Ури Цви Гринберг
(1896-1981)
Народ Израиля ликовал. Был праздник – 33 года со дня создания государства Израиль. В том году, в 1981, этот праздник выпал на канун четверга, и гуляния продолжатся до начала субботы… Так хорошо помню тот день. В пятничный вечер мы праздновали ещё и День Победы, ибо на пятый день месяца ияр выпало 9 мая… Для нас это был чудесный день: друзья приехали за нами в центр абсорбции, в Эйзорим, и повезли нас на выходящую прямо к морю главную улицу Нетании. По ней мы и дошли до площади Независимости. Казалось, что центр вселенского веселья, музыки, радостных детей и ярких огней – вот он здесь, и все эти люди, как и этот День Независимости осознавались очень лично и очень сильно. Мы отмечали еще и годовщину нашего приезда в страну. И были счастливы. Где-то в глубине сознания пробежали странные мысли: какая огромная площадь… так много евреев?… все такие разные… и всё это – наши братья?!
…Пробегают годы. И неожиданно твои собственные воспоминания обретают особую остроту – внезапно понимаешь, что именно в тот день, в тот самый вечер, может, именно в эти часы на этой земле, где мы были так веселы и праздничны, – умирал великий поэт Ури Цви Гринберг… Совпадения порой потрясают и много времени спустя…
Вот сын твой, женщина!
И на спине его стоит Иерусалим...
…На маленькой спине его, на человеческой спине,
Стоит Иерусалим –
Тяжёлый и большой, горящий изнутри…
И с ним восходит он – на Тур-Малкá[1].
Он слышит голос: «Поднимайся!»
Но слышит только он,
А ты не слышишь…
(Пер. Г. Люксембурга[2])
Так бывало не раз в его долгой жизни – то, что слышал он, другие не слышали…
За 85 лет его жизни Гринберг находился на всех перекрёстках европейской истории XX века, нашей еврейской судьбы и нашей национальной культуры.
Первая мировая война. Он был её солдатом.
Еврейские погромы. Он был их свидетелем: «Я видел мой народ, промокший среди гоев / От крови, и от слез, и от плевков врагов, – / Промокший, словно кони под дождем. / Их лица скрыты, как в мешках с овсом…» (Начало «Сыны моего народа», Г.Л.)
Он предрекал гибель европейского еврейства ещё в двадцатых годах, когда большинство не способно было воспринимать его слова всерьёз.
…Мы ждали милосердия в ответ
на нашу кротость. Книги всех народов
мы впитывали, как пустыня воду,
ища, чего в них не было и нет.
Мы были смазкой всех колёс в походах
любых племён. И женихов-невест
дарили им с надеждой и любовью...
А результат записан нашей кровью –
подобных ужасов не видел свет…
(Из стих-я «Последний итог», пер. М. Польского)
Да и потом, в своей стране, в Израиле... Но где и когда прислушивались к голосу поэта?
Как в пламя ада, я вошёл в страну,
Добавив жар в огонь невыносимый,
Добавив плоти для кривых ножей судьбы еврейской.
И в сумерках я чувствую не дом,
А глубину большой смертельной раны –
Из раны той не выйду я, хоть трижды горько мне!
Благословляют Господа за радость –
Его за горечь я благодарю.
Сквозь соль в глазах я с болью
На небо иудейское гляжу –
Оно прекрасней всех держав… А тут, внизу,
В помине царства нет,
Лишь нагота, пустыня и беда.
И в сумерках мне слышится над морем
Стон рыб морских. Разинув рты свои,
Мне плачутся они по-человечьи,
Скулят о нескончаемом сиротстве.
Машиах ещё не пришёл.
(«Всяк подобен мне». Пер. Г.Л.)
В 1937 году он, уверенный в близком создании государства Израиль, пишет о развале Британской империи. Жизнь в галуте, в рассеянии, для еврейского народа временна, царство Израиля – навечно!
После Шестидневной войны все были в эйфории, а он писал, что «пьяны здесь, и не от вина…», но его все так же не слышали… За 10 дней до войны Судного дня газета «Маарив» публикует подборку стихотворений Ури Цви Гринберга, где он пытается предостеречь «а-мохот а-ктаним» («мелкие умишки»), не наученные ни Титом римским, ни Гитлером, от нового бедствия, не будьте столь наивны и беспечны, что – телефоны еще не звонят?..
Те, кто жили здесь тогда, в 1973-м, расскажут вам, как в первые дни войны Судного дня боялись телефонных звонков, слишком многим они несли тяжёлые вести. Но пока не зазвонил твой телефон, ты беспечен, зачем думать самому, кто-то ведь думает там, наверху, за тебя... Всегда бывали те, что думали, анализировали, предостерегали свой народ от грядущих бед, удостаиваясь не всегда только благодушного, шутливого или насмешливого укора: чудак, странный, паникер, бросали вслед и страшные слова: трус, даже фашист…
Ури Цви Гринберга называют поэтом-пророком, одним из крупнейших еврейских поэтов XX века. С годами, с выходом многотомного собрания его сочинений (на 2015 год – 18 томов), мы слышим это все чаще и чаще. Его стихи единственны в своём роде по экспрессивности, насыщенности жгучей болью за еврейскую судьбу и беспощадным развенчиванием примиренческих настроений среди своих соплеменников. В этом он продолжает разве что раннего Бялика с его поэмой «Сказание о погроме» (1903). Но Бялик в его глазах, когда-то «гений гневной музы... жалил как змея…», теперь (1929, за 5 лет до смерти поэта) «сбежал от своего огня, как от вулкана…». Бялик был к нему поласковее: «Если поэт лезет на стены, возможно, он видит что-то за ними» (проф. Дан Мирон, цит. по Википедии). Уместно заметить, что и Гринбергу доведется позднее, как раньше Бялику, пережить состояние, когда «стих не идет», и это продлится не год и не два…
Ури Цви Гринберг, один, понес пылающее знамя гнева и непримиримости. Человек крайностей, импульсивный, правдивый и смелый, без компромиссов, без единой приблизительной строки. Писал он почти начисто. Революционеры, как правило, рушат прошлое во имя будущего, он же не церемонился с настоящим, чтобы вернуть, восстановить и сделать незыблемыми идеалы прошлого. Он призывал под знамена царство Израиля, каким он его представлял, более того, воочию видел. Сам Бен-Гурион назвал его поэтом-пророком. Но многих он восстанавливал против себя и против своего творчества. Перо острое, жёсткое и талантливое поднимало над бытом, над сиюминутностью бытия. «Встретим пробудившееся царство, как подобает евреям, / Чья родословная, какой на свете больше нет – / От Авраама и до Давида и от Давида до сего дня; / Немногие числом – неизмеримы духом!» (Пер. Ш.Ш.)
Ури Цви Гринберг родился в Галиции, в 1896 году, в Белом Камне (тогда Австро-Венгрия, сегодня это Львовская область, Украина). Писал сначала на идише, потом на иврите. Отец его Хаим Гринберг, как и дед и прадед, были раввинами. Естественно, что и Ури Цви, названный по имени деда со стороны матери Бат-Шевы Ландман, получил религиозное образование, рос в атмосфере традиционной, хасидской. Однако на столике у матери, Бат-Шевы, лежал томик стихов Г. Гейне. С матерью у него всегда, и после её смерти тоже, была невероятно сильная духовная связь.
Так продолжалось всю жизнь – мировая поэзия и философия соседствовали с еврейской мудростью, накопленной в старинных фолиантах. Не раз он говорил, что литература на иврите – лучшая в мире, имея в виду десятки мидрашей, литературу талмудического характера, которую знал превосходно. Он знал и мог судить. Сокровищница поэтического языка Ури Цви Гринберга, по словам профессора- лингвиста Израиля Евина, считается одной из самых богатых.
Первые стихи на идише Гринберг опубликовал в возрасте 16 лет во Львове, куда семья переехала, когда будущему поэту было всего полтора года, там прошли годы его детства и юности. Причем печатали его много и одновременно в десятках газет и журналов в Польше, России и Эрец-Исраэль. Иосиф Клаузнер публиковал его стихи в престижном одесском «Шилоахе», Нахум Соколов в Польше, Двора Барон и Иосеф Бренер – в Израиле.
Его друзьями были литераторы Шмуэль Яков Имбер, Мейлех Равич, отец будущего художника Иоселе Бергнера. Через много лет, в 1949 году, когда Гринберг был избран членом первого Кнессета в Израиле от партии «Херут», Мейлех Равич, друг детства и юности, пришёл его навестить и поздравить. Он пишет: «Гринберг сидел в светлом костюме у окна. Жалюзи были спущены, оставались только узкие просветы. Ветерок со стороны моря легонько покачивал трисы, так что лучи, проникавшие в комнату, создавали какой-то ореол над рыжей шевелюрой поэта, и она отсвечивала золотом. Как корона. Лучи коснулись оправы очков и как два уголька вспыхнули глаза. Он протянул руку и длинным указательным пальцем прочертил в воздухе окружность. Означала она контуры Иерусалима. Луч света как бы задержался на пальце, удлиняя его – до самого потолка. Занавеска вздрогнула, и десятки световых линий брызнули в комнату. Он поднял обе руки, и хотя мы говорили о необходимости быть ближе к земле, но в эту минуту с этими раскинутыми руками, казалось, он плыл на волнах света».
И тогда Мейлех Равич вспомнил его совсем юным: они гуляли до утра по улицам зелёного Львова, и Ури Цви, вот так же загораясь от звуков собственных слов, взволнованный, с горящим взглядом, уходил вдруг в какие-то заоблачные пространства, и тогда ему тоже показалось, что друг может легко оторваться от земли и взлететь.
Ури Цви очень поздно женился. Известно, что причиной тому была большая и трагическая любовь его юности. Ту, неведомую нам девушку, он полюбил со всей страстью юности и поэтической натуры. Но родители противились их любви. В это время во Львов, с началом Первой мировой войны, вошла царская армия, а через год Львов перешёл в руки австрийцев, которые, опасаясь возвращения русских, объявили срочную мобилизацию, и в 1915 году Ури Цви оказался на фронте. Их погрузили в товарные вагоны для скота и выгрузили, согнав в какой-то огромный барак как в концлагерь. Затем шесть недель непрерывной военной муштры, и солдат облачили в мундиры из жёсткой ткани, запах которой «стоял в ноздрях» у поэта всю жизнь. Потом их бросили на сербский фронт. Он почему-то всегда вспоминал сырость, настрадался от сырости и холода.
И всё время писал стихи и посылал их в газеты и журналы. Однажды его вызвали к командиру. Мокрый и грязный, он предстал перед начальством, не ожидая ничего хорошего. И вдруг командир улыбнулся и обнял его, затем протянул ему книжку с заглавием на идише «Эргиц ойф фелдер» («Где-то в полях»). «Я рад передать тебе твою первую книгу», – сказал командир. Он не умел читать по-еврейски, но уважал поэзию и гордился, что под его началом служит Поэт. Подарил армейскому поэту пачку сигарет и пару портянок, на войне – самое большое сокровище. Возможно, это был вообще первый сборник стихов с фронта в Первую мировую войну и к тому же на еврейском языке. На титульном листе стоит год – 1915-й. Война кончилась, солдат вернулся домой…
Но любимая была обручена с другом. Несмотря на её болезнь, а у неё открылся туберкулёз, готовились к свадьбе. Во время свадебной церемонии она умерла. «И к стеклу, залитому слезами, / Я прильнул. Мелькали руки, шаль: / Там невесты мёртвой тень бродила…» (Пер. Л.Г.)
Образ этой девушки поэт пронёс через всю жизнь, впрочем, как и образ матери. Он чувствовал вину перед обеими, одну оставил, уйдя на войну, другая погибла – вместе со всей его роднёй – во время Второй мировой… Он перенёс свою любовь на Иерусалим и Сион.
И слышу я это из уст вдовы поэта – Ализы Гринберг: «Когда говорят о скорбных мотивах в творчестве Ури Цви, надо понимать их природу – открой (мне) 3-й том собрания его сочинений, кажется, страница 39, он пишет о Иерусалиме – "вэ-цукей биркея – ягон" – он сравнивает скалы Иерусалима со скорбными коленями любимой, этот мотив тоски, любви и печали, когда он смотрит на природу, постоянно присутствует в его стихах. Мало кто замечает, – добавляет она, – что в самых политических стихах вдруг мелькнет чистая лирика…»
Признаюсь, со звонка Ализы появился и сопровождает меня многие годы интерес к творчеству и личности Ури Цви Гринберга. Оказалось, муниципалитет Рамат-Гана подарил поэту и его семье участок земли, на котором они и построили свой скромный по современным понятиям дом и обосновались в нем в 1954 году.
Работа над изданием Полного собрания сочинений Гринберга только начиналась (1 том вышел в 1991 году), когда в моем кабинете библиографии в Центральной библиотеке Рамат-Гана раздался звонок. Это была Ализа. По ее просьбе я стала собирать все публикации поэта и все о нем самом в неизвестном в академических кругах, но очень интересном издании «Новости Рамат-Гана», выходившем долгие годы. Я пригласила Ализу в библиотеку, когда из мастерской вернулись разрозненные прежде, а теперь собранные мною по номерам и годам большого формата брошюры. Более того, в библиотечном складе я обнаружила переплетенный до меня, но как видно, никого пока не заинтересовавший сборник нот под названием «Пять песен на иврите». Слова Ури Цви Гринберга (все стихи из «Книги укора и веры» – Ш.Ш.). 1947. Музыка композитора Габриэля Града (1890-1951).
Когда я готовила первую радиопередачу о Гринберге, переводчиков его поэзии на русский язык можно было сосчитать на пальцах одной руки. В моем распоряжении был только сборник, сделанный, правда, с большой любовью, и он достаточно объемно давал ощущение уровня поэта (Ури Цви Гринберг. «Избранное», переводы П. Гиля и Г. Люксембурга, 1987). Потом все изменилось, кажется, его переводили и переводят на русский язык больше всех израильских поэтов. Ф. Гурфинкель, Э. Баух, С. Гринберг, М. Польский, В. Слуцкий, Я. Лах, М. Яникова... В 2012 году, к 30-летию со дня смерти Ури Цви Гринберга, увидела свет книга «100 стихотворений Ури Цви Гринберга» (худ. Юрий Головаш), где каждое стихотворение сопровождалось цветной иллюстрацией. В книге представлены и другие переводчики – А. Векслер, И. Винярская, Б. Камянов, А. Кардаш, О. Кардаш-Горелик, Л. Лин, Е. Минин, Ю. Островский-Головаш, Т. Соколовская, А. Юдина. Несколько лет подряд иерусалимский Дом Ури Цви Гринберга проводил конкурсы на лучший перевод стихов поэта. Михаил Польский издал целую книгу своих переводов из Гринберга «Мир без Храма».
И вот мы подошли к главному. Как Гринберг из лирика, абстрактного мечтателя, импрессиониста, любящего, правда, не жаркие краски («черные поля сиротства», «белеющая даль забытья», «звезда воспоминаний… осеребрит горбы страданий»), как же он из чистого лирика стал политиком и политическим поэтом?
Сразу после войны во Львове местным польским населением был учинён еврейский погром. Ужасы этого погрома (в ноябре 1918 года) навсегда оставили глубокую рану в душе поэта. В прозе, спустя годы, он напишет: «Вошли польские отряды в мой город, где я учил когда-то алфавит своего священного языка, и поставили нас к стенке – и мать мою, и отца, и маленьких детей… расстреливать. А за что? А ни за что… Ведь вы – евреи, и кровь собачья в ваших венах, – так объяснили нам»…
И стиль, звучание его стиха вскоре меняется, обретая жёсткость, сталь: «Да, я схожу с ума, мне хочется крошить и разбивать…». Выходит его книга «Мефисто» («Мефистофель») – бунтарская, революционная не только в творчестве самого поэта, но и вообще в новой поэзии на идише. Если раньше лирические стихи были написаны в классическом стиле, с точной рифмой, чётким размером, то в «Мефисто» появляются прерывистые ритмы, нарочитый сбой ритма, это отчаяние, это крушение жизненных устоев в мире, где нет справедливости, это боль за боль своего народа – прошлую и настоящую.
У.Ц. Гринберг и П. Маркиш
В 1920 году Гринберг едет в Варшаву. Там, примкнув к группе литераторов-модернистов, творивших на идише, он вскоре становится признанным лидером еврейских экспрессионистов. В 1921 году в столицу независимой Польши среди многих других приезжает и Перец Маркиш. В 1922 году Гринберг и Маркиш были почти неразлучны. Создали литературную группу «Халястра». Редактором журнала с этим названием стал Маркиш, журнала «Альбатрос» – Гринберг, третьего, «Ди вог» – Равич.
Гринберг опубликовал в своем издании поэму «В царстве креста». Две ее основные темы: осуждение преступлений христианской Европы против еврейского народа и предупреждение о грядущей Катастрофе. Спасаясь от ареста в Варшаве, он сумел после выхода 2-го номера журнала уехать в Берлин и там издать еще два номера «Альбатроса». Здесь Маркиш и Гринберг встретились снова. Они ещё погуляют по улицам Берлина (Ализа говорит, что Ури Цви встречался с Маяковским).
В очерках Переца Маркиша «Фарбáй гéйендик» – «Мимоходом», вышедших в Вильно в 1921 году, есть такое утверждение: «Начало новой идишской поэзии – дитя русской революции во всех её формах… Ей нечему учиться у европейской лирики»… Общеизвестны его строки 1923-го: «Я приучен к любому труду, / Так найдётся ли место / Для такого, как я, в вашей новой, советской стране?..»
Место нашлось – времени оставалось мало.
Ури Цви Гринберг через несколько лет, в 1925-м, как будто отвечая другу, пишет: «Это трагический синтез – мы и русская революция. Союз невозможный – ни во времени, ни в пространстве».
Волна репрессий 1930-х в СССР унесла близкого друга Гринберга и Маркиша – историка еврейской литературы Макса Эрика, и многих поэтов, среди них – в Белоруссии – Моше Кульбака, Изи Харика, а в 1952 году вместе с другими убили и дорогого ему Маркиша… Гринберг: «…Я не пошел за чужими лирами и чарами чуждых племен. / Товарищи мои пошли – и сгинули там. А я был пленен / Другой музыкой – той, что звучала когда-то в Храме! Разве я мог / Задушить в себе песнь, которую и факел врага не сжег…» (Из стих-я «Песнь о судьбе певца». Пер.Р. Торпусман).
Ури Цви Гринберг выбрал Эрец-Исраэль. У него и колебаний не было.
4 декабря 1923 года ступил Ури Цви Гринберг на берег Яффы, тогда говорили в женском роде – Яффа. И вскоре в еженедельнике Рабочей партии «Кунтрас» появилось его лаконичное сообщение: «Ли-меахавай ме-эвэр леям бати ле-эрэц бэ-шалом» – «Для любящих меня – за морем – я добрался до страны благополучно!» И адрес редакции. Адрес издания Рабочей партии не случаен. Поэт – целиком – душой, пером и телом – принадлежал рабочему движению. Пишущие о нём этот период обозначают просто: Ури Цви Гринберг – социалист. Он был с Рабочим батальоном (Гдуд а-авода) имени Трумпельдора, он был в кибуцах, был с халуцим – с пролетариатом, объездил всю страну. Когда «поднялся» в Иерусалим, вид Храмовой горы, на которой не сохранилось даже следов разрушенного Храма, потряс его до глубины души.
Вскоре после алии Гринберг начал публиковать на иврите стихи и статьи, в которых в полную силу проявилось его новаторское и по форме, и по содержанию творчество.
Однако в упомянутом уже «Кунтрасе», в том же номере, он публикует статью, где чётко расставляет акценты: надо заниматься не вселенскими вопросами, а своим делом – упорно и упрямо делать свое еврейское дело, а именно – превратить эти пески и болота в государство-родину! Это словосочетание – символ, как и слово-понятие Малхут – Царство (с большой буквы) – станут отныне целью, главной идеей, идеалом – смыслом существования.
«Часть земли на всём земном шаре принадлежит нам и только нам и именно здесь». Он не раз употребляет выражение руах хаим – дыхание жизни. Именно дыханием жизни он наполнял образы Авраама, Бат-Шевы, царя Давида – особо любимого им, и, кстати, с лёгкостью переносился в их времена, вообще, в любое время еврейской истории, отождествлял себя полностью с его героями. Мотивы-мечты о Мессии, об избавлении, о воскрешении царства рода Давидова пронизывают всю жизнь и всё творчество поэта. Освобождение Израиля, Геулу, понимает поэт как обновление Царствования дома Давидова, и себя отождествляет с ним. Ещё мать говорила ему, что он из рода Давидова. Все они святы для него, как и погибшие отец и мать…
Он идёт на берег моря, чтобы встретиться с ними со всеми – и с теми, кто на этот берег так и не приплыл… Почему ему никогда не верили? Он же предупреждал…
Оставалась ли в душах родных хоть капля надежды и веры, что другим, как их сыну, дано будет дойти до Иерусалима: «…Стою на морском берегу… / Будто кто вызвал меня на окраину неба. / Смотреть на диск солнца. / Как погружается он. / Вот вижу: / Справа отец мой, а слева – мама. / А под ступнями босыми / Течёт океан из огня…» (Из «Стихи на окраине неба», пер. П. Гиля)
Гринберг был вторым, сразу после Жаботинского, в списке депутатов от ревизионистов на 17-м Сионистском конгрессе… Он выступал.
«Его рыжая шевелюра горела, – писала в газете "Давар" некто под именем Эма, – очки сверкают, руки дрожат, а голос полон ненависти к убийцам в Хевроне и Цфате. Он произносит: "От имени безымянного солдата и безымянной жертвы – встать!" – и все члены конгресса встают – слева – рабочие партии, в центре – центристы, и т. д. И Ури Цви Гринберг поёт свою Песнь Песней гнева»… Немудрено, что он восстановил против себя всех и вся, но ему не подходит «вчерашний стиль живущих вчерашним днём»!
Ему бы, возможно, как до него, четверть века назад, молодым Бялику и Жаботинскому, хотелось заниматься «чистой» поэзией, лирико-философскими темами, но после жестоких еврейских погромов, чудовищной резни в восточной Европе… Но что же происходит здесь, в Эрец-Исраэль?..
И Гринберг, бескомпромиссный, сильный духом, талантливый, с поэтического Олимпа спустился в политику «навести в ней порядок».
И за что его только не честили? Что за стиль, что за язык, кому нужен этот модернизм?.. А ведь и вправду труден подчас его иврит. Кетэр – венец, корона, но он использует старинное нэзэр (знакомо было назир – монах, назорей, но нэзэр с таким неожиданным смыслом?). Или знаешь слово нимас (надоело), но форма прошедшего времени маас (гнушался, брезговал) может поставить в тупик…
Мне и коллеги, для которых иврит – самый родной язык, с ним они родились, на нем в школах и университетах учились, не всегда могли помочь, к счастью, у меня в друзьях оказались великие поклонники как Гринберга, так и иврита – Иоханан Арнон и Шалом Линденбаум – оба издали книги о Гринберге. Соглашаясь, что его и вправду читать нелегко, объясняли мне, как ребенку: «Мигдаль Давид, ма милейль?» Башня Давида – понятно? Но ты знаешь, что «лейль» это «лайла»? Значит, «милейль» – с ночи! – Что изменилось с прошедшей, вчерашней, ночи… – Ну, если бы на иврите писалось раздельно или через черточку – ми-лейль, тогда бы все понятно… И ведь это только простенькие примеры. Мы добрались до смысла: «Башня Давида, что изменилось с прошлой ночи? / Иерусалим в ужасе…»… И вздрагиваешь сегодня, спустя десятилетия: что изменилось?.. Он сумел бы сказать. Нет Ури Цви, нет ответа…
Он не уклонился бы от ответа, от полемики, он никогда не отмалчивался: «…чешите меня хоть железным гребнем, я не устану задавать свой вопрос: как может ивритский поэт писать сонаты, идиллии?» (он подразумевал Черниховского). А о молчании поэта-великана Бялика уже была речь…
Впрочем, поучиться у Гринберга можно и другому: жестко критикуя, он не переставал дружить с Бяликом до самой его кончины. О себе же Ури Цви Гринберг сказал точнее всех: он пришел писать «кровавыми чернилами и буквами раскалёнными" - кровью своего сердца! А нам читать его трудно не только потому, что язык недоступен, ассоциации сложны, образы непонятны, ибо уходят в древнейшие глубинные пласты, а и потому, что за горло берет такая обнажённость души поэта, такой силы боль, гнев, ненависть… Но бывает, бывает столь же глубокая нежность, что слова просятся быть положенными на музыку: «Только тот, кто любил до последнего атома в теле, / Кто терял навсегда, кто в ладонях хранил свою грусть, / Грусть, подобную крыльям орлиным усталым, / Позабывшим о небе, высоком и синем, – / Знает, чтó потерял я в тебе, мой Сион!..» (пер. Г.Л.)
Вот так, от лирики – к политике, от политики – к лирике.
«О нём можно рассказывать без конца, – говорит Ализа. – Бывали годы, когда он не давал печатать ни строчки. Жил впроголодь. Бывало, что его стихи, скрепя сердце, включали в сборники, например, о Катастрофе европейского еврейства, а стихи оказывались одними из самых пронзительных… да, я уже говорила, до острой боли, до открытой раны, но языком его поэзии был иврит, поэтому у них есть родина», – улыбается Ализа.
Она была на 30 лет моложе, когда они встретились. И родила пять Гринбергов (и по секрету: все рыжие!). Перечислить названия его книг? Перечислить все премии, которые он получил, в том числе трижды – премию Бялика? Странное дело: казалось бы, он так часто был не ко двору, а печатался всегда, когда сам хотел этого.
Повторим особенно важную для него тему – его обвинение миру, называющему себя христианским. Такой силы обвинений не было, начиная с XIII столетия, – сказал один американский философ. Но об Иисусе (Ешу) Гринберг, возможно, вслед за проф. Иосифом Клаузнером (Joseph Klausner, Jesus of Nazareth-Beacon Books, 1964), говорил: он родился евреем и умер евреем. Ури Цви не отдал Ешу Риму, который хотел истребить дом Иакова, то есть Израиль, ни его самого, ни его мать Мирьям никому не отдал.
Ури Цви Гринберг любил музыку Баха, находил в ней звуки, доходившие, казалось, из самого Второго Храма, особенно токкату и фугу. Габриэль Тальпир (Вундерман), известный как автор глубокого исследования о жизни и творчестве Марка Шагала, но еще больше как редактор художественно-литературного журнала «Газит», назвал творчество Гринберга, по-моему, точнее всех: вулканическим! Получая премию имени вдовы Тальпира, Мирьям, поэт произнес: «Нет сердца прочнее, чем сердце разбитое» (изречение, приписываемое то одному, то другому еврейскому мудрецу). Почему он произнес эту фразу? Сам и объяснил: «…я здесь стою, по веленью закона, у вас пред глазами, / И осколки пророчества моего, как осколки кувшина…» (из стих-я «Ужас пророчества», в переводе Мири Яниковой).
Трагедия его народа всегда была трагедией его личной. Бывало, что вулканическая душа находила утоление только в вулканической музыке… «Сквозь соль в глазах я с болью /На небо иудейское гляжу – /Оно прекрасней всех держав»…
– Такого поэта нет и не будет, – тихо говорю я вдове поэта.
– Будут, – отвечает она.
Первая публикация (сокращенный вариант): «Еврейский камертон», приложение к газете «Новости недели», ноябрь 2015
Примечания
[1] Тур-Малка – «царская гора» (арам.). На нее, по Талмуду, евреям опасно было подниматься из-за враждебного отношения к ним местного населения. Гринберг сделал это название своим псевдонимом, но сохранился он только у его жены, поэтессы Ализы Гринберг. Она стала Ализой Тур-Малка.
[2] Переводы Г. Люксембурга из сб. «Ури-Цви Гринберг. Избранное» (сост. и прим. П. Гиля. Хашмонай, Иерусалим, 1987), далее обозначены кратко – Г.Л., но есть, разумеется, и переводы других авторов.
Напечатано: в Альманахе "Еврейская Старина" № 4(87) 2015
Адрес оригинальной публикации: berkovich-zametki.com/2015/Starina/Nomer4/Shalit1.php
