От редакции:
Страшно даже подумать, что этот бледный юноша уже почти два века влияет на русскую душу. До сих пор его творчество для нас загадка, покрыто завесой тумана. Ближе всех к разгадке Лермонтова подошли символисты, но закончились их камлания – и опять поднялась дымка, и снова имя его в тумане.
Лермонтову пришлось сложней, чем многим нашим поэтам – за его спиной стоял Пушкин, но он не затерялся на его фоне, а в чём-то даже превзошёл своего учителя. «Золотой век» был прекрасен – русские литераторы сидели в тесном кругу, шутили, смеялись, читали друг другу стихи, в центре, конечно, Пушкин, освещаемый наиболее отчётливо, на кого-то падает яркий отблеск, кто-то вжался в кресло как бледная тень. Лермонтов и вовсе стоял поодаль, может, даже под окнами этого весёлого дома, слагая свои гневные строки. Но вот солнце русской поэзии закатилось, безмолвствуют литераторы, в прихожей подлецы шушукаются и смеются над неудачливым поэтом, и тут с мороза в этот осиротевший дом вбегает молодой корнет и рубит сплеча, подлецы хватаются за шубы, литераторы в растерянности, и всем становится ясно – это поэт. Позабыты литераторы, вычеркнуты из памяти подлецы, но остались сияние Пушкина и вбежавший с мороза юноша.
Объяснение корнета лейб-гвардии Гусарского полка Лермантова*
…Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против этих людей, которые нападали на человека, уже сражённого рукой Божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; и врождённое чувство в душе неопытной защищать всякого невинно осуждаемого зашевелилось во мне ещё сильнее по причине болезнию раздражённых нерв... Когда я стал спрашивать, на каких основаниях так громко они восстают против убитого, мне отвечали, вероятно, чтоб придать себе более весу, что высший круг общества такого же мнения. Я удивился. Надо мною смеялись... Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастию, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения и по необдуманности не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их как новость другому, и таким образом они разошлись. Я ещё не выезжал, и потому не мог вскоре узнать впечатления, произведённого ими, не мог вовремя их возвратить назад и сжечь. Сам я их никому больше не давал, но отрекаться от них, хотя постиг свою необдуманность, я не мог: правда всегда была моей святыней, и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твёрдостию прибегаю к ней как единственной защитнице благородного человека перед лицом царя и лицом Божиим.
Корнет лейб-гвардии Гусарского полка Михаил Лермантов
__________________________________
*Так поэт писал свою фамилию
Иван Панаев
Раз утром Лермонтов приехал к г. Краевскому в то время, когда я был у него. Лермонтов привёз ему свое стихотворение.
Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно... –
прочел его и спросил:
– Ну что, годится?..
– Ещё бы! дивная вещь! – отвечал г. Краевский, – превосходно, но тут есть в одном стихе маленький грамматический промах, неправильность...
– Что такое? – спросил с беспокойством Лермонтов.
Из пламя и света
Рождённое слово...
– Это неправильно, не так, – возразил г. Краевский, – по-настоящему, по грамматике, надо сказать из пламени и света...
– Да если этот пламень не укладывается в стих? Это вздор, ничего, – ведь поэты позволяют себе разные поэтические вольности – и у Пушкина их много... Однако... (Лермонтов на минуту задумался)... дай-ка я попробую переделать этот стих.
Он взял листок со стихами, подошёл к высокому фантастическому столу с выемкой, обмакнул перо и задумался.
Так прошло минут пять. Мы молчали.
Наконец Лермонтов бросил с досадой перо и сказал:
– Нет, ничего нейдёт в голову. Печатай так, как есть. Сойдёт с рук...
Из «Литературных воспоминаний»
Андрей Краевский
В начале февраля, на Масленой, Михаил Юрьевич в последний раз приехал в Петербург… Ему хотелось более чем когда-либо выйти в отставку и совершенно предаться литературной деятельности. Он мечтал об основании журнала и часто говорил о нём с Краевским, не одобряя направления «Отечественных записок». «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам всё тянуться за Европою и за французским. Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов, и для нас ещё мало понятны. Но, поверь мне, – обращался он к Краевскому, – там на Востоке тайник богатых откровений!» Хотя Лермонтов в это время часто видался с Жуковским, но литературное направление и идеалы его не удовлетворяли юного поэта. «Мы в своем журнале, – говорил он, – не будем предлагать обществу ничего переводного, а своё собственное. Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное, не так, как Жуковский, который всё кормит переводами, да ещё не говорит, откуда берёт их».
«Воспоминания» (в пересказе П. А. Висковатова)
Виссарион Белинский
Мы лишились в Лермонтове поэта, который по содержанию шагнул бы дальше Пушкина. Надо удивляться детским произведениям Лермонтова – его драме, «Боярину Орше» и т.п. (не говорю уже о «Демоне»): это не «Руслан и Людмила», тут нет ни легкокрылого похмелья, ни сладкого безделья, ни лени золотой, ни вина и шалостей амура, – нет, это – сатанинская улыбка на жизнь, искривляющая младенческие ещё уста, это «с небом гордая вражда», это – презрение рока и предчувствие его неизбежности. Всё это детски, но страшно сильно и взмашисто. Львиная натура! Страшный и могучий дух! Знаешь ли, с чего мне вздумалось разглагольствовать о Лермонтове? Я только вчера кончил переписывать его «Демона», с двух списков, с большими разницами, – и ещё более вник в это детское, незрелое и колоссальное создание. Трудно найти в нем и четыре стиха сряду, которых нельзя было бы окритиковать за неточность в словах и выражениях, за натянутость в образах; с этой стороны «Демон» должен уступить даже «Эдде» Баратынского; но – боже мой! – что же перед ним все антологические стихотворения Майкова или и самого Анакреона, да ещё в подлиннике?
Из письма В.П. Боткину от 16–21 апреля 1840 г.
Александр Герцен
Лермонтов принадлежит к числу поэтов, которых принято называть «субъективными». Его произведения отражают прежде всего его собственный внутренний мир – его радости и печали, его надежды и разочарования. Герои Лермонтова – часть его самого; его стихотворения – самая полная его биография. Всё это отнюдь не следует понимать в том смысле, что он был лишен качеств объективного поэта. Ничего подобного. Многие его произведения – «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», например, – доказывают, что он в полной мере обладал умением создавать характеры, никак не подсказанные его собственным. Но он принадлежал к тем натурам, в чьих сердцах все струны, связывающие их с эпохой, звучат с такой неистовой силой, что их творческий гений никогда не может полностью освободиться от личных переживаний, впечатлений, раздумий.
Из статьи «Русская литература: Михаил Лермонтов»
Иннокентий Анненский
Для русской школы имя Лермонтова не только одно из немногих классических имен, но и неотразимо симпатичное имя. Есть в лермонтовской поэзии особенное, педагогическое обаяние: ей одной свойственна та чистота, почти кристальность изображения, какую мы встречаем в пьесах «Ангел», «Три пальмы», «Молитва», «Ветка Палестины». Боденштедт сказал, что если бы от Лермонтова осталась одна только «Песня про купца Калашникова», этого было бы довольно для его славы; я убеждён, что если бы от нашего поэта остались только эти четыре стихотворения, без которых теперь не обходится ни одна хрестоматия, то русская школа всё-таки поминала бы его имя с почётом и благодарностью. Говорить о Лермонтове всего естественнее в эти дни, когда память о нем ожила среди нас, благодаря пятидесятилетию со дня его смерти, и сотни тысяч книг с его именем, портретом, стихами хлынули по всей России такой благодатной волной.
«Об эстетическом отношении Лермонтова к природе» (статья прочитана на годичном акте в коллегии Павла Галагана в Киеве 1 октября 1891 г.)
Александр Блок
Чем реже на устах, – тем чаще в душе: Лермонтов и Пушкин – образы «предустановленные», загадка русской жизни и литературы. Достоевский провещал о Пушкине – и смолкнувшие слова его покоятся в душе. О Лермонтове ещё почти нет слов – молчание и молчание. Тут возможны два пути: путь творческой критики, подобной критике г. Мережковского, или путь беспощадного анатомического рассечения – метод, которого держатся хирурги: они не вправе в минуту операции помыслить о чём-либо, кроме разложенного перед ними болящего тела. <…>
Почвы для исследования Лермонтова нет – биография нищенская. Остается «провидеть» Лермонтова. Но ещё лик его тёмен, отдалёнен и жуток. Хочется бесконечного беспристрастия, – пусть умных и тонких, но бесплотных догадок, чтобы не «потревожить милый прах». Когда роют клад, прежде разбирают смысл шифра, который укажет место клада, потом «семь раз отмеривают» – и уж зато раз навсегда безошибочно «отрезают» кусок земли, в которой покоится клад. Лермонтовский клад стоит упорных трудов.
Из статьи «Педант о поэте»
Василий Розанов
Всегда, беря томик Лермонтова в руки, просовываешь палец в страницу, где поставлено: «1841» (год), и другой палец, где – конец всему. И тоскуешь, тоскуешь об этих недожитых месяцах 1841 года. Ибо, видя, какие он вещи сотворил в прожитые месяцы – 1841 года, чувствуешь, что уже к 31 декабря 1841 года мы увидели бы нашего орла совсем в другом, чудном оперении. <…>
Пушкин был обыкновенен, достигнув последних граней, последней широты в этом обыкновенном, «нашем».
Лермонтов был совершенно необыкновенен; он был вполне «не наш», «не мы». Вот в чём разница. И Пушкин был всеобъемлющ, но стар, – «прежний», как «прежняя русская литература», от Державина и через Жуковского и Грибоедова – до него. Лермонтов был совершенно нов, неожидан, «не предсказан».
Одно «я», «одинокое я». <…>
Ах, и «державный же это был поэт»! Какой тон... Как у Лермонтова – такого тона ещё не было ни у кого в русской литературе.
Вышел – и владеет.
Сказал – и повинуются.
Пушкин «навевал»... Но Лермонтов не «навевал», а приказывал. У него были нахмуренные очи. У Пушкина – вечно ясные. Вот разница.
И Пушкин сердился, но не действительным серженьем. Лермонтов сердился действительным серженьем.
И он так рано умер! Бедные мы, растерянные.
Из статьи «О Лермонтове»
Осип Мандельштам
В русской поэзии есть грузинская традиция. Когда наши поэты прошлого столетия касаются Грузии, голос их приобретает особенную женственную мягкость и самый стих как бы погружается в мягкую влажную атмосферу:
На холмы Грузии легла ночная мгла...
Может быть, во всей грузинской поэзии нет двух таких стихов, по-грузински пьяных и пряных, как два стиха Лермонтова:
Пену сладких вин
Сонный льет грузин.
Я бы сказал, что в русской поэзии есть свой грузинский миф, впервые провозглашённый Пушкиным, –
Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной, –
и разработанный Лермонтовым в целую мифологию с мифом о Тамаре в центре.
Любопытно, что этим мифом, обетованной страной поэзии, для русской поэзии стала не Армения, а Грузия.
Из статьи «Кое-что о грузинском искусстве»
Николай Тихонов
В Лермонтове жила настоящая глубокая сила русского человека. Глубоко национально его творчество.
Москва, Москва!.. Люблю тебя, как сын,
Как русский, – сильно, пламенно и нежно!
И стихийность его не байроновская, и удаль его, и это искание мировой вольности, и эта тревожная и нежная песня, ненависть к мещанству, жажда подвига – всё это русские типичные черты.
«Записки писателя»
