Есть ли у художественного слова география? И как ее высчитывать? Брать за основу содержание того или иного стихотворения? Учитывать адрес, где было написано произведение? Или же заглядывать в биографию автора, отмечая для будущего литературно-географического исследования место его рождения?..
Вот, к примеру, перелистываю я книги стихотворений русского поэта Валерия Липневича, ныне живущего и здравствующего в Подмосковье, — “Дерево и река” и “Неведомая планета”. Одна издана в Москве, другая — в Минске. “Дерево, река, человек — / как кора старой вербы над ней. / Дерево, река, человек — / слова будто разные, / да все об одном. / Деревья впадают в небо, / как реки в море. / Краткое и зеленое / струится медленно / к вечному и голубому. / Куда текут и впадают / наши жизни? / Медленно — словно дерево. / Стремительно — как река” — эти строки из стихотворения “Дед”, завершающего книгу “Дерево и река”. Знаю, что, как и все остальные, оно написано в деревне Дудичи Пуховичского района, что на Минщине, “в дедовой хате”… Но если это стихотворение рассказывает о родном, близком персонаже, показывает, если хотите, социальную и политическую историю прежней Беларуси и даже преподносит урок экономической географии (“Дед глядит со стены. / Острые, как два сучка, / глаза пронизывают насквозь. / — 100 коней / одного пана везут! / Сколько ж коров за такие деньги? / За две раскулачивали…”), то в книгах есть и другого характера, совсем “не местнического”, произведения…
Пожалуй, некоторые вопросы — и даже из числа тех, что следовало бы еще задать, останутся в моем документальном повествовании без ответов. Давайте просто вспомним хотя бы некоторые дороги и стежки Беларуси, по которым прошла, где оставила свой след великая русская литература. И маршруты для нашего литературного путешествия я предлагаю следующие. Покинув пуховичские Дудичи, давайте отправимся в Брест, на Брестчину.
Хотя расставаться с деревенькой на берегу Птичи не очень и хочется. В той же “дедовской хате” несколько лет подряд была дорогой гостьей замечательная поэтесса Татьяна Реброва. А стихотворение Андрея Вознесенского “За речкой Птичь” — о соседствующем с деревней музее материальной культуры “Дудутки”. В деревню Птичь — она тоже находится через речку, совсем неподалеку от музея, — в гости к журналисту Андрею Захаренко не раз приезжал санкт-петербургский драматург, прозаик, лауреат многих премий Аркадий Пинчук. И повесть есть у Валерия Липневича — “В кресле под яблоней” (опубликована в журнале “Новый мир”), где каждая страница — о Дудичах, окрестностях деревни и реки с лаконичным и ласкающим сердце, каким-то воздушным названием Птичь. А концовка у повести трепетная, пронизывающая сердце своей интонацией: “…Сижу на маленькой скамеечке — мамина — спиной к горячей печке. Осторожно черпаю плотную, почти твердую простоквашу из трехлитровой банки на коленях. Ее любимая еда — с картошкой или, как я сейчас, с батоном. Праздник печеной картошки перенес на завтра.
Последние солнечные лучи золотят бока моим вербам, трогают верхушки вишен в канаве, заливают обломанную черешню под моим окном. Может, уже завтра, растроганная майским теплом, брызнет молоком своих почек в доверчивую синеву неба, подарив ему еще одно, самое малое, облачко.
Вот и прошел первый майский день первого года третьего тысячелетия.
Первый весенний день без матери”.
...И все-таки надо спешить в Брест. Может быть, только переехав мост через Птичь, вспомним еще, что в этих местах, в пуховичско-руденских лесах партизанил русский поэт и прозаик Всеволод Саблин. Еще во время немецко-фашистской оккупации он создал в партизанской типографии поэтический сборник “Мстители”. Еще в 1942 году Всеволод Саблин написал стихотворение “В ружье, белорусский народ!”:
Народ в ярме, земля в плену…
Позор и стыд молчать!
Твой долг — спасать детей, жену,
Отечество спасать!
Твой долг — с винтовкой за плечом
Скорей идти в леса,
С фашистским биться палачом
До смерти, до конца.
Народ, в ружье! Нельзя терпеть,
Нельзя рабами быть!
Уж лучше стоя умереть,
Чем на коленях жить.
…Русские писатели издавна связаны с Брестом. В городе над Бугом в 1813—1816 гг. служил Александр Грибоедов (1795—1829). Между прочим, в одном полку с отцом Льва Толстого в Бресте Грибоедов написал свои первые произведения. Знакомые того периода службы стали прототипами некоторых персонажей в комедии “Горе от ума”. Брест начала XIX века — это и судьбы, фрагменты творческих и жизненных испытаний Федора Глинки, Вильгельма Кюхельбекера, Петра Вяземского, Александра Шаховского. В 1867—1869 гг. в Бресте жил русский прозаик Федор Решетников (1841—1871). Здесь он завершил работу над третьей частью романа “Глумовы”. Местную жизнь описал в очерках и комедии “Прогресс в уездном городе”. Эти имена — Грибоедова, Кюхельбекера, Решетникова и других русских поэтов, прозаиков хорошо известны белорусским исследователям, кто занимается литературным краеведением. В Бресте есть даже улица, названная в память о Федоре Решетникове. Произведения этого самобытного литератора, как и творческие страницы биографии Александра Грибоедова, подробно прочитаны В. Я. Ляшук и Т. Н. Снитко в книге “ЛЁтаратурная Берасцейшчына”. А мы давайте подробнее всмотримся в более близкий нам исторический пласт.
С Брестом связаны судьбы двух русских православных писателей. К сожалению, упоминаются они не часто. Речь о Константине (его отчество история нам не оставила) и Алексее Константиновиче Зноско. Об отце и сыне. Некоторые страницы их биографии раскрываются в монографии Ю. Лабынцева и Л. Щавинской “Православная литература белорусов современной Польши” (Москва, 2000). Константин Зноско родился в 1865 году в местечке Острино Гродненской губернии. Участвовал в Первой мировой войне — полковым священником 8-го Финляндского стрелкового полка. Служил настоятелем Свято-Николаевской православной церкви в Бресте. Вместе с единомышленниками создал в городе над Бугом “Русский дом”, а еще участвовал в открытии Русской гимназии. Константин Зноско является автором житийных, гимнографических произведений, ряда антиуниатских сочинений. Некоторые из них переиздаются в разных странах и в наши дни. Назовем хотя бы отдельные из произведений русского церковного писателя: “Житие и страдания святого Афанасия, игумена Брестского” (Варшава, 1931), “Римская неправда о главе Вселенской церкви: Разбор католического учения о панском примате в связи с книгой И. А. Забужного “Православие и Католичество”” (Варшава, 1932), “Виленская Островоротная или Остробрамская чудотворная икона Божией Матери” (Варшава, 1932), “Латинизация православного богослужения в униатской церкви” (Варшава, 1932), “Исторический очерк церковной унии: ее происхождение и характер” (Варшава, 1933; переиздана в Москве в 1993), “Князь Константин Константинович Острожский и его деятельность в пользу Православия” (Варшава, 1933)… Умер Константин Зноско в Бресте 18 июня 1943 года.
Алексей Константинович Зноско (1912—1994) во многом повторил судьбу своего отца. Также праведно и искренне служил православным священником. Служил сначала в Барановичах, затем в Свислочи — на Гродненщине. С 1946 года — в польском Вроцлаве.
С 1949 по 1953, более четырех лет, находился в заключении. Власти обвинили во враждебном отношении к Польской Народной Республике. С 1960 года служил в Варшаве, преподавал в Христианской технологической академии. А до этого, в 1959 году, в Прешовском университете (Словакия) защитил докторскую диссертацию. Алексей Константинович издал книги “Акафистное творчество Русской Православной Церкви (1628—1959)” (Варшава, 1989), “Опыт личного акафистного творчества” (Варшава, 1989) и ряд других произведений. Умер церковный писатель, большие духовные дороги которого начинались в Бресте, в Ломже в 1994 году.
Брест можно по праву считать отдельным персонажем русской поэзии, русской прозы. В ноябре 1956 года в городе был открыт Музей героической обороны Брестской крепости. Есть в этой обители исторической памяти специальный стенд, посвященный Сергею Смирнову (1915—1978), автору документальной книги “Брестская крепость”, отмеченной Ленинской премией. Одна из улиц города носит и имя Сергея Смирнова, который, кстати, являлся еще и почетным гражданином Бреста. В краеведческом справочнике “Литературные места Беларуси. Книга первая: Брестская, Витебская, Гомельская области” (авторы — Адам Мальдис, Лидия Кулаженко, Светлана Саченко) есть такое уточнение: “Произведения Брестской крепости, городу посвятили… белорусские поэты… Стихотворения на эту тему написали поэты… русские Сергей Орлов, Сергей Островой, Лев Ошанин, Николай Доризо, Владимир Кузнецов, Роберт Рождественский… и др.” И далее: “Событиям, связанным с заключением подписанного в крепости Брестского мира 1918, посвящены произведения… Владимира Канивца “Брест, 1918”… Валентина Пикуля…”
За лаконичным “и др.” на самом деле скрывается уникальная брестская литературная, героико-художественная Атлантида. Во-первых, для начала следует вернуться в 1939 год. Осенью группа русских поэтов оказалась среди военных журналистов и политработников. Семен Кирсанов, Борис Горбатов, Александр Твардовский, Дмитрий Кедрин, Владимир Луговской, Евгений Долматовский, Илья Френкель, Яков Хелемский —у каждого из них нашлись слова, чтобы запечатлеть сентябрь 1939-го… Одно из стихотворений Якова Хелемского так и называется — “В тридцать девятом”:
…О, если б мог я силу дать стихам,
Чтоб строки сохранили для потомков
Черты мальчишки с тощею котомкой,
Бегущего по праздничным шляхам,
Чтоб не забыли люди осень эту,
Погожесть распахнувшихся дорог,
Когда народ шагал из мрака к свету,
Как сирота, спешивший на восток.
Возможно, тогда, в 1939-м у Якова Хелемского сформировалось устойчивое мнение, представление о своем предназначении как переводчика яркой, сочной белорусской поэзии. Для многих читателей в России, на постсоветском пространстве мастерство, духовный мир Петруся Бровки, Аркадия Кулешова, Максима Танка, Пимена Панченко, Рыгора Бородулина, других белорусских поэтов открывались благодаря именно переводам Якова Хелемского. Кстати, именно за переводческую работу Яков Александрович был отмечен Государственной премией БССР имени Якуба Коласа (1980 год). А эти строки, адресованные Аркадию Кулешову, написаны Хелемским уже в 1958 году: “Белорусские реки / Звучат, как пастушьи жалейки / Зазвенит Вилия — / Отзовется журчанье Вилейки. / Колоннады стволов / Протянулись над Птичью и Случью, / Милых рек имена, / Словно русла лесные, певучи. / Ивы смотрятся в Друть, / А березы бурливой весною / Входят в воду по грудь / И любуются Березиною. / Беловежская пуща, / Полесские старые чащи / В бочажках отразились, / В затонах, спокойно журчащих”.
Из 1939 года — и стихотворение Владимира Луговского “Беловежская пуща”. “Снег летит все студеней и гуще, / И трехтонки проходят гуськом. / Говорит Беловежская пуща / Монотонным ночным языком…”
Но, конечно же, самая большая часть страниц в предполагаемой “брестской антологии” русской поэзии принадлежит все-таки теме Брестской крепости, подвигу ее защитников в 1941 году. “Легенда о защитниках Бреста” — стихотворение Льва Ошанина. Первая его военная командировка в Беларусь тоже относится к 1939 году. В Великую Отечественную войну врачи посчитали поэта не годным к военной службе. Но поэт напротив такому решению побывал на многих фронтах. Чаще всего выезжал в части и соединения 3-го Белорусского… Судьба другого российского поэта, который родился и вырос в Дагестане, и вовсе достойна отдельного повествования и пока что, наверное, отдельного историко-литературного поиска. Аварский поэт Мухтар Абакаров родился в 1918 году. С ноября 1939 служил в пограничных частях в районе Бреста. Там и принял бой с фашистами. Летом 1941 года был тяжело ранен. После госпиталя вернулся в родное село Амитли Хунзахского района. Затем снова пошел на фронт. Воевал бойцом Дагестанского кавалерийского эскадрона в звании старшины. Погиб в 1944 году. Василь Макаревич перевел на белорусский язык два стихотворения аварского поэта — “Город Ельня”, “Баллада о капитане Гимбате Ганиеве”. Может быть, даже и разлаженные литературные связи не станут помехой для выяснения обстоятельств “белорусской биографии” россиянина аварца Мухтара Абакарова.
Среди защитников Брестской крепости — и русский поэт Михаил Иванович Петров. Попал в фашистский плен. Несколько раз был ранен. Жизнь этого человека, его непростая военная судьба вдохновили другого русского поэта Олега Шестинского на создание поэмы “Одиссея Михаила Петрова”. После Великой Отечественной Михаил Иванович долгие годы жил в городе Новая Ладога.
Воевал в Беларуси и русский поэт Леонид Решетников. Был военным корреспондентом танковой армии. А после Победы офицер служил в Бресте. Брестской крепости Леонид Решетников посвятил стихотворение “Счастье”. А поэт Алексей Романов войну встретил в казармах Центрального острова Брестской крепости. С боем удалось вырваться из окруженной цитадели. Вступил в ряды народных мстителей. Под Барановичами немцы окружили отряд, в котором он воевал. Вчерашний защитник Брестской крепости попал в плен. Много времени провел в Германии. В концлагере занимался подпольной работой среди военнопленных. Его стихотворение “Не забывай!” перевел на белорусский Степан Гаврусев.
Петя Клыпа — один из юных защитников Брестской крепости. Поэму мужественному герою с непростой судьбой посвятил известный русский поэт Марк Лисянский:
Нет, война — не смерч в пустыне,
Не история, а рана,
Не зажившая доныне.
Наши первые печали
Стали славой поколений.
Мы о Бресте ведь узнали
Из немецких донесений.
А о тех, кто был в сраженье,
И о тех, кого убило,
Не писали, к сожаленью,
И куда писать-то было!
Наградных не посылали,
Орденов не выдавали,
И в газетах не писали,
И в чинах не повышали!
А они — дорогу жажды,
Жизнь и смерть,
Огонь и воду —
Все прошли — и не однажды! —
За всемирную свободу.
Ныне парк цветет над Бугом,
Где взвилась впервые мина…
Покидая Брест, не будем спешить выходить на большую дорогу. Пока что заглянем в Каменец, проедем в заповедную Беловежскую пущу. Вспомним стихотворение Ярослава Смелякова “Белая вежа”. Вероятно, редко кто не знает в Беларуси этот памятник — каменецкий столп, “Белая вежа”. Согласно Ипатьевской летописи, построена она между 1276 и 1288 годами. Руководил строительством мастер Алекса. Заказчик — волынский князь Владимир Василькович. Вежа должна была стать пограничным оборонительным форпостом. Место избрали самое что ни на есть подходящее — на возвышенности на левом берегу реки Лесная. Со стороны реки к веже подступала болотистая низменность, с трех сторон окружал ров. Высота пятиярусной вежи — около 30 метров, толщина стен — 2,5 метра, внешний диаметр — 13,6 метра. Поверхность стен прорезана бойницами… Сегодня Белая вежа — символ Брестчины, да и, пожалуй, всей Беларуси, символ исторической славы Отечества.
Башня Белая Вежа,
словно башни Кремля:
очертания те ж
та же наша земля.
Ты стоишь на границе,
высока и стара,
красных башен столицы
боевая сестра.
Меж тобою и ними
зыбкий высится мост,
золотистый и синий,
из тумана и звезд… —
и для Ярослава Смелякова, которого с Беларусью соединяют родственные узы, Белая Вежа — тот духовный стержень, что соединяет времена и пространства.
Беловежская пуща, Белая Вежа — притягательные символы в поэтических изысканиях Николая Добронравова, Андрея Вознесенского, других русских поэтов.
Но география художественного слова зовет нас в дорогу. Мы возвращаемся к пути, который соединяет Брест с Москвой. Адреса, где будем останавливаться, укажут нам уже известные и не очень произведения русской литературы, поэтические и прозаические искания писателей народов России.
Из Бреста доезжаем до Кобрина. Осенью 1813 года здесь служил Александр Грибоедов. С городом, окрестностями связана судьба русского прозаика Константина Георгиевича Паустовского (1892—1968). Он находился в городе во время Первой мировой войны в составе санитарного отряда. Паустовский и Беларусь — тема многоплановая и достаточно непростая. Фактически здесь, в Беларуси, среди раскатов артиллерийской канонады, бесконечной пулеметной, оружейной пальбы, среди крови и мытарств, вырастал, формировался огромный писательский талант Паустовского. И об этом хотелось бы поговорить несколько подробнее. В “Повести о жизни”, во второй ее части — “Беспокойная юность” — один из разделов носит название “Местечко Кобрин”. “Из Бреста мы вышли в местечко Кобрин, — так начинается повествование. — С нами ехал на своем помятом и исцарапанном форде пан Гронский. Брест горел. Взрывали крепостные форты. Небо вздымалось позади нас розовым дымом…” И далее: “К вечеру мы вошли в местечко Кобрин. Земля, черная, как каменный уголь, была размешана в жижу отступающей армией. Косые дома с нахлобученными гнилыми крышами уходили в грязь по самые пороги.
Ржали в темноте лошади, мутно светили фонари, лязгали расшатанные колеса, и дождь стекал с крыш шумными ручьями.
В Кобрине мы видели, как увозили из местечка еврейского святого, так называемого “цадика”.
Гронский рассказал нам, что в Западном крае и Польше есть несколько таких цадиков. Живут они всегда по маленьким местечкам…”
В Кобрине санитары остановились в синагоге. По улице проходили походные кухни. Голодная толпа беженцев рвалась к котлам с пищей. Обезумевшие, голодные люди со стеклянными глазами затоптали, подмяли мальчика, которого опекали и хотели накормить санитары. “Мы со Сполохом кинулись к мальчику, но толпа отшвырнула нас. Я не мог кричать. Спазма сжала мне горло. Я выхватил револьвер и разрядил его в воздух. Толпа раздалась. Мальчик лежал в грязи. Слеза еще стекала с его мертвой бледной щеки…”
Следы санитара и писателя К. Паустовского — и в других местах Беларуси. Путешествовать маршрутом автора “Золотой розы” можно с его “Повестью о жизни” как с литературно-туристическим путеводителем. Есть и такие “белорусские страницы”: “В Барановичах я отряда не застал. Он уже ушел дальше, на Несвиж. Мне не хотелось даже на короткое время возвращаться в госпиталь. Трудно было встречаться с людьми. Я переночевал под городом в путевой железнодорожной будке по дороге на Минск, а утром выехал в Несвиж…” А в конце главы — и адрес: “Свой отряд я догнал в селе Замирье под Несвижем”. Замирье — это Городея. Городской поселок и одноименная железнодорожная станция совсем недалеко от Несвижа. До Городеи от Несвижа — 19 км. Зная, что в городском поселке живет учитель, интересующийся краеведением, я несколько лет назад попытался разыскать Бориса Константиновича Скачко. Но, к сожалению, опоздал. Борис Скачко уже умер. Вдова исследователя местной истории Аграфена Александровна Скачко любезно согласилась показать архив мужа. Черновики, фрагменты краеведческого повествования о поселении, которое известно с XVI столетия. Перелистав сотни страниц, находим историю Городеи начала ХХ века. Автор рассказывает о жизни, быте своих земляков. Какой была Городея во времена Паустовского? Еще в 1914 году по местечку в праздники маршировал духовой оркестр. На все местечко —5 питейных домов, 17 торговых лавок.
Среди других листочков из архива краеведа вместе с Аграфеной Александровной находим страничку с заголовком “История становления медицины в Городее”: “В годы войны и революции помощь населению оказывали военные медики. В 1914—1917 годы в Городее находился большой военный госпиталь, лечивший солдат Западного фронта”. Значит, все верно — в нем и служил санитаром Паустовский.
Интересны наблюдения писателя, которые приводятся в “Повести о жизни”: “Белоруссия выглядела так, как выглядел бы старинный пейзаж, повешенный в замызганном буфете прифронтовой станции. Следы прошлого были еще видны повсюду, но это была только оболочка, из которой выветрилось содержимое.
Я видел замки польских магнатов — особенно богат был замок князя Радзивилла в Несвиже — фольварки, еврейские местечки с их живописной теснотой и запущенностью, старые синагоги, готические костелы, похожие здесь, среди чахлых болот, на заезжих иностранцев. Видел полосатые верстовые столбы, оставшиеся от николаевских времен.
Но уже не было ни прежних магнатов, ни пышной и бесшабашной их жизни, ни покорных им “холопов”, ни доморощенных раввинов-философов, ни грозных Судных Дней в синагогах, ни истлевших польских знамен времен первого “повстания” в костельных алтарях. Правда, старые евреи в Несвиже могли еще рассказать о потехах Радзивилла, о тысячах “холопов”, стоявших с факелами вдоль дороги от самой русской границы до Несвижа, когда Радзивилл встречал свою любовницу авантюристку Кингстон, о многошумных охотах, пирах, самодурстве и шляхетском чванстве, глуповатой спеси, считавшейся в те времена паспортом на вельможное “панство”. Но рассказывали они об этом уже с чужих слов…”
В одной из поездок санитар Паустовский попал под обстрел. Был сильно ранен в ногу. Выпал из седла. Лошадь, к счастью, вытащила ухватившегося за стремя раненого поближе к своим. Константин успел зажечь фонарик. Затем потерял сознание. По свету фонарика его и нашли солдаты-телефонисты. Месяц Паустовский пролежал в госпитале в Несвиже. Там и узнал — случайно, из старой газеты, — что на фронте погибли два его брата: “Убит на Галицийском фронте поручик саперного батальона Борис Георгиевич Паустовский”. “Убит в бою на Рижском направлении прапорщик Навагинского пехотного полка Вадим Георгиевич Паустовский”.
Константина отпустили в Москву, к матери. Из Несвижа он уезжал через Замирье. В Белоруссию потом вернулся — только чтобы уволиться. Причиной стало его прежнее письмо из Городеи-Замирья. На западный фронт приезжал император. Как писал Паустовский: “Он “посетил” и Замирье. Ко времени его приезда было приказано привести село в порядок. Это выразилось в том, что из лесу привезли много елок и замаскировали ими самые дрянные халупы”. Письмо, где санитар рассказывал штатскому приятелю о визите императора, попало в военную цензуру. Больше Паустовского, предупредив, что он отделался легким испугом, на фронт не пустили.
А Замирье-Городея, Несвиж, минские и гродненские проселки остались в судьбе и памяти Константина Паустовского на всю жизнь. И “всплыли”, как адреса художественного и жизненного опыта, только через тридцать лет, когда писатель начал работу над “Повестью о жизни”.
…Уже через многие годы после смерти писателя было опубликовано стихотворение, написанное в сентябре 1915 года в местечке Снов — это совсем рядом от Замирья:
Ночевали в сараях. Дожди застилали
Хмурым утром суровую польскую даль.
Ругань. Злоба. По грязным шоссе
Громыхали
Днем и ночью обозы. Все крепче
печаль.
Где-то за лесом дальним назойливым громом
Батареи ворчали, трепался наш флаг
Над покинутым барским
ограбленным домом.
И все близился твердый,
испытанный враг.
Дети плакали ночью. Их бросила мама.
Кто-то трупы убитых спешил
хоронить,
И пугала глубокая скользкая яма.
Здесь не надо жалеть, здесь
не надо любить.
Вспоминались мне радуги зыбкого
моря,
Яркий смех, плен узорных
сентябрьских садов,
Предзакатные сны, светлоокие зори,
И в заре — опьяненная мукой любовь.
…И если уже сделали мы остановку, побродили по адресам Паустовского, то, может быть, заглянем и на Дрогичинщину? Во-первых, думаю, что интересным мог бы показаться и следующий факт. Еще в 1908 году в деревне Брашевичи на средства русского книгоиздателя Ф. Павленкова (на 200 рублей!) была открыта бесплатная народная библиотека. А в Бездеже (там еще существует уникальный и, наверное, единственный в мире музей фартучков) родился русский прозаик Дмитрий Стонов (1893—1962). Одно из наиболее ярких его произведений — роман “Семья Раскиных” (1928).
Адреса русской литературы на Брестчине — это еще и места службы Александра Блока на Полесье в Первую Мировую войну. Белорусский писатель-документалист Николай Калинкович (1950—1990) подробно рассказал о связи автора поэмы “Двенадцать” с Беларусью в своей замечательной книге “Полесские дни Александра Блока” (Минск, 1985). А сейчас мне хотелось бы процитировать несколько строк из письма поэта, адресованного матери. Написано 21 августа 1916 года в полесских Колбах: “…Утром выезжаешь верст за пять, по дороге происходит кавалерийское ученье — два эскадрона рубят кусты, скачут через препятствия и пр. Раз прошла артиллерия. Аэроплан кружится иногда над полем, желтеет, вокруг него — шрапнельные дымки, очень красиво. За лесом пулеметы щелкают. По всем дорогам ездят дозоры, вестовые, патрули, во всех деревнях и фольварках стоят войска. С поля виднеется Минск, вроде града Китежа — приподнятый над туманом — белый собор, красный костел, а посередине — поменьше — семинария. Один день — жара, так что не просыхаешь ни на минуту, особенно верхом. Другой день — сильная гроза, потом холодно, потом моросит. Очень крупные звезды. Большая Медведица довольно низко над горизонтом, направо — Юпитер…” Да, в эти белорусские месяцы Блок не написал ни одного стихотворения. Но ведь сами полесские дни были, существовали в его биографии, наверное, и след какой-то оставили…
Своя связь с Полесьем, Беларусью — у московского поэта Бориса Савича Дубровина. И не только потому, что есть у него стихотворение “Камни Бреста”: “Незажившая рана / Погибших героев — / Обожженной стены полоса / В длинных молниях шрамов / Глазами пробоин / Поколениям смотрит в глаза. / Над моим изголовьем / Темнеют в ночи / Сквозь пространства и времени дым / Обагренные кровью / И пламенем камни, / Одаренные духом живым…” Несколько лет назад мне довелось побеседовать с поэтом. И вот что я услышал от поэта Бориса Дубровина:
— …Когда я воевал на 1-м Белорусском фронте, времени смотреть по сторонам фактически не было. Но еще раньше я немало что узнал о Беларуси. Во мне течет полесская кровь. Мама — Ася Хазан, — уроженка деревни Лемешевичи, что на Пинщине. Отец — комиссар из 1-й Конной… В гражданской жизни был начальником цеха в конструкторском бюро Туполева. В 1937 году папу арестовали и расстреляли. А маму взяли за недоносительство на “врага народа”. 6 лет отсидела, затем находилась на поселении на станции Усть-Тальменка Новосибирской области… Смотрю на Беларусь, встречаюсь с белорусами — и в душе, и на сердце только светлые чувства. Я и песню написал о российско-белорусской дружбе…
Возвращаемся на большую дорогу. Впереди у нас — Барановичи. Свои записи о впечатлении от встречи со станции Барановичи оставил великий русский писатель, автор трилогии “Хождение про мукам” Алексей Толстой (1882—1945). В барановичской деревне Столовичи проходил службу в 1815 году русский поэт Кондратий Рылеев. Есть версия, что именно в это местечко на встречу с поэтом-декабристом приезжал поэт Тамаш Зан. Барановичи были и на пути прозаика, поэтессы, детской писательницы Софьи Захаровны Федорченко (1880—1959). Она служила сестрой милосердия в Первую мировую войну. Работала в том же санитарном поезде, что и Константин Георгиевич Паустовский. Подобно санитару Паустовскому, Софья Федорченко собирала впечатления о войне, чтобы сделать их позже предметом своего художественного осмысления. Правда, уже тогда, в 1914—1917 гг. она выбрала свой метод, свою личную творческую формулу. Вот что рассказывает об этом литературовед Владимир Глоцер: “Федорченко долго думала о форме для книги. Перепробовала “разные формы, даже роман”. Случайно, во время спектакля в театре, она написала первый фрагмент из “Народа на войне” “каким-то неожиданным способом”: “…с непривычки, — вспоминала Федорченко, — я даже слегка испугалась, влезла в шкуру рассказавшего мне этот случай солдата, абсолютно забыв себя самое”. Это действительно была необычная форма повествования о войне, когда в виде лаконичного, в несколько печатных строк, солдатского монолога рассказывалось о каком-либо неожиданном эпизоде из солдатской жизни, о мирочувствовании солдата или воспоминании о своем доме, жене, детях, в целом, в мозаике этих высказываний, вырисовывалась картина войны, жизни на войне и жизни в тылу. В каждом высказывании был, как правило, заключен маленький рассказ, сюжет, а в своей совокупности эти отрывки из солдатских разговоров, чрезвычайно колоритные по языку, создавали правдивый образ народа на войне…”
Впервые отрывки из книги “Народ на войне” были опубликованы в журнале “Северные записки” в 1917 году. И следом — в журнале “Народоправство”. Александр Блок, не зная, кто автор повествования, прочитав первые публикации, сделал следующую запись в своем дневнике: “Интересны записи “Солдатских бесед”, подслушанных каким-то Федорченко…” И еще: “Но записи Федорченко всего интереснее, хотя не знаешь, кто он и что окрашивает, что слышит, что выбирает. Выходит серо, грязно, гадко, полно ненависти, темноты, но хорошо, правдиво и совестно”. При жизни издать книгу “Народ на войне” полностью (а всего записи составили три тома) Софьи Федорченко не удалось. Третий том был напечатан только в 1983 году. А в 1990-м были изданы все три тома вместе.
Первая мировая в Барановичах и окрестностях — это и судьба удмуртского поэта Никифора Корнилова (1894—1976). В 1914 году его призвали в царскую армию. В Петергофе окончил школу прапорщиков. Отправили на фронт, в район Баранович. В армии Н. Корнилов участвовал в революционном движении. Был избран в комитет солдатских депутатов. Стал кандидатом в члены РКП(б). Никифор Корнилов — автор самой известной и самой любимой удмуртским народом песни “Сказал “прощай” и уехал…”
Если вы посмотрите на карту Беларуси, то неподалеку от Баранович увидите озеро Свитязь. Это, правда, уже Гродненщина, Новогрудский район. Но отдыхать сюда едут и из Баранович.
А мне на память пришло стихотворение Андрея Вознесенского “Свитязь”. Появилось оно на свет вовсе не случайно. У Андрея Вознесенского — своя связь и с Беларусью, и с Новогрудчиной, и с озером Свитязь.
Опали берега осенние.
Не заплывайте. Это омут.
А летом озеро — спасение
тем, что тоскуют или тонут.
А летом берега целебные,
как будто шина, надуваются
ольховым светом и серебряным
и тихо в берегах качаются.
Наверное, это микроклимат.
Услышишь, скрипнула калитка
или колодец журавлиный —
все ожидаешь, что окликнут.
Я здесь и сам живу для отзыва.
И снова сердце разрывается —
дубовый лист, прилипший к озеру,
напоминает Страдивариуса.
Последний раз А. Вознесенский приезжал на Свитязь летом 1998 года. Читал стихи у памятника Адаму Мицкевичу. Ранним утром обошел вокруг озера Свитязь. А пригласили его тогда на Новогрудчину — старые белорусские друзья: легендарный председатель колхоза “Советская Белоруссия” дважды Герой Социалистического Труда Владимир Леонтьевич Бедуля, заместитель председателя Союза писателей Беларуси Виктор Герасимович Жак. К приезду Вознесенского и фестиваль поэзии на Свитязи организовали. И книгу стихотворений — “Свитязянский венок” — выпустили. Нашлось в сборнике место и другим “белорусским” стихотворениям Андрея Вознесенского.
А мы пока прервемся в нашем литературно-географическом путешествии. Остановимся, считай что, в самом начале пути. Хотя адресов русской литературы в Беларуси не счесть. Но об этом расскажут другие страницы.
