С моим земляком Виктором Григорьевичем Утковым чаще всего мы говорили, конечно, о Леониде Мартынове, с которым его связывала многолетняя дружба. В одну из таких бесед, когда вспомнилась замечательная “Поэзия как волшебство”, мой собеседник вдруг спросил: “А знаете ли, что в Москве живет дочь Бальмонта?” Я не знал и был удивлен. Не знал я и того, что в 1919 году она несколько месяцев жила в Омске. Хорошо бы с ней встретиться. Добрейший В. Г. обещал договориться с Ниной Константиновной о моем возможном визите. Не прошло и суток, как разрешение было получено.
И вот я еду в Бибирево на Мурановскую улицу, сокрушаясь по дороге, что это где-то у черта на куличках. Сначала в метро, потом на автобусе. В огромном новом микрорайоне не сразу нахожу дом, поднимаюсь на четвертый этаж. Входная дверь в квартиру полуоткрыта. Странно. Все же стучу. Никто не отвечает. Наконец решаюсь войти в прихожую и громко называю себя. Голос из комнаты: “А разве Утков ничего Вам обо мне не говорил?” — “Нет”. — “Ну, тогда проходите на кухню, располагайтесь, я сейчас выйду”.
Сижу на кухне, кляня себя за то, что приехал на полчаса раньше назначенного времени. Неловко. Хорошие мальчики так не поступают. Через несколько минут послышались шаги, и в узком коридорчике показалась хозяйка дома, она опиралась обеими руками на костыли, одна штанина подвернута и схвачена булавкой. Н. К. была инвалидом. Я почувствовал себя в замешательстве. Она пришла мне на помощь и очень просто, как-то без особых эмоций рассказала о своей беде. Года два тому назад, зимой, на автобусной остановке, не успела войти в салон, дверь захлопнулась, автобус покатил, и ее протащило несколько метров по гололеду под колесом. Ампутация ноги была неизбежной.
Н. К. расположилась на другом конце стола. Я заметил, что и в почтенном возрасте (80 лет) дочь похожа на свою мать Екатерину Алексеевну, чьи фотографии видел раньше. Несмотря на инвалидность, фигура этой женщины казалась мощной, бросались в глаза большие выразительные пальцы рук. Такие же руки были у Льва Толстого на фотопортретах в его поздний, стариковский период жизни.
Я сказал, что меня интересует Омск и все омское и, главным образом, литературное, потому что я омич, литератор и потому, что спрашивать больше не у кого. Первый жест гостеприимства оказался для меня неожиданным. Н. К. спросила: “Водки хотите?” Я замялся и что-то пробормотал про ранний час и еще более ранний завтрак в гостинице. “С утра! Водку! Великолепно!” — почти торжественно воскликнула хозяйка, потом повернулась к маленькому настенному шкафчику. “А у меня есть еще абсент. Вон там бутылочка, видите?” В обычной чекушке, залитая водкой или, может быть, спиртом, зеленела веточка полыни. Пришлось отклонить и это предложение. “Кому из нас восемьдесят, — подумал я стыдливо, — мне или ей?” Мы посмеялись, я вспомнил любительниц абсента у Пикассо, и уже через пять минут началось чаепитие. Разговор быстро вышел за рамки обозначенной темы, как это обычно бывает. Запомнил я следующее.
Н. К. родилась в Петербурге. Отец Константин Дмитриевич Бальмонт во втором браке был женат на Е. А. Андреевой. Ее дед Королев прославился кожевенным делом по всей России, доходы от него составили семейный капитал. Этот торговый дом Королевых имел свое отделение в городе Миассе, на южном Урале. Девочку часто возили на отдых к озеру Тургояк. Отчетливо помнит она поездку в те края летом 1917 года. Ей шестнадцать лет. Сначала на пароходе до Уфы, оттуда поездом. Девушка нравится молодому художнику Льву Бруни, он старше на семь лет. На рождество Бруни примчался в Миасс, а в мае 1918 года, после окончания Ниной гимназии, молодые поженились там же, в Миассе. Венчал их местный священник о. Павел, и они сразу уехали в казачью станицу Чебаркуль, недалеко от Миасса, где жил друг Льва Александровича анархист Вася Балашов.
Бальмонт ласково звал дочку Ниникой. Последний раз она видела отца в семнадцатом году перед отъездом на Урал. Мать Ниники дружила с Ольгой Николаевной Анненковой, внучатой племянницей Врубеля, состоявшей в дальнем родстве с декабристом Иваном Анненковым, о котором покойный Мотыль снял трогательный фильм “Звезда пленительного счастья”.
Слушая Нину Константиновну, я вспомнил удачное название книжной серии “Судьбы, связанные с Омском” (вышло несколько томиков стараниями омского писателя-краеведа И. Петрова). Но большинство текстов там было ужасно политизировано, выбор персон избирателен. А что если серия возродится? Тогда о большом семействе Бальмонтов обязательно напишут, ведь времена меняются. С Омском связаны судьбы самого поэта, его дочери, племянника В. А. Бальмонта, учившегося в СИБАКе и ставшего известным ученым-зоотехником. До революции в Омске жил брат поэта Михаил Дмитриевич. На излечении после ранения в омском госпитале лежал сын Н. К. художник Иван Бруни, было это в сорок третьем. Крепко же переплелась с городом семейная история рода Бальмонтов!
Про Омск девятнадцатого года. Н. К. говорила так, как будто вчера его покинула. Идет гражданская война, красные наступают. На поезде, в теплушке молодожены Бруни едут во Владивосток. Поезда двигались медленно, ехали целый месяц. Лев Александрович остался в Омске, Н. К. и знакомый семьи А. Н. Миллер проследовали далее, но в Татарке она получает от мужа телеграмму: “Снял квартиру, Вокзальная, 6”. Делать нечего, Владивосток далеко, а Омск рядом. С июня девятнадцатого дочь известного русского поэта и художник Бруни становятся омичами. В городе расквартирована армия под началом адмирала А. В. Колчака. Творческая интеллигенция верила в победу армии, в страхе бежала от большевиков. Довольно быстро Н. К. свела знакомства с другими беженцами из России. Спрашиваю ее, кого помнит. Звучат известные фамилии: пушкинист Б. Л. Модзалевский, писатель и журналист Всеволод Никанорович Иванов, искусствовед Александр Георгиевич Габричевский (“это целая эпоха”), искусствовед Н. Тарабукин с женой. О некоторых мне ничего не известно, например, о поэте и драматурге Николае Яковлевиче Шестакове. Оказывается, он и его жена дружили с художницей Еленой Васильевной Сафоновой, сестрой Анны Книппер, любовницы Колчака (Н. К. так и сказала: любовница). В те же летние месяцы подружилась с Литой Баратынской, породистой красивой девушкой, правнучкой знаменитого русского классика. Хорошо помнит чудесную семью Болдыревых, а также искусствоведа Бориса Петровича Денике, все звали его Боб Денике. Еще Александр Иванович Венедиктов, поэт, “красивый милый мальчик”. О них я кое-что узнал много позже. “А омичи?” — интересуюсь я. Н. К. говорит, что у Антона Сорокина не была, хотя, разумеется, немало слышала о сибирском “короле писателей”. С улыбкой вспоминает чьи-то строчки:
Антон Сорокин нас заметил
И Денике благословил.
Быт молодых людей в Омске был вполне устроенным. Комнату они снимают у эстонца Лезевитца, “похожего на морскую свинку”. По утрам пьют кофе и за это платят. Омск европеизирован благодаря иностранцам. “В магазинах было решительно все, — говорит Н. К. — На Любинском народ гулял, французы приставали к девушкам”. Лев Бруни устроился художником в Осведверх, получил заказ — сделать росписи в артистическом кафе и, кроме того, написать миниатюру Михаила Архангела (очевидно, для какой-то омской церкви). Н. К. стала посещать курсы сестер милосердия. Директор Осведверха Фердинанд Оссендовский, узнав, что она дочь Бальмонта, дал ей для перевода брошюру Эмиля Бутру “Кто несет ответственность за войну”. Позже, уже в советское время, где-то в середине двадцатых, ей довелось прочесть воспоминания самого Оссендовского “Люди, звери, боги”, изданные в Париже. Автор описывал события гражданской войны в Сибири и, в частности, жизнь в Омске при адмирале.
Я спросил у нее, посещала ли она кабачок “Берлога”, о котором пишет Мартынов в “Воздушных фрегатах”. Судя по описаниям Леонида Николаевича, “Берлога” занимала комнаты первого этажа в здании бывшей эсеровской типографии “Земля и воля” на углу Гасфортовской и Второго взвоза. В раннем стихотворении “Столовка” поэт, скорее всего, воссоздал экзотический мир кабачка: здесь ученый кот танцует на стойке кек-уок, на потолке красуется голубой гиппопотам, на эстраде озорничают клоуны. “Казенный дом у горы” упоминается и в поэме “Арлекинада”. Этот двухэтажный кирпичный дом я хорошо помню, рядом с ним прошло мое детство. Дом снесли году в пятидесятом. На спуске еще долго сохранялась какая-то жалкая хибарка.
Н. К. бывала в “Берлоге”. Однажды она и ее муж-художник познакомились там с Надеждой Плевицкой, сидевшей за соседним столиком в компании офицеров. Среди них был и казачий атаман Дутов. “Когда ему сказали, что я дочь Бальмонта, пузатый и лысый Дутов подошел ко мне и поцеловал руку”. Вспомнив давний омский эпизод, Н. К. как-то неожиданно весело воскликнула: “Ой, тогда я была дура страшная!”
Осенью девятнадцатого года стало понятно, что белый Омск обречен. В октябре молодые люди продолжили свой путь на восток. Ехали в вагоне, обитом кошмой, в центре вагона находилась печка. Освещение придумали так: брали большую картофелину, выдалбливали середину, потом вставляли туда спичку с ватой, наливали масла. Слабый, но все-таки огонек. Они с ужасом смотрели на штабеля замерзших трупов по обеим сторонам железнодорожного полотна. В Новониколаевске нашли себе новое пристанище. Потом в городе появились Тарабукин и его жена Н. Кастальская.
Когда начало смеркаться, я сказал, что пора мне восвояси. Провожая меня до двери, Н. К. шутливо осведомилась: “Ну что, я не показалась вам очень старой? В следующий раз расскажете о своей маме”. Я обещал.
Вторая встреча состоялась ровно через неделю. Теперь мы говорили только о Бальмонте. В ходе беседы я рассматривал альбомы со старыми семейными фотографиями. Признался, что хочу написать о приезде поэта в Омск в 1915 году. Н. К. одобрила мой замысел и стала хвалить грузинскую исследовательницу Лию Андгуладзе, собиравшую материал для книги “Бальмонт и Грузия” (книга вышла в издательстве “Аграф” спустя двадцать лет). Трогательно было видеть, как бережно сохраняет дочь память об отце. С ним она вела переписку до 1932 года. Увлекательно рассказывала о родовом древе Бальмонтов. Смеялась, что всех родственников не сосчитать, а судьбы некоторых оставались неизвестными. Вот лишь один пример. До революции в Омске в течение четырех-пяти лет жил младший брат поэта мировой судья Михаил Бальмонт. Лихолетье гражданской войны замело след его семьи. Братья, поэт и судья, встретились в ноябре 1915 года, когда К. Д. совершал лекционное турне по Сибири. Об этой встрече и лекции напишет потом молодой Леонид Мартынов. Еще до личного знакомства я спрашивал в письме у Н. К., как отнеслась семья к поэме Мартынова с тем же названием, что и брошюра Бальмонта — “Поэзия как волшебство”.
“Поэму Мартынова я впервые прочитала в 39 г.; мой сын старший Иван взял книгу у Конст. Абр. Липскерова и принес ее моей матери и прочел ей вслух “Поэзия как волшебство”… Мама тогда болела, я была у нее (она жила в Хлебном переулке). Мама так смеялась, пришла в восторг, просила Ваню оставить ей книгу Мартынова, хотела непременно с ним познакомиться. Позже мне перепечатали эту поэму, и у мамы был экземпляр, а мой зачитали до дыр, и мне принесли второй экземпляр. С самим Мартыновым я была немного знакома, но о поэме мы не говорили” (10 ноября 1981).
В тот день Н. К. презентовала мне том “Избранного” К. Бальмонта “с сердечной приязнью” и двумя стихотворными экспромтами автора на внутренней стороне коричневого переплета. Один из них звучит так:
Всегда одно
Люби вино,
Всегда одну
Люби жену,
И там, и здесь
Вредит нам спесь.
Я получил также несколько редких фотографий, в копиях, конечно, но очень ценных, и машинописные тексты писем Бальмонта к жене Е. А. Андреевой-Бальмонт.
Общаясь с Н. К., я понял, что старость не есть проблема возраста, цифры бывают лукавы. Если душа не зачерствела и мозг сохраняет заданный на старте жизни интеллектуальный режим, то человек этот молод, какое бы “серебро годов” не звенело грустным напоминанием о неумолимой быстротечности. В дочери поэта определенно жил ген молодости.
Декабрь 1981 года. Срок моего пребывания в Москве подходил к концу. Я возвращался домой с твердым намерением написать статью о пребывании Бальмонта в Омске. Переписка с Н. К. имела свое продолжение. Некоторые фрагменты из ее писем, надеюсь, привлекут внимание тех, кто интересуется биографической хроникой большой русской семьи.
16 января 1982, Москва.
Н. К. сообщает о поездке в Ленинград.
“Я провела там 12 дней, повидала 33 человека друзей и знакомых, 9 человек не повидала, но с тремя из девяти говорила по телефону; считаю, что поездка оправдана (не говоря о радости повидать родной, всегда прекрасный город). Вернувшись, стала готовиться к Празднику и к своему дню рождения. 5-го января открылась выставка моего старшего — Ивана. За три дня до Н<ового> года Ване присудили звание “народного художника”. Очень хороши его работы, и развесили прекрасно, народу было много, атмосфера сердечная, радостная, и повидала я там много друзей (своих, Ваниных и наших общих). 20-го я еду в Тбилиси на встречу с автором книги “Бальмонт и Грузия”, с переводчицей и редактором. Ничего еще не собрала, не решила, не уложила — кошмар!”
12 февраля 1982, Москва.
В этом письме сообщается о поездке в Грузию, о посещении московской выставки Н. Розенберг, о визите молодых сотрудниц Третьяковки:
“…у меня были четыре девушки из картинной гал. (филиал Третьяк. гал.) и отбирали работы Льва Ал. Бруни для приобретения. Четыре часа они все смотрели (еще пришла ко мне американка Шарлотта Дуглас, стажерка из США, кот. занимается искусством 20-х годов, она осталась на два часа после того, что девушки ушли); за чаем я, конечно, рассказывала им всякие истории, но устала зверски… До 2-х часов ночи не могла заснуть”.
В том же письме Н. К. пишет о том, сколько писем ей пришлось написать разным лицам, в том числе:
“…неким Жуковым в Новосибирск: от них пришло письмо на выставку моего сына… точно с того света… Пишет сын хозяйки того дома, где я с мужем жила (тогда город назывался Новониколаевск) около шести месяцев — ноябрь 19-го — март 20-го года. Прошло больше 60-ти лет!.. Тоже писала долго и не без волнения, хотя все это живо припомнилось раньше, когда Вам рассказывала о нашей Омской эпопее”.
13 февраля 1982, Москва.
“По поводу предисловий к двум изданиям Бальмонта и книги А. Белого. Последний не только шаржировал, но и написал кое-что неточно, что странно для писателя, кот. был наблюдателен и (во всяком случае вначале) очень любил КД. Мама очень возмущалась, хотела даже написать об этом. Например — КД никогда не носил пенсне с золотым ободком, у него были слабые глаза, которые он очень берег, не выносил ничего блестящего. Хорошо помню, как приходя к чайному столу в Ладыжино (где он читал нам то, что успел за день перевести из Шота Руставели), он первым делом начинал передвигать серебряные ложечки, сливочник, сахарницу, чтобы они не блестели…
Орлов не любит КД и не уважает читателя. Я многим очень возмущалась в его предисловии, даже упрекала его за фразу о Мирре (“вышла замуж за недостойного человека, народила кучу детей”), сказала ему, что действительно муж Мирры был подонок, что у нее было 10 детей, но для читателя это совершенно неинтересно. “А у меня было 7 детей, — прибавила я, — это тоже “куча””? Он очень был смущен. Но Шкловский мне сказал, что я не могу себе представить, сколько подводных камней было на пути Орлова за эти 13 лет (а КД не издавался полвека) и что самое главное — книга вышла, а о предисловии можно не думать…
Озеров нахалтурил много (ошибки в датах, в местах, хотя я ему отнесла мамины воспоминания о КД, но он прочел небрежно)…”
9 марта 1982, Москва.
“Я живу неплохо в смысле положительных эмоций — 6 марта был вечер памяти Стравинского (100-летие со дня рождения) и М. В. Юдиной в новом здании Музея музыкальной культуры — недалеко от площади Маяковского. Все было прекрасно организовано Кузнецовым и А. С. Церетели, которые сделали необычайно интересные доклады (как и ученица Юдиной Марина Дроздова). Исполнялась музыка Стравинского (“Симфония псалмов”), прекрасный певец пел “Война грибов”, музыка Стравинского 1904 года, а мне моя няня Таня как раз в Б. Толстовском пер. пела эту песню… Мое чтение воспоминаний о Юдиной (те стр. где о Стравинском написано), прерывали смехом и аплодисментами. Вечер закончили у Церетели (19 человек в маленькой комнате), и я вернулась домой около полуночи, как говорил мой 5-летний литовский внук, “в каком-то восторге”.
А 7 марта была панихида по Анне Андр. Ахматовой… на Б. Ордынке. Я приехала в храм к 11-ти ч., а в 13. 30 все пошли к Ардовым (там 2—3 мин. ходу), где тоже было очень хорошо, много вспоминали, много стихов читали (я впервые слышала прекрасные стихи Иосифа Бродского). Сидела я на диване с Ритой Райт и М. Д. Вольпиным, с которыми и уехала…”
7 июля 1982, Судак.
“Здесь у меня очень много работы в винограднике — обломка, подвязка, прополка, я в два приема работаю там по 5 часов в день, иногда по 6… И еще конца не видно, а урожай нынче очень хорош (если птицы не поклюют). Но это очень приятное занятие — полозить между рядами, смотреть между листьев то на море, то на гору Перчэм, за которую уходит солнце, думать (увы, размышлять не умею) о своем и слушать восхитительные интонации птичек (они к закату ближе — всегда вопросительные). Но я уже неделю не была в винограднике из-за погоды… Конечно, Судак прекрасен при любой погоде, а тишина здесь поистине благословенная”.
13 октября 1982, Москва.
“В присланной вами статье есть некоторые неточности (не имеющие большого значения) по поводу причин, заставивших отца поехать в турне по России. Эти поездки планировались задолго, велись переговоры, обсуждались проекты и т. п. Ездил КД для заработка… и тяготился поездками, как видно из его писем к маме… Немножко меня покоробило от “рыжего кудесника” (неточность в письме: в моей публикации Бальмонт назван “рыжим волшебником”). Я отца никогда не считала рыжим, да он и не был, у него волосы были золотистые, а не рыжие. И я не понимала, почему он писал “я рыжий, я русый, я русский”. Вот Коля, его сын от первого брака, был рыжим с медным оттенком…”
14 января 1984, Москва.
Этот ответ на мое письмо, в котором я спрашивал, кто такая маркиза Кампанари.
“Маркиза Кампанари (Мария Львовна, урожденная Волкова) сдавала свое имение Ладыжино на лето. Мы прожили там лето 1912 года, но не сговорились на 13-й год, и маркиза сдала Ладыжино другим людям… Но в 1914 г. мы снова поехали в Ладыжино, где нашей семье очень понравилось. Мама подружилась с Марией Львовной и в 1917 году навещала ее больную и хоронила ее. Мы убедили Балтрушайтиса с семьей поселиться в Тарусе, от которой Ладыжино находилось в четырех верстах, так что Юргис часто приходил к нам и уходил с КД встречать восход солнца в лес или на Оку”.
22 марта 1984, Москва.
“Не помню даже, давала ли я Вам читать свои записки об Алехо Карпентьере, кубинском писателе, который говорил сопровождавшему его переводчику Мите Урнову, что ему стыдно не знать русского языка, тем более что мать его была русская и девичья фамилия ее была Бальмонт. Я писала Алехо, но ответа не получила, а поехав во Францию (кажется, это было в 1974 г.), разыскала его, была у него в кубинском посольстве, где он работал в Культурном отделе и записала все, что он мне рассказал…”
30 апреля 1984, Вильнюс.
“Вопрос о связи Алехо Карпентьера с Бальмонтами мне выяснить не удалось. Когда он говорил мне, что его дед Вольдемар Бальмонт имел крупное мануфактурное предприятие в Баку, я было подумала, что “Вольдемар” был младший брат моего отца. Но потом узнала, что дядя Володя никогда не выезжал из Шуи (ни в Баку, ни тем более в Бельгию) и в Шуе похоронен…
Я очень просила редакцию журнала “Латинская Америка” навести справки о дедушке и матери Алехо. Они обещали, но, как видно, ничего не сделали. Вот какова история моих попыток узнать, как же мне приходится Алехо Карпентьер — троюродным братом или племянником”.
Наша эпистолярная коммуникация как-то внезапно оборвалась, без каких-либо причин, и это достойно сожаления. Так бывает в жизни… Однажды, появившись в Москве, я позвонил Нине Константиновне, но телефон молчал. Прошло года три, может быть, и четыре. В редакции газеты “Сегодня” случай свел меня с журналистом-международником Львом Ивановичем Бруни, внуком этой замечательной женщины. Я рассказал ему о знакомстве с его бабушкой, к сожалению, уже покойной. Но точной даты ухода я не знал. Ответ Бруни, посвятившего себя политической журналистике, прозвучал с горделивой невозмутимостью: “Она умерла в день падения Берлинской стены”. Дочь своего века, дочь Бальмонта, мать семерых детей… Как сказали бы древние, Нина Константиновна окончила жизнь, совершив путь, предназначенный судьбой.
Примечания
Утков Виктор Григорьевич (1912—1988) — писатель, краевед, до войны жил в Омске.
Мартынов Леонид Николаевич (1905—1980) — поэт, родился в Омске. Автор мемуарной прозы “Воздушные фрегаты” и “Черты сходства”.
Бальмонт Владимир Александрович (1901—1971) — племянник поэта, доктор с.-х. наук, специалист по овцеводству.
Бруни Иван Львович (1920—1995) — народный художник РСФСР, сын Н. К. и Л. А. Бруни.
Иванов Всеволод Никанорович (1888—1971) — писатель, автор исторических повестей “Иван Третий”, “Ночь царя Петра”, “Императрица Фике”. В 1919 году жил в Омске, редактировал “Нашу газету”. Эмигрировал в Китай, в 1945 г. вернулся на родину.
Габричевский Александр Григорьевич (1891—1968) — теоретик искусства, литературовед, переводчик.
Тарабукин Николай Михайлович (1889—1956) — историк живописи, автор книги о М. Врубеле, “Очерков по истории костюма”.
Шестаков Николай Яковлевич (1890—1974) — поэт и драматург, автор книги “Пьесы для детей” (1979).
Книппер-Тимирева Анна Васильевна (1893—1975) — на допросе в следственной комиссии в Иркутске Колчак назвал ее “моя давнишняя знакомая”.
Сорокин Антон Семенович (1884—1928) — омский писатель, автор книги “Тридцать три скандала Колчаку” и др.
Денике Борис Петрович (1885—1941) — историк-востоковед, автор многочисленных работ по истории восточных культур. В августе — сентябре 1919 г. опубликовал статьи “Очерки по русской старине” и “Вновь найденные письма Н. С. Лескова” (Русская Армия, Омск, 1919, №№ 179, 188, 199).
Осведверх — осведомительный отдел штаба Колчака, фактически пресс-бюро. Омские газеты того периода выходили под грифом Осведфронта.
Оссендовский Фердинанд Антони (1878—1945) — польский писатель, учился и жил в России. Литературный псевдоним — Марк Чертван. См. о нем: Краткая литературная энциклопедия, т. 5, с. 485.
Бутру Эмиль (1845—1921) — французский философ, автор книг “Психология мистицизма”, “Философия Канта” и др.
Плевицкая Надежда Васильевна (1884—1940) — известная певица (меццо-сопрано), исполнительница русских народных песен и романсов.
Дутов Александр Ильич (1879—1921) — генерал-лейтенант, атаман Оренбургского казачьего войска, в 1918—1920 гг. командующий Отдельной Оренбургской армией.
Липскеров Константин Абрамович (1889—1954) — поэт и переводчик.
Мирра — дочь Бальмонта и Е. К. Цветковской.
Орлов Владимир Николаевич (1908—1985) — литературовед, автор предисловия к однотомнику Бальмонта в большой серии “Библиотеки поэта” (Л., Советский писатель, 1969).
Юдина Мария Вениаминовна (1899—1970) — советская пианистка, педагог.
Церетели А. С. — возможно, брат известной эстрадной певицы Т. С. Церетели.
Рита Райт — Райт-Ковалева Раиса Яковлевна (1898—1989) — переводчик художественной литературы, автор воспоминаний о советских писателях.
Балтрушайтис Юргис Казимирович (1873—1944) — русский и литовский поэт-символист, с 1921 по 1939 гг. полпред Литвы в СССР.
Урнов Дмитрий Михайлович — критик и литературовед, автор работ о зарубежных писателях.
Карпентьер Алехо (1904—1980) — кубинский писатель.
