Детство
Посвящается моему брату
Игорю Владимировичу Райцу
Oh, l’enfance, le temps quand il semble
que toute la vie sera comme l’ete…
1.
В маленьком допотопном телевизоре тощий старичок в красной шапке и висящей на его костлявом теле синей рубашке ходит по палубе корабля и что-то говорит, показывая рукой вдаль. Это капитан Жак-Ив Кусто, великий исследователь Океана, благородный и неустрашимый мореплаватель и ныряльщик. Со своей верной командой он избороздил и кишащие пираньями воды Амазонки, и скованные льдами холодные северные моря… Какой он умный, добрый, внимательный! Он как дедушка, но только еще лучше!
Кусто надевает акваланг и ныряет. Длинной вереницей шествуют, щелкая клешнями, по песчаному дну красные лангусты, скачут куда-то морские коньки, черепахи не спеша гребут плавниками, среди водорослей мечутся диковинные треугольные рыбки; пробивающиеся сквозь толщу воды пятна света плавно скользят по зеленеющим камням с наросшими на них желтыми, фиолетовыми, оранжевыми ветвями кораллов.
И водолазы, подражая обитателям моря, грациозно извиваются и безмятежно перебирают ластами, за ними поднимаются облака пузырьков. Синеет океанская даль, таящая в себе еще так много загадок… Вперед же, Кусто! Для тебя нет ничего невозможного!
2.
Кошка с пышными усами, волнистой рыжей шерсткой и разноцветными (зеленым и голубым) глазами, даже застряв под забором, не собирается терять чувства собственного достоинства. Гордое существо не станет уподобляться собаке, оно не начнет в панике теребить суматошно лапами. С важной миной кошка ждет какого-то чуда, делая вид, что просто прилегла отдохнуть под тенью забора и поглядеть, как Миша и Даня сидят на крыльце, едят крыжовник да смотрят на березовые верхушки. И мальчики верят сейчас, будто достают эти верхушки до самого неба. Дедушка садится рядом с внуками и также поднимает взгляд на могучие кроны берез. Ему они кажутся чуть поменьше.
3.
На одной из берез живут муравьи. У них черное тельце и красное брюшко. По черно-белой коре они лазают вверх и вниз, без устали, целыми днями. Даня и Миша любят устраивать между ними сражения: сцепляют двух за передние лапки, ставят пару обратно на березовую кору и смотрят. Муравьи кружатся в надежде высвободиться и нещадно друг друга жалят до тех пор, пока один из них не погибнет от смертельных укусов соперника. Его тельце скрючивается, подкашиваются лапки, он падает с дерева вниз, в высокую траву. Однако и вольный век победителя недолго продлится — через пару минут он также умрет от полученных в бою ядовитых ран…
4.
Дедушка поставил высокий сплошной забор и теперь мастерит новую чудо-калитку с такой сложной конструкцией из велосипедных замков, деревянных засовов, шпингалетов и длинного железного гвоздя, что и сам до сих пор в ней путается. За калиткой же скрывается кухонька со стенами, покоричневевшими уже от долгих лет и невзгод, с треснувшими окнами и бочкой у свежевыкрашенного крыльца; хитроумная система из шлангов и поплавков зачем-то наполняет ее при каждом поливе. Когда бывает жарко, к самому краю воды в бочке слетаются, усаживаются и жужжат целые рои шмелей и пчел. Под окнами кухни растут замечательные кусты, украшенные многочисленными маленькими белыми цветками, которые пьяняще пахнут медом! А если пройти по дорожке из потрескавшихся бетонных плиток, то из-за черемухового куста вырастет другой, голубой, как вода в океане, дом с крутой черепичной крышей; там есть телевизор, кровати и даже кресло-качалка. По всему участку растут высокие березы, покрывая кухню и синий домик спасительной пятнистой тенью и усыпая их крыши сухими листьями и сережками. Но дорожка бежит дальше, в огородние заросли, где, огибая две теплицы (одну — для помидоров, другую — для кабачков с огурцами), клумбы, грядки и крыжовник, утыкается в грубо сколоченный, накренившийся туалет…
5.
Даня и Миша спрятались в густых зарослях клена. Тяжелые капли барабанят по зеленым листьям, не долетая до земли.
Кап, кап, кап; бум, бум, бум. Мальчикам весело, им это кажется чем-то волшебным. Ведь вон видны низкие серые тучи, грохочет далекий гром, всполохи молний освещают горизонт, но дождя здесь, под кленом, будто и не бывало; здесь сухо и почти что тепло. Однако магия подходит к концу, крупные капли разбиваются о мальчишеские лбы все чаще. Уже залило под кленами, а ребята стоят, не шелохнувшись, и смотрят наверх, все еще надеясь, что листья смогут опять остановить ливень и все снова будет хорошо и волшебно.
К ним мчится дедушка, размахивая зонтиком.
— Чего ж вы, дурехи, стоите тут? Бежимте скорее к дому.
И, пробравшись через мокрые кусты, Миша и Даня, шлепая по лужам, идут вслед за дедушкой к калитке. Дедушка вынимает из кармана большую связку ключей и начинает открывать свои замки:
— Гвоздь достал… — задумчиво бурчит дедушка. — Замок первый открыл, второй открыл… Мишка, подержи зонтик… Засов убрал… Что еще надо-то?
Он в задумчивости потирает подбородок, достает из кармана какую-то бумажку и продолжает бурчать:
— И это сделал… А! Вот! Эврика, так сказать…
Дедушка опять звенит своей связкой и, наконец, калитка открывается. По крутому, скользкому склону они спускаются к кухне и, сбросив с ног грязные, сырые ботинки, взбегают по мокрым ступенькам крыльца наверх.
6.
— Подстругай еще борты, — подсказывает дедушка Мише.
Тот послушно шоркает рубанком по зажатой в верстаке деревяшке, которая скоро станет корабликом и отправится в свое первое плавание по бескрайним озерным водам. Борты подструганы, почти все готово.
— Еще надо киль присобачить, — опять советует дедушка.
Миша берет молоток, аккуратно прибивает к дну большой гвоздь и обматывает его проволокой.
— Ну и как назовем наше судно?— спрашивает дедушка и смеется, покряхтывая. — Как его назовешь, так оно и будет плавать. Помните, как во “Врунгеле” мы читали?
— “Калипсо”! Как корабль капитана Кусто! — отвечает Даня.
— Не могу даже поверить, что он получился таким красивым, — говорит Миша с некоторым придыханием.
Но Даня разочарованно вздыхает — в душе он мечтал о роскошном корвете с тремя мачтами, с парусами и снастями, с якорем и пушками. А это просто обкромсанное полено со вбитым в его днище гвоздем…
— Сегодня папа приедет, с ним и пойдем на озеро, — добавляет Миша.
7.
Дедушка придумал удивительно простую и очень удобную в применении мышеловку: отрезав верхнюю часть канистры из-под оливкового масла, залил туда воды до половины, к стенке ее прикрутил на шуруп кусок трубки так, чтобы тот мог свободно вращаться, а на конец трубки подвесил на нитке кусочек сыра, к которому и должна поползти жертва. Когда жадный грызун почти достигнет долгожданного лакомства, шланг под его тяжестью опрокинется и зверек полетит в канистру, где захлебнется маслянистой водой. Вот такая система.
8.
“Папа что-то долго не едет”. Дети, уже долго ждущие у калитки, взволнованно переглядываются.
Наступают ясные летние сумерки, на землю опускается легкий янтарный туман. Прохладный вечерний воздух напоен сиренью и черемухой.
Но вот раздается торжественное бибиканье, и счастливые мальчики бегут скорее открывать ворота садового общества. Папа приехал на красной, блестящей машине. Он сигналит вновь.
— Господи Боже мой Исусе Хгисте! Чего вы застгяли там, как мухи сонные?! Быстгее, дети!
Даня и Миша долго не могут найти на дороге подходящий плоский камешек, чтобы открыть примитивный замок на воротах. Картавый папа нервно сигналит опять.
— Чего вы там вегтитесь? Я вам говогю не вегтитесь, не вегтитесь, а вы вегтитесь и вегтитесь!
Они открывают ворота, подбегают к открытому окошку автомобиля, детские ручки тянутся к отцу, а тот давит на газ и едет вперед, за ворота. Ребята в облаке пыли семенят за машиной.
* * *
Папа привез жвачку. В каждой упаковке карточка с изображением лошади в национальном костюме какой-либо страны мира. Даня и Миша давно собирают эти картинки и вклеивают их в специальный альбом, а дедушка под каждой аккуратным почерком подписывает название государства. Особенно братьям нравится та, где нарисована чубарая лошадь в красной курточке и высокой меховой шапке. Дедушка говорит, что это Великобритания. Интересно, какова эта Великобритания? Жаркое ли там лето? Счастливы ли там люди? Интересно…
9.
Из клена можно делать кленовых людей. Для этого нужно всего лишь у веточки клена оборвать под самый корешок листья. Выходит что-то похожее на тело с руками и ножками. Руки, правда, обычно выходят длиннее ног, но это не беда.
10.
Укутав “Калипсо” в какие-то тряпки, будто боясь, что их корабль может простудиться, мальчики бегут к озеру, а их отец, с недовольным видом потягивая трубку и читая на ходу газету, идет за ними.
— Папа, а в озере есть тропические треугольные рыбки?
— Нет.
— А черепахи?
— Нет.
— А морские коньки?
— Нет.
— А лангусты?
— Нет.
— А почему в озере не синяя, как в море, вода, а какая-то зеленая?
— Не знаю.
Золотые блики солнца перебегают от волночки к волночке. Рыжая кошка с разноцветными глазами бьет лапой по своему отражению и грозно шипит. К воде склоняется ивовый куст, в его тени у самого берега носятся водомерки, неприятные насекомые на длинных, согнутых лапках; почему-то они не тонут, а, напротив, лихо скользят по глади озера, и за ними по воде расходятся круги, как от капель дождя.
Дети подходят к самому краю воды.
— Отойдите оттуда — вы ноги пгомочите, — фыркает из-за газеты умный папа.
— Пора, Миша, — шепчет Даня.
— Пора, — отвечает тот.
Миша бережно ставит суденышко на воду и нежно подталкивает его вперед. “Калипсо”, их мечта, проплыв едва ли метр, начинает крениться на левый борт и переворачивается. Миша пытается прибить его палкой обратно к берегу, но ему уже не достать. Кораблик уплывает от них все дальше. Гвоздь, служивший килем, бесполезно торчит над водой. Миша еще суетится, Даня сурово провожает его взглядом. Видимо, это судьба, и так было нужно. Папа перелистывает страницу газеты.
11.
В маленьком допотопном телевизоре скучный мужчина в больших очках читает с бумажки: сегодня, 25 июня, на 87-м году жизни знаменитый французский ученый, путешественник, изобретатель, исследователь Океана, режиссер, фотограф и писатель Жак-Ив Кусто скончался в Париже от инфаркта миокарда…
Сразу после этих новостей в эфире идет очередной выпуск “Одиссеи Кусто”. “Наверное, ведущий что-то напутал, ведь на экране, как и всегда, смело глядит вдаль отважный капитан Кусто, улыбается, говорит в камеру умные вещи, интересные факты. Нет, такой человек не умрет никогда…” — думает Даня.
“А за капитаном синеет и волнуется бескрайний и бездонный океан. Над ним снуют крикливые альбатросы, а в его глубинах по-прежнему плавают треугольные рыбки, по дну идут лангусты, морские коньки скачут, а черепахи гребут плавниками…” — додумывает Миша.
Золотой рыцарь
I.
Антон проснулся. За прозрачной занавеской синело ясное утреннее небо, тощая муха назойливо гудела и билась в оконное стекло, а поезд все еще ехал. Монотонно шумели колеса, вагон слегка качался. В дверь купе постучал проводник и сообщил, что через несколько минут будет станция.
Обдав лицо холодной водой, Антон взглянул на себя в зеркале умывальника и остался доволен. Посмотревшее оттуда вытянутое лицо в обрамлении черной шевелюры со вздыбившимся вихром и аккуратной бородки, осеребренной седой прядью, показалось ему вполне симпатичным.
Колеса отвратительно заскрипели, поезд начал сбавлять ход.
Антон надел шляпу и, взяв чемодан, вышел из вагона. На станции в ранний час не было ни души, лишь горстка воробьев комично скакала с радостным чириканьем возле грязной лужицы на перроне, сражаясь за какие-то крошки. Антон подошел к краю платформы. Разбитая проселочная дорога убегала вдаль, к изумрудной полоске далекого березового леса, и казалась бесконечной. По обе стороны от дороги на зеленом ковре пестрели затейливые узоры луговых цветов, при малейшем ветерке все растительное море приходило в движение и его волны разбивались с шумом и шелестом о бетонное основание железнодорожного причала.
На дороге зашевелилась какая-то темная точка. Вскоре она разрослась в тощую лошаденку с нечесаной гривой и скрипучую телегу, которой правил седобородый мужик в картузе со сломанным козырьком.
Антон прищурился. Мужика этого он узнал — тот когда-то служил у отца кучером.
— Здорово, Миколай, — крикнул мужику Антон, — ты куда и зачем?
— Здравствуй, милый! А я за тобой. Лезай на телегу.
Антон спустился на дорогу, закинул чемодан и взобрался сам на телегу. Лошадь фыркала и скалила зубы, от ее пасти поднимался пар.
— Пошла, скотина, — крикнул Миколай на кобылу. Та зашлепала по грязи и лужам.
— Рассказывай же, борода, что тут приключалось, пока меня не было, — сказал Антон, раскуривая папиросу.
Телега въехала в лес. С веток берез бессильно свисали листья, казавшиеся такими свежими, такими сияюще-зелеными. Из-за листьев мигало солнце, по земле, по черно-белой шелушащейся березовой коре пробегали полосы теней и света. Кое-где еще парили клочья ночного тумана, но мягкие солнечные лучи красили его золотом.
— …У нас в Зорьках недавно приключилась история! Один тамошний мужик схватился за топор и порубил им свою семью! Всю под корешок вырубил, сатана! Господи прости! А в семье-то было семь человек: жена, теща, тесть, ребятишек четыре штуки! Ребятишек не пожалел, ирод!
— Зачем же он это сделал? — спросил Антон.
— Попутал бес. Хотя он всегда чудил. Бывало, напьется, побежит по деревне, кричит: мол, не так надо жить, неправильно все живем. А спросишь его: “Как же надо-то, братка?” — ответит только: “Счастливо надо жить!” Тогда спросишь: “Как же это — счастливо-то, братка?” А он и сам не знает, только рассвирепеет, покраснеет, повторит, что счастливо надо, и все тут! И дальше бежит.
— Что же с ним стало?
— Он в этот лес убег. Даже жандармы приезжали, с собаками, прочесали всю округу. Так и не нашли. До сих пор, видно, где-то здесь прячется. У нас прозвали его душегуб Митька.
— Ну и история! А не страшно тебе, борода, разъезжать по лесу, если он все еще прячется здесь?
— Страшно, да что поделаешь? Вовсе перестать ездить, что ли? Говорят еще, что ночью люди видали, как он с волками скакал по лесу голый да вместе с ними выл на луну.
— Ну, это уже ерунда какая-то выходит! — весело возразил Антон.
— Почем же знать… может, и скакал…
За этим разговором они подъехали к дому, где жили родители Антона. Голубая двухэтажная постройка почти сливалась с чистым небом, а выкрашенные белой краской ставни на окнах можно было принять за ряды медленно ползущих облаков. Антона охватило вполне объяснимое волнение: здесь он родился, здесь провел все детство, частицу юности, потом уехал отсюда таким же солнечным утром… И вот теперь вернулся.
Из дома доносился монотонно повторяющийся аккорд фортепиано. “А Саша уже здесь”, — догадался Антон. Александр, его старший брат, был пианистом, довольно известным в узком кругу завсегдатаев филармоний, и сейчас, судя по всему, разучивал что-то новенькое, какой-нибудь очередной виртуозный и архисложный фортепианный концерт.
Распрощавшись с Миколаем, Антон открыл калитку и прошел в небольшой парк, где росла сирень. Из темно-зеленых чащ выглядывали маленькие бледно-синие гроздья цветов; некоторые цветки еще не раскрылись и торчали крошечными пурпурными бутончиками. А пьянящий, дурманящий аромат сирени словно вознаграждал за перенесенную долгую зиму и холодную весну… На скамейке меж двух кустов сидели две женщины. Евгения Яковлевна, пухловатая, с красными обвисшими щеками, приходилась Антону матерью. Наталья, с собранными в пучок каштановыми волосами и вздернутым носиком, была женой Александра. Возле скамейки по росистой траве среди маленьких ярких солнышек одуванчиков бегал Миша, сын Александра и Натальи, болезненного вида мальчик лет пяти с вечно удивленным и восторженным выражением лица.
Евгения Яковлевна, надев очки, читала вслух выдержки из толстенного фолианта, лежавшего перед ней на скамейке. Вошедшего сына она не заметила, потому продолжила чтение:
— “Главной составляющей воспитания малолетнего ребенка наука педагогика полагает развитие в нем способностей творческих и интеллектуальных, что достигается непосредственно ежедневными упражнениями три раза за сутки”.
Миша бегал рядом, наслаждаясь чистым воздухом летнего утра, пропитанного ароматом сирени; он срывал одуванчики, пытался плести из них венок, как делали местные крестьянские девушки, но у него ничего не получалось. Тогда он бросил цветы и стал вприпрыжку гоняться за большой бабочкой с огненными крыльями.
Евгения Яковлевна продолжала:
— “Упражнения эти заключаются в следующем: 1) заучивание наизустно стихов, по штуке в день, с не менее чем восемью слогами в строке, количество же строк не важно; 2) запоминание находящихся в помещении предметов за определенный промежуток времени…”
Над самым ухом матери Антон прошептал:
— Это все чушь… — и рассмеялся.
Евгения Яковлевна от неожиданности подскочила на скамейке, Наталья непроизвольно ойкнула, а Миша бросился к дяде со счастливыми возгласами:
— Дядя! Дядя! Я в лесу собрал целую пригоршню землянички! Она такая вкусная! У меня ладошка весь день пахла земляничкой!
Евгения Яковлевна пришла в себя, обняла сына, с улыбкой заметив:
— Разве ж можно так пугать пожилую женщину?
Наталья манерно и молча расцеловалась с деверем в обе щеки.
— Расскажи же, как у тебя дела, Антошенька? — спросила Евгения Яковлевна у сына.
— Живем как и жили. А у вас?..
— Все хорошо! Отец мемуары сочиняет, — залепетала с извиняющейся улыбкой Евгения Яковлевна, — тоже мне, писатель! Строчит их целыми днями, все надеется, что его солдатские приключения кому-то окажутся интересны.
— А где же он?
— Ой, он на чердаке сейчас. Пишет!
— Я пойду, загляну к нему, поздороваюсь.
— Конечно, конечно… — продолжала лепетать Евгения Яковлевна.
В гостиной как будто ничего не менялось с самого детства. Те же розовые занавесочки прятали заляпанные окна, тот же бледный итальянский пейзажик с видом на Везувий висел у лестницы, та же изодранная медвежья шкура с оторванным носом лежала на полу. Антон сделал шаг на лестницу, ведущую на чердак. И ступеньки скрипели так же.
На потрескавшемся лаке рабочего стола дымилась чашка горячего чая, рядом лежало надкусанное пирожное. Ждала своих окурков пепельница. Отец Антона, Павел Егорович, худой как змея, стриженый налысо и выбритый гладко, с пушистыми большими бровями, писал на листе качественной испанской бумаги мемуары о русско-японской войне. На этой войне Павел Егорович получил два легких ранения, мужественный шрам на правом виске и ревматизм, дослужился от капитана до майора, а также навсегда люто возненавидел Японию, японцев и все японское.
На скрип ступенек он обернулся и с улыбкой спросил у вошедшего Антона:
— Приехал?
— Приехал, — ответил Антон.
— Как в городе житье-бытье?
— Ничего, живем как и жили.
— Не женился там, в городе, подобно брату? Хочу еще внуков.
— Боже упаси, — сказал Антон и, посмеиваясь, перекрестился.
Тишина растянулась на минуту. Павел Егорович только улыбался и ложечкой помешивал сладкий чай.
— Саша с семьей приехал давно? — поинтересовался Антон.
— Дней уже пять, как они здесь, — сказал Павел Егорович и почесал в задумчивости подбородок. — Какая погода у вас в городе?
— Дожди льют.
— Дожди — это плохо…
Разговор оборвался снова.
— А что ты пишешь?
— Коли хочешь, почитай, — сказал, с удовольствием растягивая слова, Павел Егорович. — Сейчас поработалось особенно удачно.
Антон взял лист.
“Нас окружили японцы. У них был численный перевес. В раскосых глазах читалась только звериная жажда крови. По природе своей безжалостные убийцы, косоглазые варвары скалились и облизывали свои длинные клыки. Вперед выступил атаман этой банды головорезов генерал Унага, низкорослый, худенький и с бороденкой, как у козленка. “Руськый! Сдавайсь!” — пропищал он. Мы молчали. Тогда японцы медленно пошли на нас, обнажив свои клинки и хохоча, как гиены. Я выхватил шашку и прокричал подобно князю Святославу Игоревичу: “Мертвые сраму не имут, братцы!” Заблестели на палящем солнце маньчжурских степей русские нагайки. Не дрогнул русский солдат, не посрамила его длань гордой славы русского оружия, вечной памяти его великих предков — скифов и славян. Как князь Дмитрий Донской обратил в бегство неисчислимые Мамаевы полчища, так и мы расшибли желтую орду…”
Антон положил лист на место.
— Как?
— Впечатляет. Я зайду в свою комнату, — сказал он, уже спускаясь по лестнице.
Павел Егорович кивнул и стал допивать чай.
Внизу Антон, чуть помедлив, открыл дверь своей комнаты. Там сидел на стуле, сложив ногу на ногу, полный мужчина с длинной, эффектной бородой. Он читал какую-то книжку, очки сползли на самый кончик его носа, потому он посмотрел на вошедшего Антона, высоко задрав бороду.
— Здравствуй, Саша.
— Привет, братец. Я зашел сюда, думал — ты здесь, а тебя не было, я и решил подождать. На столике лежала книжка, я взял ее, чтоб скоротать время, — Александр протянул брату книжку с изображением норвежского фьорда, это был “Пер Гюнт” Генрика Ибсена. — Знаешь, закладка была вложена на том самом месте, где дурачок Пер Гюнт после долгих лет скитаний возвращается домой… Я скучал по тебе, братец.
— Почему ты сейчас сидишь здесь, вместо того, чтобы играть у себя в комнате, Паганини? — спросил, улыбаясь, Антон.
— Перестань меня так называть!
— Почему?
— Паганини был скрипачом.
— А ты разве не скрипач?
— Ты как был дураком, так дурак и есть, — со смехом сказал Александр, вскочил со стула и, раскинув руки, заключил брата в объятья.
— Как у тебя дела, братец? — спросил он нежно.
— Да живем как и жили, — третий раз за утро произнес Антон.
— Как учеба?
— Все обещают выгнать.
В комнате, как и во всем доме, ничего не менялось: стул с гнутыми ножками, полупустая книжная полка, застеленная кровать, ночной столик у ее изголовья, старинный резной сундук с неизвестным содержимым, который всегда был заперт, — все было на своих местах. На стене у кровати дрожали от ветра размытые тени веток сирени, стучавших по оконной раме. Эти силуэты на стене Антон видел в детстве каждое утро, когда открывал глаза после сна. Так повторялось изо дня в день и казалось, что не будет им ни конца ни края. Это было прекрасно.
II.
За дверью скрипнули ступеньки лестницы, послышался голос Павла Егоровича:
— Сынки, подойдите ко мне, я вам кое-что покажу.
— Ну, пойдем к папе, — сказал Александр младшему брату, и они двинулись к двери. Рядом с дверью по стене ползла вверх стройная колонна муравьев.
— Давно тут муравьи? — спросил Антон.
— По-моему, они всегда здесь были.
Павел Егорович ждал братьев на крыльце. По-прежнему благоухала сирень, туман уже рассеялся, проснувшиеся полосатые шмели и пчелы сновали между одуванчиками с тихим и мелодичным жужжанием; на одуванчиках еще не высохла роса и каждый из них теперь сверкал на утреннем солнце.
— Нет мне покоя с этими одуванчиками, — сказал Павел Егорович, скривив рот. — Я только вчера корячился весь день, рвал, рвал этот окаянный сорняк, и вроде бы хорошо все, только зеленая травка, но нет, утром сегодня вышел из дома, как будто ничего не делал — снова вся земля желтая от этих проклятых одуванчиков!
— Что бы ни делал человек, он никогда не сможет победить и уничтожить настоящую красоту, — произнес Александр торжественно.
— Это ерунда, вот я сейчас такое вам покажу! — заявил Павел Егорович.
Они пошли куда-то вглубь парка, обходя кусты сирени, раздвигая руками душистые ветви, склонившиеся под тяжестью пышных гирлянд цветов.
— Ну, смотрите, — громко и радостно сказал Павел Егорович.
Перед братьями стоял небольшой, сколоченный из некрашеных и неструганных досок домик, а слева от него из земли пробивался пока еще крошечный росток с несколькими зелеными иголками на верхушке.
— Зачем тебе сарай? — спросил Александр отца.
— Я сначала собирался мемуары писать здесь, но на чердаке оказалось комфортней. С чердака я всякий хлам перенес сюда, теперь храню его здесь.
— А это что за кустик? — спросил Антон и указал на росток.
— Это кедр, — ответил Павел Егорович. — Понимаете, я сделал теперь все, что в жизни земной обязан выполнить мужчина: построил дом, посадил дерево, — Павел Егорович кивнул на домик и на росток кедра, — а сыновей у меня — аж двое. Основная часть жизни, я думаю, на этом кончается, остается только эпилог. Интересно, что же будет дальше?
Павел Егорович задумчиво смотрел на своих сыновей. Антон и Александр недоуменно переглядывались.
— Я думаю, мать уже подала завтрак, — наконец произнес Павел Егорович, — пойдемте кушать.
Насчет завтраков Павел Егорович никогда не ошибался. Когда они вернулись в дом, на длинный стол в обеденной зале уже была постелена белоснежная скатерть, на ней стояли тарелки с бутербродами, кастрюльки, блюдечки с вареньем, кувшин с брусничной водой, а центр стола украшала синяя ваза с букетом искусственных цветов. Евгения Яковлевна и Наталья делали последние приготовления к трапезе. Александр нежно прижал жену к себе, обвив руками ее талию, а Наталья заулыбалась и положила голову ему на плечо.
— Что ты сегодня играл, зайка мой? — тихо и томно спросила она.
— Пятый концерт Людвига ван Бетховена для фортепиано с оркестром… “Императорский”… — таким же тихим и томным голосом ответил он и поцеловал ее в лобик.
— Мм…
В залу вбежал Миша с огромным букетом из одуванчиков, который он едва мог обхватить руками, подскочил к отцу. Тот, опустившись на одно колено, поцеловал сына в щеку и погладил по голове.
— Бабушка, давайте поставим в вазу одуванчики, они красивые, — сказал Миша Евгении Яковлевне.
— Нет, Миша, там же могут быть пчелы или шмели, — ответила она в меру наигранно, — они могут оттуда вылететь и кого-нибудь из нас ужалить.
Миша любил пчел, но шмелей побаивался, они выглядели слишком большими, жужжали очень сердито и грозно, а жалили наверняка больно.
— Простите меня, бабушка, — пролепетал Миша и, сдерживая слезы, побрел на улицу, чтобы избавиться от букета.
Павел Егорович занял свое место во главе стола, по правую сторону от него сели Антон и вернувшийся Миша, по левую — Александр и Наталья, а Евгения Яковлевна расположилась напротив. О тарелки застучали ножи, вилки, ложки. Все культурно и тихо жевали. Наталья накалывала кусок чего-нибудь на вилку и подносила ее ко рту своего мужа; тот любовно смотрел на кусок, нежно снимал его зубами с вилки и, улыбаясь, начинал жевать. Затем операция повторялась наоборот — теперь Александр подносил вилку ко рту жены. Свет от окна переносил узоры с занавески на скатерть. Антон взял чайную ложечку и стал показывать Мише, как поймать ей солнечный блик, а поймав, направлял его в глаза Александру. Тот жмурил глаза, делал вид, что ничего не замечает, и продолжал питаться с чужой вилки.
Когда все окончили есть, заговорили:
— Паша, расскажи, как на прошлой неделе ты на велосипеде поехал кататься, — предложила мужу Евгения Яковлевна.
— В прошлый четверг с утра был дождь, но потом ничего, выглянуло солнце, стало даже припекать к полудню. Все, казалось, уже подсохло, вот я вечером и решил проехаться на велосипеде. Вообще, если мне позволяет погода, я каждый вечер катаюсь, а тогда она, как мне показалось, позволяла. Но не сообразил я, горе-Магеллан, что за день высыхает не всякая лужа. Поехал по излюбленному маршруту, и поначалу все было прекрасно: я крутил педали, а вокруг чирикали птицы, светило солнце, по небу плыли облака. На той стороне озера есть поля капусты, вы должны помнить, я остановился там, гляжу, на пути какие-то лужи, но они не очень большие. И не такие препятствия, думаю, приходилось преодолевать, проеду! Лужи-то я проехал, но впереди была грязь! Грязь дикая! Я проехал метров пятьсот, а грязи налипло к колесам столько, что они не могли крутиться. Назад возвращаться было уже далеко и обидно, но и путь вперед был неблизкий. Я слез с велосипеда, потащил его за собой, одна нога все время соскальзывала с дороги в канаву. Тут штанина запуталась о педаль, и я рухнул вместе с велосипедом в лужу. Прогремел гром, начался дождь, даже ливень; в лесу что-то завыло, а я сидел с велосипедом в луже. Выло все ближе и ближе… Каждую ночь слышу во сне вой из леса — и просыпаюсь от ужаса. “Ну, все, докатался, — подумал я тогда. — Так и сгину ни за грош посреди лужи в капустном поле. А в жизни еще сколького не сделал!” — Павел Егорович сделал паузу, чтобы выпить воды.
— А что же было дальше? — учтиво поинтересовался Александр.
— Дальше? Ливень закончился, и я понял: мне дан второй шанс. Всем дается второй шанс. Руками содрал грязь с колес и поехал. Все закончилось благополучно. На следующий день я посадил кедр и стал строить домик. Сыновья, слава Богу, уже были. Принялся за мемуары. Вторым шансом воспользовался и в жизни исполнил все, что было нужно.
За столом вежливо улыбались и понимающе кивали. Антон обратился к отцу:
— Миколай говорил, что мужик в соседней деревне топором порубил свою семью и до сих пор прячется в лесу. Может быть, это он выл?
Повисла пауза. Миша испуганно вытаращился на дядю, Наталья засверлила деверя, рассказывавшего такие страшные вещи при ее сыне, полным злобы и возмущения взглядом.
— Зачем говорить о таких гадостях за столом? — тихо произнесла Евгения Яковлевна, краснея за сына.
— Да, зарубил. И жандармы приезжали, прочесали лес, но почти ничего не нашли, лишь лохмотья да клок бороды, — сказал Павел Егорович и встал из-за стола. — Всем спасибо за компанию, пойду созидать, мемуары сами собой, к сожалению, не напишутся.
Одновременно потягиваясь и почесывая затылок, отставной майор покинул обеденную залу. Стоило Павлу Егоровичу подняться из-за стола, как все прочие, раньше как будто стеснявшиеся, последовали его примеру.
Антон на крыльце курил папиросу. Становилось все теплей, по небу неслись мимо клочья облаков, прозрачные, как легкие штрихи акварельными красками. Появился Александр, тоже закурил, улыбнулся и сказал глядящему на облака брату:
— Из-за твоей реплики Миша не сможет спать всю неделю, да и неделю — еще в лучшем случае. Ему везде будут мерещиться бородатые мужики-душегубы с окровавленными топорами. Наташа тебя убить готова.
— А чего ты тогда улыбаешься?
— Я стараюсь ко всему этому относиться с иронией.
Минуты три они молчали. Потом Александр произнес:
— Все же скучный вид: одна сирень да одуванчики. Посадили бы вишню. Или фикус…
На крыльце показался Павел Егорович, он достал из кармана свой портсигар.
— Ты же собирался идти на чердак и писать? — заметил Александр.
— Да, но перед тем как писать, необходимо покурить, — ответил он.
— Но у тебя же на чердаке есть пепельница, — вспомнил Антон.
— Точно, — согласился Павел Егорович и вновь скрылся в доме.
Затем вышла Наталья. Она хотела поговорить о чем-то с мужем наедине и смотрела на Антона молча и презрительно, до тех пор, пока тот не вернулся в дом. Антон направился в обеденную залу, где опять увидел Павла Егоровича, который увлеченно ел бутерброд с сыром.
— Перед тем как писать, необходимо поесть сыру, — объяснился с набитым ртом Павел Егорович.
Евгения Яковлевна несла супругу тарелку с добавкой. Она подскочила к сыну с яростным блеском в глазах:
— Ну, что скажешь про эту женушку?
— Про Наташу? — переспросил Антон.
— Конечно, про нее, прости Господи!
Антон смутился и даже покраснел, а Евгения Яковлевна сама ответила на свой вопрос:
— Она такая самодовольная! Задрала нос и ходит тут, словно у себя дома!
— Да отстань же ты, наконец, от бедной девушки, — вмешался Павел Егорович, — с чего ты так взъелась на нее? Она хорошая, милая…
— Я-то вижу, как ты, старый кобель, постоянно на нее пялишься! Думаешь, я совсем слепая?!
— Ты с ума сошла?! Я ушам своим поверить не могу!
Антон ускользнул в гостиную, где Миша сидел на медвежьей шкуре в позе турка и расставлял на шерсти зверя игрушечных солдат.
— Где мы? Это какие-то джунгли! — говорил Миша за свои войска. — Надо разбить лагерь!
Он занес над солдатиками медвежью лапу:
— Что это?! О нет! Это не джунгли, мы на огромном медведе! — и, размахнувшись, сшиб всех бойцов.
Опустившись в кресло, Антон задумчиво вперил взгляд в медвежий мех, вспоминая, как они с Александром, будучи детьми, долго пилили перочинным ножиком медвежий нос, а отпилив и испугавшись вероятного наказания, пытались приклеить его обратно и, измазавшись клеем, чуть не прилипли к шкуре сами.
Из обеденной залы вышел Павел Егорович.
— Сидите? — спросил он.
— Сидим, — ответили Антон и Миша.
— Миша, хочешь, я поучу тебя стрелять из ружья? — предложил Павел Егорович.
Миша отбросил солдатиков и радостно воскликнул:
— Да-да-да!
— Я сейчас. Но сперва убери с пола свои игрушки, — сказал, улыбнувшись, Павел Егорович и побежал на свой чердак. Через минуту он вернулся с винтовкой.
— Это самозарядная винтовка фирмы “Винчестер”, — стал объяснять Павел Егорович. — Еще в гражданскую войну в Америке армия Севера успешно отстреливала из таких ружей южан. Мне ее подарили сослуживцы, когда я уходил в отставку после русско-японской… Были б у нас такие ружья во время войны, мы от косоглазых орангутангов не оставили бы и мокрого места.
III.
— Пойдем стрелять, дедушка, — весело закричал Миша и взял деда за руку. — Дядя, пойдем!
За домом Павел Егорович оборудовал тир: на щит из толстых бревен было прибито изрешеченное пулями белое полотно с большим красным кругом в центре, поделенным на сектора.
— Вот видишь, Миша, надо, чтобы этот штырек наложился на эту выемку, — объяснял Павел Егорович.
Антон прислонился к стене. На дорожке за оградой Александр и Наталья играли в бадминтон. Изо всей силы они били ракетками по воланчику, и тот взмывал в воздух, пестря ярким оперением на бирюзовом небе, на миг замирал и начинал неторопливо падать вниз.
— Чтобы ствол не дрожал и огонь от этого не рассеивался, прижимай приклад сильнее к плечу. Вот так, — продолжал свой инструктаж Павел Егорович.
Было ветрено, воланчик все время норовил приземлиться в самую гущу темно-зеленых косматых ветвей ели, росшей за оградой. Наталья тогда хмурилась и на лбу у нее проступала милая морщинка, а Александр только весело смеялся и лез за воланчиком. Во время ожидания Наталья отстраненно смотрела на суетившегося мужа и машинально наматывала на пальчик прядь каштановых волос.
— Чтобы выстрелить, жми на спусковой крючок, но аккуратно — он чрезвычайно чувствителен, одно неловкое…
Грохнул выстрел. Антон вздрогнул от шума и взглянул на стрелков. Павел Егорович, приоткрыв рот от ужаса, уставился на сына, Миша держал ружье и смотрел испуганно и виновато. Тогда Антон обернулся. В сантиметре от его головы в стене чернела подернутая дымом крохотная дырочка от пули.
— Дядя, ты в порядке? — обеспокоенно шепнул Миша.
— Нужно прогуляться, пройтись… — как можно спокойнее ответил Антон.
Ему сделалось дурно, он засуетился, поспешил к калитке и долго от дрожи в руках не мог справиться с обычным шпингалетом.
Проходя мимо Александра и Натальи, он тихо произнес:
— Меня сейчас чуть не убили из ружья.
— Надо быть осторожнее.
Антон быстро шел по дороге, не обращая внимания, что наступает в лужи и чавкающую грязь, свернул в заросли высокой травы. Репей лип к его одежде, крапива обожгла руки, он остро, всем существом, почувствовал ожог, но ему не было больно. Над травой летали капустницы с грязно-белыми крыльями и сновали стаи стрекоз, одни — в траве, у самой земли, другие — высоко в небе. Антон оказался в небольшой рощице; по обе стороны от него шелестели ровные ряды высоких и прямых тополей, осыпавшийся с них пух замер в воздухе, а вместе с пухом будто бы замерло само время. За тополями посверкивало тихое, спокойное озеро. На самом краю крутого берега росла покривившаяся ива, ее мощные корни вылезли из земли и замерли в воздухе над озером, по стволу прошла глубокая трещина. Верхушка дерева клонилась к озеру, окуная в него свои листья. Антон сел на землю, опершись спиной о ствол ивы, верхушка вздрогнула и от листьев по воде стали расходиться круги.
Он достал портсигар и опять закурил. В голове его роились бессвязные мысли. Чтобы в них разобраться, он стал проговаривать вслух:
— Если бы пуля пролетела левее на сантиметр, я был бы мертвым. Только что смотрел на игру в бадминтон — и вдруг в одно мгновение оборвалось бы все, сознание погасло бы за долю секунды. Черт побери! Я мог бы даже не понять, что случилось, просто вдруг исчезли бы мысли, эмоции, исчезло бы все, — он попробовал себе это представить, но не смог. — Всякие мысли, даже простейшие, бытовые, без перерыва мелькают в голове, органы чувств постоянно что-то ощущают.
Антон взглянул на поверхность озера, где, словно в зеркале, отражались деревья и небо с облаками. Казалось даже, будто это и в самом деле зеркало, твердое, по которому можно ходить. У самого берега плавала коряга, на ней сидело несколько рыжих стрекоз, расправлявших длинные, блестящие крылышки. На другой стороне суетились мелкие фигурки рыбаков, ставивших сети.
— Не так страшно умирать, если момент смерти наступит внезапно и незаметно. Как сон, — произнес Антон, потирая ладонью щеку. — Не мешает побриться. Бритва у меня в чемодане, а чемодан… остался на телеге. И шляпа тоже.
Он горько усмехнулся и швырнул окурок в озеро, поднялся, стал отряхиваться. Если б он умер, то так же спокойно было бы озеро, так же нежились бы на солнце стрекозы, рыбаки так же забрасывали бы свои сети на другом берегу. Никому и ничему в мире не было дела до его жизни и смерти. Но это его вовсе не огорчало, напротив, даже обрадовало.
Подул пронизывающий до костей холодный ветер, деревья с небом и облаками, отражавшиеся в озере, задрожали и рассыпались на тысячи крошечных осколков.
— Что бы я ни делал, я все равно умру. А все продолжат жить как и жили, мир от моей смерти не изменится. И разве в таком случае все мои поступки, проступки, волнения, пороки и ошибки не оказываются ничтожными, неважными, ни на что не влияющими?
Находившееся в зените солнце беспощадно пекло, оглушительно, без устали трещали кузнечики. В небе застыл, раскинув крылья, коршун. Вдали уже виднелся дом.
— Но сколько меня не было? Час? Пару часов? — размышлял Антон на ходу.
На скамейке в парке, где утром Евгения Яковлевна читала своей невестке наставления по воспитанию детей, расположились Александр и Наталья.
— А я вот тебе цветы принес, — сконфуженно произнес Александр, робко протягивая жене букет.
— Не нужно, — холодно ответила Наталья.
— Скажи, родная, за что ты на меня дуешься?
— Все в порядке, — по-прежнему холодно ответила она.
— Что бы я не сделал, прости меня! — почти что прокричал Александр и театрально встал перед Натальей на одно колено.
Антон незаметно прошмыгнул в дом. Евгения Яковлевна сидела в кресле в гостиной. Она улыбнулась:
— Антошенька, у тебя все нормально? Ты обед пропустил. Где ты был? — спросила она.
— Захотелось пройтись, прогуляться, — сказал Антон, глядя в сторону.
— Ты так меня напугал! — тихо и словно устало произнесла Евгения Яковлевна и часто заморгала. — Разве можно так пугать пожилую женщину?
Антон только пожал плечами. У себя в комнате он повалился на кровать и закрыл глаза. Вскоре ему стало ясно, что открыть их сейчас не получится, — и не потому, что некая неведомая сила сжала ему веки или на них опустился тяжелый груз. Просто его утомленное сознание никак не могло для этого отыскать убедительной и достаточно веской причины. Постепенно вялотекущие мысли стали превращаться в зримые образы. Антон увидел сон.
IV.
У него исчезли руки, голова и ноги, остальное тело уменьшилось в размерах, округлилось, стало оранжевым. Антон превратился в грейпфрут. Он взлетел с кровати и в один миг перенесся в заснеженную тайгу. На мохнатых верхушках вечнозеленых елей лежали тяжелые снежные шапки, вся земля была скрыта ровным снежным ковром. Антона поджидал здесь другой грейпфрут, старый и мудрый, с глубокими морщинами на оранжевой кожуре и длинной седой бородой, волочившейся по снегу. Они полетели рядом.
— Ты, Антон, знаешь что-нибудь о шаровой молнии? Никто пока не смог понять истинную ее природу. Обычно она появляется в грозу после ударов обычных молний в землю. Некоторые говорят, что видели, как она спускается прямиком с неба, другие утверждают, что она сплетается в воздухе из электрических нитей. Шаровая молния летает над землей около часа, проникает в щели, кружит вокруг людей, проходит сквозь предметы, а потом взрывается с оглушительным треском и испепеляет все вокруг.
Старик-грейпфрут стал светлеть как будто изнутри, морщины сгладились, вспыхнула борода — он превращался в большой светящийся шар. Шар покружил около Антона и, вдруг ускорившись, влетел в припорошенный инеем куст. Вокруг куста разбушевалось пламя, но ветви его оставались целы, вскоре на них распустились листья и цветы. Пламя прокричало:
— Не забывай, Антон: главная цель жизни любого грейпфрута — стать шаровой молнией!
После этих слов с неба на огромных стрекозиных крыльях спустился ангел, высокий, с русыми кудрями, в сияющих одеждах. Бледное и худое лицо с тонкими губами и большими, полностью черными глазами, как у насекомого, скривилось в презрительной усмешке. Ангел встал на одно колено и преподнес Антону меч с пылающим клинком. Грейпфрут Антон растянулся, у него выросли руки и ноги, появилась голова, кожура грейпфрута превратилась в золотые рыцарские латы. Схватив огненный меч, он запрыгнул на плечи к ангелу. Херувим расправил крылья, сильно оттолкнулся от земли, и они полетели.
Далеко внизу мелькали облака, реки, леса.
— Куда мы летим, херувим? — спросил Антон, приподняв золотое забрало.
— Сейчас ты сразишься со злом, — снижаясь, ответил, он.
Антон спрыгнул с плеч ангела на поверхность озера, твердую и прочную. От его поступи по водоему стала расходиться мелкая рябь. По склонившемуся к озеру стволу ивы Антон взобрался на берег. На траве сидел бабуин с фиолетовой длинной шерстью, в лапах он держал огромный изумруд. Вокруг него, взявшись за руки, танцевали четыре обнаженные гурии, и обезьяна, вытянув губы в трубочку, восторженно кричала:
— У-у-у!
Верхом на волке скакал, хохоча и размахивая топором, голый мужик с угольно-черной бородой. Лошадь, встав на задние копыта, передними подперев бока, плясала жигу. Среди тополей чудовище с плоской безносой мордой, грязно-бурым мехом и голубыми глазами разъезжало на велосипеде, жалобно воя от одиночества.
Мужик слез с волка, бросил топор и, расставив руки, побежал на гурий, но девицы, озорно смеясь, уворачивались от его объятий. Мужик высунул язык и безумно косил глазами. Наконец он ухватил одну из гурий за ногу и повалил на землю.
Антон вскинул высоко над головой огненный меч.
— Золотой рыцарь! — завопило огромное чудовище из-за тополей и упало с велосипеда.
Все лица и морды обратились к Антону. Одна из гурий, с длинными каштановыми волосами, выступила вперед и положила руку ему на плечо. Рыцарь хотел пронзить ее мечом, но ангельское оружие угасло. Потускнел, треснул и развалился золотой доспех.
Антон опустился на колени и заплакал навзрыд, как обиженный ребенок. Гурии, бабуин, чудовище и танцующая лошадь собрались вокруг него в кучу и стали нянчиться с ним, как с младенцем, глядели на него со вздохами умиления, строили глупые рожи, говорили писклявыми голосами:
— Бу-бу-бу! Чей это такой милый малыш? Такой большой мальчик — и плачет! Проголодался? Или хочешь пи-пи?
Перед Антоном выскочил мужик верхом на волке. Волк скалил зубы и рычал, мужик тоже рычал и размахивал топором, отгоняя собравшуюся на берегу нечисть от поверженного рыцаря, а Антон продолжал стоять на коленях, не в силах унять слезы, которые градом катились по его щекам. Налетевший ветер подхватил его вместе с опавшим тополиным пухом и понес сначала высоко в небо, к самым звездам и луне, потом, кружа в воздухе, стал медленно опускать.
— Не расстраивайся, дружок, — шептал ласково ветер, — я тебя закружу, я тебя убаюкаю… и ты сладко уснешь!
Внизу показался голубой дом с белыми ставнями. Ветер распахнул окно, уложил Антона на постель и мягким прикосновением опустил ему веки.
Он открыл глаза. Кто-то стучал в дверь.
— Мы отправляемся на прогулку. Присоединишься к нам, братец? — спросил из гостиной голос Александра.
Еще не понимая до конца, сон это или явь, Антон ответил:
— Да, сейчас выйду.
V.
Племянник поджидал его на крыльце. Александр с Натальей стояли у калитки.
— Дядюшка, прости, прости, прости меня! — Миша поднял глаза на дядю и улыбнулся. — Хочешь, я покажу тебе место, где нашел земляничку?
Антон, засмеявшись, протянул мальчику руку в знак примирения. Наталья ухватилась за локоть Александра. Они двинулись в путь.
Во всех домах сейчас топили печи, вдалеке дым из труб туманом стелился по земле, путая контуры дальних предметов. Рыжие холодные лучи заходящего солнца устало прорезали вечернюю дымку, отскакивали от гладких луж и оседали на придорожных кустах. Наполовину исчезнувший красный диск из последних сил освещал западный край неба, а на восток уже опускалась ночь. Все ясней очерчивался белый месяц, в грязно-розовой мути облаков тускло замерцала первая звезда, она казалась то желтой, то красной, то зеленой, и вместе с цветом менялась длина ее бледных лучей.
Дорога вела к нескончаемой темно-зеленой полосе леса и скрывалась за стволами высоких сосен. Александр и Антон шли впереди. Александр был весел, много шутил, смеялся, рассказывал всякий неинтересный вздор. Верхи сосен вместе с тропинкой, испещренной похожими на длинные мозолистые пальцы корнями, клином убегали вдаль. В лесной тишине раздавались грустные пересвисты невидимых птиц.
Александр с улыбкой комментировал:
— Эта птица поет в ля-мажоре! А эта в фа-мажоре!
Миша прижался к маме. Его пугали крики лесных птиц, пугали корни под ногами и скрюченные ветви в вышине, он вспомнил историю о зарубившем свою семью душегубе, представив, как мужик с черной взлохмаченной бородой и с топором в руках крадется за ними, высунув язык и кося глазами, прячется за соснами и кровожадно облизывается. Миша еще крепче прижался к маме и даже зажмурился. Наталья улыбнулась.
Пытаясь разглядеть кричавших в сумерках птиц, Антон заговорил:
— Саша, я подумал: может быть, мне дан шанс начать новую жизнь? Надо лишь избегать пошлости, грубости, ерундовых волнений по пустякам, почувствовать жизнь во всей ее полноте, делать добро людям, никого не обижая, никому не мешая, не отравлять ничьего существования, понимать, что важно и имеет смысл, заниматься тем, к чему лежит душа, а не тем, что приносит почет и доходы, и потому бросить к чертям университет. Все просто и даже банально. Но чтобы так зажить, надо бежать и селиться отшельником в лесу, как тот душегуб Митька, иначе люди своим образом существования стянут обратно в омут. Пожалуй, прямо сейчас убегу. Ты меня все равно не догонишь, — Антон печально ухмыльнулся. — У тебя папиросы с собой? Не курил целую вечность.
— Если ты собрался бежать, то папирос тебе нельзя, — ответил Александр, залезая в карман за портсигаром. — Знаешь, когда я учился в консерватории, каждое утро, входя в класс, с замиранием сердца я смотрел на гипсовый бюст Бетховена, представляя, как через десяток-другой лет на его месте будет мой бюст и мои сочинения будут изучать в этом классе. Потом я случайно узнал, что там стоял бюст не Бетховена, а основателя консерватории Антона Рубинштейна, они так похожи… В качестве дипломной работы я сочинил фортепианную сонату, свое первое крупное сочинение. Я был горд и доволен собой. Ведь я стал настоящим композитором!.. Спички есть? Дай и мне прикурить… Потом пришла пора исполнять сонату в концерте. Играл я чисто, но с каждой частью разочарование в себе только росло. С последними аккордами мне стало противно и ясно, что я не ровня Бетховену, а дутая бездарность, каких был весь курс. Мной завладело отчаяние. Я уже подумывал наложить на себя руки, но потом встретил Наташу, через месяц она стала моей невестой, затем женой, у нас родился Мишка. Оказалось, если оставить юношеский максимализм, можно быть вполне счастливым, даже живя такой обычной, размеренной и приземленной жизнью.
Александр замолчал, посмотрел сначала внимательно на брата, затем взглянул вверх, где за густыми кронами сосен скрывались вечерние облака, и тихонько запел себе под нос:
Средь полей необозримых
В небе ходят без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада.
Сзади что-то скрипнуло и загрохотало, они обернулись. На велосипеде к ним подъезжал Павел Егорович.
— Гуляете? — спросил он.
— Гуляем, — ответили братья.
— Как себя чувствует обстрелянная гвардия? — обратился он к Антону и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Возвращайтесь-ка лучше домой. Там такая гроза надвигается!
— А ты? — спросил Александр.
— У меня еще не окончен мой ежедневный променад на велосипеде, я еду вперед. Но не беспокойтесь, я еще раньше вас вернусь, — весело ответил Павел Егорович и, оттолкнувшись ногой от земли, быстро закрутил педали. Вскоре его уже не стало видно в дымке за толстыми соснами, скрип велосипеда растворился вдали, снова воцарилась тишина.
— Папа сказал, скоро будет гроза, — объявил Александр жене и сыну, — вернемся домой.
На этот раз впереди пошли Миша с отцом, а Антон и Наталья брели позади. Они молчали. Все кругом тонуло в наступающем ночном мраке, черные линии, силуэты лесных деревьев и кустов казались иллюзией, лишь тенью, смутными образами темноты. Антон украдкой посматривал на Наталью. Слабый свет сумерек намечал только контуры ее лица, сглаживая и делая незаметными глазу недостатки.
С опушки виднелись вдали низенькие домишки, в которых тускло горели оранжевые окна. Будто бы им в ответ, с неба светили бесчисленные звезды. Донеслись отголоски далекого грома. Бескрайняя иссиня-черная туча, периодически озаряемая зигзагами молний, надвигалась с востока, ее растрепанный край стал быстро поглощать ряды звезд и созвездий. Даль помутнела, там начался ливень.
На чистом участке неба мелькнула светлая полоска.
— Падающая звезда! — закричал в восторге Александр. — Все успели загадать по желанию? Что ты загадал, Миша?
— Скажу — не сбудется, — ответил Миша отцу и расплылся в улыбке.
Они вернулись домой. От горящих окон свет ложился на кусты, покачиваемые теплым ветром летней ночи. В окнах было видно все происходившее за тонкими занавесками. На кухне вернувшийся Павел Егорович ел поварешкой суп из кастрюли. У самого крыльца в паутину угодил мотылек, он изо всех сил дергался и тянулся к светлому окну, но паутина крепко держала его за крылья. К жертве неторопливо лез паук.
— Братец, если хочешь, иди в дом, а мы еще посмотрим на звезды, — сказал Александр.
— Мама, сколько их! Сколько их?!
В гостиной Евгения Яковлевна заснула в кресле. Ее очки упали с кончика носа на подбородок. Рот был приоткрыт, она тихо посапывала. Книга “Пер Гюнт” выпала из обессилевших рук и лежала на полу. Не желая будить спящую мать, Антон прокрался на цыпочках к своим дверям.
Он зажег лампу и лег на кровать. Тени от предметов заиграли на стенах комнаты. На досках потолка линии смолы вместе с темными кругами и овалами от сучков составляли рисунки, напоминавшие ему с юных лет странные, вытянутые лица. На одной доске лицо устало прикрыло глаза, держа во рту градусник, на другой оно спало, на третьей — хмуря брови, глядело на Антона.
По крыше забарабанило со страшной силой. Антон приподнялся с кровати и посмотрел в окно. Пурпурные всполохи, распарывая небо, освещали землю и обрушившиеся на нее потоки ливня. Оглушительно и беспрерывно гремели раскаты грома, дребезжали стекла. Капли залупили по железной крыше еще сильней, перед окном проносились листья и пыль, струи воды сбегали с крыши. На улице затевалась настоящая буря. Свирепый ветер клонил ветки кустов к самой земле, некоторые не выдерживали и ломались. Антон заметил странную желтоватую точку, мерцавшую у забора. Сначала она неспешно парила над землей, но вдруг рванулась к одному из кустов. Взвились огненные языки, куст окутало пламя.
Антон опустил голову на подушку и закрыл глаза. Он захотел пить и собрался было встать и пойти за водой на кухню, но ноги его перестали слушаться. Ленивые мысли приостановили свой бег. Антон уснул.
