Пианино в огромном репетиционном зале звучало призрачно. Квакающие аккорды плохо настроенного инструмента ударялись о зеркальную стенку и подвывали от боли. Резкий голос педагога-репетитора Галины Николаевны отзывался эхом, как в бане.
Матвею пришлось долго уговаривать Галину Николаевну разрешить ему посидеть на уроке. Он льстил, фальшиво улыбался, вилял хвостом и заглядывал в глаза:
– Галиночка Николаевночка, – приторно-умильно говорил он, слегка приседая, чтобы казаться ниже ростом, – ну, Галиночка Николаевночка, ну один только раз! Один ма-а-аленький разочек! Я у двери на приступочке, а? Вот вы ведь мама. А у Юлечки, кровиночки моей, мамы-то и нет. Умерла наша мама. Ну пожалуйста!
– Нельзя! – тонкие губы Галины Николаевны вытягивались в шнурок. – Родителям нельзя!
Она с нескрываемым презрением смотрела на его длинное, мосластое тело, в конце которого болталась плешивая голова. Этот экстерьер оскорблял её эстетические чувства. Она, привыкшая к ухватистым, крепкозадым юношам, не могла понять, как может существовать такой нелепый организм.
– Нельзя! – повторяла она раз за разом.
Но Матвей так ныл и хныкал, просил и унижался, что она сдалась.
И вот он сидит на низенькой спортивной скамейке и во все глаза смотрит, как его Юлечка делает упражнения у палки.
– Препарасьон! – кричит Галина Николаевна.
И все девочки плавно отводят правую ручку с полуприжатым к ладони большим пальцем в сторону, провожая её глазами, и приседают, вывернув колени.
– Господи, – подумал Матвей, открывая альбом со старыми, выцветшими, пожелтевшими фотографиями, – как же давно это было! Да и было ли вообще? Может, я придумал себе дочку-балерину, потому что очень хотелось. Нет. Была. Дочка была. Вот она маленькая. Её мягкие русые волосики я собирал в хвостик. И в балетную школу я её водил. Помню – на улице Зодчего Росси. До неё пешком было полчаса. А вечерами, придя с работы и занимаясь всякими женскими домашними делами, я заставлял её садиться на шпагат, потому что учительница была недовольна её растяжкой. В перерывах между мытьём посуды и приготовлением ужина я подбегал к ней, сидящей на этом проклятом шпагате, и давил ей на плечи, заставляя как можно шире раздвигать худенькие ножки. Она кривилась, закусывала губы и с ненавистью смотрела на меня, не зная, что в эти минуты я готов был кричать от боли, разрывающей моё сердце. Я отворачивался, чтобы не встречаться с ней глазами, но моё воспалённое воображение тут же услужливо подсовывало мне соблазнительную картинку: моя Юля, сексапильная хищная Одиллия в чёрной пачке с роскошным чёрным пером в лакированных волосах, стоит в вертикальном шпагате, опираясь на стальную руку стройного принца в обтягивающем трико, демонстрирующем его значительные мужские достоинства.
Матвей вздохнул и, с некоторым трудом высвободившись из объятий любимого кресла, потащился в спальню, где на прикроватной тумбочке лежала целая гора лекарственных упаковок.
– Вот чёрт, не могу вспомнить, принимал я сегодня метатринаклозин. Вроде принимал. А этот... как его... ну, который от сердца… Не помню. Вообще ни черта не помню. Хорошо, что ещё не забыл, как меня зовут.
Руки его не очень хорошо слушались, поэтому возникли некоторые проблемы, когда он попытался извлечь очередную таблетку из хрустящей серебристой пластинки. Но он справился и, запив таблетку водой из чашки с эротическим рисунком, поплёлся обратно к своему потёртому креслу. Чашку когда-то подарила ему очередная претендентка на его руку и сердце. Ни руки Матвея, ни его сердца она не получила. Правда, ей достался другой орган, которым она активно и пользовалась целый год. Потом исчезла куда-то. Матвей не мог вспомнить, как это произошло.
Со своей будущей женой он познакомился в доме своего институтского приятеля. Кто-то из гостей привёл с собой маленькую неприметную девушку. Она была смущена, и не знала, как себя вести в этой шумной, горластой компании, где молодые люди старались переострить друг друга, зычно хохоча и залихватски хлопая рюмку за рюмкой. Воспользовавшись удобным случаем, она выбралась из-за стола и устроилась в уголке под торшером, выглядывая оттуда, как испуганный зверёк из норки. Вначале Матвей особого внимания на эту девушку не обратил. Проходя мимо её убежища, он покосился на неё и сказал что-то смешное. Она улыбнулась в ответ. И вот тут-то Матвей увидел её улыбку. Это было что-то необыкновенное: из-за раздвинутых губ показались зубы нечеловеческой ровности и красоты, а глаза вдруг увеличились в два раза и сделались огромными, на пол-лица. Впоследствии, когда Ляля уже была женой Матвея, он любил проделывать такой фокус – приходя с ней к незнакомым людям, вдруг говорил: «Лялечка, покажи глазки». Она распахивала свои синие глаза, и не было мужчины, которые не оторопел бы от этого. В тот памятный вечер молодому человеку, с которым пришла Ляля, очень не понравилось выражение лица Матвея, с которым он смотрел на девушку. Выведя его на лестницу, молодой человек без всяких объяснений быстро и как-то по-деловому надавал ему по физиономии. Драться Матвей совершенно не умел, поэтому уже через полторы минуты он был весь в крови. На шум выбежали гости. И пока они решали, что делать, откуда-то вывернулась маленькая Ляля, с удивительной для девушки силой оттолкнула своего ухажёра и, сказав ему несколько презрительных слов, увела Матвея. Через полгода они поженились, а через девять месяцев, как и положено, родилась Юлька.
Ляля умерла, когда Юльке едва исполнилось три годика. Умерла нелепо, случайно: в кухне поскользнулась на свежевымытом полу, упала, ударившись головой об угол газовой плиты. Скорая помощь приехала через десять минут, но она уже была мертва.
Несколько лет Матвей не по-мужски плакал, когда вспоминал свою Лялю в плоском, обитом дешёвой красной тканью гробу. Почти каждую ночь Ляля приходила к нему во сне. Просыпаясь утром, он разговаривал с ней, как с живой. Постепенно всю свою любовь к покойной жене Матвей перенёс на маленькую Юльку. Он отказался от всего – от весёлых компаний, развлечений. Если бы было можно, он перестал бы ходить на работу, но надо было как-то выживать. Сидя на работе, он каждый час звонил домой и подробно выспрашивал, что Юлька делает, что она ест, с какой куклой играет. Он использовал каждую свободную минуту, чтобы поговорить с дочерью. Постепенно в его сознании произошло некое смещение: Юля и Ляля превратились в одно существо. Когда друзья говорили ему, что так жить нельзя, что он ещё молод и мог бы составить счастье какой-нибудь женщины, что, в конце концов, Юле нужна мать, он криво улыбался и переводил разговор на другую тему. Женщины перестали его интересовать. Как-то раз, гуляя с дочерью в парке, он встретил свою одноклассницу. Она показалась ему старой и некрасивой, а ведь когда-то, в школе он был влюблён в неё. Вспомнив об этом, он пожал плечами и, криво усмехнувшись, распрощался. Но она стала ему время от времени звонить, в один прекрасный день напросилась в гости и осталась. В ту ночь он ничего не смог. Однако, одноклассница оказалась терпеливой и понятливой. И постепенно Матвей начал оттаивать. Но их отношения быстро закончились: она не нравилась ему. Кроме чувства благодарности, он ничего к ней не испытывал. Она пыталась зацепиться, лебезила перед Юлькой, прибегала днём, чтобы приготовить обед, убирала квартиру. Но чем больше она старалась, тем мрачнее становился Матвей. Он не мог внутренне смириться с тем, что место его очаровательной юной жены займёт эта женщина с несвежей кожей и торчащими жёлтыми зубами.
Так, без особых событий проходил день за днём, пролетал год за годом. Как-то Юлька примчалась домой вся взъерошенная и сказала, что её взяли в квартет маленьких лебедей в новой постановке Мариинского театра.
В день премьеры Матвей отпросился с работы пораньше и, вытащив из шкафа свой единственный выходной костюм, долго придирчиво его рассматривал в поисках следов моли. К счастью, костюм был цел. А то, что он не совсем соответствовал требованиям моды, Матвея не волновало вовсе. Час он потратил на заглаживание складок на брюках и добился выдающегося результата. Наведя звёздный блеск на старые, стоптанные башмаки, Матвей отправился в театр. Он пришёл слишком рано, публику ещё не пускали. Не зная, куда себя девать, он топтался в мрачноватом фойе, уж в который раз разглядывая висевшие на стене фотопортреты артистов театра. Мужчины были все, как один, мужественны, а женщины многообещающе улыбались. Наконец, дали первый звонок, и Матвей рванулся в зал, боясь, что начнут без него. Обливаясь потом от волнения, он рисовал себе картины одна другой страшнее: вот Юлька, подвернув ногу, хромает к кулисе. Или. Она не удержала равновесия в последней позиции и позорно зашаталась. Но, конечно же, ничего такого не случилось, всё прошло замечательно. Недели три после этого Матвей был под впечатлением. Он, такой немногословный и совсем не компанейский человек, взахлёб всем рассказывал об успехах дочери и сильно всем надоел. Его коллеги по работе вообще не поняли, чем он так восхищён.
Если бы кто-то спросил Матвея, как он живёт, он ответил бы, что совершенно счастлив: Ляля постоянно присутствовала в его памяти, воспоминания о ней с годами не тускнели. Он часами копался в них, как Скупой рыцарь в своих сокровищах. Он спорил с ней, что-то доказывал, о чём-то спрашивал, слышал её голос и все её милые интонации. Иногда делал себе подарок: говорил ей «Лялечка, покажи глазки» и погружался в синеву. Юля подрастала, и Матвей с умилением отмечал в ней прорезающиеся черты матери – поворот головы, плавность движений, такие же прекрасные – один к одному – зубы. А самое главное – она унаследовала от Ляли её голос. Стоило прикрыть глаза, и он слышал свою любимую Лялю. Так он и жил – с призраком и неполным воплощением.
Однажды, возвращаясь вечером домой, он заметил в тени большого дерева, что стояло у соседнего подъезда, парочку. Девочка обнимала невысокого мальчика за шею и быстро-быстро целовала его лицо – будто кусала. Матвей, проходя мимо, деликатно отвернулся. Что-то вроде зависти шевельнулось в его душе. Уже никогда, печально сказал он себе, поднимаясь по лестнице, никогда не будет меня так целовать девочка, уже никогда у меня не задрожат руки от лёгкого прикосновения к тоненькой талии, уже никогда я не буду, изнывая от безумной похоти, прижимать к холодной стенке подъезда нежное тело. Ничего этого больше не будет в моей жизни. Горестно вздыхая, он пошёл на кухню готовить ужин – с минуты на минуту должна была прийти с репетиции Юлька. Но сегодня она чего-то задерживалась – обычно к девяти уже была дома, а сейчас почти десять. Прошло ещё полчаса. Матвей начал волноваться. Надо было после работы не домой спешить, а за Юлей поехать, ругал он себя. Через час волнение превратилась в страх. Он обзвонил всех Юлиных подруг. Все сказали, что после занятий она пошла домой. Матвей не знал, что делать. Бежать в училище бессмысленно, там уже наверняка никого нет. Обращаться в милицию? Остатками охваченного паникой разума Матвей понимал, что там его просто высмеют. Около двенадцати Матвей решил, что всё равно пойдёт в училище. Таким образом, он пройдёт по дороге от дома к нему. Воображение уже рисовало жуткие картины: изнасилованная, убитая, ограбленная дочь лежит в канаве. Подвывая от ужаса, Матвей натянул куртку и достал из-за двери здоровенную дубину, которую когда-то собственноручно вырезал из гигантской платановой ветки. В это время щёлкнул замок, и слегка запыхавшаяся Юля вошла в прихожую. Она с изумлением уставилась на нелепую фигуру отца в криво надетой куртке с дубиной наперевес. Он был похож на питекантропа.
– Ты что? – спросила Юля. – На мамонта собрался?
– Где ты была? Что ты себе думаешь? Хочешь отца в могилу свести?!
– Что ты раскричался? Зашла после репетиции к Светке. Посидели с ней, кофе попили.
Это было неправдой – Матвей разговаривал со Светкой. Он растерялся: Юля никогда не лгала ему.
Между тем она сняла коротенький плащик и принялась разматывать шарф, который когда-то связала ей одноклассница Матвея. И тут он увидел на шее дочери огромное багровое пятно. Точно озарение сверкнуло в его голове: так ведь это она, его доченька, кровиночка, любимая крошечка, стоя в тени старого дерева, клевала в лицо невысокого парня.
– Ты врёшь! – закричал он. – Шлюха! Ты была с мужчиной!
Это была первая размолвка в их жизни. Потом они, конечно, помирились, и долго плакали, прося друг у друга прощения. Но Матвей понял, что дочь становится взрослой, и что это сулит ему массу неприятностей. Он понял, что его спокойной счастливой жизни наступает конец. Ночью он советовался с Лялей, спрашивал, что ему делать, но она ничего не отвечала, только улыбалась. Таким одиноким он никогда ещё себя не ощущал.
В день, когда Юле исполнилось девятнадцать лет, она преподнесла отцу сюрприз.
– Папа, – сказала она, заходя в кухню, где Матвей уничтожал остатки пиршества и мыл посуду, – похоже на то, что я выхожу замуж.
– Замуж? – рассеянно переспросил Матвей. – То есть, как замуж? В каком смысле?
– Он хороший, – ответила Юля, – славный. И очень меня любит.
– Значит, ты оставляешь меня?
– Папа, ну все девушки выходят замуж. Или, по крайней мере, стремятся к этому. У тебя будут внуки. Ты подумай, ведь это же так замечательно!
Свадьбу играли в небольшом ресторанчике. По этому случаю Матвей потратил целый час на заглаживание складок на всё тех же брюках.
Совершенно потерянный, он сидел рядом со счастливой невестой и думал о том, что сегодня у его Юли будет первая брачная ночь. И что совершенно чужой человек по полному своему праву овладеет его дочерью, причинив ей боль. Он осквернит её тело своими грязными прикосновениями и отвратительными поцелуями.
Эта ночь была самой страшной в жизни Матвея. Он не сомкнул глаз, и видения, одно другого омерзительнее, витали над его подушкой. Только под утро он забылся. Проснувшись в полдень, он не сразу вспомнил, что Юля больше здесь не живёт. Ему стало плохо. «Юлечка», прошептал он. Но никто не отозвался.
Около года понадобилось Матвею, чтобы как-то успокоиться и привыкнуть к своему новому положению – положению абсолютно одинокого человека. Ему не на кого было изливать свою любовь, не о ком было заботиться, и он стал стремительно стареть. Он ещё продолжал беседовать с Лялей, но время прилежно выполняло свою работу: образ его любимой жены, не подпитываемый Юлькиной улыбкой, постепенно размывался. Однажды он поймал себя на том, что разговаривает уже не с Лялей, а с Юлей. Она ещё забегала к нему иногда, но её муж, ощущая нескрываемую неприязнь со стороны тестя, как мог, препятствовал их свиданиям. А вскоре судьба подсобила ему: он нашёл работу в Москве и уехал туда, забрав с собой жену. Время от времени, не очень часто Юля звонила отцу, приглашала его в гости, понимая, впрочем, что Матвей не приедет. Связь между ними становилась всё слабее и слабее, Матвей дряхлел, целыми днями не вставал со своего кресла перед телевизором. Он часто вспоминал, как заставлял маленькую Юльку растягиваться на шпагате и плакал старческими бессильными слезами, представляя себе, какую боль испытывала его девочка. Образ Юли-Одиллии совершенно вымылся из памяти, и он уже не мог вспомнить, для чего нужны были все эти мучения. Он задавал себе вопрос, для чего он жил, на что потратил свою жизнь. Он сожалел о том, что когда-то не послушал друзей, которые говорили ему, что так жить нельзя, что он ещё молод и мог бы составить счастье какой-нибудь женщины. Он думал, что сможет заменить Юле весь мир, а она променяла его на первого встречного. Он старел и болел. И постепенно его мысли переключились с Юли на почки и сердце, которое начало сильно пошаливать. С Лялей он уже не разговаривал, а если и вспоминал о ней, то ему казалось, что про большеглазую Лялю прочитал когда-то в почти напрочь забытом романе.
В день, когда Матвею исполнилось восемьдесят, неожиданно приехала Юля. Он не узнал свою дочь: перед ним стояла рыхлая, расплывшаяся женщина с крашеными в какой-то нелепый цвет волосами.
– Садись, – равнодушно сказал он и поплёлся в спальню, где на прикроватной тумбочке лежала целая гора лекарственных упаковок.
– Вот чёрт, не могу вспомнить, принимал я сегодня метатринаклозин. Вроде принимал. А этот... как его... ну, который от сердца… Не помню... Не помню... Ничего не помню…
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 1(70) январь 2016
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2016/Nomer1/Kudlach1.php
