ДОМ
1.
А.П.
мы могли бы в домике деревянном
в старой русе какой-нибудь где крапива
и малина созданы друг для друга
мы могли бы но никогда не сможем
я смотрела бы просто что ты я знала
бы что ты что рядом что всё в порядке
что на грядке и время бы растворялось
в небывалой заводи от полива
в тополином смехе в лучах и каплях
и улитках нежных слезоточивых
я тебя и так бы но так сильнее
как умеют волны в часы прилива
чтобы тёплый ты чтобы молчаливый
в них входил и плыл и ловил губами
мелких волн соски световые руки
доплывал и навзничь ко дну спускался
и в ушах звенело бы так смертельно
а потом бы мы возвращались в домик
ты сидел бы глядя на робкий гравий
сквозь меня
почти меня ощущая
угощая воздух меня малиной
2.
я была бы воздухом и водой
ты меня дышал бы и пил и свет
излучал во сне потому что дом
где тепло и не наступает смерть
ты был дом и свет я глоток и вдох
мы б лежали молча прижавшись к
между нами вырос бы добрый бог
сочиняющий через нас стихи
и иначе быть просто не могло
ты мой дом и свет ты мой свет и дом
из окошка видно я за углом
снег не ем
стою
говорю «идём»
СИСТОЛИЧЕСКИЕ НАПЕВЫ
1.
Закрытие глаз и пространство наполнится сном,
безмолвными звуками, то, что не слышишь, а знаешь
и рот открываешь, всплываешь почти невесом
к поверхности этой мелодии и прорастаешь.
Напев систолический в тонкую ветку войдёт
плетущихся синих созвучий на кисти прозрачной,
морское прихлынет, тебя у меня украдёт,
случайно и с умыслом кражу письмом обозначив.
Я руку разжала, держать – это самое зло,
плыви же, ударно и струнно, карабкайся выше,
воркуйся в решетку, покинь сизокрыло сизо
груди (как ты здесь очутился? не слышишь… не слышу…).
Но главное звук, постепенная смесь волновых
ударов о гравий мельчащего почерка ночью.
Сейчас всё пройдет, всё проходит, что ходит на вы,
нельзя сокращать, невозможно, куда уж короче.
Сжимается сердце, плюя тепловатую кровь
сквозь выбитый зуб, отступая, роняя заточку,
шепча «пошутило», какая такая морковь?
Охотник-охотник… ну что ж ты от зайца – по кочкам?..
2.
оранжевый раствор оконного тепла
рассохшиеся дни скрипучие и в крошках
окошко распахнув на подоконник плачь
снимай с себя лицо пускай сороконожкой
по раме торопись спеши его сбежать
растаскивай цветок на миллионы нитей
хотя бы напиши – те что вам очень жаль
что я его сняла хотя бы напиши – те
3.
Шум в ушах (шум в ушах), ватный обморок и западня
зазеркалья, хранящего запись на гибких волокнах,
там, где смертная слева бормочет о вечном фигня,
отдаваясь ямбическим метром во всем околотке,
где пульсирует воздух, пытаясь попутно срастись
с просодическим гулом сердечности – там одиноко,
где улитки ползут, оставляя блестящую слизь
перевода на все языки, там бессмысленны строки.
Ничего не попишешь, попробуешь, но ничего
не попишешь – тягаться бессмысленно и беспощадно,
я сдаюсь, отдаю на хранение свой речевой
аппарат глуховой той песочнице с детской площадки.
Закопай его, девочка, пасочку с ним испеки,
никакого другого теперь не найдётся в нём проку,
все слова невозможны и сами себе далеки,
улыбайся, енот, отправляйся к пруду за осокой.
4.
Хорошо, я постою в сторонке,
покурю в специально отведённом
месте, никого не покороблю
идиотской ласковой любовью.
Ничего, я справлюсь – помоги мне
только так: скажи, что не заметил
лихорадца старческой ангины –
колотун мой праздничен и светел.
В это не играют – понарошку
можно только жить, а не влюбляться.
Больно, глупо, ничего хорошего,
лучше переждать – поздняк метацца –
приступ совпадения с мелодией,
это здесь, когда наносишь рану,
видишь кровь и понимаешь логику
сна и жизни маленькую странность.
***
На это сонное пятно весны и лета
помятой марлей разделение надето,
и хоть лицом тянись из недр в туман тряпичный,
хоть обходи его по лестнице с кирпичной
неровной кладкой – не попасть в такие пятна
и не вернуться, если вздумаешь, обратно.
Есть пятачок, на нём и стой, упорствуй, требуй
из-под повязки исцеления, и ребус
меркуй – не глюк же, не сбоит же Твой компьютер,
или нарочно Ты следы свои запутал…
Но если взглядом потянуться – дальше, дальше,
то пропадаешь и тотчас же – попадаешь.
***
Снегозаписывающее устройство вышло на улицу с бабушкой Таней,
прыгает, лает на белых пушистых, спящих по воздуху в диком блаженстве,
ходит такое по брани сезонов в курточке, радостное, с капюшоном,
вот и живёт по дороге от дома к дому, в котором свернулись дороги.
Голос! Нагиев деревьяв гав серы, кожа вся в цыпочках новой прохлады,
утро заходит дыханием справа, глазом вращая, незрячим гав оком.
Бабушка Таня с холщовою сумкой, с розовой кромкой ночнушки, торчащей
из-под пальто, наблюдает за снегом и за собакой, и снова за снегом.
В сумке размоченный хлеб и немного старой крупы, десять метров до люка,
голуби, головы свесив и клювы, смотрят на снег и опять на собаку.
***
Память во сне подобна сенсорному водоёму –
тронешь губами, веткой, ногой водомерки –
вспыхнет кругами, все искры рассыплет и остается
новой, нетронутой, даже не меркнет,
а зарастает и в глубине хранится.
