Шульпяков Глеб. Письма Якубу: третья книга стихотворений. — М.: Время, 2012.
Когда поэты пишут прозу, их стихи начинают проигрывать в объеме, зато выигрывают в весомости высказывания. В таких стихах исчезает сиюминутный пафос или желание понравиться. В них нет страха быть не услышанным сейчас, сегодня. Поэт в таких стихах пишет только то, что пишется. Что не написать нельзя. Все честно.
Кроме того, проза добавляет стихам свой звук — и тогда стихи вдруг наполняются реалиями, прозаически осязаемыми и вещными. Весомыми. Глеб Шульпяков именно такой, пишущий еще и прозу, поэт. В его третьей поэтической книге (последовавшей за “Щелчком” 2001 года и “Желудем” 2007-го) достаточно рефлексий, разбирательств с самим собой. Путешествий в себя. Но она все-таки именно об этом, о самом весомом.
Об утверждении себя в мире и мира в себе.
В этой книге Шульпяков — новый акмеист, который не может жить в стихах без того, чтобы не оттолкнуться от конкретного события. Наглядной вещи. Услышанной, реальной фразы. В этом смысле он более чем земной поэт. Земной, но не приземленный. И в этом весь фокус и загадка.
Стихия Шульпякова — подробная работа с первым впечатлением. Этому впечатлению можно поддаться сразу или вернуться к нему время спустя, поскольку тогда первое впечатление превращается в историю. Тогда оно приобретает объем и смысл, и становится письмом — тем самым.
Уже по содержанию книги видно, каков ее географический разброс. Действие вольно кочует по свету — чего стоят одни заглавия в компактной, в общем-то, книжке: “В деревне”, “Армянский триптих”, “Прадо”, “Случай в Стамбуле”, “Кампо ди Фьори”. Эта “географичность” лежит на поверхности и считывается первой. Но именно здесь, в бесконечной смене интерьеров, панорам и обстоятельств, кроется возможность не просто прогуляться от гостиницы до моря, а тот счастливый и единственный шанс обжить собой новое пространство. Найти не себя в нем, а его в себе — прежде всего. Вот почему на своем присутствии в чужом месте поэт не особо-то и настаивает. Ему важна возможность увидеть человека, то есть себя, со стороны. Он хочет нащупать рамки своего “я”, а потом потерять это самое “я”, как в большом марокканском стихотворении “Джема аль-Фна”, или обрести в том, что окружает:
прозрачен как печатный лист,
замысловат и неказист,
живет пейзаж в моем окне,
но то, что кажется вовне,
давно живет внутри меня —
в саду белеет простыня,
кипит похлебка на огне,
который тоже есть во мне,
и тридцать три окна в дому
открыто на меня — во тьму
души, где тот же сад, и в нем
горит, горит сухим огнем
что было на моем веку
(кукушка делает “ку-ку”) —
и вырастает из огня
пейзаж, в котором нет меня
В этом стихотворении, которое открывает книжку, может быть, в лучшем стихотворении книги, привязанность поэта к тому, что вне, почти фатальна. Это уже почти философия, экзистенциальная позиция: только оставьте возможность быть среди того, что я вижу своими глазами, говорит поэт. Пускай даже среди мелочей, совсем незначительного или обыкновенного. Только дайте этим вещам существовать во мне. Ведь это доказывает мое бытие, реальность меня. Дает мне шанс быть.
Состав новой книги: короткие, импрессионистические высказывания. Или наоборот — повествования подробные и обстоятельные, повествования-размышления. В последних чувствуется прививка европейского верлибра, его художественная аналитика, — прививка к нашей традиции, связанной с представлением о стихах как о текстах неизбежно ритмически и рифмически организованных. Кстати, эта неизбежность в стихах Шульпякова присутствует именно как неизбежность. Своего рода нагрузка культурной памяти, отказ от которой полностью сравним с предательством.
Верлибр, как известно, это не проза, записанная “в столбик”. Каждый приходит к нему по-своему и по-своему его использует. Вот финальное большое “Письмо Якубу”. Это стихотворение в книжке, наверное, основное, определяющее весь ее тон и ее философию времени и пространства. То, как они внутри человека переплетаются. К тому же это еще и незамаскированная попытка найти баланс между организацией прозаической и поэтической речи.
“Я вошел, заказал кофе — и застыл от изумления. Резные шкафы и кресла, напольные часы, похожие на саркофаги, и никелированные музыкальные автоматы, мутные зеркала в облупленных рамах и древние оттоманские печи, старые телефоны, патефоны и радиолы…”
Поэзия здесь в самой возможности назвать, вспомнить. В заостренной оптике, которая укрупняет бытовое вроде бы перечисление. Вспомнить означает прожить заново. Прожить заново — это найти точку опоры в калейдоскопе времени. Перекинуть мост через его поток. Воскресить ушедшее.
В этой книге Шульпяков выбрал подачу аскетичную и отстраненную. Ту, когда нельзя не сказать, но и сказать опрометчиво тоже нельзя. Его стихи рождаются на стыке невозможности промолчать и жесткого контроля над тем, что говоришь. Вообще, “Письма”, заявленные на обложке, сегодня практически новый или заново открываемый жанр. Тем более во времена, когда эпистолярность свелась к коротким безликим постам в интернете в ожидании моментального отклика. Литература, разумеется, и вообще есть такой поиск адресата. “Читателя, советчика, врача”, по слову Мандельштама. Вот и эта книга написана ему, этому призрачному собеседнику. Кем бы он ни был, пусть даже древним попугаем в старой стамбульской гостинице. Правда, будучи поэтом XXI века, Шульпяков в этого собеседника почти не верит. Он только допускает возможность его существования. Но, как ни странно, именно на этом стоическом отчаянии и держится вся его книга. Как, возможно, и вся русская поэзия сегодня.
