ГОЛОС
И день-то был тогда пригожий. Настоящий такой, уже апрельский, знаете. А небо – чистое-чистое! Ну, где-то вдалеке, как бы в закоулках, облачка полосками тянутся, а так – голубизна! Хоть ныряй. Да, и ещё – ветерок. Уже вроде как и тёплый, но как бы и не до конца: подует посильнее – поёжишься. Да…
И вот, значит, сидел я на облезлой скамейке в нашем заплёванном скверике, подставлял солнышку небритую физиономию, радовался. И даже гипсовые пионеры среди кустов – не напрягали. Только они-то, безносые, здесь и торчали со своими раскуроченными горнами. Понедельник тогда был – сами понимаете. Разговоров чужих не слышно, машины где-то далеко, и я, помню, развалился так вальяжно, руки раскинул, глаза закрыл, первый ультрафиолет выхватываю. Возле ног пакет; в пакете парочка пивка абаканского, холодненького. Трогал я бутылочки ногой, слушал их звон, улыбался.
И только я собрался за первой в пакет нырнуть, тут-то и затрезвонил мобильник. И так некстати эта музыка пришлась! Звонить-то никто не должен был в это время. Если мужик-заказчик, то мы с корешком вчера весь кафель отработали. Линия в линию, всё по чесноку. Да и отпустил он нас без претензий, рассчитался, как обещал. Светка? Но в этот раз я ей всё до копеечки отдал. Пацану на шмотки, шоколадки-мармеладки всякие. Так что звонка я, прямо скажем, не ждал и мобилу доставать не торопился. Вынул, глянул – номера нет. Не высветился. На табло – пусто! Чудно. Ну, думаю, ладно, не хочешь называться – не надо, хозяин – барин. Но постанова такая мне не понравилось. И я так развязно, что ли:
– Алё.
А там молчат. И молчат как-то по-особому. И сразу въезжаешь, что там не прикалываются и всё не просто так. Я, по правде говоря, напрягся, но не так чтобы сильно, и уже посерьёзней в трубу:
– Да, слушаю. Кто это?
А мне в ответ, негромко:
– Я.
И знаете, у меня от этого «Я» всё внутри как перевернулось. Словно куда рухнул. Вот раз – и полыхнуло откуда-то сверху и вмиг опалило всего. Думаю, может, так умирают?
А голос не понять чей, но знакомый-знакомый.
Короче, сижу я на лавке ошарашенный с трубой в руке. Во рту сухо, язык тяжёлый, а почему – не знаю. Вроде ничего такого, а спёкся я моментально, хотя и разговора-то ещё и не было. Ну, ладно, разжал губы и так уже робко:
– А кто это?
А мне в ответ снова:
– Я. – И назвал меня по имени.
Такое не забудешь. Я вот сейчас рассказываю, а меня опять колотит. Да, голос! Он как будто не из мобилы шёл, будто внутри меня говорил. Но когда он моё имя произносил, что-то вспомнилось мне, давнее-давнее. Ну, знаете… как в детстве. Помню: батя рыбалить рано ушёл, до зари ещё, на клёв утренний, а я позже встал. Накинул штормовочку свою и поплёлся на наше место, речка-то – рукой подать. И вот иду спросонья по лесу, ёжусь, тропинку высматриваю. Туман. И свежо так по-утреннему. Птицы заливаются – звонко-звонко, и речка где-то шумит, ласково, по-домашнему. Я по мокрой траве в дедовых резиновых сапогах – ширк-ширк, хлеб в руке белый. А туманище густой-густой, и где-то впереди берег, и где-то там отец. Я так потихоньку, чтобы рыбу не спугнуть:
– Папка-а…
А он в ответ, чуть слышно:
– Санька, сюда…
Вот и этот голос… будто отцовский. Как тогда из тумана под говорок речной. Меня даже как обожгло – не батя ли? Да осадил себя тут же: папку я год как схоронил.
А внутри что-то не отпускает. И опять детство вспомнилось. Как мама меня будила. Проснёшься, а глаз не открываешь. Лежишь, в одеяле укутанный, слушаешь, как она у печки с кастрюлями возится, ждёшь. Она, конечно, знает, что я уже не сплю, и таким голосом, которым одни матери и говорят:
– Ну-ка, подымайся, лежебока.
И мне это «лежебока» так нравилось. Такое оно какое-то тёплое, и смешное, и доброе. А ещё солнышко по глазам зажмуренным, и запах печки нашей маленькой, и… И всё это за какие-то секунды, мгновения. А потом из памяти посыпалось, как вещи из кладовки. Всё подряд: и доброе, и не очень, и за что стыд до сих пор по ночам гложет – вся житуха моя никчёмная. Вся пролетела перед глазами – птица с крылом перебитым. Эх, променял я золотые тихие утра на первые батины сигареты, из пачки стянутые, да на первые копейки из кошелька бабушкиного. А потом пошло-поехало: «Агдам» из горлышка в кустах, девки в лопухах, враньё как варенье мазал. Руки откуда надо растут, да голова не к тому месту пришита. Жизнь как балалайка ненастроенная – бренчит громко, толку мало. В общем, ни кола, ни двора, ни жены, ни бабы, проскакал по верхушкам, земли не видел.
А потом я как очнулся. Сижу с мобильником в руке на изрезанной лавке, под ногами шелуха от семечек. Ветерок волосы треплет, и в глазах непривычно – мокро. А в телефоне – тихо. И тут меня как прорвало, кричу в трубу среди сквера:
– Кто это? Кто?
Ответь! Ну же!
Да, кто это, Господи!
Кто это?
Господи?!
Молчал телефон, качались ветки, и небо было синее-синее.
ДВЕРИ, КОТОРЫЕ ПРИЯТНО ОТКРЫВАТЬ
Утро начиналось как обычно. По-быстрому закончив с домашними делами, я отправился в любимую кофейню. Открыл знакомую дверь, повесил мокрую куртку на крючок, оглядел уютный зальчик. Посетителей – никого, и мой столик у окна – свободен! Я извлёк из пакета стопку чистых листов бумаги, карандаш, ластик и устроился в кресле в ожидании официанта. Через пару минут ко мне подошёл молодой человек, давно работающий в этом милом заведении. Меню в его руках не было. «О! Здесь уже в курсе моих заказов!» – обрадовался я. Но едва произнёс: «Сегодня как обычно…», как он вдруг сухо оборвал:
– Опять писать собираетесь?
Я кивнул:
– Пожалуйста, «американо» и канапе с…
– Нет! Никакого кофе! Никакого сыра!
Сказал как отрезал, стоит и смотрит немигающим взглядом, будто манекен. Я поёжился, оглядел пустующий зал:
– А почему, собственно?
– Почему? – Брови вскинулись, словно стрелки на пружинках. – Да потому, что вы тут часами сидите, строчите, а берёте чашку дешёвого кофе и несчастное канапе. Нам это уже надоело. Правда, девушки?
Местные официантки тут же окружили столик и застрочили, как по команде:
– Ну сидишь тут по полдня, так закажи что-нибудь конкретное!
– Чаевые – смех. Совесть совсем потеряли!
– Другие за это время столько понаберут, что о-ё-ё-ой. А этот! Достал уже! Эконом, блин! – особенно громко возмущалась симпатичная бариста, которая всегда была со мной подчёркнуто вежлива.
– Вот видите, – подытожил молодой человек, – никто уже не хочет терпеть ваши выходки. Так что покиньте помещение.
– Да на каком основании!.. – Я пытался сопротивляться, но их натиск был внезапным и крепким. В одинаковых коричневых рубахах и фартуках, плечом к плечу, поднос к подносу, они напоминали холодную шершавую стену без единой щели. И всё-таки я продолжал искать брешь в этом кофейно-кирпичном монолите.
– Послушайте, ведь я ваш постоянный клиент и имею полное право заказать…
– Кофе с кусочком хлеба? Вы издеваетесь?
–Хорошо, я закажу что-нибудь подороже.
– Знаем мы ваши штучки! Сегодня обед, а завтра снова канапе и столик на четыре часа. Повторяю: покиньте заведение и не устраивайте истерик.
Официант отошёл, давая понять, что разговор закончен. Фигурки в кирпичных фартуках, выстроились вдоль барной стойки.
Я убрал в пакет бумагу, карандаш и ластик, обмотал шею шарфом, надел мокрую куртку…
…Влажный, тяжёлый снег на глазах превращался в грязное месиво. Подняв воротник, я двинулся навстречу ветру. Через квартал была ещё одна кофейня с модным заморским названием.
Открывая массивную дверь, я сразу же почувствовал себя не в своей тарелке: драпированные стены, длинные диваны, низкие лакированные столики – всё выглядело вульгарно и неоправданно шикарно. О ценах я даже не рискнул помыслить, но выбора не было. Я как мог небрежно направился к пустому столику у широченного окна. Одно из самых больших удовольствий – наблюдать за жизнью по ту сторону стёкол.
Но тут, будто из воздуха, передо мной возник молодой человек в синем, с иголочки, жилете со значком на груди. «Администратор» – и что-то сжалось у меня под рёбрами. Молодец со значком окинул цепким взглядом куртку, пакет, и губы его сложились в безупречно отточенную улыбку.
– Добрый день! Поработать зашли? С бумагами?
– Ну да… И кофе попить, конечно.
– Кофе, значит. Понимаю. – Он продолжал целлулоидно улыбаться, не пропуская меня в зал. – Вы, я вижу, писать собираетесь? Понятно. А ноутбук, простите, у вас с собой?
– Что?
– Ноутбук у вас с собой? Или вы предпочитаете смартфон?
– Мне не нужен компьютер. У меня есть карандаш.
– Карандаш?
– Да. Могу показать.
– Нет-нет. Не надо. Карандаш – это замечательно. Но с карандашами к нам нельзя.
Уголки его губ опустились вниз, и улыбка завязалась в розовый казённый бант.
Дело принимало скверный оборот. Но я не собирался сдаваться без боя.
– А почему нельзя-то? Какая разница – ноутбук, карандаш, ручка, в конце концов?
– Вы бы ещё печатную машинку сюда принесли! Видите, здесь многие работают, но у всех цифровые, понимаете, – он обвёл рукой помещение своей модной кофейни, – цифровые устройства! – Бант развязался, и лицо снова провалилось в непроницаемую улыбку. – Вы понимаете, что такое формат заведения, клиентура?
– Так ведь я и есть ваш клиент!
– Нет, с карандашами тут не ходят. В другой раз, пожалуйста – и рука администратора изящно указала на дверь.
…И снова ветер, снег и грязная жижа под ногами. С общепитом дело накрылось, дома сейчас жена и старший сын, ближайшая библиотека на ремонте. А мне позарез нужны хотя бы полтора часа!
Мысли скакали, снег падал, ноги сами выбирали дорогу. Я не очень удивился, когда оказался у стеклянной двери старого книжного магазина на первом этаже моего дома. Стоять возле полок, вбирая в себя цвет и запах новеньких корешков, не спеша перелистывать страницы – это было сродни блаженству гурмана, открывающего вожделенную пыльную бутылку.
У классиков я, как обычно, медлил, готовясь нырнуть в море знакомых имён. И уже протянул руку к Кафке, как меня негромко, но строго окликнула крашеная блондинка лет пятидесяти – в модных очках.
– Здесь нет ничего интересного. Вон там, – пухлый палец с длинным, ярко накрашенным ногтем указал в противоположную сторону, – эзотерика, психология, бизнес, на худой конец – Мураками.
«Худой конец Мураками», – машинально повторил я за ней.
…Не помню, как я покинул эту книжную гавань. Помню только, что продавщица как-то внезапно завелась, помню палец, нацеленный прямо на меня…
…Почти час я месил грязь возле дома, пока не вымок окончательно. Озябшая рука торопливо ищет в кармане ключ. Как приятно всё-таки открывать дверь своей квартиры!
Тихонько проникаю в тёплый тёмный коридор. Никто не выходит. Стало быть, жена на кухне, а старший у телевизора. Отлично! Оставляя на полу мокрые следы, крадусь к двери спальни. Пальцы уже касаются ручки-защёлки, когда меня настигает извиняющийся голос жены: «Ой, Юра, там папа отдыхает. Он утром приехал. Погостит несколько дней. Может, ты сегодня в какой-нибудь кафешке поработаешь, пока я тут готовлю?».
…Я стою перед закрытой дверью собственной спальни. А на улице ветер, и снег, и нескончаемое грязное месиво.
ТОЧКА ОПОРЫ
Они сидели в небольшой шумной столовке за маленьким квадратным столиком. Мимо них двумя встречными потоками двигались люди: по одну сторону – неспешно, с подносами, заставленными стандартным ассортиментом городских забегаловок, по другую сторону – в куртках и шапках, резво обегая подмороженные весенние лужи. Светило робкое солнце, был обыденный обеденный час и каждый был занят самим собой. Но эти двое, казалось, были заняты только друг другом. Они неотрывно смотрели друг другу в глаза и молчали. Слова сказаны, бутерброды съедены, и теперь полагалось только нежно-загадочно улыбаться.
Она положила тонкие пальчики в его широкую ладонь.
Он положил крепкую руку на её колено под столом.
Она опустила глаза.
Он чуть кашлянул.
Её пальчики, едва касаясь, выводили на его ладони незатейливые узоры.
Его влажная ладонь тяжело ползла вверх.
Она поднимала глаза. Она всего лишь искала точку опоры.
Он продолжал загадочно улыбаться (сегодня у него хорошо получалось). Он всего лишь искал что-то новое.
Светило робкое солнце. Люди двигались с обеих сторон.
Через месяц они расстались. Остались друзьями. И теперь где-то бродят по городу. В небе светит яркое солнце. Лужи высохли на асфальте. Она всё так же ищет точку опоры. А он – новых колен.
