НОЯБРЬ В КРЫМУ
Лишь горы позвоночником Земли.
Лишь оттепель, пристегнутая к лужам.
Никто не свят. И пустота внутри
куда больней, чем пустота снаружи.
Лишь акварель. И сосен корабли.
И крыши, обветшалые некстати.
И что бы ты кому ни говорил,
одной души по-прежнему не хватит.
Один замолк, соседний занемог,
одна бутылка выжата об стену.
Ноябрь в Крыму не то чтобы замок:
он ключник и замок одновременно.
Какая тишь! Хоть ласточкой об лёд.
Размыло дни на стареньком планшете.
Никто не свят. У осени пройдёт.
И ты пройдшь – как не было на свете.
IN EXILE
Душа моя, душа моя, душист
последний вечер, пахнущий игристым.
Мы так давно не виделись, что лист
стал выглядеть не Ференцом, но Листом.
Мы так давно не виделись, mon cher,
что здесь сменилось несколько прелюдий.
То памятник расколют, то торшер.
То флаги изменяются, то люди.
Мне кажется, я дряхлая швея –
усталость рук, осколок Эрмитажа –
Трещит костюм на несколько, а я
его пытаюсь пластырем и сажей,
улыбкой, уговором – сколько бит! –
А за спиной лишь сплетенки да зависть.
Душа моя! душа моя – болит.
И кажется, я больше не справляюсь.
О РОДИНЕ
Когда власть изменяется чаще, чем расписание,
когда в центре столицы бесплатные дарят гробы,
моя Родина – женщина с пепельными глазами –
устает оттирать от крови отвердевшие лбы.
Они могут быть глупыми, злыми, смешными, жестокими.
Всё равно они люди – что в нео-, что в палеолит.
Моя Родина – женщина в доме с разбитыми стеклами.
Она плачет и плачет и, кажется, даже скулит.
Ни любви, ни тепла, ни пощады, ни позднего знания.
Только гром, только горн, согревающий всех до костей.
Моя Родина – женщина.
«Женщину, женщину ранили!
Пропустите кого-то! Хотя бы кого-нибудь к ней!».
SHIT HAPPENS
Shit happens!
Я же помнила заранее,
у них внутри лишь рыбьи пузыри.
Мишурный блеск мишурного признания
до морока доводит, до петли,
до выстрела в пиджачное предсердие,
до героина в форме бытия.
Мишурный блеск мишурного бессмертия –
такая восхитительная дрянь.
Ещё!
Ещё!
Привычно, не привычно ли,
лишь микрофон
– как мячик –
мимо рук.
Мишурный блеск мишурного величия.
Какое одиночество вокруг.
КУДА БЫ
Куда бы мой милый тебя вели
все реки, озера и соль земли. –
Останутся только глаза вдали,
и это мои глаза.
Куда бы мой милый за чем ни шёл,
останутся только звезда и вол…
Но сердце гремит, как пехотный полк,
как маленький динозавр.
Возьми его на руки, обогрей,
лови для него из ручьев форель,
и солью присыпь, и ступай теперь
у речки стирать рукав.
А если упустишь, когда солжёшь
не будет тебе ни простых, ни слож-
ных понятий – ни слова «дождь»,
ни славы для моряка.
А будет лишь вьюга, лишь вью- и -га,
поэтому лучше держись крючка…
И подпись, широкая, как строка.
– Твой маленький динозавр
ЦВЕТАЕВОЙ
И сверху дно, и снизу дно,
и жар теплушкой волоокой.
«Мне совершенно всё равно,
где совершенно одинокой».
В какую даль, каким быльём,
в какие стены дольше биться.
Над умерщвлённым журавлём
танцуют хищные синицы.
И всяк герой неуловим.
И тесен мир, как русский дольник.
Запомни, друг мой, на крови,
лишь на крови растёт шиповник.
ГОДАР
Он приходил ко мне. В горле его росло
что-то лукавое, словно Жан-Люк Годар.
Он приходил ко мне – лужицами из слов.
Он приходил ко мне – шелест, щелчок, удар.
Он приходил ко мне – рифмой неуловим.
Недостигаем!
Робок!
Ни жив – ни мертв!
Каждая пустошь напоминает Рим,
если искать восьмой для семи холмов.
Вроде бы спохватился –
держи-держись.
Вроде бы спохватился –
и вот он есть.
Пальцы раскроешь – перетекает в жизнь
мой совершенный, мой нерождённый текст.
