На днях мне прислали очередной номер известного харьковского журнала «ЛАВА», который предваряло следующее вступление: «…началась и уже разворачивается, как туго уложенная в шкатулке истории пружина, какая-то новая эпоха в жизни, культуре, быте, наконец. Эти времена предлагают человеку нелёгкий выбор – остаться (хотя бы потенциально) творческой личностью, подобием Божьим, или опуститься, оказавшись бессильной и безнадежной частью охваченной паникой/ненавистью толпы. Но именно в такие годины исключительно важно вспомнить то лучшее, то (не убоимся этого слова) – заглавное, что сделало Харьковскую Цивилизацию общеевропейским и – скажем ещё шире – общемировым достоянием».
То же можно сказать и о Крымской Цивилизации, и о любом городе, в котором, несмотря ни на какие ужасы и истерию, продолжают жить и творить истинные личности – подобия (а то и конкуренты) Творца Небесного.
И каждый из нас думает о возможности снова спокойно дружить, сотрудничать, развиваться, мирно ездить друг другу в гости, на творческие фестивали. Харьковчане – издавна частые гости крымских фестивалей, в их журнале публикуются наши авторы (есть они и в последнем номере) и освящаются наши культурные события. То же можно сказать и о крымчанах – мы ездили в Харьков и ездить будем. Не далее как на сентябрь нынешнего года планируется в этом городе фестиваль авангардного искусства «АВАЛГАРД», на который приглашены крымские поэты и художники. Надеемся, это творческое путешествие будет для нас возможным.
А сейчас – слово о новой книге одного из издателей «ЛАВЫ» и организаторов «АВАЛГАРДА» – поэта и издателя Андрея Костинского.
***
Пусть под дыхом догорают штормы –
лица – статуи a-la Romania.
Показательной тюрьмою формы
мы ещё и не таких заманим.
Позволю себе предварить рецензию своим четверостишием – из стихотворения «Мысль не размножается в неволе…» цикла «Парадоксы творчества». Ибо посвящается это исследование поэту не просто парадоксальному, а такому, на котором парадоксальность можно изучать, как в научно-экспериментальной лаборатории. Книга Андрея Костинского «Бесмолвие» – книга молитв, книга о сотворении мира, звёзд, деревьев, человека, об Адаме и Еве, о Христе, о рыбах, птицах, рогатых оленях… Почему тогда – «бес»? И что он «молвит»?
Наблюдения критика показывают, что склонность к формальным экспериментам и работе с поэтическим языком испытывают люди с внутренним миром настолько тонким и чутким, способным на такие воспри(н)ятия, что… В обывательском понимании таких людей называют ранимыми, бескожими, распахнутыми (некогда остропоэтические, эти образы уже стали элементами мещанского сентиментализма). А символ нашего времени – акула, которая, почуяв кровь, бросается сразу, – понятен всем. Значит, щит. Но щит – красивый. Это и есть поэтическая форма, авангард, словесный эксперимент у тех, для кого он естественен, а не дань моде или развлечению. Иной раз, рассматривая узоры на щите, отвлекаешься – и буквально всеми органами чувств – от прячущейся за ним «человеческой, слишком человеческой» плоти и души.
О человеке говорю я, прочитав эти стихи. Не о каком-то возвышенном духе-поэте или там сказочном эльфе, какового, может быть, бессознательно строит из себя автор, и так же его подают критики. Маска – маской, поэтический образ – образом, а «бес» – это о человеке. «Бес – смысл лица» – панторифмически, почти в полном звуковом соответствии, перекликается со словом «бессмыслица». Идея на поверхности: бес-индивидуальность есть смысл (и порой единственный) каждого отдельного лица, т.е. личности, и это – бессмысленно. Обрести смысл в духовном просветлении – потерять индивидуализм, беса, а с ним – и всякое значение человеколичностного существования. Именно потому автор, находящийся меж двумя полюсами – Бога и беса – называет себя вечным еретиком. Тем, от которого на земле открещиваются и священники и грешники, а в раю отмахнутся ангелы столь же равно, как и черти в аду. Еретик – и в том, и в другом «лагере», обреченный на вечное «кострастие».
Выходит робко на прогулку бес
из неменя – ведь без него я нею.
У таких «еретиков» сами их ангелы-хранители не только не успевают за ними в их покаянии-перепокаянии то в одну, то в другую сторону, а иной раз даже, чтобы снова не опоздать, опережают. Так и остаётся человек, вечно ищущий, без ангела, без опоры, без путеводной звезды, ощущает её исчезновение, ибо она раскаялась и уже на ином пути, а ты сам – ещё здесь, но уже как бы и не… Вечный поиск. Абсолютное ощущение себя зеркалом, отражающим самого себя:
В зеркало смотрю – себя перевёрнутого вижу я,
будто оно ложкой зачерпнуло меня и предлагает мне же.
А зеркало индивидуальности-то – кривое. Пусть самую малость… Но в каждом новом самоотражении добавляется что-то иное, чего не было ещё секунду назад, и так бесконечно множится сама в себе душа мелочами, созвеньивающимися в цепочку бесконечности. «Сто тысяч форточек в небесном беспределье…». И это не бес-предел. Это – «Антитот».
Каково быть существом с зеркальным сердцем? Живым существом, которому так хочется, чтобы в него верили, а как? Чуть поверят – а он изменится. Да что там другие – чуть поверишь сам в себя… а уже надо ввериваться заново.
Из Ч Е л о в е К А
выдернута Ч Е . . . . КА,
и он снова на лове.
Опять намёк на одну из важных составляющих человека, которой его лишают то и дело, заставляя искать и метаться. Что же это за составляющая-чека? *(опасность, близость взрыва). Божественная истина? Это без неё человек – граната? Или куда взрывоопаснее ему, если его лишают – беса?
«Господи… Не лишай меня радости видения, слышания, осязания…» – пожалуй, самая сильная молитва поэта, которую доводилось слышать. Только не атрофировалась бы восприимчивость, не вышел бы из строя отражатель прочувствованного в мир! Инди-видение… Лучше быть «бесмолвным», чем безмолвным.
«Если они могли любить так друг друга, то безгрешны они!» – познавший тайну любви, познает тайну Бога. Но пока никто не сумел изучить её на приборах и написать научный труд именно о любви, а не её биолого-психологических «особенностях», способных объяснить всё, кроме бытия Бога (и беса) в любящем (или ненавидящем, а ненависть – форма любви) человеке. Поэт максимально приближен к пониманию. «Моё безтебие равно моему бессебию…». Но сам же застеняет его словами и образами, чтобы читателю казалось: да, он понял, но понятое им столь священно, что от ещё не понявших надо скрыть это за стеной слов, образов, метафор, неожиданных поворотов мысли, непредсказуемых вливаний интеллекта в область чувств, искреннего полудетского «выпендрёжа» под видом взрослой суровости, ученой сложности, вплоть до терминизации. Даже – иногда – чужой стилистики («узнайте» надрывную любовь или чуть карикатуризированное (а оттого совсем живое, как человеческое) «сотворение мира Богом» – по стилю Маяковского: он так писал, значит, это об этом, а я тут спрятался, я в домике). И тут же – нечто непередаваемо своё, от чего звенят (а иногда и рвутся) струны и сердца, и наслаждающегося (а иногда и давящегося) «интеллектуальным блюдом» мозга.
…в этот миг корни его ощутили,
достигнув центра земли,
корни Растущего встречно –
вверх
и
вниз.
Какое из двух деревьев –
дерево зла и дерево добра?
Или корни дерева добра – зло,
а корни дерева зла – добро?
_______
Ева…
Помню счастье в [её] глазах –
налитое в них небо
выплёскивалось через край,
когда [ты] протягивала мне яблоко
(но видел вместо него сердце).
Я не кусал его.
Как я мог?
Как мог откусить от сердца,
дарящего любовь?..
Стилистика меняется. От совершенно простых, искренних, живых, иной раз будто полудетских строк, до настолько «навороченного» авангарда, что читательское восприятие попросту скачет с горы разума в долину сердца по волнам такой амплитуды, что если бы не это разнообразие – не проскакало бы и четверти книги. Но неожиданные смены орудия восприятия создают эффект загадки, приключения – а что ждёт впереди? Опасности, сражения – что выскочит на вас: монстр или пушистая белочка? А как бы из белочки не выскочил монстр? А почему это чудовище… не рычит, а ластится? Чего хочет? А куда ещё завернёт авторская парадоксальность? Филолог порадуется «вкусной» рифме – ну где ещё такую встретишь? «Светофоры – (тьма даёт) свету фору», «ласково – (сожжённый до) тла скелет», «звёзд – «Аз возд…», «останется – танец ям». Ценитель словесных находок придёт в восторг от глубинных неологизмов: «немб», «вскуе», «светилища», «эпибездность», «натощаз», «небольсводие», «наперекорд», «бредонемыслимовночьсть»… А тот, кто давно не ожидает от «великого и могучего» ничего нового, изумится: это возможно! Например, можно превращать существительные в глаголы или в прилагательные, создавая (порой не изменив в них ни звука, ни буквы!) слова с новым смыслом (глагол «притчу» особенно удачен; ничуть не уступает ему наречие «недля»), переставлять по своему усмотрению ударения и менять прочие орфоэпические и грамматические правила («больница» – это не «больница», это больше и больнее; «таен» (сущ. мн.ч.) – куда таинственнее обыкновенных «тайн»; «слышет» – вовсе не ошибка, и нечто совсем иное, чем привычное «слышит» – глагол приобретает значение процесса, как будто «ощупывает слухом»…). Придётся по душе метатекстуальная тропика: «остроэсного месяца», «в наканунно-творенной тиши», «Помнишь, Ты нам творил – алмаз, малахит, берилл, /кроша кометы, словно сухарики для голубей» и др. Приводить можно целые строфы. Особенно выморочно-завораживающе наиавангарднейшее – завершающее – стихотворение книги «ЧЕ….КА». Ну, убьёшься же, читая, выгрызываясь из строк. Ан – не оторвёшься!
Человек в читателе умоется потоком живой воды «осознанной наивности». Объяснимо ли это понятие? Так же необъяснимо, и, в то же время, абсолютно прозрачно, как «Пробивалась, казалось мне, первая мысль. Но была эта мысль о себе самой». Привет автору от нашего «Мысль не размножается в неволе/, Но жиреет. Вот и любит нормы». Приятно встретить одноволновое авангардное сознание, с которым можно слиться без препятствий непонимания, чтобы расстаться обогащённым – для новых собственных внутренних открытий. «В книге нет ни одной грамматической ошибки. Все несоответствия правилам русского языка предумышленны» – такую штуку выкидывает автор, и невольно жалеешь тех людей, которым приходится это объяснять. Недавно мне довелось в аннотации к своей книге «ТРАНС[крым]ЦИЯ» – по убедительнейшей просьбе издателей – подробно растолковывать значение этого слова и всех его частей. Думаю, Андрею Костинскому этого разъяснять бы не пришлось. Чтобы быть авангардистом, вовсе не обязательно являться филологом, лингвистом. Основное – оставаться восприимчивым – до ощущения «сверх-» – человеком и поэтом. Не боящимся всечасного сверхпредельного налёта, нападения красок, звуков, смыслов… Кто не боится – тот справится. И выстроит их в своё «миротворение», которым, как проектом, чертежом «А вот так было бы лучше, ты не находишь?» – можно и с Богом поделиться. А вдруг Ему понравится? Вдруг скажет: «Ай, маладэц! Будь по-твоему!».
