Только лишь муза даёт смерти какую-то жизнь…
Гораций-Гёте
Подлинное Бытие – всегда есть Бытие творческое и плодотворное.
Поэтому мысли о Петре Кириллине, необычайном художнике и настоящем друге, с которым жили в одном доме, в соседних подьездах, теперь подобны нашим встречам, случавшимся не так часто, как это стало необходимым, когда перестало быть возможным…
Какой-то нездешний свет присутствует в его работах. Нетленный, невечерний свет его собственной души, вечно живой и к свету стремящейся. Способной расти не «из тени в свет перелетая», а из света в свет переходя. Из света земного в Свет Фаворский – Божественною Красотою жизнь преображающий.
Всё его существо было при любых обстоятельствах проникнуто чувством искренней доброты и воистину христианского сострадания, которое, пожалуй, является основополагающей и наиболее характерной чертой каждого подлинного художника.
И состояние необычайной открытости миру, сопрягалось у него с особым «тютчевским» сочувствием, которое неспроста было соотнесено великим русским поэтом с Благодатью.
В его живописи удивительным и даже несколько странным образом соединились ирония и грусть, жизнелюбие и отрешённость, глубочайшее умиротворение. Его всегдашний и теперь уже вечно юношеский задор и глубина необыкновенного покоя. Подобного тишине безлюдных улиц пустынных городов, наполненных атмосферой напряжённого ожидания – ставшего одним из любимых мотивов его картин.
И всегда строгих до аскетичности красок пейзажей природы – той пронзительной и даже более реальной, чем сама действительность жизни, чудесным образом нашедшей приют в его «скудной» палитре – неутолённой и нетленной. Как и в его душе – самоотверженной до самоотречения и самоотречённой до самоотвержения.
Он и сам был таким же «другим», как та «душа» из приснившихся мне в ту ночь, когда его не стало, стихов Арсения Александровича Тарковского, которые он особенно любил…
И снится мне другая
Душа, в другой одежде:
Горит, перебегая
От робости к надежде,
Огнём, как спирт, без тени
Уходит по земле…
Пётр очень любил и часто вспоминал его стихи и, зная о моём небольшом личном знакомстве с ним, всегда интересовался его самочувствием. Как он подчёркивал, не физическим, а духовным. Особенно, когда сам оказался физически тяжело болен и, как выяснилось позже, неисцелимо…
Средоточение Бытия в личности самого художника, осознание им нерасторжимого (метафизического) единства жизни и смерти, оказалось обусловленным преодолением грани существующей между приставками «НЕ» и «ИНО». Что в наше время послужило основой уникального художественного явления – «метафизического реализма», поистине ставшего значительнейшим достижением искусства второй половины двадцатого столетия. И к которому несомненно относится творчество Петра Кириллина, для которого «проблема Гамлета» оказалась не то чтобы лишённой смысла, а скорее не существующей в качестве «проблемы» или вопроса. Ибо, как говорила Марина Цветаева, «поэт есть ответ», поскольку он не «вопрошает», а «утверждает» истину.
Она является для него всегда неоспоримой ПРАВДОЙ, которая не есть «правдоподобие». А творчество подлинное не «отражает» действительности, но отображает неисповедимый путь Божественного Духа, проходящего и освящающего жизнь человеческую. Являя в ней себя и источником вдохновения и внутренней движущей силой.
В таком искусстве нет «искуса», а значит, подспудного стремления к тому, что необычайно точно было определено Пастернаком в качестве «методологии антиискусства»…
Там он жизни небывалой
Невообразимый ход
Языком провинциала
В строй и ясность приведет.
Вообще тема русского реалистического искусства в эпоху тотальной глобализации культуры и «психологической мимикрии» приобрела новые смысловые оттенки, связанные отчасти с необходимостью некоторой «реабилитации» ранее не свойственных ему проявлений. Особенно во «внешнем плане».
Вопрос этот оказался в своей глубинной сущности не таким простым и очевидным, как это представлялось изначально.
Однако для Петра, как для истинного художника и «человека в полном смысле слова» здесь не существовало никакой неясности. Он часто любил повторять, что необходимо сознавать различие между «классикой» и «классицизмом», как несоответствия чисто внешних «окаменелых» форм духу самой жизни – вечно внутренне развивающейся и, следовательно, меняющей свою структуру в плане усложнения и вариативности. Что совершенно не противоречит необходимости сохранения её «внутреннего кода», как направления развития всегда в сторону «уменьшения энтропии», – духовной, культурной и творческой.
И именно это свойство и является одним из самых отличительных и ценных в его собственном творчестве. В котором больше всего поражает их необыкновенный «внутренний динамизм», который не есть ложный динамизм внешнего правдоподобия, сколь «неизбранного», столь и неестественного. Но воистину колоссальное внутреннее движение жизни (позитивное, но не «позитивистское»). Необычайно плодотворное и воистину художественное. Что есть, возможно, не только единственный путь правды, но и полнота и целостность, не отрицающая даже смерти, но вмещающая в себя подлинное Бытие. Вдохновенное, «умное художество», единственно способное даже не воплотить, но воссоздать («довоплотить») «маленькое» (по словам Рильке) и даже несколько «ущербное» – одностороннее бытие повседневной жизни. Называемое апостолом Павлом тем «что отчасти». И то, что должно быть преодолено жизнетворчеством именно как то, что «отчасти». («Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти прекратится»; 1-е послание Св. Ап. Павла к Коринфянам. 13.10.).
Вернуть его в пространство «большого круга» Бытия – единственно подлинного, а для истинного художника – единственно возможного. И с точки зрения методологии его творчества и с точки зрения всего образа его жизни.
Потому что одним из самых значительных признаков подлинного творческого дара является его проявление за пределами непосредственной работы. Когда художественным и творческим для него становится абсолютно любое деяние. И творческий склад его личности находит выражение во всех аспектах самой повседневной и обыденной жизни.
За очень недолгий период своего земного существования ему действительно удалось совершить невероятно много и в живописи и в жизни. Особенно в смысле «насыщенности» и особой «интенсивности» жизнетворческого процесса.
Жить полной жизнью и умереть полной смертью (да простят меня за эти слова его родные и близкие), т.е. органично вместить в жизнетворчество предельный и запредельный онтологический и метафизический контекст. Преодолевая при этом любую эклектику и ирреальность (иррациональность).
В его картинах всегда «деревья, здания и храмы/ Нездешними казались, тамошними, / В провале недоступной рамы».
Но эта «нездешность» не есть «провинциальность ущербная», а есть периферийность подлинной, всемирной культуры способной дорасти в своем развитии до состояния культуры всечеловеческой. В одночасье, но не на час предстать центром новой ойкумены. Невообразимым образом преобразить культ в религию Христианскую не «по букве», но «по Духу».
Ибо она не только предстоит ей, но и обетует её в глубине своего до времени нераскаянного и неприкаянного сердца. И только в таком контексте перестают быть лишенными позитивного смысла «Смерть Вергилия», «отлучение» и ссылка Овидия, и слова Горация, взятые в качестве эпиграфа для этой работы. Обращённые ко всем нам – ушедшим и остающимся, но вечно пребывающем в этом прекрасном мире. Потому что не существует ничего более обыденного, чем реальность, не увиденная глазами истинного художника. Поскольку единственно подлинное Бытие – это Бытие Христианское, а значит, вечно творческое.
И хотелось бы скромно надеяться, что истинно творческое отношение этого удивительного художника – «сотворца» и «человека в подлинном – Христианском – смысле слова», проявившееся в его смерти, ничуть не менее значительно, чем в его кратком земном существовании, послужит для нас не поводом для лицемерного смущения духовного, а источником высокого вдохновения и радости от общения с миром подлинного Бытия, которому он служил всегда и которому приобщил всех нас. Оставаясь истинным «апостолом творчества», как подлинно христианского служения всему возвышающему и преображающему человека и души его бессмертной. И да будет так и ныне, и присно, и вовеки веков.
