…За чаем соседка бабка Маша вдруг всполохнется, сунет ноги в валенки, выскочит во двор, полезет по глубокому сугробу к вишняку, сорвет хрусткую морозную веточку, и – назад. В доме веточка станет гибкой. Чай густой, коричневый, томный, ароматный, как целое ведро спелой вишни – будут пить они с бабкой в потемках, экономя электричество…
– Да ты садись лучше на переднее сиденье, а то он тебя съест, – вместо приветствия зевнул лениво Валек.
На сиденье лежал огромный боксер. Он вежливо приподнялся, заперебирая лапами и тоже зевнул.
– Он добрый, но съест. Порода такая.
– Надень ему намордник.
– Он не любит в наморднике, плачет.
– А если он тебе голову откусит? Или мне… Бобик, ты не откусишь мне голову?- спросил Олег, усаживаясь на заднем сиденье рядом с собакой.
– Не оскорбляй, он не Бобик, а Барон.
– А почему от него керосином пахнет?
– Спутал пузырьки. Лапу ему обрабатывал. Деверь у меня летчик. Привез жене авиационного керосину – от ангины помогает, а я думал, это перекись.
– Ну ты даешь… Керосин на рану…
Боксер повернулся к Олегу и жалостно заскулил, забормотал что-то, потом помотал головой, брыли щек затряслись, слюна полетела по сторонам и он чихнул.
– Ну, вот еще пожалуйся у меня! – воскликнул Валек, – Нашел защитника! Доложи ему все! Предатель…
Собака забубнила что-то, стала подвывать.
– Стукач! Молчи уж, а то сам машину поведешь! А сам? Где лапу поранил? На помойку за сучкой побежал! Позорище…
Барон резко умолк и отвернулся к окну.
Валек нервно включил зажигание и рванул вперед.
– Ты чего такой злой? – спросил Олег.
– Устал. Надо еще Аркашу забрать, – буркнул Валек, – Он телевизор купил.
Аркаша тоже был их одноклассником. Он ввалился в салон, как в открытый тротуарный люк. Огромный, но легкий, весь как резиновый фантастический глаз с телевизором вместо зрачка.
– Почему без коробки?! – завопил Валек.
– Не до коробки, не до коробки, Валентин, поехали, – сказал Аркаша, вминая свое крупное тело в сиденье и накрывая живот и широкое лицо плоским телеэкраном.
– Не, ну так не пойдет, – откинулся Валек, – ты мне будешь мешать скорости переключать.
– Не буду, не буду, Валя, – забормотал Аркаша, старательно отодвигаясь к окну.
– Е-мое! – завопил Валек, Барон громко зарычал.
– Е-мое… – вздохнул Олег и пожалел, что не поехал поездом.
– Валентин, поехали, не волнуйся так. Мне уже не вылезти, – сказал Аркаша.
Олег вылез из машины, пошел в ближайший магазин и купил там несколько коробок. Они с Вальком уложили телевизор в багажник, запеленав его картоном со всех сторон, как новорожденного монстра и молча сели в машину.
Настроение было испорчено. Разговаривать с Аркашей никто не хотел, и потому он говорил всю дорогу один. Изредка Барон поскуливал из вежливости, но Валек все равно молчал – в воспитательных целях.
В школьные годы Аркадий сидел на задней парте и мало чем отличался от других троечников. Каждый урок обществоведения высокая, статная и кривоногая Валерия Витальевна по прозвищу Кавалерия, начинала с повторения морального кодекса строителя коммунизма. Почему-то первым она всегда вызывала Аркадия, но каждый раз он надеялся, что Кавалерия одумается и вызовет перечислять двенадцать пунктов кого-нибудь другого. Но Кавалерия была верна своим традициям, и как только начинался урок, провозглашала:
– Итак! Внимание! Повторим моральный кодекс строителя коммунизма. Если бы я выпускала спички, я бы на каждом спичечном коробке вместо глупых рисунков публиковала этот закон мира. Аркадий! Внимание!
То ли ей нравилось имя, то ли потому что имя начиналось на «А» – первую букву алфавита…
– Я забыл, – вздыхал Аркадий.
– Не удивительно. Я так и знала. Садись и повторяй. Все ждем Аркадия!
В классе возникала больная тишина, Аркадий пыхтел, сопел, потом вставал и начинал мямлить о том, каким обязан быть строитель коммунизма. До четвертого пункта он никогда не доходил, Кавалерия начинала злиться, злиться, злиться, краснеть, краснеть, краснеть и, наконец, махнув большими пальцами в сторону отличницы Наташи, грузно усаживалась на свой стул и роняла голову в широкие ладони. Наташа бойко тараторила текст кодекса, после чего Кавалерия продолжала урок. К концу года, когда подходила пора исправлять двойки, каждый желал рассказать ей моральный кодекс и был готов строить коммунизм. Только угрюмый Аркадий огрызался:
– Надоел мне этот кодекс, что толку учить? Не будет никакого коммунизма.
Аркадия оставили на второй год как политически неграмотного и неблагонадежного, но их класс не перестал считать Аркашу своим.
– Тридцать лет прошло, а все как вчера, бардак полный, – горько вздыхал постаревший Аркадий. – Лучше б я в свое время не выставлялся, не бодался с Кавалерией, а получил бы хороший аттестат – уже в Кремле сидел бы. А так вот вожу телевизоры.
– Сидел бы, это точно, – кивнул Валек.
– Да лучше телевизор привезти, чем деньги. Если Кате моей вечером деньги дать, их утром не будет. Так хоть телевизор останется.
– А старый куда?
– Старый я разбил. В порыве речи. Разговаривал с ним.
– Куда ж твоя Катя по ночам деньги девает?
– Прячет. На море хочет поехать, копит.
– Разбаловал.
– Уже тридцать лет хочет. В Персидский залив. Во, блин, там американские корабли и подводные лодки, а она не боится.
– Так может, лучше на Черное? – предложил Валек.
– На Черное еще хуже. У него исторически дурная репутация. Море у нас есть свое – рядом с огородом, возле бани в кадке с водой, а загорать на грядках можно. Свой загар полезный, а на юге радиация. Я жену берегу.
Олег смотрел в окно, на летящие отчаянно и смело прямо в лоб машине хлопья снега. Сбоку доверчиво прижимался горячий Барон, всхлипывая во сне, как маленький щенок. Аркадий горевал о судьбе страны и постепенно вводил в полное уныние Валька, а Олег смотрел, не отрываясь, на летящие прямо в глаза хлопья белого снега, и они казались ему миллиардами сорвавшихся со своих орбит планет, которые вдруг разом потеряли равновесие, нарушили какой-то общий закон и были изгнаны с неба. Будто возмущенный космос взорвался, и звезды полетели в разные стороны, превращаясь в полете в полупрозрачные снежные хлопья, которые рванулись жалить его глаза, сердце, душу, и только тонкое прозрачное лобовое стекло – незримое препятствие – помешало этой яростной армии исколоть, заморозить его и не пустить на вечер встречи выпускников.
Олег крепко потер рукой лоб, возвращаясь из космического пространства в машину. Глупо это – ехать на северный край земли, где уже никто тебя не ждет, где нет ни дома, ни родителей, где соседи не узнают при встрече, а одноклассники не примут и не поймут. Зачем он согласился на поездку?
Валек кого хочешь уговорит.
– Красивая стала женщина. Приезжает иногда. Мне боязно подойти, не решаюсь спросить, мол, как вы поживаете? Я ж с ней не разговаривал никогда. А ты?
И все. И этого было достаточно, чтобы Олег оказался у Валька в машине.
Барон чихнул, завертелся, видно, что-то ему приснилось.
– Чего? – заволновался Валек. – Барон! Гулять?
Барон промолчал.
– Ну ладно тогда, извиняюсь – кивнул Валек.
Олег откинулся на сиденье и снова уперся взглядом в снежную атаку. Вот так, наверное, когда он умрет, душа его помчится среди звезд туда, где за хаосом и неразберихой таится вечный свет, тихая радость и сладкий покой. А страшно будет лететь одному! Сейчас их хотя бы трое…
Барон заскреб лапой и сердито уперся головой в бок Олега.
Да, не трое их, а четверо. Собака – тоже живое существо, лучше многих людей. Как Майка, его лошадь. Ух, и строптивая была, так долго он ее приручал к себе и приручил все же.
Олег вспомнил, как зимой ехал в телеге, накрывшись старым тулупом, вез сено из соседнего колхоза коровам. Светила круглая луна, падал тяжелыми хлопьями снег. Он не долетал до сена, отчего-то снова взлетал к небу и приземлялся в темноте позади телеги. И казалось, что они с Майкой движутся по свободному пространству, а мир расступается, освобождая им дорогу.
Летом, когда был сильный ветер и облака неслись в свете луны тучными серыми тенями, Олегу, лежащему на деревянных ящиках в телеге, казалось, что это не облака движутся, а звезды летят навстречу ему и Майке, что земля сорвалась со своей оси и мчится вместе со всем своим добром и злом навстречу золотым россыпям. И только крепкий, круглый Майкин зад с черным, длинным хвостом, возвращал его из головокружительного полета на землю, восстанавливал рухнувшую систему координат. Майка, как точка отсчета мира, расставляла все по местам. И тогда земля становилась незыблемой, звезды неподвижными, а облака приближались и прижимались к Олегу так крепко, что он касался их ладонью, чуть отталкивал, как мячики и облегченно вздыхал, радуясь возвращению.
– Так, ну хватит, – сказал Олег сам себе, выпрямляясь на сиденье, отрывая взгляд от снега и черной ночи, возвращаясь к друзьям. – Ты где работаешь сейчас, Аркадий?
– Да в Кремле.
– В каком Кремле?
– В красном.
– А что ты там делаешь?
– Поправки к законам пишу.
Валек заерзал на сиденье.
– Да он ремонтом квартир занимается. Олег, он битый час говорит про эти квартиры. Ты где был?
Предприятия в городе закрыты, заводы остановлены: и маслозавод, и льнозавод, и консервный, и ниточная фабрика. Он ездит на заработки в город.
– Поправки пишу! – уперся Аркаша. – В моральный кодекс строителя коммунизма.
– Ладно тебе, – цыкнул на него Валек. – Чего дуришь?
– А Степаниха жива? – спросил Олег невпопад.
– Померла той весной. Огород посадила, баню истопила, помылась, нарядилась, легла и померла.
– А конь-то ее жив? Хасан?
– Вспомнил! Коню сто годов было, он три войны прошел. Помер и конь.
Олег заволновался, потом все же спросил:
– А Майка моя? Ничего не знаете о Майке?
– Здрасьте! Олег, ты че, блин, книжками отравился? Майка уж тоже не девушка была, с таким характером долго не живут ни бабы, ни кобылы. Сдали, наверное, на мясо, когда колхоз обанкротился. А чего вспомнил? – спросил Валек.
– Да вспомнил, как летом сено заготавливали в лагере труда и отдыха.
– Много она тебе крови испортила. Весь покусанный ходил.
– Ну! – счастливо заулыбался Олег. – Возьмет ни с того ни с сего и укусит за плечо! Курева не любила. Я как втихушку покурю, так она меня и укусит.
– Бывают и среди кобыл дуры, – вздохнул Аркаша.
– Она тебя любила, – сказал Валек.
– Любила… Ты мою спину видел? А плечи? Руки вон, посмотри, любила! Шрамы от зубов какие! – воскликнул Олег.
– Это на вечную память, – сказал Аркаша. – Чтобы помнил.
– А жена твоя кем работает? – внезапно спросил Валек.
– Работает женой. Переводчицей раньше была, потом учителем. Любила… Еще как любила…
– Тоже, значит, языки знает, как и ты, – сказал Аркаша. – Хорошо вам. А я с Катей все нервы вымотал. Она продавец, и нету у нас ничего общего.
– Во дает! – воскликнул Валек.– Три девки рожены и ничего общего? Але! Очнись! Моральный кодекс!
– Все разговоры о тряпках, – вздохнул Аркаша, – Можно сойти с ума. Потому один у меня собеседник – телевизор.
– А моя сидит на диете, – прервал его Валек. – Не ест, готовить не хочет, боится растолстеть. Ем один, сплю один, работаю один. Где она? Не знаю. Вроде есть, вроде нет. Но красивая. Она у меня третья по счету.
– Ты завсегда красоту уважал, – согласился Аркадий. – Помнишь Ирочку? Наверное, она тоже приедет на встречу.
– А Дина? – спросил Олег.
– И Аллочка? Во, блин, всех девок оприходовал в городе! – воскликнул Аркаша.
– Никого я не оприходовал. Ухаживал просто. Это они меня оприходовали – красотой своей. Так бы, может, жизнь по-другому сложилась, если бы не они. Бомблю теперь по ночам, вся жизнь на диете.
– Ты же университет закончил, – сказал Олег.
– Теперь все университеты заканчивают. Что толку? Отличники операторами котельных устроились, кто попроще – грузчиками, а я – бомбила. У меня вон – пес. И хватит.
В машине повисла густая тишина. Они ехали вместе куда-то далеко-далеко в заснеженное детство, в прошедшую юность, в страну, затерянную среди полей и лесов, среди просторов огромной вселенной, куда ведет единственная дорога сквозь белые пушистые хлопья снега, мимо желтых звезд. Три бродяги, три одиноких, утомленных жизнью мужчины ехали туда, где жили мечты и надежды, где они любили весь мир и где весь мир любил их. Казалось, что можно еще успеть исправить какие-то ошибки или достоверно убедиться в том, что ошибок не было.
– Во, блин, глянь, как! – воскликнул вдруг Аркаша. – Космос!
Он махнул широкой, как лопата, ладонью в сторону лобового стекла, в которое, как полуживые мотыльки, бились отчаянные снежинки. Дворники шустро сгребали их тающие тельца и расшвыривали, погасших, вялых, мокрых, – по сторонам, за края, за берега пространства и времени.
В школе было очень холодно. Что-то сломалось в котельной и потому замерзли и треснули батареи. Мороз за ночь окреп до тридцати градусов, и торжественную часть вечера встречи перенесли в районный Дом культуры.
В полутемном, большом, уютном зале, где по-старому пахло пылью и тайнами, царил дух торжества и победы. Народу было полным-полно. Олег сел в последнем ряду, и весь обратился в зрение и слух, будто стал ледяным стеклянным аппаратом, камерой в руках невидимого оператора, снимающего на пленку сон о путешествии в прошлое.
Аркаша, распаренный, красный, махал полами своей дубленки и лез обниматься ко всем подряд, будто жил не в городе, а на южном полюсе и впервые вырвался к людям от своих белых медведей. Он то затравленно зыркал по сторонам, то взмахивал руками и хохотал, как пароход, то гордо оглядывал весь зал, пытаясь кого-то найти. Может, Олега, может, Кавалерию.
Валек топтался рядом с одноклассницами Светой и Машей, совсем не постаревшими, очень радостными, какими-то теплыми, родными. Олег улыбнулся горько, подумав, что свои девчонки с возрастом становятся ближе, а чужие – все дальше и дальше. Только Люсечка, маленькая, худенькая, болтливая, показалась ему издалека сухонькой старушкой, неугомонной бабкой Ежкой, которую она играла раньше в спектаклях на новогодних праздниках. Она мешалась под ногами у Гены – своего мужа, и Олег пожалел грустного Гену из параллельного класса.
Потом внезапно погас свет, на сцене появились ведущие, экран засветился, замелькали кадры, на которых вернулась из небытия их беззаботная жизнь. Вот их класс, такие же, как сегодня. Нисколько не изменились. Вот и Ее класс. Она в первом ряду, тихая, спокойная, строгая…
Темноту зала то и дело пронизывал луч света, вырывающийся из щели боковой входной двери. Каждый раз Олегу казалось, что из светлого коридора в темноту зала вошла Она. Присела где-то в сторонке, как обычно, на краешек стула, чтобы никому не мешать, никого не потеснить, не обременить… За всю жизнь он не встретил больше ни одной такой, как Она. Все заходили властно, по-хозяйски широко распахнув объятья, а уходили, громко хлопнув дверью. Все рассаживались, разваливались посреди его жизни, заполоняя собой пространство и заставляли служить. Он подчинялся, не спорил, служил, потому что не умел спорить с женщинами.
А Она была облаком. Летела по небу, то бережно закрывая от палящих лучей солнца, то сторонясь и открывая яркие звезды. Летела рядом, чтобы ему не показалось, что земля уходит из-под ног, а звезды мчатся навстречу, опасные, как осы. Она плыла над ним, чтобы он стоял на ногах крепко. Только Олег смотрел неправильно, не под тем углом, и потому однажды земля упала и он тоже страшно полетел следом за землей куда-то…
На сцене один за другим выступали учителя, выпускники и учащиеся школы. Они читали стихи, пели песни, танцевали, дарили друг другу подарки и цветы, а он смотрел сквозь них на экран, где замер неподвижно их класс: у всех в руках ведра, рядом – телега с ящиками, Майка, Олег с кнутом. Сейчас где-нибудь Аркаша язвит: конюх-переводчик, кнут с пряниками…
Если Она приехала, то тоже видит его. Смотрит откуда-то с третьего ряда, со своего облачка, отстраненно и бесстрастно, как смотрят с икон святые…
Последний раз он видел ее на лесной речке возле ее деревни, где был городской пляж. В детстве они ездили на пляж на велосипедах, потом, подростками – на мопедах, потом на мотоциклах, потом – на машинах. А Она приходила пешком – деревня была на другой стороне реки – переходила мелкую речку вброд и купалась возле разрушенной запруды старой мельницы. Поток воды был сильным, речка в этом месте была неглубокой, неопасной, крупные камни развалившегося моста образовывали большие и малые живописные водопады, в которых любила плескаться детвора. Живописные развалины, заросшие ивами берега, имели магическую силу, которая притягивала сюда всех, кто хоть однажды здесь побывал. А Она бывала каждый день, и потому эту силу впитала и знала, видно, как ею распоряжаться.
Был сентябрь. Олег приехал в отпуск помочь матери копать картошку. Мать была уже слабой, отпуск подошел к концу, картошка была выкопана, огород убран, забор поправлен. Вечером они пили чай на кухне. Солнце почти коснулось края земли, как вдруг Олег вскочил и быстро пошел к машине:
– Искупаюсь…
Он приехал на пустой пляж, разделся, прошел по мокрому, холодному песку к воде и шагнул в речку быстро, будто подчиняясь чьему-то строгому приказу. Сердце замерло, занемело от холода, на мгновение перестало стучать и снова глухо, тяжко забухало. Он переплыл узкую речку, вышел на другом берегу, у водопадов, пошел к разрушенной основе старого моста. Сел на камень и тут же встал – летом камни отдавали тепло, а в сентябре забирали. Олег постоял, разглядывая стены старой мельницы и радуясь, что время их не берет. Там, на высоком берегу, над камнями, всегда появлялась Она. Ее было видно издалека: светясь на солнце, тонкая, прозрачная, почти нереальная, в шелковом платье, которое плыло над ним, как розовое облако в лазурной вышине, Она стояла и ждала, когда он будет нырять… Нырял он лучше всех! Уж старался!
Олег улыбнулся, дрожа от холода, поднял голову и чуть не упал. Окаменел: Она стояла на высоком берегу в лучах заходящего оранжевого солнца – высокая, прозрачная, невесомая, плыла над ним, как неожиданная горькая правда, прозвучавшая во сне.
Он поспешил назад, торопливо, как трус, переплыл речку, вышел на берег и, не оглядываясь, пошел к своей машине. Из-за кустов, где стояла машина, Ее не было видно, но он знал, что сейчас она исчезнет, а потом появится справа, перейдет речку вброд, на сухом песке пляжа расстелет покрывало. Сядет с краю, так, чтобы никого не стеснить, не напрячь своим присутствием…
Он переоделся в машине и вышел.
Она сидела на берегу, в речке купалось двое мальчишек. Олег подошел к воде, сполоснул ботинки.
– Не холодно? – спросил он малышей.
Те синеватыми от холода губами, дрожа, воскликнули радостно:
– Т-т-тепло!
Она улыбалась молча. Олег вернулся к машине.
Когда торжественная часть закончилась, загорелся яркий свет, зазвучала бодрая музыка, все вокруг стало праздничным, волшебным, новогодним, показалось, что случилось чудо.
Олег подошел к своим.
– Ты где был? – недовольно пробасил Аркаша.
– Купался, – сказал Олег.
– Умник, блин…
Радостное ожидание продолжения праздника за праздничными столами в городской столовой повысили настроение так, что Олегу показалось: если кто-то зажжет спичку, то дом культуры лопнет, как воздушный шар.
Олег оглянулся по сторонам. Ее класс был не очень дружным. Несколько человек столпились вокруг старенькой математички по прозвищу Булка, и ему вдруг показалось, что высокая женщина, стоящая спиной к нему – это Она…
Как тогда у реки, он рванул, как трус, к дверям. Выскочил из дома культуры, будто его ошпарили.
Сейчас в столовой он пригласит ее танцевать и скажет: «Я никого не смог полюбить кроме тебя». Скажет и все.
Возле Дома культуры, шумели, рассаживаясь по машинам, выпускники и учителя. Было холодно, промёрзший снег, как крахмал, рассыпался и стеклянно скрипел под ногами. Родной городок казался незнакомым. Дома стали маленькими, низкими, будто вросли не только в сугробы, но и в землю. На базарной площади были еще целы старинные деревянные магазинчики. В коричневом продавали резиновую обувь, и там так вкусно пахло, что даже радостно ныли зубы. В голубом домике с верандочкой сухенький дедок продавал мед и продукты пчеловодства. Теперь на его стене красовались вывески с иностранными словами, но Олег не поверил этим словам. Город по-прежнему жил своей жизнью, как и тридцать лет назад. Ничего не изменилось.
Олег подумал, что утром будет неприятно проснуться в гостинице. Он никогда не ночевал в городской гостинице, ходил мимо нее в школу и из школы, не задумываясь о том, что в ней. Показалось, что утром он проснется и услышит заморскую речь. В гостиницах всегда говорят не по-русски…
Возле деревянного покосившегося ларька, где раньше продавалось развесное мороженое местного производства в бумажных стаканчиках, были привязаны две лошади, запряженные в телеги. Олег вспомнил, как было томно стоять в очереди и ждать, когда толстая добрая продавщица Лубниха взвесит на железных весах с гирьками желтоватое, ароматное, пахнущее морозом и арбузом мороженое, чтобы потом, зажав портфели подмышкой плоскими деревянными палочками с еловым новогодним вкусом есть вкуснейшее из всех придуманных в этом мире лакомств.
Удивительно, что так поздно вечером в городе были привязаны кони. Сердце Олега вдруг задрожало, затревожилось, заколотилось взволнованно. Он любил коней. Одно время он даже мечтал стать ветеринаром, но мать не разрешила, боясь, что его пошлют работать в колхоз.
Если бы не карьера, он обязательно завел бы коня. Жил бы с Ней в большом доме, растил двоих сыновей…
Олег втянул голову в плечи и, стараясь не смотреть в сторону лошадей, быстро прошел мимо них к воротам рынка. Он уже почти шагнул за ворота, как вдруг услышал неуверенное, краткое ржание за спиной. Олег остановился как вкопанный, будто лошадь сказала: «Стой!» Он ухватился рукой за каменный столб ворот и прислушался. Ржание повторилось, еще более робкое, неловкое…
– Что?.. – прошептал Олег.
Лошадь заржала громче.
Олег медленно оглянулся:
– Майка?..
Он пошел к лошади.
– Майка!
Кобыла резко вскинула голову и заржала звонко, молодо и счастливо.
– Майка! – закричал Олег, подбегая к ней. – Живая! Ты меня узнала, Майка!
Олег обхватил лошадь за шею двумя руками и стал целовать ее холодную, покрытую инеем морду.
Майка фыркала, тычась ноздрями в его плечо, пихая его головой то в грудь, то в подбородок. Она перебирала ногами, будто собиралась бежать куда-то далеко-далеко в прошлое, где они были вместе. Она дрожала и всхлипывала глухо и горько, как огромный ребенок.
– Майка, Майка… – повторял Олег.
Он больше ничего не мог ей сказать, потому что сказать было нечего.
– Эй, мужик! А ну отойди от кобылы! Отойди, я сказал!
Олег очнулся.
– Чего тебе надо от нее? Нажрался и лезет обниматься. Пальма, Пальмушка, моя хорошая.
Крупный, бородатый старик в легкой, не по морозу, фуфайке и замасленой кроличьей шапке взял лошадь под уздцы.
– Разве это не Майка? – растерянно спросил Олег. – Это Майка, я ее знаю.
– Ну и что, что ты ее знаешь. Ее все знают. Зачем лезть-то? Это ж не игрушка.
– Я конюхом работал в колхозе, ящики возил! И сено! Меня дядька устроил. Подработать. Яблоки, картошку, сено… Тридцать лет назад. Она кусалась.
Майка всполошилась, заржала, будто вспомнила, как кусалась.
– Кусалась, кусалась, – потрепал ее за гриву Олег. – Оставила мне шрамы на память.
– У меня дочка Майка, – признался старик. – Когда колхоз распускали, я эту кобылу-то свою – купил. Дешево купил. А имя пришлось поменять. А ты кто? Чейный?
– Я-то?
Олег задумался.
– Да… Федотов… Веру Ивановну знали?
– Не, я из деревни, городских не знаю…
– Я – проездом. Жил тут раньше на Коммунальной.
– А теперь ты где?
– В гостинице…
– Это худо… Надо дома жить, – сказал старик. – В гостинице – не дело.
Олег кивнул, резко развернулся и направился к воротам рынка.
– Куда ты, малец? – воскликнул старик. – Мороз, глянь, какой, в гостинице холодно. Поехали ко мне!
Олег сжал зубы, чтобы не заплакать. Он слышал, как надрывно, тревожно, судорожно всхлипывая, заржала ему вслед Майка, ускорил шаг, почти бегом побежал к автовокзалу, взял там такси и попросил сонного водителя отвезти его на железнодорожную станцию.
Они мчались по гладкой трассе. По радио звучала песня про маленького принца и звездную страну – любимая с детства песня. На черную ночь из звездной вышины вновь посыпался снег. Он кружился, бился в лобовое стекло, будто машина летела не по земле, а по небу и попала в полосу мелких золотых и серебряных метеоритов. Каждый летящий комочек, мог стать, но не становился чьей-то планетой, исчезал, разбившись о неожиданное, прозрачное препятствие. Это получалось, может, и потому, что когда-то глупый Маленький Принц, улетел в поисках волшебных знаний, потерялся в пространствах Вселенной, забыл дорогу назад, и не вернулся вовремя туда, где бросил всех, кого приручил. А теперь, когда так гулко и больно отозвалось в нем что-то вечное, возвращаться было некуда.
