Мастер и подмастерье0

АРКАДИЙ МАЦАНОВ   

 

МАСТЕР И ПОДМАСТЕРЬЕ

 

Роман

 

1

В июне 1939 года в Москве стояла дикая жара. Мозги плавились, трамваи дребезжали и звенели, автомобили гудели и фыркали выхлопными газами. И спрятаться от этого в городе было негде. Люди потянулись на природу. Те, кому в этой жизни повезло, отправлялись куда-нибудь к Чёрному морю или шли на речку, в лес, в горы – лишь бы спрятаться от этого шума и пекла.

Известный московский писатель, киносценарист и критик Валентин Алексеевич Данилин не мог даже мечтать о Крыме или Кавказе. Работы невпроворот. Но и на даче, затерявшейся в тенистых подмосковных лесах, стояла невыносимая жара. Земля, камни, строения раскалились на солнце так, что существовала опасность получить ожоги. Птицы и звери попрятались в укрытиях. Ни дуновения ветерка. На понурых деревьях ни один листочек не шелохнётся. Казалось, что всё это вот-вот вспыхнет. Пахло дымом и гарью. В Подмосковье уже полыхали пожары.

Кого-то за эти безобразия арестовали, и вредители давали признательные показания. Раскрыли коварный заговор против молодой Страны Советов, и тайные нити тянулись настолько высоко, что даже и представить было страшно.

Валентином Алексеевичем овладело смутное беспокойство. Ему казалось, что в лесу, раскинувшемся вокруг дачного посёлка писателей, таится какая-то опасность. Он вглядывался в темноту, снова и снова в уме перебирал соседей, но так и не мог понять, откуда она грозит.

– Валя, – проворковала жена Мария Петровна, полная розовощёкая блондинка, всеми силами старающаяся сохранить свою привлекательность, для чего использовала всевозможные маски, кремы и мази, – тебе вредно волноваться!

Куда там! Валентин Алексеевич чувствовал, что сегодня произойдёт нечто важное. Плохое или хорошее – непонятно, но что-то значительное, что изменит его жизнь!

Изнуряющая жара сохранилась и вечером. Солнце, скрывшееся за зубчатой линией елового леса, и не подумало унести её с собой за горизонт.

Между тем, Валентин Алексеевич сегодня должен, казалось бы, радоваться жизни и благодарить судьбу за то, что всё у него так хорошо сложилось: любимая работа, приличная дача, жена, и даже кое-кто помоложе… Впрочем, об этом ему думать сейчас не хотелось. Мысли были сладкими и томительными. Они бередили душу, но нужно было настроиться на серьёзный лад, ведь ему сегодня исполнялось (шутка ли!) пятьдесят лет. А впереди вершины, которые ещё предстоит покорить. За ними пряталось солнце, и

 

МАЦАНОВ Аркадий Константинович – автор многих книг повестей и рассказов, а также публицистических статей. Живёт в Ростове-на-Дону.

© Мацанов А. К., 2016

 

потому будущее ему казалось светлым.

Полвека!..

По случаю юбилея собрались гости. На лужайке под навесом звучали тосты, гремела музыка, и к хвойным запахам леса примешивался пряный аромат шашлычного дыма. Стол, за которым сидели гости, был уставлен аппетитными яствами, бутылками с яркими этикетками вин, а домработница Катя то и дело подносила чистую посуду и ведёрки со льдом, в которых запотевшие бутылки охлаждённой водки встречались гостями с особым восторгом.

Сам Валентин Алексеевич особенно нажимать на закуски, на спиртное не мог, потому что чувствовал себя не очень хорошо после недавней творческой командировки на Дальний Восток. Сколько было съедено и выпито! Там было не так жарко, как в Москве, зато донимала мошкара, комары, да и выпивка была не столь экзотической. Пили, не закусывая. Всё это, конечно, не способствовало здоровью. Но что поделаешь? Искусство требует жертв!

Валентин Алексеевич отошёл на веранду и уселся в плетёное кресло. Отсюда можно было наслаждаться красивым пейзажем. Вдалеке блестела река, за которой чернел лес. Как назло, у него разыгралась мигрень, и Катя прикладывала ему холодный компресс на голову. Он постанывал. Ему нравилось, когда она незаметно гладила его по голове, лицу. Казалось, что становится лучше. Суетившаяся рядом Мария Петровна предложила сделать ванночку для ног, принесла тазик и настойки целебных трав, которые собиралась вылить в воду.

– Машенька, – упрекнул её Валентин Алексеевич, – имей совесть: у меня же гости. Как я могу при гостях сидеть с ногами, опущенными в тазик?

– Они не увидят! – возражала Мария Петровна. 

– Всё равно. Представляю, как выгляжу со стороны с этим компрессом. Мне неловко. Катя, ну ты не видишь разве? – прикрикнул он на домработницу. – У меня же течёт по лицу!

– Сейчас, Валентинчик Алексеевич, сейчас, миленький! – ласково пропела Катя и вытерла непрошеную струйку, которая так и норовила попасть из-под компресса через морщинки прямо в глаз.

–Так вот я и говорю, – продолжал развивать свою мысль Валентин Алексеевич. – Компресс – куда ни шло. Но ванночки – это чересчур! Ещё немного посижу, а потом спущусь к гостям.

– Валя, ты совершенно не заботишься о своём здоровье! – воскликнула супруга, которая, между прочим, работала главным врачом профсоюзной поликлиники. – Уверяю тебя: гости всё прекрасно понимают! Ты вернулся из ответственной командировки.

– Да, – кивнул Валентин Алексеевич, – освещение боёв на озере Хасан мне дорого далось.

Неожиданно к ним подошёл одетый в вышитую украинскую рубаху мало кому известный киевский писатель Эдуард Железняцкий. Увидев тазик с водой, сразу же оценил обстановку и выразил живейшее одобрение замыслу Марии Петровны:

– Ось це правильно! – сказал он со знанием дела.

– Да чтоб ты понимал! – недовольно пробурчал Валентин Алексеевич.

– Після всієї сьогоднішньої метушні, та ще в це пекло, в самий раз дати відпочинок виснаженим ніг.

– Эдик, – простонал Валентин Алексеевич, – мне тебя ещё здесь не хватало! Иди лучше к гостям, рассказывай им свои киевские анекдоты, а то нехорошо получается: я всех бросил…

– Навіщо ж київські? – обиделся Железняцкий. И выпучив на него глаза, заявил с вызовом в голосе: – Я знаю і одеські! Як-то Моня відвідав хворого приятеля. Йдучи, побажав йому якнайшвидшого одужання. Живи до ста двадцяти, сказав він. Але друг відповів, що хотів би померти в сто дев'ятнадцять років, щоб був привід говорити про нього, як передчасно пішов...

– Ладно тебе, хохмач-самоучка! Одесские – лучше, – охотно согласился Валентин Алексеевич. – Ты, главное, иди, не стой у меня над душой, а то из-за тебя у меня кислотность поднимется, как вчера, когда ты в Союзе писателей делал доклад. Нечего мне здесь заправлять. Я в прекрасном возрасте: дурь уже выветрилась, а до маразма ещё далеко. Тебе бы клоуном, гостей смешить! Ты это хорошо делаешь. Не дело, чтобы они скучали. Я скоро приду. Ты  талантливый организатор, за что я тебя всегда ценил – ты же знаешь!

– Знаю! Ще б не знати, – многозначительно хохотнул Железняцкий. – Але, запевняю вас, Валентин Олексійович, люди без нагляду там і не залишаються, тому що з ними Олексій Миколайович, а він кому хочеш, зуби заговорить!

При этих словах Валентин Алексеевич поморщился: он понимал, сколь высок авторитет Алексея Толстого, и всякое напоминание об этом ему было неприятно.

– Его там ещё не развезло? – спросил Валентин Алексеевич. – А то ведь он у нас любитель…

Данилин знал, что Алексей Николаевич любил выпить, а в последнее время даже стал принимать морфий. Он страдал сильными головными болями и приступами депрессии.

– Трезвёхонек! – рассмеялся Железняцкий. – Я навіть і сам дивуюся, дивлячись на нього.

Валентин Алексеевич многозначительно ухмыльнулся и проговорил с ехидным подтекстом:

– Уж не заболел ли, часом, старик?

Тут и Железняцкий улыбнулся. Алексей Толстой был лишь на семь лет старше Данилина, и называть его стариком не было особых оснований. Он наклонился к уху Валентина Алексеевича и проговорил таким шёпотом, что стоявшие рядом домработница и супруга всё прекрасно услышали:

– Олексій Миколайович якось мимохідь обмовився, що до вас повинен приїхати хтось із високого начальства.

– Паршиков из обкома комсомола, что ли?– лениво спросил Данилин. – Если так – невелика птица. Но ведь я же у них выступал недавно. Что ему ещё от меня надо?

– Вважаю, що не Паршиков, – сказал Железняцкий, – а дехто вище.

Валентин Алексеевич скосил глаза на жену и домработницу, но прогонять их не спешил. Случись что, свидетелями будут и подтвердят, что он ничего такого не говорил и не замышлял.

– Эдик, – тихо сказал Валентин Алексеевич, – не тяни кота за хвост, я же вижу, что ты знаешь. Кто это будет? Уж, часом, не товарищ ли Каганович?

– Нi. Він зайнятий розглядом справи про розкрадання на Московському метрополітені. Зараз слідчі органи з'ясовують обставини розкрадання і визначають винних.

– Опять у нас воруют! – устало проговорил Валентин Алексеевич. – Но если не он, то кто? Я вроде бы ни с кем больше так уж близко и не знаком. Вот разве что – с товарищем Ворошиловым… Он, что ли?

Валентин Алексеевич при этих словах задумался, потому что Ворошилов был человеком военным и ему могли не понравиться «Очерки об озере Хасан». Может быть, он там какую-нибудь военную неточность нашёл, хотя вроде бы все тексты проверялись-перепроверялись.

– Ладно. Иди уже. Гости скучают без тебя.

Железняцкий направился к гостям, проворчав:

– Як часто доводиться прикидатися дурнем, щоб не виглядати ідіотом!

Вскоре к даче подъехали три машины и просигналили. Валентин Алексеевич вскочил, сорвал с себя компресс, а Катя кинулась вытирать ему лицо свежим полотенцем.

– Валя, беги! – воскликнула жена. – Он приехал.

Она не знала, кто приехал, но по сигналам было ясно, что кто-то из хозяев этой жизни.

– Видать, из начальства, – испуганно прошептала Катя и перекрестилась.

Валентин Алексеевич сбежал по лесенке и, протискиваясь между подвыпившими гостями, двинулся открывать калитку. И вдруг он почувствовал, что гости притихли и, наконец, зашелестел листьями долгожданный лёгкий ветерок, защебетали птички, застрекотали кузнечики, приветствуя нового гостя и радуясь, что спала эта изнуряющая дневная жара. И все звуки сопровождались громкими ударами не то большого барабана, не то литавр. Это билось его сердце. Открыв калитку, увидел товарища Сталина. Иосифа Виссарионовича. Сопровождавшие его люди остались в машинах, и только один огромного роста мужчина последовал за ним.

Валентин Алексеевич помнил, что Сталин не любит, когда его называют по имени-отчеству, но как-то вдруг оробел и пробормотал:

– Иосиф Виссарионович!.. Как я рад!.. Проходите… Садитесь за стол…

– Товарищ Данилин, – сказал Сталин, – позвольте поздравить вас со славным юбилеем и поблагодарить за…

У Сталина откуда-то в руках оказался букет, который он вручил имениннику. Валентин Алексеевич преданно смотрел вождю в глаза, понимая, что в этот самый момент он поднялся ещё на одну ступеньку выше в иерархии литераторов. В наступившей тишине все смотрели только на них. А поскольку Сталин и есть центр мироздания, то и он сейчас стоит рядом с солнцем! Это ли не триумф?! С ним чуть не случился удар. Его бросало то в жар, то в холод. Ощущение победы, торжества, восторга, казалось, вот-вот приподнимут его над землёй, и он полетит в ночное небо к звёздам. Потом мелькнула смешная мысль: зачем куда-то лететь, когда солнце само к нему пришло. Вот оно, рядом! Это были потрясающие ощущения.

Пока он приходил в себя, Сталин с кем-то здоровался и пожимал руки. Зрение, ставшее у Валентина Алексеевича вдруг очень острым, уловило, как Сталин, проходя мимо выстроившихся перед ним людей, не пожал руку Дробышеву и, пропустив его, пожал руку совершенно никудышному критику Ольшанскому, оказавшемуся здесь по недоразумению. Валентин Алексеевич на секунду оглянулся и увидел, как Дробышев тихо оседает на землю, а его никто и не думает поддерживать.

Возле Алексея Толстого Сталин задержался, о чём-то оживлённо заговорил. Закончив разговор, огляделся вокруг и, увидев сидящих за столом деятелей культуры, хмыкнул в усы и поднял руку, улыбаясь так, как только он один умел.

– Ну-ну… Не буду мешать. Вы, товарищи, продолжайте, продолжайте!

Он увлёк Алексея Николаевича в глубину сада, а подвыпившие деятели культуры продолжали веселиться. Только Дробышев, низко опустив голову, медленно шёл к калитке. Понимал, что вдруг стал прокажённым и с ним вряд ли кто теперь захочет общаться. Нужно уезжать. В эту ночь ему вряд ли удастся уснуть, за ним, скорее всего, приедут. Они всегда приезжают ночью…

Валентин Алексеевич спросил у командира, больше похожего на орангутанга, стоящего на некотором расстоянии от беседки, где уединились Сталин и Алексей Толстой, может ли он предложить вождю чего-нибудь прохладительного?

Охранник смерил  его с ног до головы и прорычал:

– Идите к гостям! Хозяин захочет – сам попросит.

– Да… Но…

– Идите к гостям! – повторил он, даже не взглянув на юбиляра и продолжая следить за хозяином. – Если что – я вас позову.

Данилин отошёл в сторону и подозвал Катю.

– Что там у нас есть прохладительного? – спросил он тихо.

– Всего полно, Валентинчик Алексеевич!

– Если что – принесёшь из погреба.

Катя замотала головой, и у неё на глазах выступили слёзы.

– Валентинчик Алексеевич, родненький! Не посылайте меня к нему! Мне страшно! У меня руки дрожат…

Именинник посмотрел на Катины руки и, убедившись, что она говорит правду, тихо выругался:

– Дура! Всё у тебя не как у людей! Скажи Марии Петровне, но только шёпотом, чтобы она поднесла в случае чего.

Катя закивала головой и пошла к хозяйке, стоявшей на ступеньках веранды и внимательно следившей за происходящим.

Минут через пять, которые юбиляру показались вечностью, к нему подошёл орангутанг и произнёс тихо:

– Вас вызывает товарищ Сталин!

Вождь и Алексей Николаевич сидели в дальней беседке и курили. Сталин – трубку, а Алексей Толстой – папиросу «Казбек». Несмотря на то, что беседка была открыта со всех сторон, сизые клубы дыма висели в воздухе. Ни малейшего дуновения ветерка.

– Присаживайтесь, товарищ Данилин, – тихо и, казалось, ласково сказал Сталин.

Валентин Алексеевич выполнил приказ.

– У меня к вам такой вопрос, – проговорил вождь медленно, делая паузы между словами.

– Слушаю, товарищ Сталин.

– Я спрашивал товарища Толстого… – Он запнулся и затем уточнил, чтобы было понятно, о каком Толстом идёт речь: – Алексея Николаевича…

И опять длинная, томительная пауза. Валентин Алексеевич понимал, что спрашивать ничего нельзя. Нужно просто ждать.

– Я ему говорю: почему нет среди приглашённых товарища Булгакова? Мне это показалось странным.

Валентин Алексеевич побледнел и смотрел в глаза вождя, словно не мог оторвать от него взгляда. Он ожидал чего угодно, но только не этого.

А Сталин, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Алексей  Николаевич ответил, что не знает, так как сам является гостем. Так, может, вы ответите на мой вопрос? – Сталин многозначительно усмехнулся. – Но, может быть, товарищ Данилин, писатель Булгаков – человек не вашего круга? – продолжал он, насмешливо глядя на юбиляра.

Валентин Алексеевич понял, что малейшая ошибка может стоить ему головы. Между тем, знал: Хозяин не любит, когда юлят.

– Товарищ Сталин, – ответил он, – вы же сами сказали как-то, что он не наш человек!

Сталин просто оторопел от такого нахальства. Данилин увидел, что Алексей Николаевич усмехнулся.

– Вот те на! – Он развёл руками. – Я же и виноват! Вы не привлекаете талантливых писателей на сторону советской власти, а виноват я!

У Валентина Алексеевича всё похолодело. Он побледнел, а Сталин продолжал:

– Я что, приказывал не привлекать товарища Булгакова к общественной деятельности?

– Нет, не приказывали, товарищ Сталин, – едва слышно произнёс Валентин Алексеевич.

– Говорил, что Булгаков плохой писатель?

– Нет, – тихо подтвердил юбиляр, понимая, что его судьба сейчас висит на волоске. Он не знал, как оправдаться перед Хозяином за то, что не пригласил Булгакова.

Сталин посмотрел на него. Он давно понял масштаб личности юбиляра. Но рядом стоял Алексей Толстой, и всё, что он сказал, адресовано было именно ему.

– А как вы относитесь к этому вопросу, Алексей Николаевич? – спросил он, чтобы их разговор не был похож на нравоучение юбиляру.

– Булгаков любит Россию и наш народ. Я считаю, что право жёстко писать о себе имеем в первую очередь мы! Можно критиковать отдельных людей за их взгляды или поступки, но нельзя говорить плохо о другом народе. Это имеют право делать только представители своего народа. Об этом писал ещё Пушкин.

– Вы, как всегда, оригинально мыслите. Но до такого понимания нам ещё расти и расти. Задачей писателя и является просвещать народ наш. Вы выразители большевистских идей и должны вести народ за собой! Поднимать его до величия ленинских идей. Только такой подход ведёт к высокому мастерству. А что касается товарища Булгакова… – Сталин вдруг замолчал, словно раздумывая, говорить или не говорить. Потом вдруг поменял тему: – Вон у товарища Кагановича проворовался главный инженер Метростроя! Плохо товарищ Каганович относится к подбору кадров! Плохо. Теперь этот инженер и ответит. И товарищ Каганович, конечно, виновен, что просмотрел. Ну, а Булгаков-то у нас чем провинился? Если бы он был нечестным человеком или врагом советской власти – давно бы сидел в тюрьме. – Сталин подумал и добавил: – Это в лучшем случае. Но ведь ничего такого нет. Стало быть, советской власти не за что обижаться на товарища Булгакова. Как вы думаете, товарищ Данилин?

– Выходит, что так, товарищ Сталин, – согласился Валентин Алексеевич.

Сталин повернулся к Алексею Николаевичу и спросил:

– А как вы думаете, товарищ Толстой? Правильна ли наша оценка писателя Булгакова?

Алексей Толстой ответил совершенно спокойно и без всякой нервозности:

– Считаю Михаила Афанасьевича Булгакова одним из лучших русских писателей современности.

– Я с вами согласен! – удовлетворённо кивнул Сталин.

Алексей Николаевич продолжал:

– Но он подавлен тем, что его, грубо говоря, травят, не дают работать!

– А вот это зря, – сказал Сталин. – Справедливую критику нужно уметь воспринимать.

– Зря, зря, – подтвердил юбиляр, но Сталин на него даже не взглянул.

– А если критика  несправедливая? – неожиданно спросил Алексей Николаевич.

– Тогда нужно разобраться с теми критиками, – задумчиво произнёс Сталин. – Может быть, им надо пойти поработать на завод или в колхоз. Путь постоят за станком или в поле поработают – всё больше пользы будет, чем от такого критиканства. Мы не можем позволить, чтобы наши лучшие писатели отдалялись от нас.

На какое-то время в беседке наступила тишина.

– Товарищ Данилин, – сказал Сталин. – Я здесь оказался случайно. Ехал на дачу, а тут мне товарищ Берия напомнил, что у вас сегодня день рождения. Недавно читал ваши очерки про события на озере Хасан. Хорошо написано, правдиво. И я подумал: «Если товарищ Данилин мог рисковать жизнью и так описать события на Дальнем Востоке, значит, это хороший наш писатель. Таким и нужно воспитывать молодых, привлекать колеблющихся на нашу сторону. Не оставляйте Булгакова своим вниманием. Он талантливый писатель. Он нам нужен! Когда рядом будете вы, мы будем уверены, что сохраним его для нашей страны.

– Конечно, я всегда готов! – воспрянул духом Валентин Алексеевич.

– Как юный пионер! – рассмеялся Сталин. – Тогда я не буду вас больше задерживать. Поеду. Меня заждался товарищ Берия. Я его специально не стал приглашать, чтобы не напугал вас. Отдыхайте, товарищ Данилин!

Они уже проходили мимо гостей и мимо охраны, когда Сталин сказал, чтобы это было понятно только юбиляру:

– А насчёт того, что я вам сказал, – подумайте хорошенько. Мы не имеем права разбрасываться ценными кадрами!

 

Когда Валентин Алексеевич вернулся к гостям, понял, что настроение у всех поднялось. Шутка ли – они пожимали руку самого Сталина! Провозгласив тост за любимого вождя, он вдруг вспомнил, что хотел подробнее расспросить Алексея Николаевича о Михаиле Афанасьевиче, и вернулся к нему. Алексей Толстой по-прежнему сидел в беседке и говорил о чём-то с модным зазнавшимся стихоплётом, которого юбиляр считал проходимцем, но не пригласить не мог. В беседке говорили о Булгакове.

– Известно мнение товарища Сталина, что этот Булгаков стоит не на наших позициях, – глухим голосом говорил Алексею Николаевичу круглолицый, похожий на крестьянина поэт. – Но слышал я, что руководство намерено менять курс в отношении товарища Булгакова!

– Давно пора, – кивнул Алексей Николаевич. – Столько швали сейчас в литературу затесалось! – Он искоса посмотрел в сторону стихоплёта и продолжал: – А Булгаков – Мастер. Без него какая у нас литература?!

Валентин Алексеевич решил не мешать их беседе и вернулся к гостям.

Потом кто-то предложил пойти кататься на лодке.

Несколько человек тут же встали и пошли к реке.

– Утонут же по пьяному делу! – воскликнула Катя.

– Да пусть тонут! Не жалко, – пьяно ухмыляясь, сказал Валентин Алексеевич. – Нашла о ком беспокоиться!

– Тебя же потом и обвинят! – с сомнением заметила жена.

– Не каркай! Пойдём вдоль берега. Там неглубоко, – успокоил её Валентин Алексеевич.

Железняцкий вынес из дома ковёр, на который под общие аплодисменты был торжественно усажен юбиляр.

– Вперед, друзі! – воскликнул он. – До сталінським вогневим далей!

Юбиляр почувствовал себя капитаном. Он прихватил с собой бутылку водки и, сделав глоток прямо из горлышка, направил лодку вверх по течению.

– Почему мы идём против течения? – спросил Алексей Николаевич, отбирая у Данилина водку. – Ты не один! Нужно делиться!

Валентин Алексеевич, с сожалением глядя на то, как быстро уменьшается содержимое бутылки, ответил:

– Когда будем возвращаться, гребцы устанут и можно просто плыть по течению. Только бы не проскочить мимо дачи.

Не прошло и получаса, как Алексей Николаевич, к этому времени уже хорошо приложившийся к новой порции спиртного, выпал за борт. Причём не один, а с девушкой лет двадцати, студенткой университета, дочерью знаменитого артиста. Она декламировала писателю свои стихи. У Алексея Николаевича закружилась голова от её голоса, и он потерял равновесие. Девушка попыталась удержать его, но не смогла, и они оба бултыхнулись в воду.

Начался переполох, все кинулись их спасать. Хорошо, что было неглубоко и дно оказалось песчаным.

Валентин Алексеевич распорядился положить писателя на ковёр, а чтобы тот не продрог, велел его тем же ковром укрыть. Но тот стал требовать, чтобы рядом с ним положили девушку, а то ведь и она может простудиться.

Так и сделали: положили и укрыли обоих.

Алексей Николаевич был пьян и тут же заснул, а девушка всё время почему-то смеялась.

После прогулки на лодке гости разъехались. Алексея Николаевича уложили в кровать, а водителю велели приехать утром, прихватив ему бельё и костюм.

– Где Маша? – кричал Алексей Николаевич. – Я без Маши спать не буду!

– Маша уехала домой, – сообщила Мария Петровна.

– Какая жалость! Ведь она мне читала стихи про пятилетки, про поступь, не помню чью и куда. Хочу Машу!

– Старый вы греховодник! – попеняла ему Катя.

Алексей Николаевич посмотрел на неё, не понимая, откуда она вдруг появилась.

– Тебе лет-то сколько? – спросил он задиристо.

– Двадцать восемь, – ответила Катя и почему-то смутилась.

– Вот ежели двадцать восемь – тогда и молчи! Старухи меня не интересуют.

Утром Алексей Николаевич переоделся в привезённые водителем вещи и вышел к столу.

– Считаю своим долгом попросить прощенья за своё вчерашнее поведение, – сказал он, хмуро глядя на Данилина.

– Ну что вы, что вы! – воскликнула Мария Петровна. – С кем не бывает!

– Самое неприятное, – сказал Алексей Николаевич, усаживаясь за стол, – что я всё помню. Всё и во всех подробностях!

Катя тем временем подала ему горячий кофе. Он взглянул на неё и с грустью произнёс:

– Я и у вас прошу прощенья, уважаемая Катюша.

– Ах, что вы, что вы! – рассмеялась Катя.

– Вы ещё очень молоды, и у вас всё впереди, – добавил Алексей Николаевич. – Простите меня за вчерашнее. Я даже во сне просил прощения.

Катя чуть не прослезилась от умиления, а Данилин и супруга при этом многозначительно переглядывались: дескать, это ж надо – так напиться и всё помнить!

Алексей Николаевич отхлебнул горячего кофе и недовольно замотал головой: не то!

– Может, с коньячком? – догадалась Мария Петровна.

– Конечно! – кивнул Алексей Николаевич. – Сейчас коньяк в самый раз.

Катя налила коньяку в его кофе, и Алексей Николаевич с нескрываемым наслаждением выпил бодрящий напиток.

– Кстати, – спросил он, – а где Маша?

– Уехала домой, – сказал Валентин Алексеевич.

– Интересная девушка. И стихи… Кто такая?

Мария Петровна сказала со значением:

– Дочка Сергея Арбузова. Отец её ещё раньше прилёг за столом отдохнуть. Даже странно как-то. Артист, а пить не умеет. Не поехал с вами кататься, а доченька – та не могла упустить шанса.

Когда завтрак подходил к концу, Алексей Николаевич предложил выпить рюмку, но уже без кофе.

– Сейчас в самый раз, – сказал он и закурил. Потом, словно всё это время размышлял о Булгакове, продолжал: – Сталин ничего так просто не говорит. А если сказал, да ещё и сам приехал, чтобы сказать, стало быть, что-то после этого произойдёт.

– Что, по вашему мнению, может произойти? – со страхом спросил Данилин.

– Не знаю, но я сейчас ещё бы рюмочку пропустил.

– Разумеется, разумеется! И я с вами!

Выпили. Закусили.

– Так что может произойти? – нетерпеливо спросил Валентин Алексеевич.

– Вы о чём? – удивился Алексей Николаевич.

– Я имею в виду: чего ждать после вчерашнего визита Иосифа Виссарионовича.

– Ах, вот вы о чём! – рассмеялся Алексей Николаевич. – Поясню, если интересно.

– Очень интересно.

– Он приехал, чтобы сказать, что изменил отношение к Михаилу Афанасьевичу. Теперь последуют меры реагирования. У них так. Стараясь доказать свою любовь и преданность хозяину, на ходу подмётки рвут. Не могут сидеть без работы. Механизм может заржаветь. Вот он снова и заработает… Все они теперь пойдут...

– Все – это кто?

– Все, кто прежде преследовал Булгакова, кто травил его! Все эти ничтожества, которые не стоят и мизинца Мастера! – Увидев, как побледнел Данилин, Алексей Николаевич успокоил его: – Вам-то нечего беспокоиться, ведь все знают, что вы – друг Булгакова.

 

2

Литературная карьера Валентина Алексеевича Данилина началась с романа «Огневые сталинские дали». Он не думал не гадал, что так всё удачно получится, был незаметным работником малоизвестного издательства и влачил жалкое существование. Честолюбия, конечно, ему хватало, но кого оно интересовало? Таких как он – толпы, и все мечтали получать хорошие гонорары и место на Олимпе! Его, как водится, затирали, не давая печататься, высмеивали, не пускали к кормушке. Но он, словно упрямый осёл, всё шёл и шёл, спотыкаясь и падая, к своей мечте. Был улыбчивым и доброжелательным, не имел врагов и старался со всеми быть в приятельских отношениях. Раньше и громче других восторгался мудростью руководства, поднаторел в революционной фразеологии и, ожидая от любого подлости, избегал конфликтов даже с самыми незаметными людьми. И всё что-то писал, писал – предлагал издательствам. Ему говорили: куда прёшь?! Здесь места заняты. Мотай отсюда, пока цел! Но он упрямо лез, и пролез, и не обжёгся…

Родился он в маленьком городке Котласе Архангельской губернии, о существовании которого не все даже догадывались. Родителей не вспоминал. Да и чего их вспоминать, когда они были, по нынешним понятиям, буржуи и кровопийцы?! До революции отец успешно занимался коммерцией. Потом купил небольшой заводик, заключил договора с оптовыми покупателями, и постепенно дела его пошли в гору. После рождения третьего сына переехал с семьёй в Архангельск. Там Валентин окончил гимназию и поступил в Петербургский университет. Возвратившись под родительское крыло молодым специалистом, стал помогать отцу. Братья же его не хотели ни учиться, ни что-то делать. На деньги отца веселились, ходили по ресторациям, играли в бильярд и карты, радовались молодости. Проводили её беззаботно и весело.

Со временем ему это надоело, и однажды он сказал старому и больному отцу:

– Что ж получается?! Я работаю как вол, ночами не сплю от мыслей всяких, чтобы наш завод прибыль приносил. Установил новую технику, в которой надо ещё разобраться. Целыми днями на стройке с рабочими уродуюсь…

– Ты только не волнуйся, Валя, – проговорил опешивший от такого натиска отец.

– Да как же тут не волноваться?! Я провожу трубы, закупаю металл по сходной цене, а братцы палец о палец не ударят, чтобы помочь!

– Да, – согласился отец, – бездельники. Ты думаешь, я не вижу? Как-то так получилось – упустил их. Времени не было ими заниматься. Всё торопился успеть, карабкался наверх…

– Я тебя не виню. Но что же получается: я работаю как проклятый, а они денежки проигрывают в карты? Это разве справедливо?

– Что ты предлагаешь? Их уже не перевоспитаешь!

– Горбатого могила исправит. Перепиши завод на меня!

И он изложил отцу свой план: это мне и это мне:

– Всё равно они твои деньги спустят на выпивку. А я буду приумножать наше добро. И их не обижу. Братья же!

Отец нашёл доводы разумными и переписал завещание. Вскоре старик умер, так и не успев увидеть новый цех, который должны были открыть. А через некоторое время пришёл к Валентину старший брат и сказал, горько усмехаясь в растрёпанную бороду:

– Что ж это получается? Тебе всё. А мне и Антошке ничего? Несправедливо! Мы же не чужие. Единокровные тебе братья! Чего ж ты нас так забижаешь? Аль к тебе на поклон я должон ходить?

Валентин посмотрел на испитое лицо брата и, нащупывая лежащий в столе пистолет (от братца можно было всего ожидать), насмешливо проговорил:

– Да вам грех жаловаться! Батя не оставил вас без куска хлеба.

– Но несправедливо же! Тебе всё, а нам фигу! Что ты ему такое нашептал? Аль думаешь, не понимаем?! Не такие мы дурни, чтобы того не понять, что ты оставил нас без порток, а сам заграбастал всё, – возмутился Филипп. – Ты всегда был жадный. Нос задирал.

– Ничего я бате не шептал. Работаю как проклятый, пока вы водку хлещете да в карты режетесь! – Валентин был возмущён претензиями брата. – Станки собственными руками налаживаю, – продолжал он, переходя на крик.

– Тебя послушать, так ты один хороший, а мы плохие. Батя ту же песню пел. Негоже это, чтобы мы такую нужду испытывали. Не по-божески…

Филипп не знал, что ещё сказать и куда деть руки. Он принялся лохматить пятернёй бороду, потом пригладил давно не мытые волосы и поднял глаза на брата.

– Каждому своё, братец, – ответил Валентин. – Вам – пить, мне – работать. А тот, кто работает, тому всё и достаётся. И выгнал я вас с завода, потому что бездельники! Сами водку жрёте и другим работать мешаете.

– Отдай нашу долю! Мы же не чужие! Возверни на завод. Где это видано, чтобы хозяев на свой завод не пускали?! Иль худо будет!

– Ты меня не пугай! Мне вы не нужны!

– Нехорошо, брат, поступаешь!

– Знаю сам, – криво ухмыльнулся Валентин. – Но иначе не получается. Так что иди-ка ты куда подальше, пока цел. Не доводи до греха!

В глазах его не было ни сочувствия, ни стремления помочь.

Филипп молча встал и вышел.

А потом грянула война, и куда делись его братья, он не знал. Впрочем, и знать не хотел. Потом революция… Гражданская… Белые, красные, атаманы… И не случилось Валентину Алексеевичу поднять свой механический завод. Всё прахом пошло!

Он хотел покинуть страну и переехать туда, где спокойнее. Но не получилось. То ли замешкался, то ли просто не повезло. Всего лишился. Наступило время, когда нужно было скрывать своё происхождение, забыть как страшный сон, что был у него когда-то свой заводик. Переехал в Москву, где его никто не знал. Пришлось приспосабливаться к новой жизни. О своём буржуйском прошлом забыл и выдавал себя за трудовую интеллигенцию.

Новая власть не любила и интеллигентов. Его проверяли, допрашивали. Он убеждал, что свой! Знал: кто у них вызывает подозрение – ставят к стенке. Если скажешь хорошо, тебя не тронут. Если сболтнёшь лишнее – расстреляют. Он умел говорить правильные слова, а ещё лучше – писать объяснительные, докладные, автобиографии. Убедительно рассказывал о своём пролетарском происхождении, о том, как выбивался в люди и умудрился ценою неимоверных усилий получить высшее образование. Писать приходилось везде. И даже сигнализировать изредка. Тогда многие сигнализировали, даже те, кто не имел писательских наклонностей. Но писать доносы ему не нравилось, хоть и знал, что сегодня их только и читают. Пошёл работать корреспондентом, мечтал написать большую аналитическую статью, где бы звучал оптимизм и громкие лозунги, к которым все привыкли. Но когда принёс статью, в которой был самый оптимистический прогноз, выраженный пролетарскими революционными словами, тут-то и начались трудности.

Главный редактор, чем-то напоминающий Троцкого, снял пенсне и с удивлением взглянул на него.

– Куда лезешь?! Твоё дело – корреспонденции, свежие факты. У нас умников много, а штат газеты не резиновый. Если что не устраивает – иди на завод!

Стычки порой были нешуточными, и он понял, что не пускают туда, где хорошо, а злачных мест на всех не напасёшься.

Иногда достаточно сделать один шаг, чтобы изменить судьбу к лучшему. Вот он и сделал этот шаг.

 

Великий пролетарский писатель Максим Горький, не так давно вернувшийся в СССР из зарубежья, выступил однажды на писательской конференции с инициативой:

– Товарищи! – прогрохотал он, подняв руку и призывая к вниманию. – Нам надо больше писать о людях труда, о трудовых подвигах, о жизни заводов и колхозов!

Великий Пролетарский Писатель хотел, чтобы советские люди читали о заводах и фабриках, рудниках и шахтах и вдохновлялись на новые подвиги во имя светлого будущего.

Мысль его понравилась на самом верху.

– Товарищи! – продолжал фонтанировать идеями Великий Пролетарский Писатель. – Пишущий человек по своей природе индивидуалист. Но индивидуализм в советском обществе недопустим. Он ведёт к пагубным последствиям, к моральному разложению. Нам нужно бороться за коллективизм. И писать следует коллективно, бригадным методом!

Все так и ахнули.

– Это как, товарищ Горький? – спросил кто-то из зала.

– А вот так: собирается бригада писателей и отправляется в творческую командировку на завод, шахту или в колхоз. Куда партия пошлёт – туда и едут! Сочинят коллективный труд, выполняя задачи, поставленные руководством.

Замысел был, по меньшей мере, странным, но поскольку Максим Горький состоял в должности Великого Пролетарского Писателя, ему никто не посмел возразить. Алексей Толстой ещё в эмиграции отказался от идеи писать коллективный роман. Не любил он Горького. Считал недоучкой и выскочкой. Но спорить с ним не стал. Не имело смысла, да и небезопасно.

Это был полный идиотизм, и в скором времени от бригадного метода писательского труда отказались. Но какое-то время он всё же работал, и Валентин Алексеевич не мог этим шансом не воспользоваться. На следующий же день пришёл к Горькому на приём. Восторгаясь его смелым новаторством, заговорил о том, что и у него имеются кое-какие идеи, да и планов – громадьё!

Горький не стал вникать в подробности. Убедившись, что перед ним человек с инженерным образованием, с писательскими наклонностями, начитанный, культурный, выходец из пролетарской среды, решил его назначить бригадиром и отправить в творческую командировку на Урал, чтобы описать трудовые подвиги рабочих металлургического завода.

Валентин Алексеевич понял: это его шанс! Но писать коллективно ему не хотелось. Как потом гонорар распределять? Да и славу ни с кем не хотелось делить. Поэтому решил, что роман напишет сам. А чтобы оправдать командировку коллектива, подготовил к изданию сборник очерков и стихотворений о том заводе. Пока писался этот сборник – сочинил роман об уральских сталеварах. И название дал ему удачное: «Огневые сталинские дали».

В том романе было всё: и молодые рабочие из числа бывших бойцов Красной Армии, и борьба с врагами советской власти, и вредители, и жулики. Кульминация романа – напутствие товарища Сталина, которое получили делегаты завода в Москве, а в заключение – концерт художественной самодеятельности. Весёлый парень, бывший красноармеец, развернул тальянку и пел революционные и народные песни.

Потом комсомольцы возвращались на Урал строить счастливую жизнь…

Тот сборник очерков и стихов никто не заметил, а вот роман «Огневые сталинские дали» даже Иосиф Виссарионович похвалил. Автору руку пожал. Валентин Алексеевич получил премию, квартиру в Москве и дачу. И жизнь его стала другой. Он женился на дочери героя Гражданской войны, отличившегося в своё время при взятии Крыма и последующем наведении там большевистского порядка. Это ли не успех? Не счастье ли?!

Впрочем, долго наслаждаться связями высокопоставленного тестя не пришлось. В скором времени тот умер, оставив Валентину Алексеевичу глуповатую дочь. Она работала главным врачом, но он предпочитал не пользоваться её медицинскими советами и на всякий случай обращался к другим специалистам.

Вскоре подоспело и новое задание. Теперь его роман был посвящён разгрому антоновского мятежа в двадцать первом году на Тамбовщине. Роман назывался «Тропами грозного лихолетья».

О романе заговорили, хвалили в газетах. Это была настоящая слава. Многие собратья по писательскому цеху откровенно завидовали, улыбались и демонстрировали своё восхищение.

– Ну, Валя, и мощно же ты загнул! Уважаю!

– Тропами, говоришь, лихолетья? Здорово звучит, рад за тебя!

– Я слышал, что роман пользуется успехом на самом верху. От всей души поздравляю! Орёл! Высоко взлетел!

Еще до издания он отдал роман на рецензию Тухачевскому и тот сказал:

– Спасибо, товарищ Данилин, за тёплые слова обо мне, за правдивый рассказ о суровых событиях того лихого времени, но фамилию мою всё-таки измените.

Данилин удивился:

– Но я же упоминаю товарищей Сталина, Калинина, Дзержинского…

Михаил Николаевич слушать не стал.

– Вот их и оставьте, а меня назовите командармом Ковалевским. Кто захочет – догадается. Я не стремлюсь к славе. Или думаете, мне было приятно расстреливать людей, травить их газами? Ведь это были наши русские люди!

Данилин так и обмер при этих словах, но ничего не сказал. Попридержал на всякий случай язык. А Тухачевский затянулся папиросой и задумчиво добавил:

– Нет, пусть лучше будет не Ковалевский, а Ковалёв. И не Михаил Николаевич, а Иван Петрович. Именно так пусть и будет.

В 1937 врага народа Тухачевского расстреляли, портреты в учебниках крест-накрест перечеркнули красным карандашом. Книги, в которых упоминалось его имя, изъяли и сожгли. А роман писателя Данилина остался нетронутым. Не было там никакого Тухачевского!

Товарищ Сталин несколько раз его удостаивал своим вниманием, говорил о его заслугах, и он понял, что дослужился до звания литературного генерала. А где-то там наверху места заняты. Ему ещё далеко до них. Шолохов один чего стоил! Вот кто настоящий литературный маршал! Но достичь Олимпа – полдела. Важно ещё удержаться. Там и ветры сильные, и извержения всякие. Сколько талантливых литераторов исчезало – не счесть! Все заслуги забывались, когда ночью за ними приезжал чёрный ворон. И суд был скорый, и расправа быстрая. «Десять лет без права переписки». Многие уже знали, что означает этот приговор – расстрел.

Валентин Алексеевич понимал, что в новое время выжить непросто. Все, расталкивая друг друга локтями, старались занять местечко поближе к солнцу. Но туда вскарабкаться нелегко. Нужно, чтобы тебя заметили. Первым написать в органы на неприятеля, пока он не успел это сделать. Иные мастера слова на доносах и сделали своё имя в литературе. Он знал, что его не трогают, потому что Хозяин благосклонно к нему относится. Но эту благосклонность нужно всякий раз подкреплять новыми заслугами перед партией. А если Сталин изменит к нему своё отношение? Тогда крах. И никто ему не поможет. Сказал же вождь однажды, что мало любить советскую власть, нужно, чтобы она тебя полюбила! А как сделать, чтобы полюбила?

Короче говоря, как ни крути, приходилось бесконечно доказывать, что предан, что готов жизнь отдать за идеалы Октября, и… писать доносы, доставляя их куда следует. Не почтой же отправлять! Нужно было войти в то мрачное здание, а потом ещё и выйти. И всякий раз, открывая массивные двери страшного учреждения, он, хоть Бога и отменили, мысленно молился: «Господи, пронеси и помилуй! Сделай так, чтобы я надолго здесь не задержался! Сделай, ну что тебе стоит?!» При этом он считал себя атеистом и осуждал свою глупую домработницу, которая чуть что, сразу начинала причитать: «Господи, родненький, прости меня, грешную!»

Вот такая жизнь была у писателя Данилина: от романа до романа. От доноса до доноса.

В скором времени его рвение было замечено. И теперь ему, успешному писателю, к которому благоволит сам товарищ Сталин, дали важное поручение: сделать так, чтобы Михаил Афанасьевич Булгаков стал советским писателем.

 

3

Между тем, всё было не так просто, как могло показаться на первый взгляд. После визита товарища Сталина Валентин Алексеевич понял, что нужно срочно что-то предпринять. В понедельник с раннего утра вызвал машину. Собирался тихо, чтобы не разбудить жену. Уж очень любила она поспать по утрам. Но вдруг услышал:

– Дорогой, куда ж ты так рано? Понедельник – день тяжёлый. Отдохни! Иди лучше ко мне! Ты меня всегда бросаешь именно тогда, когда так нужен! Ну, иди же ко мне!

Валентин Алексеевич промолчал, разглядывая себя в зеркале. Тогда она встала с кровати и босиком в ночной рубашке подошла к мужу. Сопротивляться было невозможно, и он начал было расстёгивать ремень, но устоял и, слегка отстранившись, многозначительно ответил:

– Нет, нужно ехать… После субботних событий… – Снова взглянул на себя в зеркало. Понимал, что сегодня должен выглядеть орлом. – Ты же знаешь, – продолжал он, – что в пятницу Ануфрия Курочкина забрали. И за что? Слушал, как другой идиот рассказывал анекдот! Его и в каталажку, а ты говоришь «отдохни»! Нет! Чем скорее улажу недоразумение, которое может испортить нам жизнь, тем лучше.

Мария Петровна, понимающе кивнув, тихо спросила:

– Это связано с приездом товарища Сталина?

Валентин Алексеевич взглянул на неё, покрутил пальцем у виска (ты соображай, что говоришь вслух, дура!), жестом указав на потолок, едва слышно произнёс:

– И у стен есть уши!

Мария Петровна испуганно оглянулась по сторонам и замолчала. Наконец, сообразив, принялась поправлять мужу галстук.

– Да, да! Конечно, езжай. Береги себя!..

– Время такое, – тихо проговорил Валентин Алексеевич, выходя из комнаты. – Уезжаешь и не знаешь, вернёшься ли. – Через минуту он приказал водителю: – Фёдор! На улицу Кирова! Да побыстрее!

 

В кулуарах «Массолита» было накурено. Озабоченные чем-то люди с умными лицами сновали взад и вперёд с портфелями и папками, словно являлись служителями Храма Всемирной Мудрости.

Перед кабинетом товарища Гуцуляка толпились люди, имеющие, судя по их одухотворённым лицам, какое-то отношение к творческим профессиям. Кто-то просматривал свежий номер газеты, а одна дама читала булгаковскую повесть «Дьяволиада». Читал ли Валентин Алексеевич эту повесть? Конечно, читал! В ней Михаил Афанасьевич рассказывал о «маленьком человеке», ставшем жертвой бюрократической машины. Её и ассоциировал он с дьявольской силой. Валентин Алексеевич понимал, что всё, что видит здесь, описано у Булгакова хоть и в сатирической форме, но по сути правдиво.

В глазах Валентина Алексеевича ожидающие приёма люди слились в пёструю кляксу, и он, не обращая внимания на их недовольные физиономии, направился прямо к столу секретарши. Кто-то рявкнул:

– Куда прётесь, гражданин? Тут, между прочим, очередь! И не стыдно? А ещё при галстуке!

Но Валентин Алексеевич даже оглядываться на него не стал. Он чувствовал себя не посетителем-просителем, а хозяином.

Царственно восседавшая за столом секретарша вспыхнула от гнева при виде наглого посетителя, но, узнав, кто перед нею, растаяла.

– Ой, Валентин Алексеич! Вас не узнать! Вы такой козырный… я хотела сказать – значительный…

Усевшись рядом, он успокоил её:

– Я, Люсенька, я, твой король бубновый!

– Поздравляю вас! – продолжала щебетать Люсенька, поправляя волосы.

– С чем же ты меня поздравляешь?

– Вся Москва знает, что на вашем юбилее был товарищ Сталин. – Понизив голос, Люся прошептала: – Есть примета: к счастью! Как у нас в селе говорили: наступить в навоз – счастья целый воз!

– Думай, что говоришь, глупая! Разве Сталин навоз!?

– Так примета такая! – испугалась Люся. – А ещё: муха в стакан упала – тоже к счастью! Чем я-то виновата, что приметы такие?!

– Ты же комсомолка! В приметы веришь! – упрекнул девушку Валентин Алексеевич, но, довольный тем, что все уже знают, улыбнулся. – Олежек у себя?

– У Олега Борисовича Жуков из исполкома, – всё так же тихо ответила Люсенька.

Валентин Алексеевич скривил недовольно губы.

– Жуков? Из исполкома?.. Не знаю такого. Большая величина?

– Не очень, – ответила Люсенька, улыбаясь и сверкая белыми зубками. – Недавно назначили председателем наблюдательной комиссии с серьёзными полномочиями.

Данилин присвистнул от притворного изумления.

– Вот даже как?

– Но товарищ Сталин к нему на юбилей не приходил, – игриво улыбнулась секретарша.

Валентин Алексеевич усмехнулся.

– А ты пойди, – сказал он, – шепни на ухо Борисычу, – что я пришёл. Если можно, конечно.

– Для вас – всё можно. Сию минуточку! – заверила Люсенька и, встав из-за стола, продемонстрировала свои роскошные формы.

– Н-да, куколка, Мальвина… – глядя на неё, пробормотал Валентин Алексеевич.

А Люсенька царственным движением взяла какие-то бумаги со стола и скрылась в кабинете начальника.

Две минуты спустя она вернулась.

– Олег Борисович сейчас примет вас.

Данилин мысленно огрызнулся: «Примет он! Это я его приму, а не он меня!» Но озвучивать мысли о том, кто есть кто в этом мире, не стал. В конце концов подождать пару минут нетрудно. Вспомнил последний разговор с ним. Беллетрист, организатор и боец литературного фронта Олег Борисович Гуцуляк тогда нелестно отозвался о Булгакове:

– Удивляюсь, что вы в нём находите? Обычный графоман, каких много! В бытность мою председателем Союза писателей в Житомире я только и отбивался от таких! Все мнили себя писателями!

Данилин удивился, но промолчал, а тот продолжал:

– Не место ему в Союзе писателей! Не место! Выскочка! Всех переполошил. Только и говорят о нём! Да тьфу на этого Булгакова! Скорей бы уже его посадили!

Валентин Алексеевич прекрасно понимал: это слова завистливого и ничтожного человека. От него он ничего умного и не ждал. Но знакомство с ним было полезным. Гуцуляк крутился среди начальства и многое знал. Именно по этой причине он и сидел в его приёмной. Хотел обсудить новую ситуацию, в которой они оказались. Не наделать бы глупостей.

Наконец, вышел исполкомовец и Данилин вошёл в кабинет.

– Валентин Алексеевич! – воскликнул Гуцуляк. – Очень рад! Давно не виделись!

Его маленькая круглая головка закачалась, а через стекляшки очков смотрели карие и колючие глаза.

Они обменялись рукопожатиями.

– Вы, говорят, скоро пойдёте на повышение. Поздравляю!

Его глаза блестели от зависти, которую он выдавал за радость.

– На какое повышение? – не понял Валентин Алексеевич.

– Как же, как же! Неспроста же товарищ Сталин пришёл к вам на юбилей, и сделал это демонстративно. Уверяю вас: ждите повышения… Я же, «революцией мобилизованный и призванный», всегда буду рад приветствовать ваши новые творения! Куда Булгакову до вас!

Валентин Алексеевич не ждал такого словоблудия от этого пройдохи. Отмахнувшись от слащавых комплиментов, деловито проговорил:

– Олег, а что там за жалоба на Булгакова? У тебя, как на мусорной свалке, всякие нечистоты собираются.

Гуцуляк улыбнулся и потёр руки от удовольствия.

– Не жалоба, Алексеич, а сигнал… – он блеснул  стёклышками очков и с видимым наслаждением стал рыться в бумагах. – В этой папке у меня лежат сигналы на творческих работников. Здесь и на него есть. Нечистоты, говорите? Не нечистоты, а сигналы! И мы на них реагируем. Обратная связь, так сказать.

– Анонимка, что ли?

– Отнюдь! Коллективное письмо, между прочим! Десять подписей! И все люди заслуженные: деятели искусства и литературы, а не какие-нибудь клеветники! – Гуцуляк многозначительно поднял вверх палец. – Жалуются на Булгакова! Мы должны отреагировать на сигнал уважаемых людей.

– Да слышал я. Ты же мне по телефону говорил.

– Ну да, – подтвердил Гуцуляк. – Но по телефону всего не скажешь. Сейчас письмо покажу.

– Да что ж он натворил-то?

– Почитайте сами! – Он протянул письмо Данилину. – Тут, как говорится, комментарии излишни.

Данилин поморщился:

– Некогда мне читать всякую ерунду. Ты расскажи, о чём идёт речь?

– Аморалка! – сказал Гуцуляк, хищно улыбаясь. – Аморалочка! Баб меняет часто.

– Тоже мне удивил! – возразил Валентин Алексеевич. – Помнишь анекдот, когда одна баба говорит другой: «Дорогая, твой мужик за каждой юбкой волочится!», а та отвечает: «Ну и что?! Собака у меня за машинами бегает, но это же не значит, что, когда догонит, сядет за руль». Кто их не меняет? Творческий человек живёт эмоциями. Ему вдохновение для работы необходимо. У тебя за дверью Люсенька, а ведь недавно была Валюша. И куда только твоя жена смотрит?

– Туда же – куда и ваша! – огрызнулся Гуцуляк.

Это не понравилось Валентину Алексеевичу. Шутки шутками, а надо понимать, кто перед тобой. Не зря ведь он не пригласил его на свой юбилей. Тому высоты не хватило!

А Гуцуляк, сообразив, что ляпнул лишнее, слащаво улыбнувшись, попытался исправить ошибку:

– Да мне эта Люся и не нужна. Если нравится – берите, мне для вас ничего не жалко. А девочка очень аппетитная, так и мечтает прыгнуть к кому-то в постельку.

Разговор уходил куда-то в сторону, и Данилин попросил пояснить конкретнее, что же такого натворил Булгаков со своими бабами?

– Одну жену бросил, – Гуцуляк загнул палец. – Потом другую, – он загнул второй палец. – А теперь у него третья!

– И тоже бросил? – в притворном ужасе спросил Валентин Алексеевич.

– Пока не бросил, но заметьте: первая жена у него была хорошим человеком, вторая – и той лучше! Писаная красавица.

– А ему нужна не красавица, а жена! – заметил Данилин.

– В том-то и дело, – возразил Гуцуляк, – что они и женами были отличными!

– Да ты-то откуда знаешь?

– А я всё знаю, – многозначительно сказал Гуцуляк. – Работа у меня такая. Когда товарищ Булгаков стал злоупотреблять морфием, именно первая жена его спасала…

– Морфием? – изумился Данилин. – Ты не шутишь?

– Да какие шутки! – хохотнул тот. – У меня сведения верные. Булгаков, работая врачом, использовал своё служебное положение… Этого добра у него было много.

Валентин Алексеевич прервал его красноречие:

– Ну, допустим, злоупотреблял. И чем кончилось?

– А потом вылечился. Его жена билась за его здоровье, а он её бросил! Теперь у него третья! И заметьте, отбил у генерала, одного из руководителей нашей Красной Армии! И при этом имеет наглость жаловаться, что пьесы его не ставят, романы не печатают! Он ещё и квартиру просит в центре! Тоже мне прыщ! Все ему обязаны.

Данилин, думая о чём-то своём, заметил:

– Ну, уж квартиру-то могли бы дать.

– Да что вы такое говорите? – изумился Гуцуляк.

Но Данилин его уже не слушал и, поменяв тон, сказал строгим голосом:

– Вот что, Олег Борисыч, ты больше не занимайся ерундой, а то за такие разговорчики о Михаиле Афанасьевиче недолго и на Колыме оказаться... Это грязное письмо отложи, но лишь для того, чтобы переписать имена и должности заявителей. Я думаю, с ними поработают те кому следует. И не дай Бог тебе оказаться в том списке!

– Да что вы говорите?

– Ты думаешь, зачем ко мне приезжал товарищ Сталин?

– Поздравлял с юбилеем.

– Не только!

– А ещё зачем? – растерянно пробормотал Гуцуляк.

– Он спросил, почему я не пригласил к себе на день рождения товарища Булгакова…

– Вот как? – глухо произнёс Олег Борисович и, судорожно сняв очки, со страхом посмотрел на Валентина Алексеевича, словно ожидал, что он его защитит, засвидетельствует, что всегда относился к Булгакову с должным уважением, как к прекрасному мастеру слова.

– Заметь, – продолжил Данилин, получая удовольствие от страха, который читался на лице у этого возомнившего себя вершителем судеб человечка, – он не спросил меня, почему я не пригласил тебя. Он спросил о Булгакове.

И тут Гуцуляк тихим голосом, оглядываясь на дверь, спросил:

– Откуда он вообще знал, что у вас его нет? Он видел ваших гостей?

– Видел… – ответил Данилин. – Но могли и подсказать… Хозяин должен знать всё!

С удовлетворением отметил, что испуганная физиономия Олега Борисовича покрылась испариной. Он достал платок и стал вытирать лицо, шею, очки.

– Именно так, Олежек, – продолжал Данилин. – Оказывается, товарищ Сталин высоко ценит его. По многу раз смотрит его пьесы…

– Шутите? – с изумлением спросил Гуцуляк и оседлал нос круглыми стекляшками. В глазах его была растерянность.

– Такими вещами не шутят.

– И что теперь нам делать?

– Почему это «нам»?! Тебе нужно срочно менять курс. Я уже говорил, что делать. Десять, говоришь, их было?

– Я составлю список, – пообещал Гуцуляк. – Заслуженные деятели искусств, литераторы…

Он совсем не интеллигентно выругался.

– Что-то слишком много их у нас развелось. Валить лес, добывать уголь или намывать золото в Магадане некому, а писать доносы – на это они способны.

Гуцуляк побледнел. Он писал роман «Степные просторы» о коллективизации в Житомирской области и надеялся на успех. Эта тема сейчас была востребована.

– Запомни, Олежек! Может случиться, что мы будем ждать в приёмной Булгакова. С этим делом не шути, – он указал на письмо, лежавшее на столе. – Списочек жалобщиков составь, да и само письмишко прибереги на всякий случай. Я сообщу куда следует, и пусть там принимают меры. Это не наше дело. У нас другие заботы. – Он по-хозяйски придвинул к себе телефон, стоявший на столе и, набрав номер, приказал телефонистке: – Соедините меня с Булгаковым. – Через минуту радостно воскликнул: – Михаил Афанасьевич дорогой, здравствуйте! Данилин на проводе. Спасибо, спасибо… У меня есть радостные для вас новости. Именно их я хочу с вами обсудить. Жду вас в ресторане «Метрополь». Всё закажу…  Хорошо…

Данилин положил трубку и встал. Он сделал всё что хотел. О Булгакове и он много раз говорил здесь всякие гадости. Сейчас нельзя допустить, чтобы это стало кому-нибудь известно. Пожал руку Гуцуляку и вышел. А тот с завистью смотрел ему вслед. Ему казалось, что тот направляется в прекрасный мир, куда ему вход почему-то закрыт.

 

4

Их столик находился в центре зала у фонтана. В жаркие летние дни это место в ресторане считалось лучшим.

Валентин Алексеевич часто посещал «Метрополь», а к постоянным посетителям сотрудники относились с особым уважением. Метрдотель, грузный мужчина в белоснежной ливрее и при пышных усах, учтиво улыбаясь, негромко сказал:

– Если ожидаете даму, у нас есть и отдельные кабинки, где можно спрятаться от любопытных. Сегодня в меню прекрасное мороженое-ассорти.

– Жду товарища, – коротко бросил Данилин, понимая, что в тех кабинках легче всего подслушивать. К тому же не любил он этого приторного тюленя. Был уверен, что тот и подглядывает, и доносит. Понимал: служба у него такая. Да и кто сейчас не доносит?! И должность свою он получил потому, что согласился это делать.

К тому времени когда появился Булгаков, столик уже был накрыт. Валентин Алексеевич с восхищением смотрел на стройного красавца в отличном костюме, в чёрном галстуке-бабочке на крахмальном воротничке, в лакированных сверкающих туфлях. Он двигался быстро, легко. И поступь, и взгляд, и манеры его были аристократичны. Как такого не любить женщинам?!

Данилин встал и почтительно поздоровался. Булгаков доверял ему, но дистанция между ними всегда сохранялась. Валентин Алексеевич знал, что Булгаков дьявольски умён, поразительно наблюдателен и прекрасно понимает, для чего приглашён в ресторан.

– Выпьем, закусим по высшему разряду, Михаил Афанасьевич, – сказал Данилин после обмена рукопожатиями.

– Благодарю вас, – ответил Булгаков. – Но чтобы пить – нужен повод.

– Он есть, – заверил Валентин Алексеевич.

– И что за повод?

– Давайте начнём с водочки, закусим чем-нибудь. Потом и поговорим.

Он подал знак, и к ним подошёл официант. Его прилизанные волосы, подобострастная улыбка и услужливая фигура говорили, что он готов выполнить любые пожелания посетителей.

– Нам бы чего-нибудь горячительного, – произнёс Валентин Алексеевич. – Горло пересохло. Чем порадуешь?

– Есть прекрасные вина из Молдавии, Грузии, Крыма. Недавно получили с Дона и Абрау-Дюрсо.

– Нет-нет! Что-нибудь покрепче, – остановил официанта Валентин Алексеевич.

– Тогда могу предложить армянского коньячку.

– Нет-нет, ты нам водочки принеси, но только хорошей и холодной.

– Будет сделано!

Официант понимающе кивнул и ушёл выполнять заказ. Он знал этого клиента и был доволен его чаевыми.

После того как они выпили и закусили, исчезла напряжённость и общение оживилось. Говорили, стараясь не быть услышанными любопытными. Высказывались довольно свободно. Шум журчащей воды фонтана скрадывал их слова, иногда довольно рискованные для того времени. Знали, что в стране запрещено инакомыслие.

– Вы просили меня, уважаемый Михаил Афанасьевич, – начал Валентин Алексеевич, снова наполняя рюмки, – объяснить, почему ваш, вне всякого сомнения, талантливый роман не может быть напечатан.

– Да, – кивнул Булгаков и взглянул на собеседника своими светло-голубыми, иногда казавшимися серыми, почти водянистыми глазами. Поднял рюмку. – Я не понимаю, почему он не может быть опубликован. Говорят, что в нём много фантазии, что я его писал во хмелю. Так творчество вообще хмельное занятие. И если есть Бог, он и сам был не вполне трезв, если всё это насочинил. Но, признайтесь, разве роман скучен? Неинтересен?

– Интересен, конечно, – сказал Валентин Алексеевич.

Михаил Афанасьевич осмотрелся– не наблюдает ли за ними кто?

– Или в нём не хватает художественности? – продолжал он, пристально взглянув на Данилина. Его обычно холодное, нервное лицо вдруг стало насмешливым. Одним глотком выпил водку и, подхватив вилкой маслину, бросил её в рот.

– Да перестаньте вы, Михаил Афанасьевич, напрашиваться на комплименты! Вы талантливы, я бы сказал больше – гениальны! И хорошо знаете это. Многие считают себя гениальными, но у них мания величия. Они  безумцы. И я тоже – сумасшедший из райского сада литературы!

– Основной признак мудрости – терпимость к недостаткам других людей, – улыбнулся Булгаков.

– Вы так высоко стоите над нами…

Михаил Афанасьевич поморщился. Сколько раз он слышал такое!

– Я позволю себе, – сказал он, – напомнить вам мудрость Лао Цзы. Он говорил, что причина, по которой реки и моря получают дань от горных потоков, заключается в том, что они находятся ниже последних. Благодаря этому они в состоянии господствовать над ними. Точно так же и мудрец, желающий быть выше людей, ставит себя ниже их.

– Но бывает, что гении и не догадываются, кто они! Это тоже плохо. Они не могут развернуться во всю ширь, не понимая, какая сила им дана. А вы, Михаил Афанасьевич, – Мастер!

– Это звание очень высокое, – тихо ответил Булгаков. – В медицине, например, врача сравнивают с Богом. В этой максиме заключена огромная сила. Но врач станет Мастером, когда усвоит знания, переймёт опыт предшественников, научится клинически мыслить, сопереживать больному, когда осознает необходимость учиться и совершенствоваться. В Мастере должны сочетаться три ипостаси: знания, опыт и талант. Но всегда нужно быть Человеком! В литературе Мастер должен знать, как его слово отзовётся.

– Роман ваш замечателен, – кивнул Валентин Алексеевич. – Второй такой появится нескоро. Не в этом веке, уж точно. Я даже больше скажу: он страшен для вас не тем, что вы там подняли запретные темы, а тем, что лучшего вам уже не написать!

– Вы думаете? – нахмурился Булгаков.

– Знаю! Всё, что вы напишете после него, будет только хуже, потому что этот роман – вершина вашего творчества! Но это не повод впадать в уныние! Вы напишете ещё не одно произведение, и они будут прекрасны… и всё же не дотянут до уровня «Мастера…».

Михаил Афанасьевич развёл руками и грустно взглянул на жареных куропаток, распластанных на его тарелке. «Чёрт побери, я, автор нашумевших произведений, не могу себе позволить ходить в такие рестораны! Иногда мне кажется, что с удовольствием бы поменял свою славу на то, чтобы жить по-человечески…».

– Я знаю: вы пишете пьесу о товарище Сталине. Вам нужно поспешить, чтобы её смогли поставить к его юбилею, – продолжал Валентин Алексеевич. – Звать к новой жизни – разве это не благородно?! Разве не то же делают все религии мира?!

– Ничего на ум не приходит, – растерянно проговорил Булгаков. – Буксую…

– А я вам подскажу! – обрадованно воскликнул Валентин Алексеевич. – Знаю, что вам не везёт с советчиками. Помню, какие вам советы давал Маяковский, с которым вы играли в бильярд. Вам казалось, что он говорил глупости. И напрасно. Маяковский был совсем не глуп!

– Хорошо-хорошо, я выслушаю вашу подсказку, – сказал Михаил Афанасьевич миролюбиво, наполняя рюмки. – Но давайте сначала выпьем, чтобы я мог лучше понять вас.

Выпили. Закусили.

– Вы, вне всякого сомнения, – начал издалека излагать свою идею Валентин Алексеевич, – слышали, что ко мне на дачу приезжал товарищ Сталин?

– Не слышал, – сказал Михаил Афанасьевич, не очень понимая, при чём здесь это. – Но в любом случае поздравляю. Это большая честь.

– Странный вы человек, – сказал с обидой в голосе Валентин Алексеевич. – Все слышали, один вы не слышали. Снимите очки-велосипед!

Булгаков виновато взглянул на него.

– Я живу в своём мире, – ответил он, – а в нём слышимость плохая…

Валентин Алексеевич набрал в грудь воздуха и, словно ныряя в холодную воду, выпалил:

– Он приезжал только затем, чтобы спросить, почему я не пригласил вас!

Булгаков посмотрел на него с удивлением, задумался, достал папиросы и закурил, пуская дым кольцами.

– И почему?

Он видел, что сегодня Данилин не такой как всегда, и это его заинтересовало.

– Побоялся, – ответил Данилин и опустил голову.

– Понимаю, – произнёс Булгаков. – Время нынче такое…

– Но мы должны сделать его лучше.

– Важно не потерять память…

Валентин Алексеевич наполнил рюмку и выпил. Продолжал:

– Я, жалкий трус, который держится за своё место под солнцем, побоялся. У меня государственная дача, машина с личным шофёром…

– Который за вами шпионит? – уточнил Булгаков.

Валентин Алексеевич хохотнул:

– Разумеется! Кто в наше время не шпионит?! Шофёры, домработницы, садовники – все этим занимаются. Но вы перебили меня, а я что-то важное перечислял. Ах да! У меня тиражи и гонорары, бесплатные путёвки в санатории! И мне страшно со всем этим расстаться.

– Сейчас все боятся, – утешил его Михаил Афанасьевич. – Не казните себя.

– Любезный! – позвал Данилин официанта, протягивая ему деньги. – Закажи-ка музыкантам «Славное море, священный Байкал». И пусть громче играют. – Взглянув на Булгакова, улыбнулся: – Ваша любимая.

– С чего вы взяли?

– У вас в романе её пели.

Михаил Афанасьевич усмехнулся. Потом спросил:

– Так что хотел товарищ Сталин?

– Он хотел встретиться с вами, и встретиться как бы случайно, не вызывая к себе. Ведь чего проще? Приказал секретарю: Булгакова ко мне! Но тогда беседа была бы не та. А он другой беседы хотел!

– Какой?

– Такой, какая была у вашего Понтия Пилата с проповедником… Не хочу называть его.

– И не надо, – проговорил Михаил Афанасьевич и затянулся папиросой.

– Ему хотелось непринуждённой беседы, чтобы никакой официальности. Для него это почему-то важно! Сколько вокруг подхалимов?! Он думал, что у меня на юбилее встретит вас, вроде бы случайно. Можно будет поговорить, прогуливаясь по саду.

– Мне и самому хотелось бы с ним поговорить, – сказал Булгаков.

– Когда два гения сходятся, им всегда есть о чём поговорить. И вот представьте, что получилось! – продолжал Валентин Алексеевич. – Хозяин приезжает, поздравляет и даже вручает цветы! Я не помню, откуда они у него взялись – то ли из воздуха, то ли держал кто у него за спиной.

– Из воздуха! Из воздуха! – рассмеялся Булгаков. – Я люблю, когда что-то возникает прямо из воздуха.

– Встретиться с вами ему для чего-то нужно. И он по пути на свою дачу заехал ко мне. Как бы мимоходом. Спросил: где же Булгаков? Поговорил со мною, с Алексеем Толстым о вас и уехал.

– Можно ли полюбопытствовать, что он говорил? – поинтересовался Михаил Афанасьевич.

– Если коротко, отзывался о вас с уважением, – весело ответил Данилин.

– И что это означает?

– Многое! Не стихают ветры вокруг вашего имени. Завистников  и клеветников много.

Михаил Афанасьевич вдруг повеселел, глаза его засветились каким-то озорным блеском.

– А давайте-ка ещё выпьем! – предложил он. – Уж очень занятные истории вы рассказываете!

– С удовольствием, – охотно отозвался Валентин Алексеевич. – А за что будем пить?

– Ни за что, – ответил Булгаков. – Мне просто захотелось выпить!

Данилин усмехнулся: видно было по глазам Булгакова, что он заинтересовался услышанным.

Они выпили. Закусили.

– Лисички хорошо просолены, – сказал Михаил Афанасьевич. – Очень часто их пересаливают, когда хотят поскорее продать, а здесь – в самый раз!

– Вы знаете толк в засолке грибов? – удивился Валентин Алексеевич.

– Жил в Смоленской губернии, а там – дремучие леса.

– Да, помнится, вы что-то рассказывали об этом, и там происходило что-то необыкновенное.

– Есть и такое, – подтвердил Михаил Афанасьевич. – Одна река, берущая там начало, впадает в Чёрное море, другая – в Волгу, а та – в Каспийское море, третья несёт свои воды в море Балтийское. Это ли не чудо?

– История с роковыми яйцами там происходила?

– Да, на станции Новодугинской, – кивнул Булгаков. – Неподалёку от села Никольского, где я работал в больнице, начинается Днепр. Это ли не чудо? Родился я в Киеве, видел Днепр – большую реку, а там это – маленький ручеёк, который легко перейти.

– Вы видели тот ручеёк?

– Нет, не довелось. Работа сельского врача – это постоянные разъезды. Врач – страшная профессия. Постоянно с чьим-то горем сталкиваешься.

Михаил Афанасьевич затянулся папиросой и выпустил облако дыма.

– Но вы хотели мне что-то важное сказать, не так ли?

– Допишите пьесу, – коротко повторил Валентин Алексеевич. Нужно успеть!

С этими словами Данилин поднял палец вверх.

Михаил Афанасьевич посмотрел в указанном направлении и увидел стеклянный потолок, сквозь который струился солнечный свет.

– Я уже о нём писал, да и торопиться не привык, – упрямо повторил он. – Вы сами сказали, что лучше этого мне уже не удастся написать.

– Вы меня не поняли, – возразил Данилин. – Я имею в виду не того проповедника, которого подняли на столб, и даже не Понтия Пилата… – Он понизил голос: – Я имею в виду нашего Хозяина.

Михаил Афанасьевич удивился:

– Так ведь я и его описал в том романе! Причём дважды!

Теперь удивился Валентин Алексеевич:

– Дважды?

– Да! – ответил Булгаков. – Разве вы не поняли?

– Нет, – тихо проговорил Данилин.

– Я думал, это понятно, – грустно пробормотал Михаил Афанасьевич.

– Я не понял. Не осмелился. Погодите, не подсказывайте! Сам догадаюсь! – он задумался. – Неужели в образе Понтия Пилата?

– Ну да!

– Но тогда получается, что распятый проповедник – вы?

– Получается что так, – смущённо ответил Булгаков.

Данилин был потрясён этими откровениями.

– Я, однако, не понял, в каком другом персонаже вы изобразили нашего, – он оглянулся по сторонам, – Хозяина. Кто этот второй персонаж?

Булгаков усмехнулся и коротко бросил:

– Воланд.

Данилин побледнел и, откинувшись на спинку стула, задумался. Он курил редко, но сейчас спросил:

– А не угостите ли меня папиросой?

Булгаков достал портсигар и протянул его Валентину Алексеевичу.

Данилин закурил. Ему хотелась скрыться за табачным дымом, чтобы его никто не мог разглядеть.

– Но как же это: один образ – и сразу из двух прототипов? Разве так можно?

– В романе всё можно!

– Тогда получается, что и вы тоже присутствуете дважды?

– И я! – весело кивнул Булгаков.

– Давайте-ка ещё по одной, – предложил Валентин Алексеевич. Он пощупал стоявший на столе графин и добавил: – А водочку-то здесь умеют охлаждать!

Выпили. Данилин взял аппетитно пахнущую дичь в томатном соусе, а Булгаков намазал жареную куропатку горчицей и отправил в рот большой кусок. Валентин Алексеевич крякнул от удовольствия, а Михаил Афанасьевич скривился от горечи, но не проронил ни звука.

– Всё это, конечно, интересно, – весело проговорил Данилин. – Все образы, да ещё по два прототипа… – он внезапно осёкся и тихо спросил: – А Латунский – это у вас кто?

– Просто выдумка! Успокойтесь, я не вас имел в виду.

Данилин облегчённо вздохнул и весело сказал:

– Тогда это, понятное дело, Гуцуляк!

Михаил Афанасьевич улыбнулся:

– Какая разница! Мы начинаем отвлекаться. Для чего-то же вы меня пригласили. Стало быть, что-то хотели сказать.

– Да я вас уже битый час пытаюсь уговорить продолжать писать пьесу… – ответил Валентин Алексеевич, выразительно подняв палец к потолку, – о нём!

– Я работаю. Все о нём только и пишут, а уж поэты-то как заливаются. Мой голос в этом хоре славословия и не слышен будет. Ко мне уже приходили из театра. Я согласился, хотя понимаю, что это для меня рискованно и плохо кончится?!

– Но Сталин – гарантия от любой критики! – продолжал уговаривать его Валентин Алексеевич. – А уж травли точно никакой не будет!

– Как вы не понимаете, что драматург – слуга двух господ: театра и литературы. Я же – одинокий охотник.

– А вы напишите так, как до вас ещё никто не писал. Ведь сумеете! – тихо проговорил Валентин Алексеевич. – Ведь не зря же он заходил ко мне, – продолжал уговаривать Данилин. Не я ему был нужен, а вы! А теперь подумайте: зачем вы ему можете быть нужны? Для приятных бесед? Может быть, и для бесед, но, как мне кажется, ему нужно ваше творчество!

– Даже и не представляю, – сказал Булгаков и помрачнел.

Данилин, перегнувшись через столик, тихо сказал:

– Опишите революционную романтику. Мне ли вас учить?! Вы, главное, напишите, и будет у вас и квартира, и дача в придачу!

Булгаков усмехнулся:

– Так говорят, что лишних дач нет.

– Мало ли что говорят! И дачи, и квартиры время от времени освобождаются! Некоторые поменяли хозяев уже несколько раз!

– То есть вы мне предлагаете въехать в такую квартиру?!

– Это уж как Хозяину будет угодно, – сказал Данилин, снова показывая куда-то вверх.

Булгаков посмотрел на потолок. Над ними сиял огромный светящий летним солнцем прозрачный купол с красивыми стёклышками, в рамочках, похожих на решётки.

– Ещё три года назад я разговаривал с Немировичем-Данченко, и он сказал, что сегодня его интересует лишь одна тема – это тема о Сталине, – задумчиво проговорил Михаил Афанасьевич. – Просили написать пьесу к его шестидесятилетию, но я понимаю, как это опасно.

– Но вы же понимаете, что это единственная возможность, чтобы вас публиковали, пьесы ваши ставили.

Михаил Афанасьевич понимал, что искушение велико.

– В произведении о нём нельзя фантазировать, а писать восхваления не приучен.

– Потому и говорю, чтобы взяли период, когда Иосиф Джугашвили не был ещё Сталиным.

– Я тоже думал об этом. Даже продумал, что и в какой последовательности должно происходить. И снова и снова отбрасывал эту мысль. В пьесе нужно будет сказать то, о чём говорить опасно и нельзя даже думать. Но – не могу иначе.

– Да что же там такого может быть? – удивился Валентин Алексеевич.

– Вот представьте: расстрел батумской демонстрации. Пожар, а затем забастовка на заводе Ротшильда, подавление забастовки. Арест Сталина на конспиративной квартире, сцены его пребывания в батумской тюрьме, где вспыхивает бунт политических заключенных… В прологе этих событий будет картина исключения его из духовной семинарии, а эпилогом – возвращение в Батум после побега из сибирской ссылки.

– А вы не боитесь, что возникнут ненужные ассоциации бесправного положения молодого Сталина в те годы с тем, что у нас сегодня? – спросил тихо Данилин и посмотрел по сторонам. Разговор стал слишком опасным.

– Я понимаю, что у нас сегодня сложился новый абсолютизм, как у Людовика Четырнадцатого или Ивана Грозного, – так же тихо ответил Булгаков. Он был спокоен, и, казалось, ничего не боялся. – И конституция тысяча девятьсот тридцать шестого года – лишь ширма абсолютизма.

– Вы Мастер. Нужно написать так, чтобы были и волки сыты, и овцы целы! Мне ли вас учить. Понимаю и трудности ваши, и опасения. Но уверен, что вам стоит написать эту пьесу, чтобы, по крайней мере, другие ваши произведения увидели свет. Чтобы пьесы ставились… Пишите!

 

5

Валентин Алексеевич не случайно попал в число тех немногих, кому Михаил Афанасьевич дал прочесть роман о Мастере. Данилин никогда бы не назвал его графоманом, как сделал этот индюк Гуцуляк. Если кто и настоящий Мастер, талантливый писатель, так это Булгаков. Потому он и испытывал после встреч с ним душевный подъём и просветление. К которым, правда, примешивались зависть и тревога, даже волнение. «В реальной жизни такого не бывает, – думал Валентин Алексеевич. – В ней всё скучно и глупо. А Булгаков – один сплошной сон».

Выйдя из ресторана и простившись с Михаилом Афанасьевичем, он приказал Фёдору ехать домой.

Валентин Алексеевич понимал, что Булгаков всегда смеётся над всем, кроме Бога, разумеется. Характер у него такой. Он и сам мог пошутить, разрядить обстановку весёлым анекдотом. Без шутки в это страшное время прожить невозможно. Хоть пулю в лоб, как Маяковский…

Это было время надежд и трудовых подвигов, политических потрясений, большого страха и борьбы за выживание. Страх определял поведение людей. Он был лучшим цензором. Надсмотрщиков не требовалось. Их роль исполняли шпионы и доносчики, которых не нужно содержать, платить зарплату. Доносили по зову души, в порыве патриотизма, желания выслужиться перед властью, боясь, что кто-то усомнится в их преданности идеям Октября, чтобы самим не попасть кому-нибудь на заметку. Каждый день для любого мог стать последним. Сегодня ты жив, а завтра сидишь в тюрьме, валишь лес, ударно трудишься на стройке каналов... И ничего нельзя предвидеть, ни от чего нельзя уклониться. Выпал жребий лечь в могилу – и ты ложишься в неё как миленький. Приказали идти за колючую проволоку – и ты не идёшь туда, а маршируешь. Всё – неотвратимо! Только кто раздаёт эти жребии – никто не мог понять. Ведь, как доказала наука, Бога нет! А если и есть, то только в дерзких фантазиях таких смутьянов, как Михаил Булгаков. Все мы ходим под… нет-нет, никакого Бога нет! Правда, есть тот, кто Его роль исполняет на Земле! И какая разница, от кого исходит этот приказ?!

Иметь квартиру на улице, названной в честь Великого Пролетарского Писателя, в те времена было так же почётно, как орден на груди! Правда, жильцы менялись часто. Не успел познакомиться с соседом, как уже новый счастливец въезжает в его квартиру. Валентин Алексеевич многих и не знал в своём подъезде. «Как было бы хорошо, – размечтался он, – выходишь и здороваешься с соседом. И это Булгаков! Приглашаешь его к себе на чаёк-кофеёк или идёшь к нему в гости…». Летом здесь они бывали редко. Жили на даче. Но сейчас, после разговора с Михаилом Афанасьевичем, нужно было хорошо всё обдумать, чтобы чего-то не упустить, не наломать дров.

Валентин Алексеевич поднялся к себе, разделся и полез в ванну. Мысли путались в голове: Булгаков, роман о Понтии Пилате, шофёр, Гуцуляк, этот сосед, при встрече с которым у него всё дрожит и душа перемещается в пятки. Хотелось спать. Подумал: «Так недолго захлебнуться по пьяному делу. Но где протрезвеешь, если не в ванной?!».

Нужно было что-то делать, только он никак не мог понять, что именно! Потом решил: надо идти к Ивану Ивановичу и выработать новую линию поведения, имея в виду мнение Хозяина о Мастере. Но к нему явиться в подпитии нельзя! «Пойду завтра с утра, – подумал он. – Позову Алёну, пока жена на даче!».

Из мрака снова всплыла зловещая тень соседа. С чего бы это? «Вряд ли ему интересны мои амурные приключения. Да и какой творческий человек может без них обходиться? Они нужны для вдохновения!»

Сообразив, наконец, что должен делать, Валентин Алексеевич вылез из ванны, вытерся пушистым полотенцем, оделся и направился к соседу, при взгляде на которого цепенел от страха. Их квартиры объединял общий балкон. Хотя от него существовал выход в другой подъезд! Для чего так построили этот дом, Валентин Алексеевич не знал, но этим обстоятельством был доволен. «Знали толк в конспирации. Если что – выйду через квартиру соседа!» – подумал он.

Соседа звали Нодар Автандилович Кекутия. Он был лет на десять старше Валентина Алексеевича, служил артистом в театре, снимался в кино. Но самое удивительное – был поразительно похож на товарища Сталина. Внешность, движения, голос были неотличимы от оригинала! Как только это заметили, ему запретили играть какие-либо роли, кроме одной-единственной. Поскольку спектаклей о Сталине не было, а фильмы о вожде снимались не так уж часто, работы у Нодара Автандиловича почти не стало. Ему платили зарплату и требовали, чтобы он ничего не делал, так как является (шутка сказать!) двойником товарища Хозяина. Нельзя допустить, чтобы артист, похожий на вождя, играл какого-нибудь шута или глупца! Далеко не все поймут, что речь идёт о ком-то другом!

Пару лет назад он встречался со Сталиным. Это произошло после премьеры кинофильма «Сталин в Октябре», в котором Нодар Автандилович играл главную роль. Его представили вождю, и оба были смущены этим знакомством. Вождь вдруг увидел перед собою свою копию, словно посмотрел на себя в зеркало. Он даже на мгновенье опешил, подумав, не раздвоение ли у него личности? Этого только не хватало! Потом, убедившись, что перед ним действительно артист, успокоился. Настроение у него было хорошим. Он, изумлённо вскинув брови, произнёс:

– Вы только посмотрите, товарищи, как разглядывает меня товарищ Кекутия! К чему бы это?

При этих словах в зале стало тихо. Никто не мог понять, что следует делать – смеяться или молчать.

А он добавил с улыбкой:

– Изучает!

Кто-то, рискуя жизнью, поддакнул, хихикнув:

– Готовится к новым ролям!

У Нодара Автандиловича чуть было ноги не отнялись от страха. Начальство терялось в догадках, что означает эта невероятная сталинская интонация: расстрелять Кекутию или наградить орденом? Весь тот вечер было совершенно непонятно, жить ему дальше или нет, но перед уходом Сталин, словно бы что-то вспомнив, произнёс, оторвав дымящуюся трубку от губ:

– А товарищ Кекутия молодец! Его роль в фильме доставила мне удовольствие. Таких артистов наш народ ценит…

– Мы собираемся представлять его к званию, – заверил директор театра, преданно глядя на вождя.

Сталин грозно нахмурил брови и недовольно бросил:

– Долго же вы собираетесь!

Сказал и уехал.

Кекутию после этих слов все кинулись поздравлять, жали ему руку, интересовались, в чём он нуждается?

Ему дали звание «Народный артист СССР», квартиру на улице Горького. Но почему-то запретили носить усы, а то по городу и без того уже распространялись байки о том, как он перепугал милиционера, когда тот к нему обратился, чтобы что-то спросить. Бедного потом пришлось отпаивать, и он никак не мог поверить, что остался жить, оказавшись так близко к солнцу.

С Нодаром Автандиловичем провели разъяснительную беседу, объяснили: не стоит пугать людей сходством с вождём. И одежду рекомендовали не носить такую, как носит товарищ Сталин. Очень приветствовались шляпа и тёмные очки.

Как-то вечером Валентин Алексеевич пил с ним на балконе чудесное грузинское вино и вроде бы в шутку спросил, можно ли, если возникнет необходимость, воспользоваться его квартирой? Тот улыбнулся:

– О чём речь, генацвале?! Даже если меня дома не будет, на гвоздике ключ. Можно выйти и запереть за собою дверь.

Этим вариантом, правда, ему не приходилось пользоваться, но он помнил о такой возможности.

У Валентина Алексеевича с Нодаром Автандиловичем отношения были тёплыми. Добрый и с юмором человек, он сочувственно относился к тому, что тот любит не подурневшую и глуповатую Марию Петровну, а двадцативосьмилетнюю Алёну Кошкину из города Торопец Тверской губернии. Нодара Автандиловича возмущало отношение Марии Петровны к домработнице, и общение с нею ограничивалось лишь тем, что кивал ей при встрече.

 

Валентин Алексеевич вышел на балкон и, не зная, в какой комнате находится хозяин, крикнул в первое же раскрытое окно:

– Нодар Автандилович! Вы дома?

– Дома! – отозвался Кекутия. – Заходите, генацвале, не стесняйтесь.

Данилин вошёл и на какое-то время опешил: сосед был с усами! И снова непонятно откуда появившийся страх сковал его.

– Репетирую новую роль, – сказал Кекутия. – Учу текст, вхожу в образ. А если честно – как без усов грузину?! С юности привык. Но, как говорят, искусство требует жертв!

– Новая роль? – спросил Валентин Алексеевич. – Поздравляю!

– Пара фраз и несколько жестов, – грустно сказал Кекутия и положил на стол листки, на которых были записаны эти фразы.

– Не хотелось вас отвлекать, – сказал Данилин, – но ко мне сегодня…

– Всегда к вашим услугам! А хотите коньячку? У меня есть грузинский! Товарищ Сталин предпочитает именно его! Ну а я – как он.

– Разве что совсем немного, – смущаясь, сказал Данилин. – Не хотелось бы…

– Она скоро придёт?

– Ещё не звонил.

– Пока доедет, у вас всё выветрится.

Кекутия разлил в рюмки коньяк.

– Выпьем за неё! – предложил он. – Кстати, как её зовут?

– Алёна.

– Уточняю тост! – торжественно сказал Нодар Автандилович. – Выпьем за то, чтобы Алёна никогда не стала вашей женой!

Валентину Алексеевичу тост понравился, и они выпили.

– Пойду звонить, – сказал он. – Спасибо за коньяк.

– Звоните-звоните! – напутствовал его Кекутия. – И помните, мой дорогой друг: никогда не женитесь на любовницах! Сколько прекрасных людей испортили себе судьбы из-за этих баб! Маяковский, Есенин, а теперь ещё и Булгаков!..

Данилин, услышав про Булгакова, остановился, посмотрел на соседа и с изумлением спросил:

– Вы знаете Булгакова?

– Михаила Афанасьевича? – воскликнул Кекутия. – Ещё бы мне его не знать! Мы ведь в одном театре служили.

– И как он вам? – осторожно спросил Данилин.

– Очень хороший человек! Я всю жизнь был на задворках. Давали роли прохвостов и дураков. А он первым заметил, что я похож на товарища Сталина. Мне об этом сказал по секрету, посоветовал молчать. Я так и делал. Но очень скоро заметили и другие, дали роль вождя! И с тех пор моя участь – играть одну роль! Большую, почётную, но одну! Других не дают. Я бы давно ушёл из театра, да кто позволит?

– Так, говорите, Булгаков – человек положительный?

– Не положительный, а хороший! И если бы не эти его бабы – был бы ещё лучше! Москва – большая деревня, все знают друг о друге всё. Честно говоря, его нынешняя – неприятная особа!

Валентин Алексеевич удивился. Ведь именно Елена Сергеевна вдохновила Булгакова на образ Маргариты в его романе.

– Впрочем, я вас, кажется, заболтал, – сказал Нодар Автандилович. – Вы идите, звоните. А когда ваша красавица приедет, найдите повод показать её мне. Я умею читать по лицам. Хотя, конечно, лучше иногда не знать, чем знать.

– Нет уж! Я бы хотел знать! – сказал Данилин.

Он перешёл по балкону в свою квартиру и стал набирать номер.

– Алёночка, цветочек мой! Приехать сможешь? Да-да, прямо сейчас. Возьми такси, зачем на трамвае? Я заплачу́!

 

6

Валентин Алексеевич с нетерпеньем ожидал Алёну, с которой в последнее время проводил свободное время. Не нужно было притворяться, играть какие-то роли. Каждый знал, чего ждёт от другого. Алёна была неглупой девушкой.

В прошлом году успешно окончила Литературный институт, куда была принята по рекомендации райкома комсомола. Девушка смело смотрела в глаза экзаменующим, громко отвечала на вопросы, производила впечатление начитанной и, что было самым удивительным, писала без ошибок! Её заметил профессор Окаёмов, тщедушный очкарик с маленькой головой и растопыренными ушами, которые он всё время старался прикрыть волосами непонятного цвета.

В институте Алёна вела себя независимо. На собраниях и в стенной газете «Товарищ» гневно клеймила прогульщиков, любителей Бахуса, восхищающихся Плещеевым, Надсоном и другим «мусором». Призывала славить «Отечество, которое есть, и трижды, которое будет!». Её заметки, правленные лопоухим профессором, тепло встречали читатели. Она планировала в ближайшее время вступить в большевистскую партию. Хотела после института работать в редакции толстого журнала. Когда очкарик-профессор, ласково улыбаясь и поглаживая рукой по тем местам, где спина теряет своё благородное название, сказал ей, что нужно быть немного скромнее в своих грёзах, Алёна недовольно сняла его руку с себя, капризно настаивая:

– Мечты всегда должны быть дерзновенными, смелыми! Как ты не понимаешь, Лёнчик!

Профессор кивал и закрывал свои маленькие глазки. Без очков всё равно ничего не видел.

Вскоре после окончания института Алёна сменила покровителя и переключилась на писателя Данилина. В отличие от хиляка Окаёмова, тот был атлетического телосложения и с убеждениями, которые ей импонировали. Сделать это было нетрудно. Однажды на читательской конференции, на которой он присутствовал, Алёна с комсомольским задором стала говорить о его последнем романе. Правда, на конференции разбирали творчество другого писателя, но она сравнивала их. Понятное дело, сравнение было в пользу Данилина. Тот сидел, как и полагается, в президиуме и, глядя на девушку, улыбался, радуясь её словам. Сначала смотрел на неё, как на зелёную поросль, смену, которая уже сегодня, действуя локтями, рвётся к богам на Олимп. Но, вдруг перехватив её призывный взгляд, не мог не ответить!

После конференции предложил подвезти её к общежитию. По дороге заехали на площадку, где планировали сделать Всесоюзную выставку народного хозяйства! После такой экскурсии захотелось немного отдохнуть и поужинать. Он купил бутылку красного вина и пригласил девушку к себе.

Алёна удивилась, насколько их желания схожи. Спросила:

– А что, дома никого нет?

– Мои летом на даче, – ответил Данилин. – Я думаю, нам никто не будет мешать…

Увидев, что машина свернула на улицу Горького, Алёна чуть не задохнулась от счастья. В тот вечер она так и не попала в общежитие.

А через день у него состоялся неприятный телефонный разговор с профессором Окаёмовым.

– Ты чего же, развратник, моих девочек уводишь? – сказал тот, не понимая, с кем связался и чем это ему грозит.

– Это ты, Лёнчик? Ты это о ком?

– Знаешь о ком! Вот скажу, кому следует…

– Брось меня пугать! Пуганый. Это я на тебя напишу, как ты совращаешь студенток. Пришьют аморалку – не отмоешься! – Данилину эта угроза показалась недостаточной, и он добавил: – И привлекут не только за использование служебного положения, растление юных дарований, но и за то, что ты их произведения выдавал за свои. Я за тобою давно наблюдаю, скоро ты появишься у меня как герой романа. Мало не покажется!

Очкарик был уже не рад, что связался с ним. Он предложил не ссориться. И у Валентина Алексеевича не было ни малейшего желания поднимать шум. Они мирно попрощались, сказав друг другу привычное: «С большевистским приветом!».

Так у него началось новое любовное приключение.

И Алёна была рада, что сменила дохляка Окаёмова на красавца Данилина. Он ей казался более перспективным.

Родилась она в Тверской губернии, в городе Торопец. Отец её работал закройщиком в ателье. В том городке люди жили небогато, потому больше перелицовывали, перешивали старые вещи. Работы у него было немного, и он иногда дома по ночам выполнял заказы богатых клиентов.

Мать работала в парикмахерской «Новый быт», имела свою клиентуру, после смены приносила в дом «свежую копейку». И так, копейка к копейке…

Всё делалось для дочурки. Они верили, что их Алёнушка добьётся в жизни больших успехов.

С давних пор город тот поставлял России мошенников и аферистов. Например, при Екатерине Второй торопецкие купцы взяли в долг под гарантии государства большую сумму в Германии. Но когда нужно было вернуть деньги – исчезли. Где их искать? Россия велика! И императрица погасила долг из государственной казны.

Ловкие мошенники, изобретательные и остроумные аферисты рождались здесь постоянно. И при Советской власти ничего не изменилось в нравах жителей этого забытого Богом места.

Алёна свято берегла славные традиции своего города! И сейчас она знала, что каждое такое посещение делало её богаче.

Тёмно-русые косы, точёная фигура… Она всегда занималась спортом и даже как-то на Первомайской демонстрации шла в колонне физкультурников мимо Мавзолея, на котором стоял товарищ Сталин. Правда, вождь был далеко и не мог видеть её взгляда, в который она вложила всю страсть, на которую была способна. Алёна понимала, что писатель Данилин может ввести её в общество небожителей, в которое она стремилась попасть. Видела, что нравится ему, и старалась своего не упустить. Недавно он ей купил золотые часики «Заря» Второго Московского Часового Завода. Нет, он не лопоухий Лёнчик, который был не только импотентом, но ещё отличался жадностью и мелочностью. После института помог ей с работой. Теперь она трудилась в городском комитете комсомола. Работа ей нравилась. Всё время на людях, в первых рядах. Правда, мужчины там давно разобраны. Конкуренция уж очень большая. Но зато Алёна имела возможность выступать на различных конференциях, кого-то контролировать. Она любила чувствовать себя начальницей.

 

Войдя, Алёна взглянула на Валентина Алексеевича весело и бесстыдно.

– Приспичило? Потратила на такси последние деньги, – заявила она с порога сразу после поцелуев.

– Не переживай, расходы возмещу, – сказал хмельной от неё Данилин и протянул купюру.

Алёна снова бросилась его целовать, что-то бормоча и закрывая глаза. Ей казалось, что именно так она выражает наибольшую нежность и любовь. Потом, слегка отстранившись, проговорила, кладя деньги в сумочку:

– Если бы ты знал, как я тебя люблю! Как всегда волнуюсь за тебя. Мне не хочется тебя терять!..

– Это ты к чему? – сделал вид, что удивился Данилин. Он прекрасно знал все слова пьесы, которую она играла. – Я не собираюсь теряться.

– Ты-то, может, и не собираешься, – начала Алёна. – Но тебя окружают завистники. Им покоя не даёт твоя слава. Я хочу быть рядом! Может, тогда смогу тебя уберечь. Разве это трудно понять?!

Данилин остался равнодушен к трогательному монологу. А она стала жаловаться на то, что он мало уделяет ей внимания, и, между прочим, заметила, что драматург Серёгин приглашал её к себе на дачу. Валентину Алексеевичу стало скучно.

Но потом… в самый ответственный момент, когда товарищ Данилин уже приготовился к очередному мужскому подвигу, Алёна разрыдалась. Это была фальшивая нота. «Слова этой пьесы написаны явно не Шекспиром», – подумал Валентин Алексеевич. Настроение было испорчено.

Он молча вылез из постели и оделся.

– Вот такая у тебя любовь, – сказала она, стыдливо прикрывая своё мраморное тело простыней.

Валентин Алексеевич пожал плечами и сказал:

– Всё, что ты скажешь, я знаю наперёд. Зачем тогда приехала?

Он направился к балконной двери.

– Куда ты?

– Покурю. Если надумаешь, позовёшь.

Алёна на какое-то время растерялась: лежать можно было и у себя. Надо что-то делать! Встать и пойти к нему… или одеться и молча уйти? Да, это хороший ход. Но если он не позовёт, не позвонит на другой день? Что тогда? Возвращаться к Окаёмову?..

Данилин курил и через раскрытое окно рассказывал соседу о капризах Алёны.

– Я сейчас выйду к вам! – сказал Нодар Автандилович.

– Выходите, – ответил Данилин. – Покурим вместе!

Когда сосед вышел на балкон, Валентин Алексеевич сжался от страха. К нему вышел товарищ Сталин. Он держал в руках трубку и пыхтел как паровоз. На нём был сталинский зелёный френч с позолоченными пуговицами. Единственное, что народного артиста отличало от оригинала, так это полосатые пижамные штаны и тапочки.

– Репетируете? – пробормотал Валентин Алексеевич, удивляясь своему ужасу.

– Репетирую, – кивнул тот. – Вся жизнь – сплошная репетиция. Понимаю, что рано или поздно придётся предстать перед Ним. И что я Ему скажу?

Валентин Алексеевич оторопел.

– Товарищу Сталину? – спросил он тихим голосом.

– Если бы только ему! Но я имею в виду не его.

– А вы думаете, Он всё-таки есть? – с сомнением в голосе спросил Валентин Алексеевич.

– Есть! Предстану перед Ним, а Он и спросит: «Чем ты занимался, Нодар?» И что я отвечу?

Валентин Алексеевич не знал, что и сказать. Темы затрагивались уж больно щекотливые. Бог… Сталин… «В конце концов, он артист, – подумал Данилин. – Как говорил Булгаков, художнику можно всё!».

– Как вы понимаете, я выражаюсь фигурально! – сказал, улыбаясь, Нодар Автандилович, словно прочитал его мысли. – Это мои фантазии – не более того.

Валентину Алексеевичу не нравились такие разговоры. Предают не враги. Пора бы исчезнуть, уйти от соблазна продолжать эту опасную беседу.

– Пойду-ка посмотрю на свою красотку, – сказал он смущённо. – Не повесилась ли сдуру.

– Вместе пойдём, – проговорил Нодар Автандилович, и его грузинский акцент усилился. – Заметив нерешительность соседа, успокоил: – Не стесняйтесь! Вы думаете, я голых баб не видел? Как вы сказали, зовут эту вашу дэвушку?

Валентин Алексеевич пробормотал:

– Алёна… Да я и не стесняюсь. Идёмте!

– А фамилия?

– Кошкина. Алёна Митрофановна Кошкина.

Когда они вошли в спальню, Алёна всё ещё лежала в постели. Увидев, что в комнату вошли два человека, она смутилась и сделала попытку укрыться с головой, но приглядевшись, испугалась, закусила зубами покрывало и, не выпуская его изо рта, сидела, откинувшись на подушку.

Кекутия присел на край кровати и, повернувшись к Данилину, сказал, указывая трубкой на стоящий рядом стул:

– Присядьте, товарищ Данилин! Не стесняйтесь! – Повернувшись к девушке, проговорил: – Позвольте представиться, товарищ Кошкина: Нодар Автандилович Кекутия, народный артист СССР.

Алёна ничего не поняла и тихо пробормотала:

– Товарищ Сталин, откуда вы меня знаете?

Она приоткрыла рот от удивления, и покрывало упало, оголив её грудь. Но она тут же прикрылась и, ничего не понимая, не слыша слов, смотрела то на Данилина, то на Сталина.

– Я увидел, что товарищ Данилин сильно взволнован. Спросил его: в чём дело? И он мне рассказал.

Алёна не могла поверить, что видит вождя, что он сидит на кровати, на которой она лежит голая, прикрытая лишь лёгкой простынкой.

– А скажите, товарищ Алёна, – спросил Нодар Автандилович, – чего вы хотите от жизни?

Она с комсомольским задором ответила, глядя с восторгом ему в глаза:

– Всего!

Кекутия рассмеялся.

– Все, кто всего хочет, ничего не получает. У вас есть товарищ Данилин. Разве этого мало? Или вам плохо?

– Плохо, – виновато глядя на Сталина, едва слышно ответила Алёна. – У него жена, положение. А у меня нет ничего!

– Не гневите Бога, – сказал он, глядя на неё.

– А Бога нет! – запальчиво возразила ему молодая комсомолка.

Кекутия посмотрел на неё, усмехнулся и сказал:

– Ясное дело, нет. Но то, что у товарища Данилина есть жена, – это хорошо. Советский гражданин должен иметь жену. Вот у меня, к сожалению, жена погибла…

– А вы снова женитесь! – сказала Алёна. – Вы такой… такой… За вас любая пойдёт!

– Вы пойдёте? – улыбнулся Нодар Автандилович.

Алёна взглянула на Валентина Алексеевича и дерзко воскликнула:

– Да хоть сейчас, товарищ Сталин!

Кекутия грустно покачал головой:

– Не в моих правилах отбивать дэвушек у друзей. А товарищ Данилин – мой хороший друг.

Он встал и направился к выходу. Только сейчас Алёна с изумлением заметила, что на Сталине были пижамные полосатые штаны и тапочки.

У балконной двери Нодар Автандилович остановился и, оглянувшись, проговорил, делая взмах трубкой:

– Я больше не буду вас отвлекать. Продолжайте, товарищи, продолжайте!

И ушёл.

– Ну что, – тихо спросил Валентин Алексеевич, – будем мириться или как?

– Будем, – тихо ответила Алёна.

– Ну вот и умничка, – улыбнулся Валентин Алексеевич и стал раздеваться. – Понимаю, что спать в эту ночь не буду. Мне ещё на дачу возвращаться, а завтра предстоит серьёзный разговор. Я должен быть в форме. Так что всё зависит от тебя!

С этим словами он скинул с Алёны простыню и упал в её объятия.

 

7

Утром следующего дня Валентин Алексеевич, сладко потягиваясь, проснулся у себя на даче. «Жизнь построена на конфликтах, – подумал он. – Правые против левых. Наши против не наших. Борьба интересов движет прогресс…».

– Хочу замуж, сиять в лучах твоей славы, встречаться со знаменитыми людьми… – говорила она.

– Знаменитые-то они, может, и знаменитые, – возразил он, – но многие – проходимцы и дураки! Большое ли удовольствие видеться с ними?

Алёна тогда возмутилась:

– Как ты можешь? Ведь ты же советский писатель! Неужели у вас в Союзе одни дураки? Или у нас страна дураков?!

Он понял, что сказал лишнее, исправился:

– Мы строим новое общество, свободное от эксплуататоров, власти церкви. Но много тех, кто мешают этому строительству. И тебе давно это следовало бы понять.

Алёна спросила с удивлением:

– Неужели Алексей Николаевич Толстой писал о стране дураков, имея в виду нас? Неужели вокруг так много врагов?!

– Много – не то слово, – ответил он. – Товарищ Сталин знает, что делает. Политика есть искусство возможного. Не помню, кто это сказал.

– Кажется, Бисмарк, – Алёна смотрела на него со страхом и восхищением. – Кого же из писателей можно назвать советским? Есть ли вообще такие?

И он назвал Алексея Толстого, покойного Максима Горького, Шолохова и себя.

– Не понимаю! – воскликнула она. – А куда деть Шишкова и Платонова, Зощенко и Паустовского, Эренбурга и Бажова?! А поэтов куда деть? Маяковского и Блока, Ахматову и Есенина?

И тогда он добавил Михаила Афанасьевича:

– Разве что Булгаков... Но его считать советским трудно, хотя и врагом назвать нельзя. Не зря же товарищ Сталин выделяет его. Вот и получается: совсем немного.

– Булгаков? – удивилась Алёна. – Это не тот, которого ругали у нас в Литинституте?

– Он самый! Ты бы лучше спросила, что будет с теми, кто его ругал!

– И что будет?

– Да я откуда знаю? – удивился он. – Вот у товарища Сталина и спрашивай. В России есть Мастера и бездари. Но Мастера ничего не могут сделать, потому что не имеют подмастерьев.

И тут Алёна вдруг сказала такое, что заставило его усомниться, всё ли нормально у неё с психикой?

– Но товарищ Сталин только что был здесь! Пойдём и спросим!

Увидев его круглые глаза, поняла, что сказала глупость, прикусила язык и растерянно пробормотала:

– Ой, да ведь это ж был ненастоящий!

– То-то и оно, что ненастоящий! А ты представляешь, что было бы, если бы сюда пришёл настоящий? Закусывать нужно! – сказал он недовольно. Ему надоел этот разговор, её глупые вопросы. – Пить нужно меньше! А то ты, Алёнушка, совсем перестала соображать.

Но очень скоро он убедился, что и сам не вполне соображает, хотя выпил немного и закусывал хорошо.

Выйдя с Алёной на улицу, попросил Фёдора отвезти девушку домой, чего никогда прежде не делал. Ему ещё нужно было привести в порядок квартиру. Через полчаса просил заехать за ним. Это было безумием! Теперь обязательно появится запись в досье, которое кем-то ведётся и на него. Но ему всё опротивело: жена, эта Алёна с претензиями. Хотелось спать, нужно было возвращаться на дачу. Лишний раз убедился, что мудрость приходит с возрастом. Но, к сожалению, не всегда…

И вот сейчас он проснулся и поинтересовался, не приехал ли Фёдор. Катя сбегала посмотреть и доложила: только что прибыл!

– Передай, что через полчаса мы уезжаем. – Потом крикнул в соседнюю комнату: – Мария! Мне нужно срочно уезжать. Что мне надеть?

– Иду, иду! – откликнулась супруга. – Она вбежала в комнату с волосами, накрученными на бигуди.

Данилин поморщился от отвращения.

– У тебя же и так волосы вьются! – сказал он, недовольно скривившись. – Зачем ты на себя эти штуки нацепила?

– Ты ничего не понимаешь! Волосы должны виться по-настоящему, а не как попало… Тебе дать костюм?

– И галстук приличный выбери. У меня важная встреча.

Позавтракав, Валентин Алексеевич, погружённый в свои мысли, сел в машину и поехал в Москву, в трёхэтажный старинный дом, выходящий на Ветошный переулок. Перед входом красовалась вывеска: «Общество охраны памятников», что было вполне понятно. От него до Кремля и Красной площади рукой подать, а где же ещё охранять памятники, как не здесь, в самом сердце столицы? Но чуть ниже была другая, поменьше размером: «Вход по пропускам». За всё время существования этого учреждения вряд ли находились желающие сюда зайти. Если написали «по пропускам», стало быть, нечего лезть!

Фёдор остался у машины, а Валентин Алексеевич, достав из кармана красную книжечку, вошёл в здание и, не оглядываясь в сторону охранника, лишь показав ему наличие документа, двинулся было к лестнице.

Но не успел он сделать и шага, как его окликнули:

– Гражданин! Куда вы так торопитесь?

Валентин Алексеевич удивился. Развернул книжечку и показал её охраннику.

Тот, видимо человек новый, не узнал знаменитого писателя и стал придирчиво изучать документ, сличая фотографию с оригиналом.

– Вы, собственно, к кому? – спросил он.

– К товарищу Бочкину, – ответил Данилин. – В четвёртый кабинет на втором этаже.

Охранник подозрительно взглянул на него и спросил по внутреннему телефону, действительно ли ожидают некоего…

Глядя в красную книжечку, прочитал по слогам:

– Да-ни-ли-на Ва-лен-ти-на А-лек-се-е-ви-ча.

Получив утвердительный ответ, заметил:

– Товарищ Бочкин теперь не на втором, а на третьем этаже. Четвёртый кабинет.

Валентин Алексеевич, поднимаясь по лестнице, думал: «Иван взлетел, но за какие заслуги, о которых я не знаю?»

Здесь он ещё не был. В коридоре широкая красная дорожка. Тишина. На дверях начищенные до блеска медные таблички.

Отыскав четвёртый кабинет, с завистью разглядывал табличку, потом открыл дверь, как обычно, без стука.

Кабинет был значительно больше того, что на втором этаже. Два окна. Полированная мебель. Сейф, на котором стоял маленький гипсовый бюст товарища Ленина. Шкаф с папками. Стол для совещаний. Диван…

Иван Иванович Бочкин сидел за письменным столом под большим портретом товарища Сталина. Тесная улица за окнами являла собой довольно унылое зрелище: задняя сторона ГУМа заслоняла собой и небо, и солнце, и Красную площадь. И всё же такое близкое соседство с Кремлём должно было соответственно настраивать посетителей.

Над диваном висел плакат, написанный красными буквами.

 

ДЛЯ ОТЕЧЕСТВА СДЕЛАНО НЕДОСТАТОЧНО,

ЕСЛИ НЕ СДЕЛАНО ВСЁ.

Максимилиан Робеспьер

 

– У меня нет слов, – восторженно произнёс Валентин Алексеевич, закрывая за собой дверь. – Я должен поздравить тебя с повышением?

Полный, лысый, курносый Бочкин выглядел нелепо и комично. Поражали его глаза. Две чёрные пуговицы смотрели злобно и насторожённо. При этом он мог улыбаться и говорить что-то шутливое.

Валентин Алексеевич, глядя на лозунг на стене, заметил:

– Мог бы повесить слова товарища Сталина, а не этого француза.

Бочкин посмотрел на Данилина. Его пуговицы вдруг стали маленькими. Страх, оказалось, был знаком и ему.

Он подошёл к листу, на котором были написаны слова Робеспьера, и сорвал его со стены.

– Ты прав! Тот не ошибается, кто ничего не делает.

– Чего уж там, – махнул рукой Валентин Алексеевич. – Но ты молодец! Поднялся выше на этаж. Ещё немного, и вообще переедешь в Кремль.

– Так ведь и ты тоже, Алексеич, без дела не сидел. Только и говорят, как к тебе приезжал товарищ Сталин. Это к повышению.

– Да откуда нам знать, – ответил Валентин Алексеевич.

– А вот этим не шути! – посоветовал Бочкин. – Понизиться ты всегда успеешь.

– Товарищу Сталину виднее, – сказал Данилин. – Но кое-какие интересные мысли он мне сообщил.

– Вот как? – Бочкин сразу напрягся. – Ты рассказывай, рассказывай!

– Нет уж, Иван Иваныч, это ты сначала расскажи, что у тебя случилось? Сидишь в новом кабинете.

Бочкин раскрыл лежавшую на столе пачку «Казбека» и придвинул гостю:

– Закуривай!

Валентин Алексеевич взял папиросу и прикурил от зажжённой Бочкиным спички.

– Так что случилось-то? – повторил свой вопрос Валентин Алексеевич.

– Товарищ Воскобойников умер, место и освободилось.

– Недавно видел его. Здоровый, весёлый. Всё анекдоты рассказывал, и сам первый же смеялся.

Иван Иванович как-то досадливо поморщился и произнёс, глядя на собеседника злыми глазками:

– Подробностей не знаю, но рассказывали, что простудился. Воспаление лёгких. Облился водой из колодца. Он любил это дело. А вода-то холодная.

– Да, – проговорил Валентин Алексеевич. – Не берегут у нас люди своего здоровья.

– Не берегут, – кивнул Иван Иванович.

Возникла тяжёлая пауза.

– Кто-нибудь ещё умер или только Воскобойников? – тихо спросил Валентин Алексеевич.

Бочкин оглянулся по сторонам и, подняв кисть левой руки, растопырил пальцы.

– Пять?! – прошептал со страхом Данилин, качая головой. – Ну и дела!..

 Помолчав, сказал громко, словно продолжая прерванный разговор:

– Товарищ Сталин приезжал ко мне на день рождения. Поздравил, руку пожал, цветы подарил… – он затянулся папиросой.

– И что дальше-то?

– Сказал, что мы недооцениваем Булгакова…

– Шутишь!

Иван Иванович со страхом посмотрел на Данилина.

– Какие могут быть шутки? – удивился Валентин Алексеевич. – Я же рассказываю про Сталина.

– Ну да, ну да, – понимающе кивнул Бочкин. – И всё же: не может быть!

– Всё может быть!

– Мы же ждали со дня на день распоряжения об его аресте. Уже и обыск провели…

– Такого распоряжения вы уже ждёте много лет, – усмехнулся Валентин Алексеевич. – Вам остаётся только спорить, сколько раз товарищ Сталин побывал на его пьесе «Дни Турбиных». Одни утверждают, что четырнадцать, другие говорят – семнадцать!

– Семнадцать, – подтвердил Бочкин. – По моим сведениям, всё-таки семнадцать!

– Ну и чего ж тогда удивляться, что, приехав ко мне на дачу, товарищ Сталин говорил со мной о Булгакове?

– Так-таки сам взял и заговорил? Или ты первый завёл с ним разговор? – насторожённо спросил Бочкин.

– Я с товарищем Сталиным не в таких отношениях, чтобы первым спрашивать его о ком-то.

– И что сказал?

– Очень хвалил его.

– Вот те на! – задумчиво проговорил Бочкин. – А кстати, вот тебе подарочек на день рожденья. – Он достал из ящика стола газету. – Сегодняшний номер «Известий». Не читал?

– Я «Известия» не читаю.

– Что так? – ухмыльнувшись, спросил Бочкин.

– Люблю «Правду». – Он развернул газету и ахнул… – Ай да подарок! Ну, удружил, Иваныч, спасибо!

На развороте была статья о творчестве писателя Анвара Ивахненкина под названием «Клевета на советское физкультурное движение».

– Это по поводу его нашумевшего романа «Стальные рекорды»? – спросил Валентин Алексеевич.

– И о романе, и о нём самом, – кивнул Бочкин.

– Да я, по правде сказать, роман этот не читал, – солгал Данилин. – Так что и сказать ничего не могу.

– И не надо ничего говорить, – рассмеялся Иван Иванович. – Всё за тебя уже сказано, так что будем отдыхать. Им теперь другие будут заниматься.

– Да, – согласился Данилин. – И ему спокойней, и нам меньше забот. Намучился с ним – ты не представляешь как…

– Я ли не представляю! – удивился Иван Иванович. – Ты так говоришь, будто я с ним отдыхал. Так что теперь будем делать с Булгаковым? У тебя есть идеи?

– Все мероприятия сворачиваются. У нас будет меньше работы, вот и всё.

– Не скажи, – возразил Бочкин. – Совсем не меньше, а даже наоборот.

– Что ты имеешь в виду? – удивился Данилин.

– Ну, как же! Какие-то враги советской власти пишут на товарища Булгакова клеветнические доносы…

Валентин Алексеевич улыбнулся и кивнул:

– Правильно поставленная проблема – уже наполовину решена.

– Я и говорю: пишут, сволочи! Иногда поодиночке, а иногда и коллективами. А это идёт вразрез с линией партии. Стало быть, надо работать с этими врагами советской власти.

– Кстати, список их уже готовит Гуцуляк.

– Вот и ладненько, – потирая руки, проговорил Бочкин. – Без работы мы не останемся.

 

8

За девять лет до описываемых событий два писателя в разное время обращались с письмами к товарищу Сталину с просьбой разрешить им покинуть Отечество. Они получили православное воспитание, были реалистами и интеллектуалами, склонными к безудержному фантазированию. Стремились быть честными и порядочными людьми. Не умели лгать и понимали, что при новой власти не смогут писать так как хотели, куда вёл их талант. Оба со временем будут признаны замечательными мастерами художественного слова.

Это была неслыханная дерзость. За такую постановку вопроса можно было и головы лишиться. Но… в исключительных случаях товарищ Сталин за дерзость не наказывал. Он знал цену этим писателям. После некоторых раздумий и по настоятельной просьбе Горького отпустил на волю Евгения Замятина.

Через несколько лет из Парижа тот написал письмо Алексею Максимовичу, в котором просил принять его снова в Союз советских писателей. Это было неслыханно! Ведь он не собирался возвращаться на Родину. Но товарищ Сталин приказал удовлетворить его просьбу. И Замятин, живя на Западе, снова стал советским писателем! Однако судьба его была предрешена.

В стране начались чистки всех, кого власть считала врагами. «Кто не с нами, тот против нас!». Тогда многие внезапно заболевали и неожиданно умирали, иные кончали жизнь самоубийством или исчезали в застенках психиатрических лечебниц. Погиб в гостинице «Англетер» Сергей Есенин. Застрелился Владимир Маяковский. Умер Максим Горький. Экспертизу его смерти проводить не стали. Вскоре умер в Париже и Евгений Иванович Замятин. В расцвете сил, в пятьдесят три года…

С другим писателем, склонным к фантазированию, всё было иначе. Михаил Булгаков писал товарищу Сталину пространные письма, в которых жаловался на судьбу, высказывал соображения о жизни, как будто вождь был его другом, с которым можно запросто делиться своим мнением о происходящем. Большую часть их он так и не отправил адресату. Некоторые всё же посылал. Но ответа не получал. Думал, что писал недостаточно проникновенно, и если бы не только критиковал, но и что-то предлагал, смог бы заинтересовать нового «Хозяина земли русской».

Но Сталин молчал, как молчит икона. Сколько Михаил Афанасьевич ни изливал ей свою душу, как страстно ни молился, она лишь смотрела на него то ли укоризненно, то ли ободряюще. Поди разберись. Он был верующим человеком, обращаться к иконам привык с детства.

Понемногу у него в голове сложился образ Великого Божественного Властелина, который, пожелай он того, мог взять его под своё покровительство. Ему казалось, что у них много общего: оба понимают то, чего никто не в состоянии понять. Сталин, конечно, злой гений. Он карает, рушит миллионы судеб. Он демон.

Но кто сказал, что это плохо? Демоны тоже нужны. Не всем же быть ангелами! Если не будет Зла, как узнать, что есть Добро? Он выполняет Высшую Божественную Миссию! (Вот оно – богословское воспитание!) А тот факт, что Господь поручил её именно Сталину, – говорит о многом. У него миссия! Он дан нам Богом!

«Я не демон, – думал Булгаков. – А может быть, демон? Именно с ним я бы хотел общаться. У него своя миссия, у меня – своя!»

Булгаков понимал, что ему дан необыкновенный дар. Считал, что не все способны его оценить, что по-настоящему сделать это способен лишь Сталин.

И Михаил Афанасьевич писал ему, словно вёл беседу с тем, кто только и мог его понять. Это был разговор родственных душ, и для того чтобы его вести, не нужны слова! Можно общаться мыслями, чувствами на расстоянии…

Он медленно сходил с ума, но не понимал этого. Его феерическое воображение и колоссальный природный ум оказывали ему плохую услугу. Поневоле сойдёшь с ума от его молчания!

А тут ещё с пьесой «Дни Турбиных» происходило непонятно что. Он старался быть «над схваткой», как и подобает тому, чья миссия предначертана свыше. Старался не принимать сторону белых или красных. Но его обвинили в том, что он пропагандирует белогвардейское движение!

– Это вредная пьеса! – кричали критики. – Этот Булгаков показал восстание под руководством Петлюры, в то время как на самом деле революцию совершил трудовой народ под руководством большевиков!

Это обижало Мастера, ведь он пытался быть объективным! А товарищу Сталину пьеса нравилась…

– Люди разные, – говорил Иосиф Виссарионович, попыхивая трубкой и успокаивая излишне ретивых критиков. – Среди них мало чисто белых или красных. Булгаков, безусловно, чужой нам человек. Однако своей пьесой он принёс большую пользу. Показал силу большевизма. Там правдиво изображены русские люди. Я против того, чтобы огульно его ругать. У нас сто сорок миллионов, а большевиков только полтора. Не для них одних эти пьесы ставятся.

Булгакову бросали в лицо:

– Ты уподобляешь себя Богу. Это нескромно. Нужно быть либо за тех, либо за этих.

Михаил Афанасьевич и в самом деле, когда писал свои произведения, чувствовал себя Богом.

Всякие бесы и бесенята, которые кружились вокруг него, советовали позвонить товарищу Сталину. В квартире у него телефона не было. И однажды, после долгих колебаний, он всё же пошёл звонить. До телефона-автомата нужно было пройти три квартала. Когда он подошёл, у телефонной будки стояли люди. Михаил Афанасьевич выстоял очередь, вошёл и с трепетом набрал номер. В трубке послышалось покашливание, и вдруг прозвучал голос товарища Сталина. Его он узнал сразу.

В первую минуту Михаил Афанасьевич даже растерялся. Стал что-то говорить. Совсем не то что хотел. Телефонную будку окружали со всех сторон граждане, которым тоже хотели куда-то позвонить. Они кричали, требуя скорее освободить телефон.

– Безобразие! Ни стыда, ни совести!

– Граждане, я разговариваю с товарищем Сталиным, а вы мне мешаете! – старался успокоить толпу Булгаков.

– Ишь чего выдумал! – орали возмущённые люди. – Со Сталиным он разговаривает! Зубы нам не заговаривай! Давай заканчивай! Ты не один!

– Иосиф Виссарионович! – кричал Михаил Афанасьевич в трубку. – Что вы сказали?.. Мне плохо вас слышно!

– Да что там у вас со связью? – удивился Сталин. – Кто там всё время орёт?

– Я звоню из автомата, а граждане требуют, чтобы я освободил телефон, потому что моё время прошло…

– Ничего страшного, товарищ Булгаков, – спокойно ответил Сталин. – Идите домой, я вам сам позвоню через два часа. Тогда и поговорим.

И положил трубку.

Булгаков вышел из будки и, не обращая внимания на вопли разъярённых граждан, неторопливо двинулся в сторону дома, огорчённый тем, что так и не удалось поговорить. Он так ждал этого разговора.

Спешить было некуда. Что за невезуха? Просто чёрная полоса какая-то!

Но Михаил Афанасьевич недооценивал могущество Хозяина.

Ещё издали, когда подходил к дому, заметил большую машину, похожую на ту, в какой обычно увозят арестованных. Подумал: «Не за мной ли? Напрасно я был настолько глуп и дерзок, что позволил себе звонить Сталину, отрывать от дел». Поднимаясь к себе, услышал жужжание дрели и гул голосов. У его квартиры что-то сверлили, долбили, протягивали провода и сразу же замазывали дырки.

Он спросил жену, что происходит. Тогда его женой была Любовь Евгеньевна. Та сказала:

– Сама не пойму. Ворвались. Говорят, телефон необходимо установить.

Закончив работу и проверив связь, старший дал ему подписать бумагу, откозырял и чуть ли не строевым шагом удалился туда, где случаются чудеса и живут небожители.

Сталин не знал, что у Михаила Афанасьевича нет дома телефона. Приказал секретарю:

– Напомните мне, товарищ Поскрёбышев, чтобы я через два часа позвонил товарищу Булгакову.

Александр Николаевич кинулся узнавать номер телефона писателя. С ужасом выяснил, что у него телефона нет, а желание Хозяина позвонить – было! И тогда секретарь, перед которым все трепетали почти так же, как перед Сталиным, распорядился срочно провести телефон!

В назначенное время он напомнил:

– Товарищ Сталин, вы хотели позвонить Булгакову.

– Ах, да-да! Спасибо, Александр Николаевич! – с этими словами Сталин снял трубку. – Товарищ Булгаков, – сказал он, – читали мы в ЦК ваше письмо. Обсуждали, спорили… Скажите, за что вы нас так не любите?

Говорил он с явным грузинским акцентом.

Михаил Афанасьевич ответил, что не представляет жизни без творчества, а ему не дают им заниматься.

– Меня не печатают, пьесы не ставят!

– А может, и правда отпустить вас за границу?

– Я много думал, может ли русский писатель жить вне Родины, и пришёл к выводу, что не может.

– Вы правы. Я тоже так думаю. Где вы хотите работать? В Художественном театре?

– Я говорил с директором. Он отказал.

– А вы подайте заявление снова. Мне кажется, они согласятся.

– Хорошо, Иосиф Виссарионович.

– Вот и отлично! А когда устроитесь на новом месте, мы с вами поговорим. Желаю успехов! До свиданья, товарищ Булгаков!

Заявление Михаил Афанасьевич написал, отнёс в МХАТ и был принят на работу.

Булгаков во всём видел чудо. Его не расстреляли и не посадили за дерзость. Это ли не чудо! Провели телефон, приняли на работу! Чудеса сыпались на него как из рога изобилия. «Жизнь, – думал он, – сплошное чудо! Жить в таком кошмаре нельзя, но я живу! У меня красивая жена, трёхкомнатная квартира, телефон, работа! О моём существовании знает товарищ Сталин. Какое мне дело, кто Он – демон или Бог, важно, что на моей стороне...».

Материальное положение Булгакова улучшилось. Но главное – он снова почувствовал прилив творческих сил, работал над «Записками покойника».

В 1934 году стал членом Союза советских писателей. Окрылённый происходящими с ним чудесами Михаил Афанасьевич начал вести новую жизнь, но никаких изменений не произошло. Его пьесы не шли.

Михаил Афанасьевич любил рассказывать о вожде смешные истории, как бы доказывая всем, что может себе это позволить. О его устном творчестве завистники исправно докладывали в тот самый дом, что стоит в Ветошном переулке. Информация об этом доходила и до товарища Сталина. Все только и ждали приказа взять его, наконец.

Но Хозяин лишь улыбался в усы. Ему нравилось, когда ему пересказывали дерзкие, остроумные, но всегда уважительные шутки Булгакова относительно его персоны. Он ценил Булгакова за хороший вкус, за то, что тот знал меру и не высмеивал его, а даже возвышал.

Товарищ Сталин дважды посмотрел «Зойкину квартиру» и сказал:

– Хорошая пьеса, товарищи! Ничего дурного в ней не вижу.

И пьесу внесли в репертуар.

Однажды в МХАТе вождь посмотрел пьесу Акинфеева «Трудные судьбы». После представления высказал своё мнение: слабая пьеса, не заслуживает, чтобы её обсуждали.

В небольшом зале, где собрались директор, главный режиссёр, ведущие артисты, воцарилось тягостное молчание, а Сталин вдруг добавил:

– А ведь есть же, товарищи, у нас хорошие пьесы! «Дни Турбиных», например, товарища Булгакова. Я смотрел спектакль. Особенно нравится артист Хмелёв в роли Турбина. Мне после просмотра спектакля по ночам его усы снились. Замечательный артист, хорошо играет! В пьесе Булгакова убедительно доказана всесокрушающая сила большевизма.

Пьесу «Дни Турбиных» стали играть в театрах СССР.

 

Годы шли. Булгаков завёл себе третью жену – Елену Сергеевну Шиловскую. Та обворожила его, и Булгаков начал работать над романом, который потом будет назван лучшим русским романом двадцатого века и получит окончательное название «Мастер и Маргарита».

Когда он был дописан, Булгаков познакомил с ним редких друзей. Среди них был и Валентин Алексеевич Данилин.

Всякий раз спрашивал о впечатлениях, и те единодушно отвечали: всё прекрасно и великолепно, но такое нельзя публиковать. Более того: не стоит никому сообщать о его содержании.

Михаил Афанасьевич удивлялся, говорил, что не видит в нём ничего крамольного. Выразил даже желание, чтобы первым его официальным читателем и рецензентом стал Иосиф Виссарионович! Друзья в ужасе замахали руками: это совершенно невозможно! Забудь!

– Но когда же мой роман увидит свет? – спросил Михаил Афанасьевич.

Одни утверждали, что роман никогда не напечатают. Советская власть вечна, и она не допустит, чтобы о ней писали так насмешливо и неуважительно.

Другие говорили, что власть со временем изменится и, может, лет через сто-двести роман будет опубликован.

Данилин был умным человеком и уклонился от того, чтобы высказывать Михаилу Афанасьевичу свои соображения. Знал: тот не поймёт его.

Когда Валентин Алексеевич рассказывал Ивану Ивановичу о романе, понял, что тому всё уже известно. Кто-то опередил его и пересказал Бочкину его невероятное содержание.

– И чего это он ударился в фантастику? – спросил Бочкин, внимательно глядя своими глазёнками на Данилина.

– Так ведь понятно почему, – предположил Валентин Алексеевич. – Употребление морфия не проходит бесследно. Может, он и сейчас употребляет?

В Обществе охраны памятников к этому объяснению отнеслись с пониманием: пьянство среди писателей было делом обычным. Хотя после смерти Есенина наступило некоторое затишье. Редко кто осмеливался бить в ресторанах зеркала, опрокидывать столики и лупить официантов по мордасам.

Товарищу Сталину, конечно, докладывали об этих безобразиях. А тот отвечал:

– Других писателей у нас нет. Работайте, товарищи, с этими. Разъясняйте им политику партии, перевоспитывайте.

Да разве им разъяснишь?! У всех завышенные представления о своём месте в истории. Эпидемия мании величия косила творческих людей как чума. Вот и Булгаков туда же. Забулдыга, пьяница, а возомнил о себе чёрт-те что!

 

Сведения о существовании нового романа не произвели никакого впечатления на чиновников от культуры. Они знали, что у товарища Сталина к Булгакову особое отношение.

Данилин часто думал об этом романе, подолгу мысленно спорил с Михаилом Афанасьевичем, но не решался высказать ему своего мнения. Можно было бы предположить, что недоброжелатели и критики просто завидуют автору. Но у Валентина Алексеевича доводы были серьёзные. Эти мысли его преследовали всюду. Спорил с Булгаковым во сне и наяву.

Однажды ранней весной Валентин Алексеевич остался на даче один. Было зябко, и он попросил Катю растопить печь. Но потом стало жарко и он вышел прогуляться по саду. В океане неба плыл ковчег луны. Мерцали звёзды. Деревья шелестели листочками. Валентин Алексеевич медленно шёл по едва различимой в лунном свете тропинке и думал о романе Булгакова. Он представил, что ходит по садовым дорожкам не один, а вместе с Мастером, что они близкие друзья.

– Зачем вы написали эту ахинею? – спросил он у воображаемого Булгакова.

И тот ответил:

– Это было моё обращение к Сталину.

– Вы хотели с ним чем-то поделиться? – удивился он.

– Да. И в романе Иешу́а так и не смог объяснить Понтию Пилату, зачем ему нужно сделать людей счастливыми.

– Как я понимаю, это Иисус Христос? – спросил он.

– В романе я не говорю этого прямо, – ответил Мастер. – Иешу́а – персонаж романа.

– Нет, вы не уклоняйтесь и ответьте: Иешу́а – это Иисус или нет? И если да, то почему вы его переименовали?

– Никак я его не переименовывал. Просто по-арамейски Иисус произносится именно так: с ударением на предпоследний слог. Я спрашивал у специалистов.

– Хорошо, пусть так! – согласился он. – Странствующий проповедник Иешу́а – это Иисус Христос. Толпа религиозных фанатиков не оценила его по достоинству и распяла. Так обычно казнили преступников. Вдоль дорог стояли кресты с несчастными. Ничего особенного. Он умер. Но и толпа современных москвичей не оценила по достоинству Мастера, и тот тоже погиб. Так я понимаю?

– Именно так, – ответил Михаил Афанасьевич.

– Хорошо. Хотя что уж тут хорошего! Теперь самое странное: ведь Мастер это на самом деле – вы!

– Да, – кивнул Булгаков.

– И, стало быть, у нас выстраивается цепочка: Иисус Христос – Иешу́а и Мастер – вы!

– Да! – проговорил Михаил Афанасьевич, и голос его дрогнул от волнения.

– И вам не стыдно сравнивать себя с Иисусом Христом?

– Но я не сравниваю!

– Напрямую вы этого не делаете, но в романе вы похожи на Мастера. Мастер похож на проповедника по имени Иешу́а. А Иешу́а похож на Христа! Вы сравниваете себя с Сыном Божьим! Кого вы обманываете, Михаил Афанасьевич? Читателей? Так их обдурить не велика честь. Литературоведов, которые будут через сто лет исследовать ваш роман, тоже обмануть нетрудно!

– Я не понимаю, в чём вы меня обвиняете?

– Как вы можете себя сравнивать с Иисусом Христом?! Тот принёс себя в жертву. Он ничего не просил для себя! Ни денег, ни четырёхкомнатной квартиры, ни публикаций его проповедей! Между прочим, он не бросал своих женщин, которые вам душу отдавали, спасали от голода и холода, лечили, делали от вас бесконечные аборты, потому что вы, видите ли, не хотите обременять себя детьми! Вы их всех предавали! Из всех ваших жён нынешняя – худшая. Но именно ей вы посвятили свой роман!

– Но ведь я изобразил её ведьмой, – оправдывался Михаил Афанасьевич. – Маргарита в моём романе прекрасна, но она ведьма.

– А зачем вы вообще ведьму изображали? Показали бы в романе добрую фею. Почему ваш Мастер влюбился в ведьму? Иисус Христос разве бы влюбился в такую?

– Не знаю, – растерянно ответил Булгаков. – Но я своего героя увидел именно таким.

– Пусть бы он таким и оставался, но тогда зачем его было сравнивать с Иисусом Христом! Что Мастер такого уж хорошего сделал для людей?

Михаил Афанасьевич был подавлен этими доводами и не знал, что на них ответить, а он продолжал:

– Вы думаете, я не понимаю, кто такой Сталин? Понимаю отлично. Вы говорили, что изобразили его в романе дважды: в образах Воланда и Понтия Пилата. Оба образа, конечно, различны, но прототип-то у них один! И я не понимаю, что вы этим хотели сказать? Что Сталин демон или даже сатана?!

– Ну да, – тихо ответил Булгаков.

– Но страдающего, как Понтий Пилат, Сталина невозможно представить!

– Человек сложен, – согласился Михаил Афанасьевич. – Он мог бы быть в нескольких героях романа, в которых раскрывается та или иная его черта. Мне хватило двух: один Воланд, другой Понтий Пилат. Первый вселяет ужас, а второй – жалость.

– Нашли кого жалеть! Лучше бы простых людей пожалели.

– А чего их жалеть? – удивился Булгаков. – Все постепенно деградируют, разлагаются нравственно, морально и теперь получают, что заслужили за грехи свои. Нет больше нашего народа!

– А то, что сейчас по всей стране кипит строительство, фабрики и заводы работают на полную мощь, в шахтах уголь добывают, в цехах сталь плавят, – это вам что?

– Рабы и в древнем Египте были… – Михаил Афанасьевич замедлил шаг и посмотрел на звёздное небо. Повторил: – Рабы…

– А если на нашу страну нападут, как, по-вашему, поведут себя эти советские рабы?

– Погибнут, – вяло проговорил Булгаков. – Они не имеют ни достоинства, ни мужества. Будут сражаться за эту власть не по убеждению, а из-за страха и по принуждению. И все в землю лягут.

– Вы путаете московских обывателей и прочую шантрапу с народом. Уверяю вас: кроме нынешней зажравшейся Москвы есть и другая Россия!

– Не есть, а была, – грустно отозвался Михаил Афанасьевич. – Россия погибла, и её народ – тоже.

Он возмутился:

– Тогда и плакать надо о гибели народа! Романы для кого пишутся? Разве не для народа? А если народ погиб, для кого что-то писать?

Булгаков что-то хотел возразить, но промолчал.

– Молчите! Вы помните, как описали загробную жизнь Мастера и Маргариты?

– Помню, – прошептал Михаил Афанасьевич.

– Ваш Мастер и на том свете продолжает что-то писать, а Маргарита, эта чёртова ведьма, ему помогает!

– Ну да, – с некоторым удивлением проговорил Булгаков. – У меня так получилось.

– Глупейший конец!

Михаил Афанасьевич ничего не сказал. Он вдруг растворился в воздухе, и Валентин Алексеевич сообразил, что всё это время пребывал во власти своего воображения, гуляя по ночному саду. Только сейчас заметил, что всё это время курил. Бросил с досадой окурок и пошёл спать.

На даче было тепло и уютно. Он выпил на сон грядущий рюмку коньяка и, рухнув на кровать, тотчас заснул.

 

На другой день он случайно встретился с Булгаковым в «Массолите».

– Валентин Алексеевич! – окликнул его Михаил Афанасьевич.

Данилин обернулся и увидел голубоглазого блондина в дорогом костюме и в сверкающих туфлях.

– Вы мне вчера снились, – сказал Булгаков. – Я, видимо, перебрал, и надо же, чтобы такая нелепость приснилась!

– Я вам снился? – удивился Валентин Алексеевич. – И что я делал в вашем сне.

– Вы меня ругали за мой роман!

– За какой роман?

Михаил Афанасьевич огляделся по сторонам и сказал тихо:

– Ну, тот самый, что я вам давал читать. Самое смешное, что во сне вы не просто ругали меня, но и гонялись за мною с ножом. А я пытался спрятаться то под диваном, то за шкафом!

Валентин Алексеевич рассмеялся и спросил:

– И чем всё закончилось? Вы убежали от меня, или я вас всё-таки настиг?

– Ни то ни другое, – сказал Булгаков. – Пока вы за мною гонялись, всё время задавали какие-то вопросы, не слушая ответов, говорили что-то умное, и вдруг растаяли в воздухе и больше не появлялись.

Валентин Алексеевич удивился. Ему показались схожими их переживания. Его навязчивые мысли как-то согласовывались со странным сном Михаила Афанасьевича. А Булгаков добавил:

– Всё бы ничего, но я в минувшую ночь напугал жену. Утром она сказала, что я кричал во сне…

 

9

После той встречи с Булгаковым Валентину Алексеевичу захотелось побыть одному, подумать о себе, о жизни, о своём предназначении. Ему хотелось уединения и тишины, чтобы никто не лез в душу, ни жена, ни эта Алёна, чтобы не было ни творческих встреч, ни посещений пионерских лагерей… Он снова и снова вспоминал разговор с Михаилом Афанасьевичем, думал о нём.

Если Булгаков глуп, почему его фантастический роман так тревожит сознание, а встречи с ним воспринимаются как событие? Если он плохой, кто я по сравнению с ним?

Ответ получался неутешительным: он выше по положению, удачливее, это да. Но при всех своих противоречиях – мастеровитее и талантливее, конечно, Михаил Афанасьевич, а вся его неправильность по большому счёту ничего не стоит. Булгаков – художник, МАСТЕР, и ему всё можно! А он лишь ПОДМАСТЕРЬЕ. Куда ему до мастерства!

Эту вседозволенность таланта в своё время широко использовал Есенин – скандалил и дрался, а ему всё прощалось. Ведь он – Его Величество Поэт Всея Руси Великой. Хотя, будь он истинно великим, не вёл бы себя так безобразно.

Михаил Афанасьевич не устраивает никаких безобразий, ведёт себя как культурный человек. Всегда аккуратен, вежлив, избегает резких выражений. Держит себя в рамках. Ну, а то, что написал роман с невообразимым сюжетом, так на то он художник. Из него просто прёт вся его немыслимая самобытность, разрывая наши представления о том, что такое нормально. Может, он и сам не понял, какое великое произведение написал. Нельзя быть правильным писателем, живя в неправильном обществе.

Быть гением всегда ненормально. Быть посредственностью – мой удел, как ни прискорбно это сознавать.

Булгаков работал сельским врачом, приехал в Москву! Ему хотелось стать писателем и драматургом! Но ведь это полное безумие! Нырять в эту клоаку, где вечно происходят гадости. Где все жалят друг друга, как пауки в банке. Клубок ядовитых змей. Но он нырнул! А теперь можно ли упрекнуть его в том, что он стал писателем? Жизнь всех расставляет на свои места!

Глупо ругать Михаила Афанасьевича за его безумства. Им можно только восхищаться!

И завидовать глупо! Но он разве завидовал? Ему это несвойственно. А вот досадовать, что не мог подняться на такую же высоту, – вполне понятное чувство. Но он никак не мог понять, что нужно сделать, чтобы тоже стать Мастером?

Жить, как Михаил Афанасьевич: принимать морфий, бросить жену, найти другую, а потом и её бросить... Написать фантастический роман с безумным сюжетом...

Нет, это всё не то. Нужно сделать что-то совсем другое. Какое-то очень простое действие. Вот только какое?!

Жара спала. Валентин Алексеевич взял удочку и решил поехать на рыбалку. Ему хотелось уединения, чтобы никого не видеть и не слышать! Но куда он мог уехать?

Через пятнадцать минут он был уже у речки. Огромные ветвистые ивы ветками касались воды. Чуть ниже по течению в зарослях камыша квакали лягушки, плавали дикие утки. Неподалёку расположились рыбаки. Они стояли у обрывистого берега и терпеливо смотрели на воду.

Валентин Алексеевич поставил у края обрыва стульчик, нанизал на крючок червяка и забросил удочку. Сидел и смотрел на поплавок в ожидании клёва. А мысли о Булгакове не оставляли его ни на минуту.

Время летело незаметно, мир для него перестал существовать. Наконец, он избавился от навязчивого кошмара! В этом и была прелесть рыбалки! Но, просидев с час, встал. Подошёл к машине.

– Как рыбалка? – спросил Фёдор.

– Сегодня совсем нет клёва. Бесполезно…

– Чтобы он был, нужно с вечера прикармливать. К тому же дачники рыбу распугали. Кричат, бросают в воду пустые бутылки. Хорошо ещё, не свалились в речку. Пьяные же. Вы вот книги пишете, культуре учите народ, да только разве этих алкашей чему-нибудь научишь?

Метрах в двадцати от них мужики, которые недавно увлечённо ловили рыбу, разожгли костёр, пили водку и что-то громко обсуждали.

Нет. Сегодня рыбалка определённо не удалась, а ненужные мысли снова копошились в голове.

– Схожу в лес, – сказал Валентин Алексеевич Фёдору. – Может, соберу грибов или ягод.

– Да куда ж вы пойдёте? Малине ещё не время, она только через месяц появится. Земляника где попало не растёт. Места нужно знать.

– Не будет ягод, соберу грибов.

– И я с вами! – сказал Фёдор. – А то вы поганок наберёте или мухоморов. В грибах понимать нужно.

– Тебя мне только не хватало! Хочу побыть один! Возьми удочку и порыбачь!

– Это можно, – согласился Фёдор.

Валентин Алексеевич взял ведро и пошёл в сторону леса по деревянному мостику через речку и дальше по тропинке.

Минут через двадцать он выяснил, что в этом лесу всё вытоптано и о тишине можно только мечтать. То и дело мельтешили дачники, что-то искали, кричали «ау!» и даже пели песни.

На лужайке Валентин Алексеевич вдруг встретил соседа по даче академика Светлова. Он бегал с сачком за бабочками в белом костюме (это в лесу-то!), в шляпе. Его сопровождали два внука, такие же ненормальные, как и их дед. В самом деле, зачем, идя в лес, надевать пионерские галстуки?!

– Валентин Алексеевич, замрите, не спугните бабочку. Редкий экземпляр! – воскликнул Аристарх Аристархович.

– Да где она? – удивлённо спросил Данилин.

– Вот же – пролетает мимо вас! – закричал академик.

Валентин Алексеевич и в самом деле увидел бабочку с огромными чёрными крылышками и с красными узорами на них. Он замахал на неё руками – дескать, лети дальше, пока жива, и та улетела, даже не поблагодарив своего спасителя. А сумасшедший академик с пионерами погнался за нею дальше.

– Это просто чёрт знает что! – растерянно пробормотал Валентин Алексеевич. – Даже в лесу нет покоя!

Пора было возвращаться.

«Напьюсь и спать лягу», – подумал он. Но тут же устыдился своих мыслей. Глупо тратить жизнь на ерунду!

 Он шёл по тропинке в сторону мостика и с грустью думал: «Вот так и жизнь свою буду оценивать на склоне лет: походил, полюбовался её красотами, а ничего в ней не нашёл. С пустыми руками прихожу к финалу, а когда Господь спросит, что я сделал в жизни хорошего, мне и ответить будет нечего!».

И тут же испугался, оглянулся по сторонам – не подслушал ли кто его мыслей насчёт запрещённого сегодня Бога?

Но никого не было, только вдали на мостике стоял мужчина в соломенной шляпе, в клетчатой рубашке и в серых брюках. Он задумчиво смотрел на воду.

Подойдя ближе, Валентин Алексеевич узнал в нём Константина Георгиевича Паустовского – писателя до такой степени загадочного, что тут даже его мысли о Булгакове отступали в сторону.

Константин Георгиевич никогда не славил Сталина, никогда не кричал с трибун «Ура, товарищи!» или «Да здравствует Советская власть!», не состоял в партии, никого не оттеснял и никуда не лез. Он был один такой. Но и вакансия на место безобидного литературного мечтателя, наверное, одна. При этом каким-то непостижимым образом пользовался успехом у читателей и власти, для чего, казалось, ничего не делал. Даже был награждён орденом!

– Валентин Алексеевич! – радостно воскликнул Константин Георгиевич, приподнимая над головой соломенную шляпу. – Я вижу, вы возвращаетесь с полным ведром!

– Приветствую вас, – усталым голосом отозвался Данилин. – Несу лесной воздух. И ещё – возмущение, которое кипит во мне.

– Помилуйте! Возмущение-то по какому поводу? – удивился Константин Георгиевич. – Посмотрите, как всё прекрасно! Небо без облачка. Солнце «в целом свете». Травка зеленеет. Деревья листиками шелестят, радуются ветерку. Птички поют. Лягушки квакают. А вы чем-то недовольны, возмущаетесь. Думайте о хорошем, и всё у вас будет хорошо!

– Всё прекрасно, – ответил Валентин Алексеевич, – но ни грибов, ни ягод я не увидел. Хотел тишины, покоя. Но и их не нашёл. Бегают за бабочками, песни поют, кричат «Ау!». И где его искать, этот покой?

– А вы бы рыбалкой занялись, – подсказал Паустовский.

– Пробовал. Тоже безуспешно.

– А я сегодня много грибов собрал, – сказал Константин Георгиевич и поднял стоящую у ног корзину. – Ягод не видел, а грибов – посмотрите сколько! Вы только понюхайте!

Валентин Алексеевич понюхал грибы. Они пахли необыкновенно! Этот запах напомнил ему о детстве.

– Вы молодец, – сказал он, возвращая корзину. – А мне сегодня не везёт.

– У вас, видимо, мысли чем-то заняты, – сказал Паустовский, – потому ничего и не замечаете вокруг.

Валентин Алексеевич пожал плечами.

– Да с грибами и ягодами мне никогда не везло. Я увлекался техникой.

– И я ею увлекаюсь, – рассмеялся Константин Георгиевич.

– Вы? – удивился Валентин Алексеевич. – Никогда бы не подумал!

– Как же, как же! – возразил Паустовский. – Разве не помните, как покойный Алексей Максимович бросил клич писать истории российских заводов?

– Ещё бы не помнить! – воскликнул Данилин, скривившись. Эти воспоминания были ему неприятны.

Константин Георгиевич продолжал:

– Помнится, и у вас тогда была творческая командировка. Вы поехали на один завод, а я на другой… Трудные были времена.

– А в чём вы усматриваете трудность? – спросил Валентин Алексеевич и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Мне тогда не нравился этот бригадный метод производства литературной продукции. Писательство – дело индивидуальное.

– В этом я и усматриваю трудность того времени, – вздохнул Паустовский. – Но, к чести Алексея Максимовича, он потом отказался от той идеи.

Данилин замотал головой.

– В том-то и дело, что не отказался! Он просто забыл. Не знаю, может, он писал свои произведения бригадным методом. Им пользовались многие…

– Кто, например?

– Дюма… Есть мнение, что и Мольер… Но не в этом дело! Сотворчество вполне возможно, но возникать оно должно не по приказу. Разве можно назвать Ильфа и Петрова литературной бригадой?! Чушь! Ерунда!

Константин Георгиевич улыбнулся.

– Всё хорошо, что хорошо кончается. Затея была по форме не очень хороша, но по сути своей – полезная. Не будь той инициативы Алексея Максимовича, ведь и вас бы тогда не заметили.

В это время на мосту показался возвращающийся на дачу академик Светлов.

– Валентин Алексеевич! Константин Георгиевич! – восторженно закричал он, снимая шляпу и обмахиваясь ею, как веером. – Вы только посмотрите, какого жука мы поймали. Это жук-олень из рода Lucanus семейства рогачей.

Он стал показывать им жука.

Чтобы как-то поддержать разговор с академиком (не пошлёшь же его к чёрту!), Валентин Алексеевич спросил:

– А как же та бабочка?

– Какая бабочка? – удивился Светлов.

– Ну, та, про которую вы сказали, что это какой-то уникальный экземпляр?

– Ах, тот махаон? Он был удивительно велик. Улетел.

– Это всё Петька виноват! – закричал один из юных пионеров.

Светлов прижал к себе мальчишек и с гордостью сказал:

– Мои внуки-близнецы Сенька и Петька. Ниночка привезла их ко мне на каникулы.

Когда говорливый академик ушел и наступила тишина, Данилин неожиданно спросил Паустовского:

– А вот скажите, Константин Георгиевич, в чём смысл литературного творчества?

– В том, чтобы рассказывать людям о том, как прекрасен этот мир, – не задумываясь, ответил Константин Георгиевич.

– А он, по-вашему, прекрасен?

– На мой взгляд, да.

Валентин Алексеевич только плечами пожал.

– А если я вижу его безобразным, тогда что делать?

– Тогда не убивайте в людях надежду!

– Вселять людям несбыточную мечту – разве это правильно?

– Вселяйте надежду, что завтра будет лучше, добро восторжествует. По сути своей все религии мира дают надежду, предварительно ставя определённые условия. Вот и мы должны делать то же самое! Разве коммунизм не является той же верой в прекрасное будущее?

– А вы верите в коммунизм? В рай на земле? – с удивлением спросил Валентин Алексеевич.

– Вынужден верить. Без веры жить человек не может, – ответил Паустовский.

– А если мне кажется, что завтра будет ещё хуже и восторжествует зло, – тогда что?

– Тогда молчите, – не задумываясь, ответил Константин Георгиевич.

– Вы умный человек, – сказал Валентин Алексеевич. – Хотел бы с вами об этом как-нибудь поговорить.

– Всегда к вашим услугам, – ответил Константин Георгиевич. – Звоните.

Данилин уже было сошёл с моста на берег, когда Паустовский окликнул его:

– Валентин Алексеевич, погодите-ка?

Тот остановился.

– Как же это вы вернётесь с пустым ведром?

– Скажу, что день был неудачным!

– Нет! Вы вернётесь домой и скажете, что день был удачным. Возьмите мои грибы! – предложил Константин Георгиевич.

Паустовский протянул Данилину корзину с грибами.

– Что вы! – запротестовал Валентин Алексеевич.

– Я вам половину пересыплю. Мне столько не нужно.

Данилин смутился.

– Понимаете, Константин Георгиевич, получится, что удачи у меня не было, а я сделаю вид, что была.

– Почему у вас не было удачи? – удивился Паустовский. – Вы встретили меня, и это была наша удача! Берите, берите грибы. Пусть пожарят. Они вкусные жареные!

Валентин Алексеевич рассмеялся.

– Хорошо! Я буду считать удачей не грибы, которые мог бы принести домой, а то, что вы мне подали массу идей, которыми я обязательно воспользуюсь. А грибы мне не нужны. Спасибо, Константин Георгиевич! Надеюсь на встречу.

Когда Данилин вернулся к машине, увидел, что в ведёрке Фёдора плещется рыбёшка.

– Как тебе это удалось? – с изумлением спросил Валентин Алексеевич.

– Так ведь вы сидели на стульчике, – пояснил Фёдор, – а я зашёл за камыши, там рыба и стала клевать.

– Н-да, – задумчиво проговорил Валентин Алексеевич. – Ладно, забирай свою рыбу да поедем.

– А куда? В город или на дачу?

– На дачу, – устало сказал Данилин. – Там работается хорошо.

 

Валентин Алексеевич заперся в кабинете и, сославшись на занятость, велел жене и Кате не отвлекать его по пустякам. Хотелось что-то важное, может, даже эпическое написать! Про эпоху, например, про страну, про Господа!..

Он вдруг понял, что уж про него ему никто не позволит говорить. Но в конце концов писать ведь можно ещё и о любви, о природе…

Он сел за стол, взял лист бумаги, подумал… и отложил в сторону. Лёг на диван и, заложив руки за голову, стал лихорадочно соображать, бормоча:

– У академика на уме бабочки и жуки, и они ему кажутся нужными и важными. Дочка привезла ему внуков. Между прочим, у меня нет детей, а мне хотелось бы их иметь. Паустовский смотрит на мир, восхищается, пишет про цветочки-листочки, ни к чему не призывает, никого не обвиняет и при этом знаменит! Фёдор меня возит. Булгаков пишет какие-то невообразимые романы. У всех свои заботы, один я бездельник. Что же такое написать, чтобы стать знаменитым, чтобы оставить след в литературе?

Это-то и было непонятно.

Писать правильно – скучно и никому не нужно. Люди, поступайте хорошо и не поступайте плохо… Тьфу!

Скажешь что-нибудь не то – могут и наказать. На том свете, если Бог всё-таки есть, может, придётся ещё и отвечать за неправильную писанину.

Рассказывать о красотах природы и избегать острых углов дозволено только Паустовскому.

Как же быть?

Истина была где-то рядом, но он так и не сумел поймать её. С этим и заснул. Средь бела дня. В одежде, на диване. С тайной надеждой, что ответы придут к нему во сне.

 

10

Но ответы на его вопросы так и не пришли. Ясно было лишь одно: он должен встретиться с Булгаковым! Но где? Не в гости напроситься! Уж лучше пригласить его на дачу! Здесь красота, природа, речка, прекрасный сад, беседка. Встреча на даче – то что нужно!

С этими мыслями Валентин Алексеевич позвонил Михаилу Афанасьевичу. Ему ответил женский голос, и Данилин не стал рисковать, спросил на всякий случай:

– Простите, с кем имею честь?..

– Елена Сергеевна.

Валентин Алексеевич так и понял, что это она, но мало ли кто мог быть у Михаила Афанасьевича?! Мужчина он видный. Женщин менял как перчатки.

– Елена Сергеевна, дорогая, – воскликнул Валентин Алексеевич, словно очень обрадовался. – Нельзя ли пригласить к телефону Михаила Афанасьевича?

– Нежелательно, – ответила Елена Сергеевна.

– Спит?

– Не совсем.

Говорила она приветливо, и у Валентина Алексеевича не возникла мысль, что хочет прекратить разговор.

– Не в духе?

– В творческом процессе, – почему-то шёпотом ответила Елена Сергеевна.

Валентин Алексеевич тяжело вздохнул и сказал с пониманием:

– Ясно: пьян как фортепьян!

– Ну, что вам там ясно? Ничего не ясно! – обиделась за мужа Елена Сергеевна и положила трубку.

«И что он нашёл в этой фифочке? – подумал Валентин Алексеевич. – Я всегда считал, что у Михаила Афанасьевича хороший вкус! Но, может, я не вижу того, что видит он? Он считает её ангелом, а я – ведьмой!»

Не прошло и минуты, как раздался звонок телефона.

Валентин Алексеевич поднял трубку и чётко доложил:

– Данилин на проводе!

– Валентин Алексеевич, дорогой, – услышал он дружелюбный голос Михаила Афанасьевича, – извините, что так получилось. Елена Сергеевна взяла за моду самостоятельно решать, с кем и когда мне разговаривать. Считает, что общение может помешать вдохновению.

– Она решила, что я недостоин?

– Нет, что вы! Решила, что мне нельзя мешать, когда я работаю. Того не понимает, что иной разговор рождает идеи, помогает творчеству. А я, поверьте, совсем не занят. Ничто в голову не лезет. Не пишется! Получается как у Ильфа и Петрова:

 

Служил Гаврила почтальоном,

Гаврила письма разносил…

 

Валентин Алексеевич рассмеялся.

– Мы с вами друзья по несчастью! И я за что ни возьмусь, ничего не получается.

– Вы хотели о чём-то спросить? Спрашивайте! А то ведь и я хотел посоветоваться с вами.

– Говорите! – воскликнул Данилин.

– Нет-нет! – решительно возразил Булгаков. – Сначала вы!

– Хорошо, – охотно согласился Валентин Алексеевич. – Я хотел пригласить вас на дачу. Здесь такая красота! Может, и вернётся к вам вдохновение! И жить можете хоть месяц! Лишь бы с пользой! А уж отдохнёте, всласть надышитесь пьянящим воздухом! И вина пить не нужно! Хотя и оно, конечно, будет, и что покрепче!

– Потому и позвонили? – удивился Михаил Афанасьевич.

– Ну да! Товарищ Сталин упрекнул меня, что не пригласил вас на юбилей, и я себя неловко чувствую, словно какой-то высокомерный зажравшийся наглец. Приезжайте! Буду рад. Общение с вами меня вдохновляет. И вы отдохнёте!

Удивлённый признанием, Булгаков на какое-то время замолчал.

– Ну, так что вы решили? – спросил Валентин Алексеевич. – Могли бы вы ко мне приехать?

– Мог бы, конечно, но как-то неожиданно... – нерешительно ответил Михаил Афанасьевич.

– Никаких но! Приезжайте! Не пожалеете!

– Даже и не знаю. Ну, завтра, может, выберемся…

– Почему завтра? Я пришлю машину, и она вас мигом довезёт до моей дачи!

– Я, конечно, благодарен вам, но должен существовать ещё какой-то повод, кроме, конечно, волеизъявления товарища Сталина.

– Есть и повод, – мгновенно нашёлся Валентин Алексеевич. – Поговорим о вашей пьесе. У меня и идеи есть. И вино хорошее найдётся, и армянский коньяк. Приезжайте с Еленой Сергеевной. Сейчас я дам распоряжение Фёдору, а вы пока собирайтесь!..

 

Мария Петровна восприняла известие мужа о скором прибытии Булгакова с супругой без энтузиазма.

– Гостей нам только не хватало! – возмутилась она. – И здесь покоя нет! Вечно ты что-нибудь придумаешь!

Данилин изумился:

– От чего ты собиралась отдохнуть?

– От Москвы, от гостей!..

– Ты так переутомилась, бедняжка? Так, может, к маме в деревню поедешь? Там никакой нервотрёпки: коровы мычат, козы блеют, петухи по утрам будить будут. Благодать!

Мария Петровна поняла, что перегнула палку, но упрямо продолжала:

– Я твоя жена! Или забыл? И дача не резиновая. Сами с трудом помещаемся!

Валентин Алексеевич возмутился.

– Не резиновая? – повторил он слова жены. – Тесно, говоришь?.. Да, пожалуй. А я вот что сделаю: сейчас Фёдор поедет за Булгаковым и его супругой. Так пусть он, чтобы порожняком не гонять, тебя прихватит до Москвы. А я тут отдохну от тебя и проведу время с прекрасным писателем.

– Ещё чего! – возмутилась Мария Петровна. – Мне и здесь хорошо! А если что, могу и в партком пожаловаться!

– Верю, что тебе здесь хорошо, – ответил муж, – но мне с тобой плохо. Дача дана государством мне. А ты пока жена, да и то плохая. Может, и поменять пора!

– Это чем же я для тебя плоха? – возмутилась Мария Петровна. Тон её стал сдержанней. Она поняла, что переборщила.

Валентин Алексеевич жёстко ответил:

– Хотя бы тем, что детей не смогла родить.

– Так я ж по состоянию здоровья! – обиделась Мария Петровна и поднесла платок к глазам.

– А то, что ты ничего не понимаешь, – это потому, что у тебя плохо с головой?!

– Я – дура? Но тогда кто ты?

Валентин Алексеевич спокойно ответил:

– А я умный, и мне приятно бы видеть возле себя умную жену. Впрочем, об этом нужно подумать! Вот приедет ко мне Михаил Афанасьевич – и что скажет, глядя на тебя?

– Да пусть говорит что хочет! Я твоя жена и хочу быть возле тебя! Разве это ненормально?!

– В общем, так: собирайся и езжай домой!

– Никуда я не поеду!

И тогда Валентин Алексеевич прибег к последнему средству:

– Ты что – против товарища Сталина?

Мария со страхом посмотрела на мужа, удивившись такому вопросу.

– Нет! С чего ты взял?

– Мне товарищ Сталин поручил взять шефство над Булгаковым. Даже поругал за то, что я не пригласил его на свой юбилей. Не выполнить его поручение – это, по-твоему, пустяки?

– Поругал? – удивилась Мария Петровна. – Да я откуда знала, что товарищ Сталин... Ты мне не говорил...

– Короче говоря: собирайся и езжай.

– Хорошо, хорошо. Если товарищ Сталин сказал, разве я против? Сейчас скажу Кате, чтобы собиралась.

– Ты поедешь одна! А Катя останется здесь! Булгаков поживёт у нас… Ему поручено ответственное задание, а дачи у него нет.

Мария Петровна ужаснулась:

– И мы всё это время должны оставаться без дачи?

– Не только без дачи, но и без Кати. Я человека пригласил в гости, и домработница нужна здесь.

– Но как же я буду управляться?

– Как все женщины. Поезжай в деревню. Совсем на городских харчах похудела.

Это был удар ниже пояса! Мария Петровна была полной и очень от этого страдала, истязала себя разными диетами, но и они не помогали. Даже физкультурой пробовала заниматься.

– Скажешь тоже! Но я постараюсь там сбросить, а то и вправду разлюбишь!..

 

Только когда чета Булгаковых прибыла на дачу, Валентин Алексеевич понял, какую глупость совершил. Сейчас бы жена взяла на себя эту чёртову Елену Сергеевну и занимала её бабскими разговорами о новинках в литературе, о премьерах в театрах, наконец, о последних модах, и они смогли бы спокойно поговорить. Хотя забыл, когда они в театр с женой ходили. О чём она могла говорить со светской львицей?

С самого начала Елена Сергеевна вела себя совершенно свободно. Прекрасно ориентировалась в доме, будто много лет здесь жила. Знала, где и что находится. Но не это удивляло и даже немного раздражало его. Елена Сергеевна делала и говорила что хотела, вмешивалась в разговор мужчин, перебивая Валентина Алексеевича, высказывала необычные мысли, всячески стараясь показать, что умнее и сообразительней всех. Что касается театра, литературы, изобразительного искусства – ей, как она думала, вообще нет равных.

Валентин Алексеевич, исподволь наблюдая за Еленой Сергеевной, приходил к мысли, что она немножко не в себе. Истеричка, старающаяся всегда быть в центре внимания. Просто эгоцентричная, возбудимая, склонная бурно и многословно преувеличивать свои переживания кокетка.

Только мужа она никогда не перебивала, всячески оберегая его, чтобы не отвлекали, не волновали гения. Была убеждёна, что ей посчастливилось стать женой человека, вместе с которым войдёт в историю. Спокойный и доброжелательный тон Михаила Афанасьевича обычно её быстро успокаивал.

Елена Сергеевна не была красавицей, но что-то в ней определённо привлекало мужчин. Однако эта её болтливость производила впечатление чего-то поверхностного, неуместного и утомительного. Иной раз просто хотелось сказать: «Мадам! Сколько можно дребезжать своим интеллектом, тем более что во многом совершенно не разбираетесь да и говорите слова, смысла которых не понимаете!».

Оказавшись на даче Данилина, она заметила с улыбкой:

– Здесь действительно прекрасно, и с нашим приходом вся дача наполнилась моим ароматом!

– Н-да, – вздохнул Валентин Алексеевич.

Он понимал, что Михаил Афанасьевич просто ослеплён ею, готов на неё молиться, считая её вдохновительницей своего творчества, Музой. Но ведь это всё цирк! И прав был Булгаков, изобразив её ведьмой!

А Михаил Афанасьевич не умел читать мысли других людей, искренне восхищаясь женой, думал, что все разделяют с ним его убеждение, а красота её сколь неотразима, столь и загадочна. И пресности в ней нет! А то можно было бы умереть с тоски!

– Наметившиеся тенденции в современном театральном искусстве, конечно же, не могут радовать… – продолжала разглагольствовать Елена Сергеевна, имея в виду что-то такое, что Валентин Алексеевич прослушал.

Надо было ответить, и Данилин сказал:

– А как же система Станиславского?

Михаил Афанасьевич горько усмехнулся и только рукой махнул – дескать, всё это уже надоело до невозможности, но Елена Сергеевна не промолчала:

– Система Станиславского хороша, спору нет! Но всему надо знать меру. Нельзя чрезмерно опекать артиста, заставлять его выворачивать душу, когда следует произнести: «Кушать подано!». Что это, как не насилие над личностью? А где же свобода творчества? Демократия, наконец?!

Валентин Алексеевич многозначительно кивал и мысленно зевал от тоски. Всё, что она говорила, её муж уже высказал в своём так и не дописанном романе о театральной жизни, который не очень удачно назвал «Записки покойника». Она настолько проникалась его творчеством, что становилась вроде бы соавтором. А может, это были мысли Елены Сергеевны?! И гениален не он, а она?! Нет, это чушь собачья, ерунда на постном масле, просто глупость! К тому же, сколько было уже написано Булгаковым до появления этой ведьмы?! В том романе какой-то сумасшедший режиссёр, в котором без труда можно узнать Станиславского, приказывает автору переделать сцену самоубийства. По замыслу режиссёра, герой должен не застрелиться, а убить себя кинжалом. Ну да, роман остроумен и интересен, но ведь не в пересказе же! Потом подумал: а что плохого в пересказе? Если это делает артист или просто талантливый рассказчик – одно. А когда говорит человек, который высокого мнения о себе и заботит его не содержание, а впечатление, которое производит он на слушателей, – это просто скучно… И как только Михаил Афанасьевич не замечает в ней этого! Ведь он врач, да ещё и писатель! А тут будто оглох и ослеп!

Чёртова ведьма!

 

Был уже вечер, когда Елена Сергеевна, сославшись на усталость, ушла в отведённую им комнату. Её проводила Катя. Вернувшись, спросила, не нужно ли что ещё?

– Принеси-ка нам коньячку! Сыр, шоколад, фрукты… Сама придумай. Не маленькая!

Михаил Афанасьевич задумчиво курил, сидя на диване, и смотрел в одну точку.

Катя открыла окно, и в кабинет ворвался свежий воздух.

– Становится душно, как перед грозой, – сказал Булгаков.

– Пойдёмте в беседку. Там чудо! И речку видно, и звёздное небо…

– Где сейчас звёздное небо? Грозовые тучи до горизонта. Но я люблю грозу! Пойдёмте!

Они прошли по дорожке, вдоль которой росли голубые ели, пахло хвоей. Беседка располагалась на некотором возвышении. Круглый стол, стулья. По периметру у стен широкие деревянные скамьи и множество подушек, пледов, на случай если кто замёрзнет. Лёгкий ветерок разогнал мошкару.

– Мне по случаю достались прекрасные гаванские сигары. Попробуйте! Получите удовольствие.

Михаил Афанасьевич от сигар отказался. Спросил:

– Как вам моя супруга?

– Потрясающая женщина! – не задумываясь, солгал Валентин Алексеевич. – В ней всё: и женственность, и кокетство. Но что самое удивительное – она умна, неплохо разбирается в литературе, в театре и, как мне кажется, является вашей Музой!

– И я того же мнения, – задумчиво проговорил Михаил Афанасьевич. – В ней есть что-то завораживающее, колдовское… – Он рассмеялся. – Помнится, в том кошмарном сне, когда вы мне снились, вы кричали, что она ведьма…

Данилин улыбнулся и перевёл всё в шутку:

– По моему глубокому убеждению, – все женщины ведьмы! Они такими рождаются… чаще всего нам на погибель. Что же касается Елены Сергеевны, то я такого кричать не мог. В вашем сне был не я, а мой двойник! Я не отвечаю за действия этого самозванца! В Елене Сергеевне удачно сочетаются черты и ведьмы, и ангела!

Михаил Афанасьевич рассмеялся.

– Да я вас ни в чём и не виню! Сны – плод нашего воображения, а насчёт Елены Сергеевны я как раз много всякого передумал. Есть в ней что-то колдовское. Может вдруг сотворить такое! Недавно, например, заработался допоздна. Пошёл спать и гляжу: в постели её нет. Куда подевалась? Не слышал, чтобы выходила. А она в кресле сидит голая, на меня смотрит! Спрашиваю: «Что в кресле-то?». А она: «Жду тебя. Скучно!». Взглянул на кровать – спит моя Люсенька, посапывает! Когда успела? Была голой, а здесь – в ночной рубашке! Чудеса да и только! Вообще, думаю, она может быть одновременно в разных местах! Не странно ли?! И это-то меня к ней влечёт! Пресная женщина – просто гадость! Жена должна быть для мужа хмельной и желанной! А если к тому же будет неглупой, – это уже не женщина, а настоящая ведьма. Без Елены Сергеевны я уже не мыслю своей жизни.

Валентин Алексеевич осторожно спросил:

– Ведьма – это хорошо или плохо?

– Хорошо! – уверенно ответил Булгаков. – И это лучше, чем если бы в ней было что-то ангельское.

– Почему?

– Любая избранность налагает на человека великую ответственность! – воскликнул Михаил Афанасьевич. – А уж если бы Елена Сергеевна была ангелом, я должен был бы соответствовать ей! Но и так никак нельзя, чтобы у неё всё было ангельским, а у меня – всё дьявольским! Нет уж! Прекрасная ведьма – это то, что мне требуется!

Данилин мысленно возразил: «Ведьма – да. Сам вижу, но что в ней такого уж прекрасного?».

– А вы знаете, кто меня подбил на эту женитьбу?

– Кто? – спросил Валентин Алексеевич.

– Алексей Толстой! Сказал, что всякий писатель непременно должен быть трижды женат. И третья – будет самая лучшая!.. Он внушил мне эту мысль, и вот я женат третий раз!

Появившаяся Катя принесла им поднос с коньяком и ломтиками аккуратно нарезанного сыра, шоколад и бисквитное печенье.

– Может быть, чего-нибудь ещё? – спросила она.

– Иди спать, – ласково сказал ей Валентин Алексеевич. – Поздно уже. – Повернувшись к Булгакову, заметил: – После шампанского не грех перейти к чему-нибудь покрепче. Армянский, марочный. Из всех коньяков предпочитаю его. Помните, как ваш Стёпа Лиходеев после всего выпитого перешёл к портвейну и просил Воланда никому о позоре этом не рассказывать?

– Помню! – рассмеялся Михаил Афанасьевич. – Всё взято из жизни. Был у нас в больнице такой тип.

Они выпили. Валентин Алексеевич ножничками подрезал сигару, чиркнул спичкой и закурил, всем видом показывая, как ему приятен запах дыма гаванской сигары. А Михаил Афанасьевич достал из кармана куртки помятую пачку «Беломора» и тоже закурил, ничуть не смущаясь, что курит советские папиросы.

– А вы, как я понимаю, запомнили мой роман до мельчайших подробностей? – спросил Михаил Афанасьевич.

– Запомнил, – согласился Данилин. – Такое не забывается.

– А что бы мне ещё написать такого, чтобы не забывалось?

– Мы уже говорили об этом, – сказал Валентин Алексеевич. – «Мастер и Маргарита» – вершина, лучше этого вам написать уже не суждено.

– Обидно слышать.

Валентин Алексеевич решительно возразил:

– Представьте, вы взошли на Эверест, но вам захотелось взобраться ещё выше. А вам говорят: таких вершин нет! У вас та же ситуация!

– Всё равно жалко, – сказал Михаил Афанасьевич. – Я чувствую в себе силы создать что-нибудь ещё. А может, сесть на воздушный шар и подняться выше Эвереста?

– И на земле можно создать прекрасное произведение в другом жанре!

Булгаков только пожал плечами:

– Даже и не представляю, что бы это могло быть…

– Ну как же! Мы с вами говорили об этом в ресторане «Метрополь». Помните? Революционная романтика. Батум, тюрьма, где сидел товарищ Сталин!..

– Вспоминаю, – сказал Михаил Афанасьевич. – С прошлого года пишу… Скажу больше: у меня уже есть некоторые наброски…

– Так превратите наброски в чистовики. Мы обсудим ваше произведение. А потом можно будет показать и товарищу Сталину.

Михаил Афанасьевич угрюмо спросил:

– А если не понравится?

– Мы привыкли надеяться на лучшее.

– А если ему понравится, а тому, другому, – нет? – спросил Булгаков.

– Кого вы имеете в виду? – удивился Данилин.

Михаил Афанасьевич показал пальцем вверх, как тогда в ресторане.

– Над ним нет никого. Если ему понравится, то это и всё, – уверенно произнёс Валентин Алексеевич и оглянулся, будто кто-то из-за кустов мог их подслушивать.

– Ошибаетесь, – возразил Михаил Афанасьевич. – Над ним есть Бог. И над нами тоже.

Валентин Алексеевич спорить не стал.

– А вы поступите так, как Пастернак! Что вы вообще думаете о Борисе Леонидовиче?

– Хороший человек, – ответил Булгаков. – У меня с ним отличные отношения, хотя ему я своего романа не давал читать. Он поэт. Так как поступил Пастернак?

– Помните его стихи? Я запомнил лишь фрагменты, но и они говорят о многом. Погодите, я попробую вспомнить. Что-то такое:

 

…За древней каменной стеной

 живёт не человек – деянье:

 Поступок ростом с шар земной…

 

– Ну и что? – удивлённо спросил Михаил Афанасьевич.

– Как что? – ведь эти слова сказаны о Сталине. И насчёт древней каменной стены, насчёт человека-деянья. Но обратите внимание, он ни разу не назвал Сталина, но тот прочёл и оценил. И кто теперь тронет его?!

Булгаков поморщился:

– Да я только и слышу, как Пастернака ругают…

– Ругать-то ругают, да не трогают.

– И я должен писать эту пьесу ради того, чтобы меня не трогали? – удивился Михаил Афанасьевич. – Путь Бориса Леонидовича для меня слишком сложен. Но и путь Иисуса Христа, распятого за правду, для меня неприемлем. Пишу пьесу о событиях в Батуме.

И только он это произнёс, как в ночном небе сверкнула молния, освещая белым светом лес и речку. Через мгновенье раздались раскаты грома, словно по небу промчалась колесница Зевса-громовержца. На мгновенье всё стихло, испуганно замолкло. А потом хлынул ливень. Стена дождя не позволяла даже выглянуть из беседки наружу. Бежать к дому – далеко, да и не оставлять же здесь недопитый коньяк? Решили допить и переждать ливень в беседке.

– Как из ведра, – сказал Михаил Афанасьевич. – Везёт же мне: только появилась дельная идея – сразу же гроза: молнии, гром… Он предупреждает меня о чём-то.

– Может, Катя не легла, догадается прибежать с зонтиками, – высказал предположение Валентин Алексеевич.

Но Катя к тому времени уже спала. Так же, впрочем, как и Елена Сергеевна.

А дождь и не думал кончаться. Где-то невдалеке сверкали молнии, гремел гром. Дождь лил, и выходить, прорываться к дому сквозь ливень не хотелось. Они легли на скамейки, положив под головы подушечки, накрылись пледами и… заснули под шум дождя.

Глубокой ночью их разбудила ночная прохлада. В лунном свете на мокрой траве блестели капельки, а в небе мерцали звёзды.

Михаил Афанасьевич вышел из беседки и с изумлением посмотрел в ночное небо.

Валентин Алексеевич тоже встал. Выпил рюмку коньяка и вышел вслед за Булгаковым.

– Идёмте спать! Завтра пойдём кататься на лодке.

И они, поддерживая друг друга, пошли в дом.

 

11

Пикантность ситуации заключалась в том, что Валентин Алексеевич долго не мог проснуться, а его гости давным-давно встали.

Положение спасла Катя. Она сварила кофе, накормила их завтраком. И те сидели на веранде и отчаянно резались в карты, а она, стараясь не шуметь, варила хозяину его любимую гречневую кашу. Привык и старался от своих привычек не отвыкать.

– План на сегодня таков, – объявил Валентин Алексеевич после того, как, позавтракав, вышел к гостям на веранду. – Идём кататься на лодке. Увидите красоту неописуемую! И думается там хорошо. Рождаются идеи. Мысли так и хочется поскорее запечатлеть на века, напоминая людям, что жизнь прекрасна!

– Вам бы стихи писать, – улыбнулась Елена Сергеевна.

Булгаков охотно согласился, а Валентин Алексеевич спросил:

– Как относитесь к охоте?

– Опыта не имею, да и не люблю живность убивать, – ответил, улыбаясь, Булгаков. – Божья тварь, хоть, признаюсь, грешен: с удовольствием ем и жареную рыбу, и отбивные.

– А к грибам и ягодам?

– Здесь у меня опыта намного больше. С уверенностью отличу сыроежки от маслят, особенно, если их хорошо поджарят!

Настроение у Михаила Афанасьевича было прекрасным, утро лучезарным и обещающим хороший отдых.

– А почему меня никто ни о чём не спрашивает? – кокетливо спросила Елена Сергеевна.

– Простите! – улыбнулся Валентин Алексеевич. – А каковы будут ваши предложения?

– Мне хочется покататься на лодочке и ни о чём не думать. Боже! Как я устала за всех думать! Мужчины как-то так устроены, что им непременно надо что-нибудь делать. Разве нельзя просто наслаждаться жизнью?

– Можно! – охотно согласился Данилин. – Эта идея мне тоже нравится! А как вы, Михаил Афанасьевич относитесь к тому, чтобы ничего не делать?

– Мы приехали не отдыхать, а работать, – сказал Булгаков. – Не могу припомнить, чтобы я о чём-то не думал. Для меня это и есть работа!

Валентин Алексеевич рассмеялся.

– Нет, уж, Михаил Афанасьевич! За безделье проголосовало большинство, так что вам придётся подчиниться.

– Подчиняюсь! – заявил Булгаков и поднял руки вверх. – Так большинство ломает мои надежды! Кажется, Ибсен утверждал, что большинство никогда не бывает право, ведь оно, как правило, глупое! Но разве можно, чтобы глупые управляли умными?!

– Я согласна с Мишей! – улыбнулась Елена Сергеевна. – Нельзя так относиться к иному мнению. Но всё же высказываюсь за отдых на лодочке. Нужно уметь и отдыхать! А то ты меня ночью Маргаритой назвал!

Елена Сергеевна не понимала, что голова Мастера не умеет отдыхать!

Они уже собирались отправиться на лодочную станцию, когда Катя доложила о приходе какого-то гостя, и Данилин велел Кате позвать его.

Пришёл Александр Васильевич Крахалёв, главный редактор литературно-публицистического журнала «Столица». Валентин Алексеевич не помнил, заходил ли он к нему когда-нибудь.

Поднявшись на веранду, Александр Васильевич поздоровался, извинился и, пригласив Данилина выйти, тихо сказал:

– Валентин Алексеевич, дорогой! До меня дошли слухи, что к вам приходил товарищ Сталин.

Валентин Алексеевич не сомневался, что Крахалёв потому и зашёл к нему. Может, хотел написать об этом в своём журнале. На том стоит и стоять будет журналистика.

– Да, было дело, – скромно ответил Данилин.

– Сейчас об этом все только и говорят, – поддакнул Александр Васильевич. – А что, собственно, сказал товарищ Сталин?

– Да ничего особенного. Заглянул ко мне на юбилей. Поздравил, цветы подарил…

– Я так понимаю, это к повышению, поздравляю!

– Спасибо, конечно, но поздравлять ещё рано. Иосиф Виссарионович и поздравил меня, и отругал.

– Критиковал? За что?

– А вот за товарища Булгакова, которого вы видели у меня на веранде.

Александр Васильевич насторожился, потому что к Булгакову относился неприязненно. Оглянувшись по сторонам, спросил:

– Он опять что-то натворил?

– Натворил, да только я, а не он! Не уделял ему должного внимания.

– Вот как? – упавшим голосом проговорил Крахалёв. – И что же теперь делать?

– Да вот, исправляю ошибку, – Данилин рассмеялся. Обратил внимание, как забегали его глаза, словно ища спасения. – А вы-то, зачем пришли ко мне?

– Так, – неопределённо ответил Крахалёв. – Пойду я, пожалуй…

– Да погодите, Александр Васильевич! Куда же вы? Ведь что-то хотели спросить.

– Хотел, да, видно, нет смысла,

– Нет уж, говорите, коли пришли.

– Дачу у меня отбирают, – проговорил Александр Васильевич. – Пока только дачу... Вы же знаете, недавно отобрали дачу у моего соседа, директора Института мировой литературы Академии наук Льва Борисовича Каменева. Чуть раньше – у Исаака Эммануиловича Бабеля, Владимира Михайловича Киршона. Теперь настала моя очередь…

Валентин Алексеевич подумал: «Скажи спасибо, что не голову!». А вслух спросил:

– И что собираетесь делать?

– Да что тут можно поделать? Начали с дачи, потом понизят в должности, если не арестуют.

Данилин промолчал.

– Если вы так уж дружны с товарищем Сталиным…

– Я?! Дружен?! С чего вы взяли?!

– Ну да, конечно, конечно… Пойду я, пожалуй.

Валентин Алексеевич не возражал.

Уходя, Александр Васильевич тихо сказал:

– Я думал, вы могли бы передать записку товарищу Сталину.

– Но вы же знаете: Иосиф Виссарионович таких записок не принимает. Всё только через Поскрёбышева, – устало возразил Данилин. – Не нужно думать…

– Знаю, у меня всё ещё впереди…– обречённо проговорил Александр Васильевич. – Но мой случай – особый! Редколлегия «Красного коммунара» – троцкисты!.. Они и написали донос!

– На то существуют у нас следственные органы, – сказал Валентин Алексеевич. – Вот туда и обращайтесь, я-то что могу сделать?

Возле веранды дорожка круто сворачивала в сторону калитки, и в этом месте Александр Васильевич приостановился, глядя на Булгакова, учтиво приподнял шляпу и произнёс:

– До свиданья, товарищ Булгаков!

Михаил Афанасьевич лишь удивлённо кивнул в его сторону, но ничего не ответил.

Когда гость ушёл, Елена Сергеевна спросила:

– Что за странный человек к вам приходил?

– Сосед по даче, – неопределённо ответил Данилин.

– Люсенька, ты проиграла и должна лезть под стол и кричать «кукареку!» – весело сказал Михаил Афанасьевич, бросив на стол карту.

– Миша! Это так жестоко с твоей стороны! – возмутилась Елена Сергеевна.

– А кто только что хвастался, что знает мои карты? Правда, не очень понимаю, откуда у меня появился туз? Но так или иначе – победа моя! Впредь хвастать не будешь!

– Ой, ну чего только не скажешь сгоряча! – улыбнулась Елена Сергеевна. – Не могла же я допустить, чтобы ты проиграл! Давай так: я сейчас всё скажу про этого человека в шляпе. Если ошибусь – лезу под стол, а если правильно, то…

– Кукарекаю я?

– Нет, тогда ты меня прощаешь!

Михаил Афанасьевич только рукою махнул.

– Да что о нём говорить? Это главный редактор журнала «Столица» – человек, который отправил за решётку или даже на тот свет толпы ни в чём не повинных людей. И на меня писал доносы и разгромные статьи. Теперь, судя по всему, и на него кто-то написал, и он пришёл просить помощи. Правильно ли я предположил, Валентин Алексеевич?

– Правильно! – кивнул Данилин.

– Так нечестно! – закричала Елена Сергеевна. – Всё это я и сама могла сказать. – Всё, кроме фамилии и должности. У него ведь и в самом деле это написано на лице.

– Страшный человек. Хоть и нехорошо радоваться чужому горю, но я люблю, когда судьба наказывает таких мерзавцев. С чем не могу согласиться в Священном Писании, так это с необходимостью прощать! Как можно простить подлость, клевету, загубленные судьбы? Да что судьбы?! Жизни! А ведь у тех людей семьи, дети, родители, наконец!

– Так я не пойму – мне лезть под стол или нет? – спросила Елена Сергеевна.

– Успокойся! Я тебя давно простил. – Повернувшись к Данилину, Булгаков воскликнул: – Идёмте кататься!

Валентин Алексеевич предложил для улучшения настроения выпить красного андалузского вина с бархатным вкусом лесного ореха и с запахом моря и дубовой бочки!

– Вы поэт! Ей-богу, поэт! Так восторгаться этой кислятиной может только поэт! Но я согласна на всё, лишь бы скорее оказаться в лодочке, – сказала Елена Сергеевна.

– Безумная затея, но очень хорошая, – согласился Михаил Афанасьевич.

Пришедшая на зов хозяина Катя тотчас же принесла красного вина, все выпили, чуть-чуть закусили брынзой, а потом опять выпили и закусили…

В результате начальник лодочной станции отказался им выдавать лодку.

– Вы ставите меня в крайне щекотливое положение. Вот разве что я выделю вам Митяя из спасательной службы. Пусть он гребёт, а если кто упадёт за борт, поможет.

– Зачем мне нужен ваш Митяй, когда у меня есть Фёдор. Он трезв как стёклышко. Пусть он и гребёт.

Начальнику лодочной станции эта идея понравилась, но он на всякий случай спросил:

– А плавать-то он умеет?

– Умеет, – заверил Валентин Алексеевич. – В той организации, в которой он работает, всё умеют!

Начальник понял, что это за организация, и согласился, выдав Фёдору два дополнительных спасательных круга и говоря, что он головой отвечает за них!

Лодка отошла от причала, и Фёдор усердно грёб против течения, но за ближайшим поворотом реки Данилин велел ему прибиться к берегу и идти к машине, где их и дожидаться.

– Да как я могу? Мало ли что? Я же за вас отвечаю!

– Фёдор, – строго произнёс Данилин. – Ты же меня знаешь!

И Фёдор поплёлся к машине, для чего ему нужно было пройти с километр. Но делать нечего: он привык подчиняться приказам.

Оставшись втроём, мужчины сели на вёсла, а дама расположилась напротив, имея возможность лицезреть гребцов.

Валентин Алексеевич, наклоняясь корпусом и работая веслом, продолжал уговаривать Булгакова поскорее закончить пьесу о Сталине:

– И вы добьётесь всего, о чём мечтаете. Я не говорю о квартире, даче, машине! Вас будут печатать, пьесы – играть в театрах…

– И мы съездим на Капри! – мечтательно проговорила Елена Сергеевна.

– И на Капри, и во Францию… хоть в Южную Африку, где растут баобабы и чёрные мужчины-каннибалы любят свежее женское мясо. Что вам стоит? Ведь вы можете!

– Но ради чего? – удивился Михаил Афанасьевич. – Ради квартиры, машины, дачи?

– А иметь шанс попробовать варёную Елену Сергеевну? – пошутил Данилин. – Разве оно того не стоит?

– Дорогой Валентин Алексеевич, – возразил Булгаков. – Елена Сергеевна нужна мне живой и здоровой. Это я разрешаю ей есть себя по утрам, что она и делает с аппетитом. К тому же в том страшном сне, в котором вы гонялись за мной…

– В каком сне? – удивилась Елена Сергеевна. – Ты мне ничего не рассказывал.

Валентин Алексеевич рассмеялся.

– Я вам ещё раз говорю, что это был не я! Это был некий образ, который явился к вам во сне в моём обличии, не спросив у меня разрешения, а я вот он! Гребу с вами в одной лодке! И настоятельно рекомендую поскорее закончить пьесу про Сталина, и вы мне потом благодарны будете, потому что я вам плохого не посоветую.

Михаил Афанасьевич взглянул на Елену Сергеевну, словно спрашивая её совета.

– Писать, писать! Непременно писать! – радостно закричала Елена Сергеевна. – Мне так хочется на Капри, если бы ты только знал, как я возмущена, что тебя обижают! Если бы ты только мне разрешил, я бы их заставила извиниться и признать свои ошибки! Я могу это сделать! Ведь только я знаю, что ты прекрасный писатель и останешься таким в памяти людей. Поверь мне: ты – Мастер! Напрасно смущаешься. Знать это должны все, и в первую очередь ты сам!

Их лодка плыла в узкой протоке реки, между деревьями, склонившимися к воде. Голубое небо над ними, солнце и аромат летнего жаркого дня, зеркальная гладь воды, отражающая в себе всё это великолепие, зелёная полоска леса вдалеке, наконец, эта лодка, качающаяся на волнах, – всё будто шептало – решай.

– Я согласен, – сказал Михаил Афанасьевич.– С завтрашнего дня сажусь за работу.

– Ну, вот и славненько! – Елена Сергеевна рассмеялась звонким смехом и радостно захлопала в ладоши.

– Правильное решение, – облегчённо выдохнул Валентин Алексеевич. – На даче прекрасные условия для творчества, а уж мы постараемся вас не отвлекать!

И вдруг, откуда ни возьмись, на небе появились чёрные тучи, сверкнула молния, грянул гром и начался сильнейший ливень. Михаил Афанасьевич снова подумал: «Ох, не к добру писать мне эту пьесу! Он не одобряет моего намерения! Но куда деться, когда ведьма этого требует?!».

Данилин направил лодку к островку посреди речки, и как только она упёрлась носом в песчаный берег, её вытащили на песок, с трудом перевернули.

– И что дальше? – выкрикнул уже промокший до нитки Михаил Афанасьевич.

Валентин Алексеевич придерживал лодку, а Елена Сергеевна, следом за нею и Михаил Афанасьевич протиснулись в щель между бортом и намокающим от дождя песком.

– А теперь вы держите, – сказал он Булгакову. – Полезу я.

С этими словами залез под лодку и он.

– Ну, вот мы и спасены, – сказал Валентин Алексеевич. – Теперь бы не простудиться. Прижмите Елену Сергеевну к себе, чтобы она не замёрзла. Не чужие!

– Ах, как это романтично! – воскликнула Елена Сергеевна.

– Да уж, романтика, – пробурчал Михаил Афанасьевич, – ни повернуться, ни развернуться. Он прижал к себе жену и оглянулся на чёрный силуэт Данилина, и в полумраке ему показалось, что это демон, прибившийся сюда из преисподней. Тут над головой гром гремит, дождь выбивает дробь по деревянному корпусу лодки, как перед казнью, а он чему-то радуется.

– Миш, а, Миш, – Елена Сергеевна толкнула его локтем. – Ты счастлив?

– Счастлив! – ответил Булгаков, и в это время раздался удар молнии и рядом растущее дерево раскололось, вспыхнуло, но огонь тут же погас, залитый ливнем, и оно рухнуло на лодку, прижав её к песку. – Ну, теперь мы здесь погребены навечно, – сказал Михаил Афанасьевич, но, боясь напугать Елену Сергеевну, успокоил: – Это шутка у меня такая неуклюжая получилась.

Елена Сергеевна рассмеялась:

– Стихия! – крикнула она сквозь грохот дождя. – Угомонись!

Михаил Афанасьевич, глядя на неё, вдруг с ужасом подумал: «А ведь и, правда – ведьма! Настоящая ведьма!».

Дождь, точно прислушавшись к её команде, прекратился так же внезапно, как и начался! Они вылезли из-под лодки и вернулись на станцию, где уже волновались за них и начальник, и Фёдор.

– Ничего страшного не случилось, – утешил своих гостей Валентин Алексеевич. – Сейчас примем ванну, согреемся, выпьем чего-нибудь горячего, и будем вспоминать о том, как мы лежали под лодкой, а снаружи сверкали молнии, гремел гром. Чем не приключение?!

 

12

На следующий день после завтрака Валентин Алексеевич сказал, что вынужден их покинуть.

– Вы отдыхайте, а мне нужно в город.

– Как хорошо! – воскликнула Елена Сергеевна. – Мне здесь нравится!

– Но я здесь больше недели не выдержу! – заметил Михаил Афанасьевич. – Для творчества нужны одновременно и тишина, и шум Москвы, и ты, и все люди на земле! Спасибо за гостеприимство, уважаемый Валентин Алексеевич, но я человек городской. Если бы я так уж любил природу, разве бы покинул Смоленщину? Там такие красоты! Нет! Мне город подавай, чтобы в нём все куда-то спешили, суетились как в муравейнике! А поскольку больше Москвы в нашей стране города нет, нам самое место в ней жить. Нет-нет! Больше недели я вряд ли продержусь.

Елена Сергеевна была рада. Это означало, что муж согласился хотя бы недолго погостить на даче Данилина!

– Как здорово! Мы и в лес будем ходить, и на лодочке кататься!

– Я планирую здесь работать! – буркнул Булгаков. – Потом подумал, что мог обидеть жену, добавил: – Конечно, и отдыхать будем!

Что-то было в этой женщине такое, что приковывало его к ней. Но что, он не мог понять. Иногда ему её не хватало. Она будила свежие мысли, рождала идеи, была по-настоящему его Музой. Но порой он мечтал о тишине, чтобы только не слышать её голоса. Он не мог понять своего бессилия перед нею. Но в этом случае, пожалуй, она права: здесь можно хорошо поработать. Её он отпустит в лес по грибы или на речку. Она говорила, что обожает ловить рыбу на удочку. Вот пусть и ловит с лодки! Ей бы напарницу, но Валентин Алексеевич супругу прячет. А Катя в напарницы Леночке уж точно не годится…

– Катя остаётся вам в услужение, так что голодными не будете, – продолжал Валентин Алексеевич. – А мне, пожалуй, пора! Не скучайте!..

Он подошёл к машине, стоящей у ворот, и бросил Фёдору:

– В Москву, в Ветошный переулок!

 

Бочкин выслушал доклад Валентина Алексеевича со сдержанным оптимизмом, пристально глядя на него своими глазёнками. Потом некоторое время молчал, о чём-то размышляя, бесцельно перебирая листки на столе.

– Погоди радоваться, – сказал, наконец, он. – Твой Булгаков ещё ничего не написал. Он из тех, кого долго запрягают.

– Напишет, Иван Иваныч, напишет! – заверил его Данилин.

– Буду рад, – проговорил задумчиво Бочкин, – но пока радоваться нечему. Дело ты хорошее придумал. А Михаил Афанасьевич, находясь под круглосуточным наблюдением, там не сможет натворить глупостей. Глядишь, и совсем нашим станет.

– Постой-постой, – растерянно проговорил Валентин Алексеевич. – Кто-то ещё курирует Михаила Афанасьевича?

– А ты думал, – многозначительно рассмеялся Бочкин, – что у советской власти один такой умный нашёлся?

Данилину стало не по себе, в душе его возникла тревога, и повеяло холодком. Он зачем-то оглянулся по сторонам и, перегнувшись через стол, тихо спросил без всякой надежды на правдивый ответ:

– А нельзя ли узнать, кто?

Бочкин промолчал.

– Или это секретный сотрудник? Но, если мне знать не положено, тогда… – он развёл руками. – Не буду соваться не в своё дело.

Иван Иванович рассмеялся.

– Никаких секретов! И тебе как раз знать это нужно. Полезно для дела. А что ты до сих пор этого не знаешь, меня удивляет. Считал тебя умнее.

От этих слов Валентину Алексеевичу стало обидно.

– Кто он? – спросил сдавленным голосом Данилин.

– А ты, если умный, отгадай!

– Эдик Железняцкий? – предположил Валентин Алексеевич. – Так ведь он ну совсем же шут гороховый и прохвост, а Булгаков – проницательный человек!

– Проницательный? Не сказал бы! – хмыкнул Бочкин. – Иначе бы тебя давно раскусил, но пока же ничего не понимает. Тюха он в этих делах, вот что я тебе скажу!

– Значит, не Эдик, – растерянно пробормотал Валентин Алексеевич и мысленно стал перебирать других людей. Но не получалось выделить никого, кто бы мог войти в доверие к Булгакову. Скорее всего это какой-то совершенно неприметный человек, которого он, может, и знает.

– И кто же тогда? – спросил он задумчиво.

Бочкин легонько хохотнул.

– Неужели не догадываешься?

– Нет, – честно признался Валентин Алексеевич.

– И какой же ты после этого человековед, инженер человеческих душ?

– Плохой, – вздохнув, признался Валентин Алексеевич. – Говори же: кто? Не томи!

– Да Елена Сергеевна! Неужели непонятно?

И тут что-то покачнулось под Данилиным – то ли это был шар Земной, то ли вера в Человечество. Он удивлённо пробормотал:

– Ведьма?!

– Разочарован?

– Да. Очень, – подтвердил Валентин Алексеевич. – В себе самом. Думал, что я что-то соображаю в людях, но до этого додуматься не мог.

– Ты и сейчас ничего не понял! Тебе партия доверяет ответственную работу с писательскими кадрами, а ты ворон считаешь!

Валентин Алексеевич обиделся. Упрёк показался ему несправедливым.

– Да чего ж я не понял-то? Она либо агент, либо не агент. Ты сказал: агент! Что ж тут ещё нужно понимать?

– Агенты бывают разными. Иные даже не догадываются, что выполняют нашу волю. Ты ведь как решил? Если она состоит у нас на службе, стало быть, проходит по документам, сдаёт отчёты, зарплату получает, расписывается в ведомости – так?

Данилин промолчал, а Иван Иванович продолжал:

– На самом деле всё не так! Елена Сергеевна даже не знает, что выполняет поручение партии, считает себя независимой. Она о себе высокого мнения. Но душой и телом – наш человек!

– Не знаю, как душой, но телом – наш человек! Одним словом – ведьма!

Иван Иванович рассмеялся.

– Впрочем, не буду больше издеваться над тобой, а просто поясню: когда-то она была связана с нашим человеком, который с нею не теряет отношений. Нет-нет! Никаких амурных дел. Просто старые друзья! Так мы получаем возможность влиять и на Михаила Афанасьевича. Он человек неглупый, этого у него не отнимешь, но довольно-таки простодушный. Был бы прозорлив, не вляпался бы в эту особу.

– Мужчины порой подвержены страстям, и те начинают вести себя как болваны.

– Это всё понятно! – согласился Бочкин. – Но умный очнётся от такого наваждения и поймёт, что ошибся. Тебе пятьдесят, и ты далеко не такой красавец, как Булгаков. Но твоей любовнице – двадцать восемь…

– Ты и это знаешь? – удивился Валентин Алексеевич.

– Работа у нас такая, – сказал Бочкин.

– Знаю. И нет больше у человека того, что бы он мог спрятать от всех. Как когда-то Адам и Ева увидели, что наги, и устыдились наготы своей…

– Ты здесь мне Библию не цитируй. На том стоит и стоять будет любое государство, что бы там ни кричали слюнтяи. Только одни делают это открыто, а другие – скрывают как могут. Но это говорю не в осуждение, а как раз в похвалу. Твоей двадцать восемь. У вас разница двадцать два года. Маловато для твоего уровня, мог бы и моложе отыскать, но и это неплохо. А теперь посмотри на Булгакова: ему сорок восемь, а его жене скоро будет сорок шесть! В её возрасте женщины опытные и знают, чего хотят в жизни.

– Это меня всегда удивляло, – задумчиво проговорил Валентин Алексеевич. – Что он в ней нашёл? Лично я ничего не вижу.

– Кто ж кого выбирал? Вот я смотрю на тебя и на Алёну. У меня на неё и папочка имеется с фотографиями. Красива, молода. Понимаю: выбирал её ты и хозяин положения ты! А посмотри на Булгакова и на его ведьму. Кто кого выбирал?

– Она его! – глухим голосом проговорил Валентин Алексеевич. – То есть он жертва, а она хищник!.. Жалко…

– Вот то-то и оно! Хотя в нашей работе, конечно, не до жалости. Нам задачи партии выполнять надо. Какая тут может быть жалость? Он умный, но она сильнее духом. Трёх мужей имела. Булгаков у неё четвёртый! А сколько любовников – так я уже и со счёту сбился. Так она весело гуляла по жизни, пока однажды на её пути не встретился Булгаков. Она оказывает на него воздействие, и он у её ног. Баба она эмоциональная, я бы сказал, экзальтированная. Знает, чего хочет, и умеет воздействовать на мужиков.

– Как воздействовать? – не понял Данилин.

– Ну, мы-то с тобой атеисты. В колдовство не верим, в Бога и в чёрта тоже. Хотя тут всё очень уж сильно смахивает на колдовство. Я думаю, впрочем, она ему просто заговорила зубы, заболтала, а он уши и развесил. Жонглировала именами писателей и композиторов, артистов и режиссёров. Наш человек, который на неё имеет влияние, рассказывал, что она ему главы из «Онегина» наизусть читала. Разве после такого натиска устоишь? Она сделала то, чего мы не могли сделать, – добралась до его души. Но как бы она ни была сильна духом, мы-то сильнее! И эта ведьма как миленькая будет выполнять нашу волю, даже не подозревая, что мы руководим её действиями. Пусть думает, что она такая всесильная. Мы сильнее! И Булгаков будет нашим человеком и послужит советской власти.

Под конец беседы Бочкин сказал Данилину:

– Пока ты всё правильно делаешь, а то, что дачу свою дал ему в пользование, вообще прекрасный ход.

– Я могу идти? – спросил Валентин Алексеевич, вставая.

– Иди пока. У меня тут для тебя припасено ещё одно важное задание, но это не к спеху, не сегодня.

– Какое? Нельзя ли узнать?

– Вообще-то нельзя. Но для тебя – можно. В общих чертах скажу: надо будет написать о большом человеке. Это его просьба. Но об этом потом.

Иван Иванович смотрел, как Валентин Алексеевич идёт к выходу. Когда тот уже открыл дверь, проговорил, словно бы спохватившись:

– Да, и вот ещё что!

Данилин остановился и с удивлением оглянулся.

– Эта твоя Алёна – она, конечно, перспективный кадр, но именно для нас, а не для тебя. Мы будем её выдвигать. Заканчивай с нею и подбери кого-нибудь помоложе. Ладно. Ты иди, иди, а то у меня ещё работы много.

 

Мысль написать о Сталине созревала в голове Михаила Афанасьевича уже давно. Но он её гнал, считая сатанинской, не сомневаясь, что Сталин и дьявол – близнецы. Как написать о нём, какими словами, образами, как придумать увлекательный сюжет, чтобы у зрителя возник интерес к происходящему на сцене, чтобы пьеса не воспринималась как очередная агитка. Понимал, что написать о двойнике дьявола сможет именно он! Выстрадал это право!

Служить дьяволу – означает идти против Человечества. Но общество несёт ответственность за то, что происходит в мире. Оно втянуло его в эту гадость.

С дьяволом можно иногда беседовать – хотя и мысленно, но почти реально. Они теперь свои люди – отчего бы не пообщаться? У настоящего писателя обязательно в душе должно быть что-то дьявольское!

Не один год он думал об этой пьесе. Обдумывал детали, повороты сюжета, конфликты, диалоги и никому не рассказывал о своих замыслах. Понимал, что о Сталине мечтают написать многие, да и сюжет витает в воздухе. О нём можно писать только восторженно, с восклицательным знаком, тогда как дела дьявола требуют всех знаков препинания. Но пишут именно восторженно. И нельзя сказать, что все, кто пишет о нём, глупые люди. Не мистика ли это?!

С самого начала он имел в виду именно батумский эпизод его жизни, и теперь ему стали советовать написать именно об этой истории, случившейся с ним в Батуме?

Это и есть несомненная дьявольщина!

За это время он успел написать роман о Мастере. И там всё это уже было. А что для писателя важнее всего? Отзыв читателя! Это как для артиста аплодисменты. Он питается ими. Значит, не зря работал. Даже если и допустить безумную мысль, что этот роман когда-нибудь будет издан, и тогда в нём никто ничего не поймёт. Толпа способна понимать то, что ей прикажут. Сегодня ей приказывают не признавать его – она и не признаёт, а прикажут любить – полюбит!

Но кто приказывает?

Да дьявол же и приказывает! Потому-то и надо дружить с дьяволом, а не с толпой. И писать нужно прежде всего в расчёте на его признание. Неделя – больше я здесь не выдержу. За это время можно закончить пьесу. Это будет, конечно, черновик, потом нужно будет её дорабатывать.

Он начал писать…

Елена Сергеевна, сидящая на диване и читающая подшивки журнала «Крокодил», вдруг встала.

– Пойду прогуляюсь по саду. Когда уже у нас будет такая дача?!

– И мне бы хотелось её иметь…

– И работницу, и машину. Но женой и секретарём твоим буду только я! Эти должности никому не доверю!

 

13

Немногие догадываются, что таинство сочинения художественного текста это не такое уж и священнодействие. Если уметь фантазировать, оно легко даётся. Особенно если пишешь пьесу. В ней всё сводится к описанию простых действий: спросил – ответил, пришёл – вышел. И эмоции: удивился, обрадовался, рассердился. В романе ещё нужно как-то обосновать, почему человек перешёл из одного душевного состояния в другое, что этому предшествовало? В пьесе всё намного проще. Артист сам изобразит нужное чувство, и если зритель поверит ему, скажут, что автор – мастер своего дела. Если же не поверит – посетует: плохой артист, подмастерье. Ему таланта не хватает, чтобы сыграть так, как это исполнил бы, к примеру, Василий Иванович Качалов. Мастер тем и отличается от подмастерья, что ему верят. И что самое интересное: бывает, подмастерье уже близок к мастерству, но не хватает лишь небольшого штриха, какого-то мазка, чтобы картина стала живой, произведение трогало за душу. Говорят, такие подмастерья писали основу текста для Александра Дюма. И стоило ему сделать несколько исправлений, как всё сработанное подмастерьями из макулатуры превращалась в увлекательнейшее чтиво. Стоило Мастеру-художнику сделать несколько мазков, и мазня становилась картиной.

Но как же в таком случае создаются шедевры драматургии, если всё так просто?

А шедевры на то и шедевры, чтобы нести в себе тайну. Точно так же, как и настоящее искусство, в котором всегда присутствует нечто непостижимое и таинственное…

Так, кстати, и в медицине. Один, получив диплом, аккуратно прикладывает стетоскоп, пытаясь что-то услышать. Потом долго неразборчивым почерком пишет рецепты, всё делает строго по учебнику, но пациенту не становится лучше! Другому же стоит только прикоснуться, заговорить с больным, как тот уже ощущает облегчение, верит в своё выздоровление. Потому и говорят об искусстве врачевания! А что это такое – никто толком объяснить не может! У одного получается, и говорят: он – Врач, Писатель, Художник – МАСТЕР. А у другого не получается. Хотя и делает всё как надо. Потому что он – подмастерье! И не такое уж это оскорбительное слово!

Впрочем, и МАСТЕРАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ. ИМИ СТАНОВЯТСЯ!

Достаточно вспомнить, как упорно с раннего детства учился играть на клавесине Амадей Моцарт, на скрипке Николо Паганини. Как постигал науки наш Михаил Васильевич Ломоносов! Отдавая всего себя делу, приобретаешь надежду, что тебе откроются Врата Небесные. Тебе верят!

Когда же пишешь пьесу, да ещё о вожде, и все в один голос тебе твердят: пиши-пиши, какое может быть таинство или искусство? Если бы это была пьеса о любви, как у Ромео и Джульетты, или о страданиях отверженного принца Гамлета, тогда другое дело. Выдумывай, фантазируй, твори! Вот искусство! А про вождя, который у власти, особенно не пофантазируешь! Можно и заиграться. Главное, чтобы он выглядел героем, благородным, смелым, красивым, и успех пьесы обеспечен!

Хоть целыми пачками выдавай на-гора такие пьесы. Был бы заказ!

А заказ, несомненно, есть. Иначе, как понимать такие настойчивые предложения Данилина, который близок к тем кругам? Он-то знает, что, где, когда и почём? Нет, заказ определённо есть!

А раз есть и ты ещё не разучился писать – пиши. Тут не искусство, не творчество – халтура в чистом виде. Всё сводится к тому, чтобы сказать то, что хотят услышать. Сделать героями тех, кто, по их мнению, и должен быть героем. Мерзавцами изобразить тех, кто, по их представлениям, эксплуататоры, клопы, присосавшиеся к рабоче-крестьянскому телу! Это искусство фокусника, а не художника. И верят здесь всему, чему хочет власть, чтобы верили. Как не верить в справедливость лозунгов: «Мир народам!», «Землю крестьянам!», «Власть Советам!»? Нужно отдать должное изобретательности их сочинителей! Бог обещал рай на небе, а они построят его на земле! Когда-нибудь… Потом… Сначала нужно повысить культуру, увеличить производительность труда, ликвидировать безграмотность и победить болезни, а уж потом… если доживём!..

И как после этого не прогневить Бога?! Ведь отговорка, что твоей рукой водила рука дьявола, Его не убедит!

И пусть не утешает тебя мысль, что сыграть такую пьесу несложно. Допустим, выходит на сцену молодой Сталин, и аплодисменты в зрительном зале обеспечены. Всего-то и нужно написать: появляется Сталин. Он мечтает вслух о светлом будущем. И опять всеобщий восторг!

Психологи прекрасно знакомы с законами реакции толпы. Там один другого «заражает». Пусть ещё не найден микроб, передающий психическую заразу, но в том, что он есть, нет никакого сомнения! Это хорошо знают и этим успешно пользуются специалисты. И чем неожиданнее и грандиознее фантазия, тем больше вера в то, что говорит этот человек!

У некоторых даже на глазах появятся слёзы. И вскоре весь зал начинает всхлипывать или скрипеть зубами от ненависти к безжалостному эксплуататору. Здесь особого драматургического таланта не требуется. В зале сидит зритель с вывернутыми мозгами, и ты ему что ни скажи – всему верит! Даже если вождь просто почешет себе затылок, зал взорвётся аплодисментами. Так что и стараться особенно не нужно!

А уж если вождь начнёт обличать со сцены кровавый, беспощадный и подлый царский режим – восторг обеспечен! У нас самая свободная, счастливая, справедливая, демократичная страна!

 

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

 

Иного мнения быть не может! За иное мнение – в каталажку, в Сибирь валить лес или даже к стенке. И пусть тявкают мистеры Твистеры, дельцы и банкиры, владельцы заводов, газет, пароходов… У них так, а у нас по-своему, и нам нравится именно то, что у нас!

Заказ! Вот и расписывай то и другое, и не жалей красок! Чёрной краски – на толстопуза и кровопийцу. Красной краски – на любимого вождя и его соратников… Но Сталин никакой не Сталин, а актёришка, выучивший текст, написанный плохим человеком!

Ужас!.. Кто же тот плохой человек? Неужели я?

Булгаков поёжился от этих мыслей и отложил ручку в сторону. Писалось легко и быстро, но эти мысли мешали. Откуда они брались? И не отгонишь!

Как ты их отгонишь, если они исходят напрямую от Господа! Ангелы небесные, по Его поручению, витают сейчас над тобой и нашёптывают их. А дьявол движет рукой. А ну как Бог разозлится и у тебя она отсохнет. И что тогда ты будешь делать? Ведь у тебя нет такой власти, как у того невысокого рябого!

Страшно становилось от таких мыслей. Жуть брала.

За окном, между тем, лил дождь – словно слёзы из глаз Бога, который всё тебе прощает. Ты Его любил с детства. А сейчас предаёшь. Слёзы льются прямо с небес, и получается вроде бы дождь – атмосферное явление. Но ведь понятно же, что это Божьи слёзы хлещут по оконным стёклам, а ты сидишь и пишешь то, чего не должен писать.

У Бога, видно, терпенье на исходе. Он иногда молнией сверкнёт, а потом громыхнёт так, что всё в доме задребезжит, затрясётся, – просто дух захватывает. Скорость света, как известно, больше, чем скорость звука, потому сначала видишь вспышку, а только потом грохот. И какой тут Бог?! Всё это детские сказки!

Но всё равно страшно.

Елена Сергеевна сидит на подоконнике, смотрит из окна на мокрый сад и удивляется:

– Как же так, Мишенька? В городе жара мучила, а тут дожди, да ещё с грозами. Сидели в городе – нечем было дышать. Приехали, и выйти из дома нельзя. Вот тебе и дача! Удобства во дворе! И чего мы сюда приехали?!

«У Люсеньки добрая душа, – подумал Михаил Афанасьевич. – Это у меня в башке всякая муть. Ей не нужно знать, почему это природа так взбеленилась. Я знаю, и этого довольно. И говорить незачем. Только настроение портить. Заказ поможет нам вырваться из забвения и получить от жизни то, чего она заслуживает».

Есть заказ – ты хозяин положения! Правда, желания могут быть такими, какие никакими деньгами измерить нельзя! Но всё же с деньгами лучше, чем без них! Нет заказа – это не что иное как баловство! Графоманство! Для графомана писать художественные произведения не работа! Он получает удовольствие! Но, слава Богу, он уже вышел из этого возраста! Теперь это его ремесло. Но ведь и работа может приносить удовольствие! И тогда это что? Ведь именно это единственное, что он делает с удовольствием. Умел, конечно, ещё и врачевать. И неплохо получалось! Умел кривляться на сцене. Тоже получалось. Но именно литература его по-настоящему увлекла, и занимался он ею с удовольствием!

 

Вечером с неба громыхнуло так, что на даче погас свет. Катя куда-то звонила, ей сказали, что молния попала в трансформаторную будку и что только завтра утром электрики пойдут разбираться, если, конечно, дождя не будет. Придётся посидеть без света.

– Безобразие! – возмутилась Елена Сергеевна.

– Дорогая, – миролюбиво проговорил Михаил Афанасьевич, – ремонтировать электропроводку во время дождя опасно.

– Обидно, – ответила Елена Сергеевна. – В кои-то веки оказались на даче, а тут погода испортилась, света нет…

– Да и пусть не будет света! – сказал Михаил Афанасьевич примирительно. – Так даже и лучше. Посидим в темноте.

– Зачем же в темноте? – удивилась Катя. – У нас керосиновые лампы есть, свечи.

– Свечи лучше керосиновых ламп. Принесите, пожалуйста, свечи.

Катя принесла три свечи в старинных бронзовых подсвечниках, чиркнула спичкой, и в комнате стало светло.

Булгаков снова принялся писать, а Елена Сергеевна, примостившись на диване, поджала ноги и вскоре заснула. Михаил Афанасьевич, заметив это, укрыл её пледом.

Он перестал писать лишь тогда, когда почувствовал, что у него слипаются глаза.

 

А на следующий день электричество исправили. Дождь лить перестал, небо стало светлым, и удалось даже погулять.

Они шли по мокрой траве вдоль дороги к лесу. Особой цели не было, и они тихо обменивались мнениями о жизни в такой деревушке.

На лужайке встретили Корнея Ивановича Чуковского. В старомодном сюртуке и шляпе, он сам был похож на гигантский гриб-боровик, который вдруг вырос после дождя.

Михаил Афанасьевич несколько робел перед ним и был рад встрече.

– Вот кого не ожидал здесь встретить, так это вас, Михаил Афанасьевич, и вас, милейшая Елена Сергеевна! – воскликнул Корней Иванович. – Как вы-то оказались в наших краях?

– Валентин Алексеевич пригласил погостить, – ответил Булгаков, пытаясь сообразить, что делает Чуковский на поляне в такую погоду.

– Это хорошо! – кивнул Корней Иванович. – Здесь легко дышится и пишется. Хотя, если честно признаться, я сейчас нахожусь в состоянии анабиоза.

– Вам ли жаловаться?! – кокетливо улыбнулась Елена Сергеевна. – Вы талантище и смелый человек! Восторгаюсь вами! Ведь знаю, что только вы с Маршаком подписали письмо Вышинскому с просьбой освободить писателей, которых оклеветали. Этот поступок о многом говорит!

– Голубушка, вы на мой счёт заблуждаетесь, – ответил Корней Иванович, опустив глаза. – Никогда я не считал себя поэтом. О своём писательстве тоже невысокого мнения, но я грамотен и работящ. Правда, и ленив изрядно. Я, наверное, единственный сказочник, который пишет по одной сказке в три года.

– А что вы, уважаемый Корней Иванович, в такую погоду делаете на лужайке? – спросил Михаил Афанасьевич.

– Ну, что вы?! Самая сказочная погода! Все цветочки умыты, трава блестит капельками, да и народа немного. Не люблю толкаться. Мало ли кого можно встретить, ненароком обидеть и оказаться там, где мне совсем не хотелось бы быть. Вот и придумываю самые безопасные сюжеты…

– Вам ли кого-то опасаться? – воскликнула Елена Сергеевна. – Пишете о крокодилах и Мойдодыре…

– Кстати, о «Мойдодыре» – там ведь страстный призыв к чистоте, к умыванию. Думаю, что в стране, где ещё недавно про всякого чистящего зубы говорили «гы, гы, видать, жид!», эта тенденция стоит всех остальных. А что касается безопасности, то нет у нас в литературе безопасных тем! Мало ли дураков на свете? Почему в «Мухе-Цокотухе» паук находится так близко к мухе. Это может вызвать у детей эротические мысли. Почему у комарика гусарский мундир? Дети, увидев его, затоскуют о монархическом строе? И кто такой Крокодил? Впрочем, я, пожалуй, пойду. Заговорил вас. Всего вам доброго! И запомните, друзья мои: мерзавцы – дураки. Быть добрым куда веселее, занятнее и в конце концов практичнее.

Корней Иванович махнул рукой, поклонился и направился в сторону леса, не оглядываясь.

Когда возвращались назад, встретили Паустовского. Он шагал по лужам в резиновых сапогах и смотрел по сторонам. Увидев Булгаковых, обрадовался.

– Вот уж не ждал тебя, Миша, встретить здесь! Неужели и ты здесь дачу получил?

– Какая там дача! – смеясь, ответил Михаил Афанасьевич, коротко обрисовав ситуацию. – Срочно выполняю литературный заказ, а Данилин, узнав об этом, предложил поработать у него на даче.

– И как вам здесь? – спросил Константин Георгиевич, внимательно присматриваясь к Елене Сергеевне.

– Прелестное местечко, – сказала Елена Сергеевна. – Если бы только не эти нескончаемые дожди, вообще было бы чудо как хорошо. Но дожди портят настроение.

– А я нахожу прелесть даже в дождях, – сказал Паустовский. – Вышел вот погулять в резиновых сапогах. Просто хожу и дышу лесным воздухом.

– Но ты без зонта и плаща, – сказал Михаил Афанасьевич. – А ну как дождь снова начнётся?

Константин Георгиевич рассмеялся и сказал слова, которые показались Булгакову таинственными:

– Небесная канцелярия хорошо меня знает, – он указал пальцем в небо, – и тамошние силы никогда меня не обидят. Дождя не будет ещё несколько часов, но к вечеру опять пойдёт. Я к тому времени буду дома.

– Небесная канцелярия? – улыбнулся Михаил Афанасьевич. – Если ты дружишь с нею, замолви и за нас с Еленой Сергеевной словечко, чтобы взяли под своё покровительство.

– Замолвлю! – охотно согласился Константин Георгиевич. – Ещё несколько часов можете гулять, но потом успейте вовремя добежать до дома, чтобы не попасть под дождь где-нибудь в лесу.

Необычность этой встречи была в том, что Булгаков и Паустовский, будучи старыми друзьями, виделись редко. Было что-то, что разъединяло их. Взять хотя бы такой пример: когда Михаил Афанасьевич написал свой роман о Мастере, ему даже в голову не пришло показать его Паустовскому. Он просто не вспомнил о нём.

Теперь, неожиданно встретившись, они разговорились о театре, невзирая на то, что рядом была женщина и вежливость требовала сделать центром внимания именно её.

Паустовский сказал, что ему нравятся его пьесы.

– Вся эта возня, которую постоянно поднимают вокруг тебя, – говорил он, – совершенно непонятна. Я её ничем иным, кроме как завистью, объяснить не в состоянии.

Елена Сергеевна кивнула.

– У Миши много завистников…

Но Константин Георгиевич как будто не слышал её и продолжал говорить о театре. Выяснилось, что он не любит нововведения, принятые сегодня.

– Иной раз идёшь в театр, а на сцене цирк с фокусниками. Условность присуща театру, но как без правды?!

 

Дни на даче проходили однообразно. Михаил Афанасьевич после завтрака садился за письменный стол и что-то сочинял. Потом читал, чёркал, рвал листы и снова начинал писать.

Елена Сергеевна, согласовав с Катей меню на обед, удобно располагалась на диване и читала всё, что находила в доме.

Так в работе и при непрерывных дождях прошли пять дней.

Как-то позвонил Данилин, спросил, как дела и не надо ли чего.

– Дела идут отлично, – ответил Михаил Афанасьевич. – Пишется легко и быстро, а нам ничего не надо – потому как всё есть.

Дважды Фёдор привозил продукты.

Михаил Афанасьевич был очень неприхотлив в пище, но хорошо поесть любил. А уж как любила Елена Сергеевна! Для неё в дачном уединении, когда даже и погулять толком невозможно, это была едва ли не единственная радость. По утрам им приносили парное молоко, куриные яйца, творог, сметану, фрукты. Книги, хорошая еда и любимый человек – что ещё надо для счастья?

– Отчего у нас всё вдруг стало хорошо? Дача, питание? Не потому ли, что пишу пьесу о Сталине? – задал вопрос Елене Сергеевне Михаил Афанасьевича. – И зачем это Данилину?

– Какая нам разница, Миша? – ответила она, разглядывая себя в зеркале. – Нам хорошо, и это главное!

– Не пришлось бы потом платить за это дорогую цену? – задумчиво произнёс Булгаков.

– Что ты такое говоришь? Откуда у нас деньги?!

– Я не деньги имел в виду.– Увидев вдруг в глазах Елены Сергеевны страх, кивнул. – Да-да! Это самое!

– Но разве ты пишешь что-то не то? А значит, твой труд стоит вознаграждения! И я думаю, большего, чем наше пребывание на даче с бесплатным питанием!

Елена Сергеевна взглянула на мужа и увидела: он не на шутку встревожен.

– Я что-то не то сказала? – спросила она.

– Всё так, Люсенька, всё так, – ответил Михаил Афанасьевич. – Я, пожалуй, продолжу писать…

Сказав это, он слукавил. Хотелось остаться наедине со своими мыслями и не посвящать в них жену – для её же блага.

«Не оттого ли Данилин так любезен со мной, – подумал он, – что с ними заодно? Стало быть, он их агент. Но кто сейчас не агент? Кто водит моей рукой, и мне ли осуждать кого-то! Все чьи-то агенты… Только можно быть агентом злых сил или добрых! Я агент злых сил. Эта дача – зловещее место! Здесь в голову приходят совершенно ненужные мысли. Бежать отсюда нужно. Да поскорее!».

Выйдя из кабинета, Михаил Афанасьевич сказал Елене Сергеевне:

– Думаю, нам пора возвращаться. Я сделал уже достаточно. Концовку можно и дома дописать…

Елена Сергеевна согласилась:

– Пребывание здесь получилось для меня тяжёлым. Но я на всё согласна, лишь бы тебе хорошо работалось.

Михаил Афанасьевич позвонил, и Данилин пообещал завтра же прислать Фёдора.

 

В последний день дождя не было, хотя небо и хмурилось. Они пошли погулять по дачному посёлку, и Михаил Афанасьевич был приятно удивлён тем, что многие литераторы, прежде не замечавшие его, теперь приветливо здоровались и улыбались.

– Не пойму, что случилось? – сказал Булгаков, видя такую перемену в отношении к себе. – Я ещё ничего не написал, да и про то, что пишу, вроде бы никто не знает, но как все изменились ко мне?! До чего же всё просто! Стоит лишь удостоиться одобрения вождя! Но он же просто человек! Не Бог! Человек может ошибаться и наверняка ошибается! Что же сделалось с людьми?

– Все уже знают, – улыбнулась Елена Сергеевна, – что товарищ Сталин изменил к тебе отношение. Меньше думай об этом.

Позвонил Данилин. Попросил, чтобы они взяли в машину и домработницу.

Катя заперла калитку, уселась рядом с Фёдором, предоставив возможность Михаилу Афанасьевичу и Елене Сергеевне сидеть рядом на заднем сиденье, и машина тронулась в сторону Москвы.

 

14. Через неделю после того как Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна вернулись с дачи, уступая настоятельному приглашению Валентина Алексеевича, отправились к нему в гости. Он даже прислал за ними машину. Михаил Афанасьевич вспомнил, что Данилин обещал какой-то сюрприз. Он очень их любил. Проехав весь город, они, наконец, подъехали к старинному дому с гранитными львами у входа и опорами в виде мощных атлантов и прекрасных кариатид, поддерживающих навес над крыльцом, к которому вели несколько ступеней широкой мраморной лестницы. Выйдя из машины, они двинулись за Фёдором.

Консьерж с подозрением посмотрел на входящих, но, увидев Фёдора, улыбнулся. Они подошли к лифту, и водитель посчитал свою задачу выполненной.

– Теперь вы сами. Пятый этаж, квартира тридцать семь. А я к машине, – сказал он и ушёл.

Лифт бесшумно устремился вверх. В кабине было светло, а пространство её увеличивалось огромными зеркалами. Через минуту они вышли на лестничную площадку. Отыскав нужную дверь, Михаил Афанасьевич вдруг подумал, что номер квартиры уж очень зловещий. На потолке старинная лепнина, роспись. Кудрявые нимфы вычурно тянули руки с изящными пальцами к виноградным кистям. И в голубом небе белокрылые голуби…Тяжёлые двери с хромированными ручками и блестящими номерами квартир.

– Мне кажется, что тени бывших жильцов ходят здесь, – тихо сказал Михаил Афанасьевич.

Позвонили. На пороге появилась Мария Петровна, которая, как показалось Михаилу Афанасьевичу, была не слишком-то рада их визиту. Снисходительно взглянув на гостей, крикнула:

– Валя! Это к тебе!

И отошла, даже не предложив гостям войти.

– Вот же гнида! – тихо сказала мужу Елена Сергеевна.

Михаил Афанасьевич крепко сжал её руку.

Появился Валентин Алексеевич. Уж он-то встретил гостей совсем по-другому: восторженно и радостно.

– Я и супруга вас ждём с нетерпением.

– У нас создалось впечатление, – громко сказала Елена Сергеевна, – что мы пришли не вовремя.

Валентин Алексеевич оглянулся на притихшую супругу.

– Маша, ты что-то сказала нашим гостям?

Мария Петровна робко пробормотала:

– Я думала, что это другие люди…

– А ты меньше думай! – посоветовал жене Валентин Алексеевич и пригласил гостей пройти. – Здесь у меня библиотека, – сказал он, показывая комнату, где книги были от пола до потолка по всем стенам. Там же мягкие кресла, письменный стол, на котором лежали стопки прекрасной финской бумаги, ручки, чернильница и даже несколько хорошо отточенных гусиных перьев. Михаил Афанасьевич подумал: «Не стихи ли он ими пишет, чтобы хотя бы в этом походить на Пушкина?».

– А здесь комната Екатерины, ну, мы её смотреть не будем. Это – столовая, где мы ещё успеем посидеть и угоститься. А теперь пройдёмте в нашу гостиную! Здесь мы с друзьями спорим, бывает, до хрипоты. Недавно, например, Паустовский философствовал о разнице между мастером и подмастерьем. Мы, говорил Константин Георгиевич, живем в эпоху подмастерьев. А Мастера либо творят шедевры за бесценок, либо зарабатывают баснословные деньги и… превращаются в подмастерьев.

– А вы, уважаемый Валентин Алексеевич, не боитесь вдруг превратиться в одного из них? – спросила вдруг Елена Сергеевна. – Живёте в роскоши, дача, машина с персональным шофёром…

Данилин, грустно взглянув на гостью, сказал:

– Я, Елена Сергеевна, уже устал бояться, да и где у меня баснословные деньги? Всё, что вы видите, принадлежит не мне. Всё государственное!

– Зачем же вы пишете книги? Памятник хотите оставить нерукотворный, как Александр Сергеевич?

– Увы, уважаемая Елена Сергеевна! Нынче люди строят памятники повыше Александрийского столпа.

А та не унималась:

– Так я всё же не пойму, для чего вы творите? Чтобы остаться в памяти людей?

За Данилина ответил Михаил Афанасьевич, почувствовав, что жена обескуражена великолепием гостиной.

– Для того чтобы сделать их хотя бы чуточку лучше!

Валентин Алексеевич был благодарен Булгакову за то, что тот помог ответить его въедливой супруге.

– А здесь у нас спальня, – сказал он, показывая очередную комнату.

Затем он провёл их по коридору, открыл очередную дверь и торжественно произнёс:

– А это – мой кабинет.

Михаил Афанасьевич подумал: «Зачем кабинет, если есть библиотека? Видимо, в библиотеке он бывает редко. Работает здесь, где, кстати, и роскоши нет никакой, если не считать чернильного прибора в виде кремлёвских башен с рубиновыми звёздочками и массивного телефона – свидетельство статуса хозяина кабинета».

Когда все расположились в гостиной, Валентин Алексеевич, довольный произведённым эффектом, улыбнулся.

– Так вот и живём…

– В тесноте, да не в обиде, – пошутил Михаил Афанасьевич. Он не хотел спрашивать, кто здесь жил до него, чтобы Данилин не подумал, что и его может постигнуть та же участь. Подумал: «Все под Богом ходим! Работаем, чтобы сделать людей лучше, ближе к Нему!».

Данилин при этих словах громко рассмеялся, а затем сказал с сожалением:

– Жаль, что вы не пожили на даче дольше. По своему опыту знаю: на даче пишется хорошо!

– Мы немного подустали от комфорта, – сказал Булгаков то ли шутя, то ли всерьёз. – К тому же эти бесконечные дожди действовали на нервы.

– Да, дожди этим летом портят настроение, – согласился Валентин Алексеевич. – Но как вам удалось там поработать?!

– Отлично! Написал вчерне. Теперь дома дописываю.

С кухни донёсся звук разбившейся посуды и крик Марии Петровны.

– Ну вот, – тяжело вздохнул Валентин Алексеевич, с беспокойством оглядываясь в сторону кухни... – Пойду взгляну, что там происходит.

Он вышел, а Елена Сергеевна с завистью заметила:

– Пять комнат!

Михаил Афанасьевич усмехнулся, подумав: «Бес где-то рядом! Он и на неё действует».

Елена же Сергеевна не умела читать мысли мужа, хотя и считала себя ведьмой.

– Дописывай уже поскорее эту чёртову пьесу!

– Именно чёртову! – ответил Михаил Афанасьевич.

Вернулся хозяин и радостно сообщил, что недоразумение устранено.

Потом они обедали. Валентин Алексеевич любил красиво жить и не отказывал себе в удовольствиях.

Михаил Афанасьевич обратил внимание, что Катя преобразилась. В белоснежном фартуке, с торжественным видом, она молча прислуживала за столом. Неужели на неё действовала эта обстановка, или был ещё и страх перед хозяйкой? Михаил Афанасьевич убедился, что их приход ей не понравился. Он для неё был пустым местом, а Елену Сергеевну она просто ненавидела, так как на её фоне казалась дурой.

После обеда все перешли в гостиную. Катя принесла пирожные и конфеты, прохладительные напитки. Валентин Алексеевич взглянул на неё и, улыбаясь, кивнул, подавая ей тайный знак. Катя улыбнулась и вышла.

Через несколько минут в гостиную вошёл Иосиф Виссарионович Сталин в зелёном френче и в брюках, заправленных в яловые сапоги. Он открыл дверь и, морщась от яркого света, посмотрел на людей, собравшихся в гостиной. В правой руке держал дымящуюся трубку.

Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна так и ахнули. Они никогда прежде не видели его так близко.

Довольный впечатлением, которое произвёл на них его неожиданный приход, он улыбнулся, поправив рукой усы.

– Сидите, товарищи, сидите! – сказал Сталин, благосклонно кивая присутствующим.

«Что-то здесь не то, – подумал Булгаков. – Откуда он взялся? Это же не фокусник, которого можно пригласить на день рожденья. Так ли значителен в его глазах Данилин, чтобы запросто приходить к нему?».

– Здравствуйте, товарищ Сталин, – почтительно сказал Валентин Алексеевич, привставая с места. – Мы рады вас видеть. Не хотите ли чего-нибудь прохладительного?

– Нет, спасибо, товарищ Данилин, – пыхтя трубкой, ответил вождь. – Проезжал мимо и решил посмотреть, как живут наши писатели. Вижу: неплохо живут. Кстати, есть у меня к вам и несколько вопросов. – Он медленно повернул голову назад, где стояла в ожидании дальнейших распоряжений Катя, и сказал ей ласковым голосом: – Ты, дорогая, как там тебя?

– Екатерина, – подсказала работница.

– Ты, Екатерина, иди на кухню. Иди! Твоё место – там.

Дождавшись, когда она удалится, Сталин обратился к Елене Сергеевне и Марии Петровне:

– И вы, товарищи женщины, идите туда же! Ваше место там! У нас будет серьёзный мужской разговор!

Мария Петровна оглянулась на мужа и тихо спросила:

– Валя, это что значит?

– Я два раза повторять не привык! – тихо проговорил Сталин.

Булгаков оглянулся на Данилина: тот сидел бледный. Куда делась его беззаботность и весёлость? Что-то пошло не так…

– Я чего-то не понимаю, – пробормотал он, в растерянности взглянув на жену. В её глазах был весёлый блеск. – Впрочем, иди же, Люсенька, иди, – повторил он после некоторой паузы.

– Я пойду, Миша, – сказала она. – Побеседую с Марией Петровной. А вы, Иосиф Виссарионович, не обижайте моего мужа!

– Я, если вы помните, никогда вашего мужа не обижал. Он сам себя обижает, – ответил Сталин, приподняв брови.

Елена Сергеевна промолчала и удалилась.

Когда женщины ушли, Сталин стал говорить, пристально глядя то в глаза Данилина, то Булгакова.

– Писателем не рождаются. Им можно стать так же, как адвокатом или сапожником. И творческий процесс происходит в борьбе противоположностей, которое является характеристикой полноты истины. Именно в борьбе! Вы слушаете меня?

Он строго взглянул на Михаила Афанасьевича.

– Мы слушаем вас, товарищ Сталин, – ответил тот, не понимая, к чему это он стал читать им лекцию по марксизму.

– Правильно делаете, что слушаете. А скажите-ка, товарищи, что вы сейчас ощущаете? Начнём с вас, товарищ Данилин.

– Осознаю историческое значение встречи, – ответил Данилин, тщательно подбирая слова. – А кроме того…

– Дальше не надо! – прервал его Сталин. – И так всё понятно. А что вы, товарищ Булгаков, скажете?

Михаил Афанасьевич ответил честно:

– Чувствую, будто стою на краю ямы. Сейчас выстрелят и я упаду. Или помилуют, и я буду жить.

Сталин спросил:

– Если останетесь жить, чем будете заниматься?

– Тем же, чем и занимался. Иначе жизни своей не представляю!

Сталину ответ Михаила Афанасьевича не понравился, и он нахмурился. Задумчиво спросил:

– А вас когда-нибудь вели на расстрел?

– Нет.

Сталин тихо и серьёзно сказал:

– И дай бог, чтобы этого не случилось с вами! Даже фантазировать на такие темы не стоит. Зачем накликать на себя беду? Живите счастливо, товарищ Булгаков, я вам этого от всей души желаю.

– Спасибо, Иосиф Виссарионович. Я постараюсь, – ответил Михаил Афанасьевич.

– По моему мнению, – продолжал Сталин, – основной критерий творчества – полезно ли оно нашей Родине. Это не значит, что каждый литератор должен стать марксистом. В литературе, поскольку речь идёт о литературе, должны появиться новые герои. Взять, например, Лавренёва. Вы, может, читали «Разлом», но я вас уверяю, он этим романом принёс больше пользы, чем десять-двадцать или даже сто писателей-большевиков, которые не умеют писать. Или взять, например, вашу пьесу «Дни Турбиных». Мне совершенно ясно, что вы – чужой нам человек. Однако своей пьесой принесли советской власти пользу, продемонстрировав всесокрушающую силу большевизма. Литература должна быть полезна нашему обществу. Я знаю, например, что вы, товарищ Булгаков, пишете новую пьесу и назвали её «Пастырь». Мне кажется, что название не совсем подходит. Понимаю, вы имели в виду подпольную кличку, которая была у меня в молодые годы. Но мне кажется, пьесу лучше назвать по имени города, где и происходят революционные события. Назовите её просто «Батум».

Михаил Афанасьевич был поражён. Мало кто знал, какую пьесу пишет он, как хотел её назвать. Откуда Сталин узнал? Он побледнел и молча ждал продолжения.

– Настоящих писателей у нас немного. – Сталин присел на стул и, придерживая трубку, продолжал: – Что касается вас, товарищ Булгаков, то я даже не знаю, что с вами делать, потому что очень уж вы не такой, как все.

– Потому и вижу себя на краю ямы, – сказал Михаил Афанасьевич, опустив голову.

– Я вам серьёзно говорю, а вы мне тут шуточки шутите. Вы не такой как все, и это ставит меня в трудное положение.

– Не такой как все, – это хорошо или плохо? – дерзко спросил Михаил Афанасьевич.

– Хорошо! – уверенно ответил Сталин. – Если бы было плохо, вас бы уже давно посадили, что мне, должен вам признаться, постоянно советовали сделать. – Сталин рассмеялся каким-то своим мыслям… – Забавно, что многие из этих советчиков уже сами… – он усмехнулся. – Досоветовались!

И после этого Сталин весело рассмеялся. Эти слова прозвучали с таким непередаваемым юмором, что и Данилин, и Булгаков тоже рассмеялись.

А Сталин продолжал:

– Хороший вы человек, товарищ Булгаков, хотя и не любите нас… За что вы нас так не любите?

– Понимаете ли, товарищ Сталин… – начал было Михаил Афанасьевич, но тот его перебил:

– Можете не говорить дальше. Я ведь и в самом деле всё хорошо понимаю. Вы, товарищ Булгаков, стоите не на наших позициях. И это, конечно, нехорошо, но вы рассказываете нам, большевикам, каким прекрасным могло быть то, что ушло. У Алексея Толстого есть что-то похожее, но у него грусть по ушедшей жизни, а у вас – что-то другое. У вас есть надежда на то, что в будущем что-то вернётся в нашу жизнь из того, что мы сейчас считаем вредным, опасным или просто ненужным. – Сталин задумался, потом продолжал: – Читал я ваш роман. Не всё мне понравилось. Много фантазии, намёков. К чему? Или вы думаете, что мы ничего не понимаем? На вас это непохоже!

Михаил Афанасьевич пришёл в полное замешательство и спросил:

– Какой роман?

– Какая разница, – отмахнулся Сталин. – Роман этот ваш пойдёт когда-нибудь в народ, но это будет нескоро. Он только вред принесёт, но вы можете написать лучше – вот и пишите!

Михаил Афанасьевич молчал.

Сталин продолжал:

– А вот жена ваша, товарищ Булгаков, женщина умная, и вы зря её так расписали в том романе. Своё место в жизни она понимает правильно…

– А какое у неё место? – насторожённо спросил Михаил Афанасьевич.

– Вам лучше не знать, товарищ Булгаков. Для вашего же спокойствия. Женщина умная – разве этого мало? – Сталин опять усмехнулся. – В отличие от жены товарища Данилина, которая, как мне кажется, вообще непонятно, что делает рядом с ним. Впрочем, мы в это не вмешиваемся.

Валентин Алексеевич так и обомлел.

– Но, как бы там ни было, – Сталин указал трубкой в сторону Данилина, – человек служит нам и всё имеет для творчества.

– Спасибо, товарищ Сталин! – сказал Валентин Алексеевич.

– С женой вам, товарищ Данилин, ещё предстоит разобраться, но вы это сделаете, как я надеюсь, сами. Без нашей помощи. Впрочем, мне пора! Хочу посетить Алексея Николаевича Толстого. Сегодня у меня запланировано ещё и к Фадееву заехать.

Сталин встал, а затем, словно бы спохватившись, проговорил:

– В общем так, товарищ Булгаков: вам нужно сделать выбор – либо вы с нами, либо против нас!

– Я выбор уже сделал, – сдавленным голосом сказал Михаил Афанасьевич. – Пишу пьесу…

– Пьеса – это хорошо, – сказал Сталин. – Я люблю ваши пьесы, товарищ Булгаков. Но кое-что вам надо будет пересмотреть в своей позиции. Не всё так просто, как вы думаете! До свиданья, товарищи! Не провожайте, я сам выйду.

И с этими словами Сталин вышел из комнаты, оставив после себя табачное облако…

 

Некоторое время и Данилин, и Булгаков молчали, но затем Михаил Афанасьевич спросил:

– Это и был ваш сюрприз?

– Не совсем, – тихо ответил Валентин Алексеевич. – Или даже так: я планировал совершенно другое, но как-то так получилось…

Он позвал Катю и строго спросил:

– Что я тебе сказал? Ты это сделала?

– Его не было дома. Стучала в дверь, в окно. Никто не отвечал.

Валентин Алексеевич достал папиросы и закурил. Руки его дрожали, и он не сразу смог зажечь спичку.

Закурил и Булгаков, о чём-то напряжённо думая. После долгого молчания он глубоко затянулся и, выпуская облако дыма и внимательно взглянув на Валентина Алексеевича, спросил вдруг осевшим голосом:

– Что всё-таки случилось?

– Как вам это объяснить? – замялся Данилин. – Вы знаете Нодара Автандиловича Кекутию?

– Знаю, конечно, – сказал Михаил Афанасьевич. – Хороший человек, и артист отличный… – Булгаков вдруг запнулся. – Вы что же, хотите сказать, что это был он? Но это был не он, я же видел!

– Я тоже вижу, – проговорил Валентин Алексеевич растерянно. – Тут что-то не то. Я-то договаривался о розыгрыше именно с ним, а вместо него появился настоящий Сталин. Не представляю, как такое могло случиться. – Он встал с места и повлёк Булгакова за собой. – Нодар Автандилович – мой сосед…

– Вот как? – удивился Михаил Афанасьевич.

– Живёт рядом. Вам этого не говорил, потому что хотел устроить розыгрыш, но он почему-то не получился. Пойдёмте к нему! У нас общий балкон.

Они вышли, и Валентин Алексеевич постучал в тёмное окно. Ответа не последовало, и тогда Данилин толкнул балконную дверь. Она была заперта.

– Нодар Автандилович! – громко позвал Данилин. – Вы здесь?

– Здесь! – ответили из темноты.

– Как вы себя чувствуете? Почему у вас нет света?

– Скверно себя чувствую, – ответил Кекутия.

Он, не зажигая свет, с трудом добрался до балконной двери и открыл её. Потом, стесняясь своего вида, снова лёг на диван.

– Входите, Валентин Алексеевич! Бога ради, простите меня! Перепил, вот и валяюсь почти без чувств. Так уж получилось!

– Я не один, – уточнил Валентин Алексеевич. – Со мной Михаил Афанасьевич.

– Не может быть! – обрадовался Кекутия. – Здравствуйте, Михаил Афанасьевич! Да вы включите свет!

Данилин нащупал в темноте выключатель, щёлкнул им, и в комнате сразу стало светло. Кекутия лежал на диване в домашнем халате и не напоминал помятым видом своего двойника.

– Напился я, – извиняющимся голосом проговорил Кекутия. – Вы уж меня простите. Нельзя же было отказаться.

– От чего отказаться?

– Ну, как же! Ко мне вдруг приходит товарищ Сталин, здоровается и спрашивает, почему я вырядился в его одежду. А на мне – тот же мундир, такие же сапоги и такая же трубка в руках. Всё, как мы договаривались. Я думал так: позовёте – приду. Немного пошучу…

– Хорошенькие шуточки, – усмехнулся Михаил Афанасьевич.

– А что плохого? – возразил артист. – Иосиф Виссарионович всегда любил шутить.

– И что вы ответили ему?

– Сказал, что репетировал роль в новом кинофильме…

– А он что? – спросил Михаил Афанасьевич.

– Он усмехнулся и предложил выпить за его здоровье.

– А что, товарищ Сталин часто к вам заходит? – спросил Михаил Афанасьевич.

– Да в том-то и дело, что ни разу не заходил! – усмехнулся Кекутия. – Как он мог вообще попасть ко мне?

Михаил Афанасьевич сказал:

– Давайте вспомним всё: вот он заходит к вам, предлагает выпить, и что дальше?

– Я, естественно, выпиваю, а он опять предлагает – за Родину, за партию… Отказаться нельзя, вы ж поймите!

– А сам-то он пил? – спросил Михаил Афанасьевич.

– И сам пил, как и я. Я ему говорю: может, закусите чем-нибудь, а он отвечает: что не закусывает. Это мне показалось странным. Я-то встречался раньше с ним и наблюдал, как он пьёт. Непонятно…

– А я как раз что-то начинаю понимать, – задумчиво проговорил Михаил Афанасьевич.

– Вы счастливчик! – простонал Валентин Алексеевич.

А Кекутия тем временем продолжал:

– Он велел мне переодеться в домашнюю одежду и никуда не выходить.

– И что потом? – спросил Данилин.

– И потом вышел, и тогда я понял, что весь наш с вами замысел провалился. Так ведь?

– Так, так, – подтвердил Валентин Алексеевич.

– Он мне сказал, что сам разберётся с вами.

– Уже разобрался, – сказал Валентин Алексеевич.

– Я так понимаю, – сказал Кекутия, – что он узнал о том, что вы задумали разыграть Михаила Афанасьевича, и решил вмешаться…

– Но как он узнал? – голосом, охрипшим от изумления, спросил Валентин Алексеевич.

– Кто-то ему сказал, – предположил Кекутия.

– Но я никому не говорил! – тихо проговорил Данилин. – Жене сказал и Кате, но это и всё.

– Вот у жены и у этой вашей Кати и спрашивайте, – сказал Кекутия. – Это они всё и устроили.

– Этого не может быть! – изумился Валентин Алексеевич.

– На свете всё может быть, – ответил Кекутия. – Удивительные вещи возможны. Я рад, что вы остались живы, ну а теперь я, с вашего позволения, посплю немножко. Надеюсь, он больше не придёт ко мне.

– А вы заприте на всякий случай двери, – посоветовал Валентин Алексеевич.

– Вы думаете, поможет? – удивился Михаил Афанасьевич. – Он, если захочет, пройдёт куда угодно.

– Кто он? – не понял Данилин. – Вы, Михаил Афанасьевич, кого имеете в виду?

– Того, кто сюда приходил, – ответил Булгаков уклончиво.

Когда они вошли на кухню, Катя тихим голосом спросила:

– А что, Валентин Алексеевич, товарищ Сталин ещё здесь?

– Он уже ушёл! – обрадовал её хозяин.

– Слава Богу, – сказала она и перекрестилась. – А я так боялась, так боялась!

– Ты же говорил про Нодара Автандиловича, а на самом деле пришёл товарищ Сталин! – сказала заплаканная Мария Петровна. – Я просто извелась вся. Хорошо, Елена Сергеевна меня здесь утешила.

Валентин Алексеевич и Михаил Афанасьевич переглянулись. Данилин сурово спросил:

– Катя, Мария, о моём замысле знали только вы. Кто-то из вас проболтался?

Женщины стали клясться и божиться, что они никому ничего не говорили, и сквозь шум их голосов вдруг раздался спокойный голос Елены Сергеевны:

– Миша, нам пора домой!

Валентин Алексеевич смутился и спросил:

– А как же десерт?

– После такой эмоциональной встряски не до десерта, – сказала Елена Сергеевна.

– Не совсем, – ответил ей Михаил Афанасьевич. – Я бы сейчас выпил чего-нибудь покрепче.

– Хорошая идея! – обрадовался Валентин Алексеевич.

Через десять минут они, выпив «на посошок» коньяку, направились к выходу.

Когда вышли на улицу к машине, вдруг сверкнула молния, раздались раскаты грома и полил дождь.

– Опять! – тяжело вздохнул Михаил Афанасьевич.

 

– Вот, наконец, мы и дома!

– Да! – ответила Елена Сергеевна.

– У меня такое впечатление, что мы никуда и не выезжали и всё, что было, нам просто приснилось.

– Но не зря же Сталин сегодня сам пришёл? – ужаснулась Елена Сергеевна.

– Не зря-то не зря, – задумчиво проговорил Михаил Афанасьевич. – Да только Сталин ли это был?

 

15

Валентин Алексеевич давно понял, что понравиться Сталину невозможно. Его отношение к человеку было изменчивым и зависело от множества факторов: обстоятельств, настроения, целесообразности, понимаемой в тот момент так, а в другой – иначе… Что у него на уме – никто не мог сказать. И это ужасало, потому что неизвестность страшит более всего. Понимал он и то, что живёт в стране, где нет свободы, где отменили Бога, а вместо него влез на пьедестал другой божок, невысокого роста, рябой и с трубкой в руке. И горе тому, кто недостаточно усердно ему молится. «Мало любить советскую власть, нужно ещё, чтобы она тебя полюбила». Эти слова Сталина знали все и старались, как могли, чтобы она их полюбила! Каждый делал что мог. Одни писали доносы, другие восхваляли вождя:

 

Первый сокол – Ленин,

Второй сокол – Сталин…

 

«Впрочем, если захотят придраться, – грустно улыбнулся он, – сделают это по Крылову: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!»

Но любое время нуждается в летописцах.

Конечно, Сталин вполне мог побеседовать с ними, но для этого, скорее всего, сам вызвал бы к себе. Приходить в гости и таинственно исчезать – этого он точно делать бы не стал! Не царское это дело!

И на вахте его не видели – ни в одном подъезде дома, ни в другом…

Расследование, самостоятельно проведённое на следующий день, привело его к печальному выводу: «У меня начались видения, и я схожу с ума. Это напоминает белую горячку или раздвоение личности. Шизофрения?!».

Если бы это было так, весть о надвигающемся на него сумасшествии Валентин Алексеевич воспринял бы с явным облегчением. В конце концов все вокруг сумасшедшие! Эка невидаль – быть сумасшедшим в наше время! Ну, подумаешь, померещилось! С кем не бывает!.. К тому же померещиться может одному человеку. А нас было пятеро! Это как понять?!

Коллективное умопомрачение? Массовый психоз?

С другой стороны, Михаил Афанасьевич нечто подобное уже описывал в своём романе. Когда распинали того бедолагу на кресте – сумасшедшая толпа иудеев, науськанная первосвященником Каиафой, кричала: «Распни его!», «Свободу Варавве!», и римские воины по существующим тогда обычаям привели приговор в исполнение. А в романе Булгакова какие-то обезумевшие люди требовали, чтобы на них с потолка театрального зала падали деньги и чтобы чудеса на сцене не кончались! Выходит, массовое безумие случается?

Или это всё Михаил Афанасьевич выдумал?.. Можно ли себя оградить от этого? Как защититься?!

Потом с сожалением подумал, что можно оградить себя от невзгод, но тогда придётся всю жизнь просидеть за оградой. Всякая власть от Бога.

А что, если эту всю чертовщину накликал Михаил Афанасьевич?! У него в романе описаны случаи коллективного безумия, а оттуда всё и переместилось в нашу жизнь? Такое иногда случается. Описываешь какое-то событие, а оно потом происходит в жизни! Но как такое может быть? Ведь то были его фантазии, а здесь – наша советская реальность!

Потом сам себе возразил: «Пьесы в театре жизни тоже не обходятся без суфлёра, и им может быть или Бог, или дьявол…»

Валентин Алексеевич был в полном замешательстве.

Обсуждать такое с женой ему не хотелось, хотя разговоры у них об этом и заходили. Она были уверена, что это был товарищ Сталин, но Валентин Алексеевич дал строгую инструкцию никому не рассказывать, потому что Сталин – вообще запретная тема.

Говорил он и с Нодаром Автандиловичем. Тот тоже был уверен, что это был Сталин, но как он сюда пришёл и куда ушёл – понять не мог. Двери он, как правило, не запирал. Но в тот день балконная дверь его была заперта. Объяснял это тем, что в тот день уж очень сильно перебрал.

Валентину Алексеевичу оставалось только одно: побеседовать с Булгаковым…

Говорить о своих сомнениях или признаках заболевания по телефону не хотелось, и Валентин Алексеевич, предварительно договорившись, приехал к нему.

Булгаков жил в доме писателей достаточно далеко от центра, «у чёрта на куличках»! В стране все знали своё место, свою клеточку на шахматной доске. У одних – привилегированные лечебные учреждения, санатории, специальные магазины… даже ложи в театре! У других – очереди в магазинах, отдых «дикарями» и места на балконе.

Михаил Афанасьевич сидел за столом, курил и думал о чём-то своём, глядя на лежащие перед ним листы исписанной бумаги. Он был спокоен.

– Как продвигается пьеса? – спросил Валентин Алексеевич, заходя в кабинет и располагаясь в мягком кожаном кресле.

– Движется, – уклончиво ответил Михаил Афанасьевич. – Вот сегодня писал, а самому не по себе становилось. Понимаю, что не так страшен чёрт, как те, в ком он сидит. Как только подумаю: если скажу что-то не так, не там поставлю акцент, будет или неправда, или такая правда, после которой я быстро предстану перед Высшим Судом. Вот и сижу – сдвинуться с места не могу.

– Такое бывает у всех!.. Чтобы стать первопроходцем, нужно где-то сойти с тропы.

И запнулся – не сообразил, что можно было бы добавить ещё к такому глубокомысленному высказыванию. Он любил изрекать красивые фразы, и считал, что именно это отличает его от другой пишущей братии. «Слова – одежда для мысли», – говорил он, и всегда старался использовать в своей речи афоризмы, поговорки или фразы мудрецов.

– Да уж, – вздохнул Михаил Афанасьевич. – У меня всё время такое ощущение, что пишу предисловие к смерти. Тяжко на душе, как никогда раньше.

– Не нравится мне ваш настрой!– воскликнул Валентин Алексеевич! – Вам ещё жить и жить!

– Успокаиваю себя, что конец неизбежен.

– Пишете такую пьесу! Сталин ждёт её.

– Кстати, не могу понять, откуда он мог узнать рабочее название? Даже вы его не знали! Я об этом никому не говорил! А вы говорите, что чудес в жизни нет!

Беседа шла как-то вяло. Валентину Алексеевичу же очень хотелось поговорить с Булгаковым наедине, но Елена Сергеевна сидела в комнате и читала свежий номер газеты, особенно не прислушиваясь к разговору, лишь изредка вставляя какие-то высокоинтеллектуальные замечания. Это раздражало его. Как бы он хотел, чтобы эта чёртова ведьма ушла!

Неожиданно Елена Сергеевна, с удивлением взглянув на Валентина Алексеевича, заговорила, словно объясняя урок ученику:

– Странно, что вы забыли. Такое не принято в приличном обществе. К тому же у нас нет секретов друг от друга. А что касается пьедестала, который вы пытаетесь соорудить Сталину, то должна заметить, что делаете это, чтобы оставить память прежде всего о себе да и воспользоваться благами, которые ожидаете получить за свои труды. Что ж, это нормально! Но рано или поздно памятники рушат, чтобы освободить место для изваяний новых кумиров. Переписывают историю. И тот, кто готов вести за собой массы (а такими являются не только вожди, но и поэты, и писатели!), должен быть готов к тому, что в конце концов будет ими растоптан. Память сохраняется не памятниками и пьедесталами. Она должна быть в сердце. Но, к сожалению, время и её стирает. Так что вы беседуйте, я вам мешать не буду.

Валентин Алексеевич был поражён не только лёгкостью, с какой всё это было сказано, но и тем, что она прочитала его мысли! Он промолчал, с удивлением глядя на Елену Сергеевну, потом спросил Булгакова:

– Что это было, Михаил Афанасьевич?

– Вы имеете в виду реакцию Елены Сергеевны?

– Нет. Я спрашиваю, что вчера происходило, когда вы были у нас в гостях?

Михаил Афанасьевич спокойно ответил: мол, приходил Сталин.

Валентин Алексеевич не унимался:

– Но почему никто не видел, как он к нам заходил, как выходил?! А может, его вообще не было и нам померещилось?

– Померещилось? – усмехнулся Михаил Афанасьевич. – Конечно! Это и есть самое невероятное! Мы совершенно явно видели существо, похожее на Сталина! Развитие цивилизации совершается по спирали, но спираль легко деформируется.

Елена Сергеевна взяла книжку, которую только что читала, и бесцеремонно произнесла:

– Послушайте! Эти стихи какого-то Анатолия Болутенко. Никак не могу припомнить этого поэта, да и книга какая-то странная. А небрежность издателя просто поражает! Дата проставлена, представьте себе, – две тысячи девятый год! Двадцать первый век! Нужно же быть таким невнимательным! Но стихи как раз о том, о чём вы говорите:

 

Блаженные и встарь всегда были в цене,

Беда, коль извращается природа,

Где гонят гениев, страна лежит на дне,

Нет перспективы счастья у народа.

 

В доме Михаила Афанасьевича всюду чудеса. Эта книга из двадцать первого века… Может, потому он и не удивился тому, что произошло вчера? Привык к подобным чудесам! Впрочем, и он сам – чудо!

Валентин Алексеевич не понимал такого легкомысленного отношения к тому, что вчера произошло. Конечно, можно было бы связаться с Бочкиным или с кем-нибудь другим, выяснить, где был Сталин вчера вечером. Но стоит ли об этом спрашивать? Мало ли что могут подумать! Нужно ли так демонстрировать своё сумасшествие?

– Михаил Афанасьевич, вы сказали, что мы видели существо, похожее на Сталина. О каком существе вы говорите?

– Я не уверен, что это был человек, – ответил Булгаков.

– А если не человек, то кто? – Данилин совершенно расстроился.

– Не думайте вы об этом, – подала голос Елена Сергеевна. – Обыкновенный театр абсурда! Жизнь слишком коротка, чтобы пытаться всё в ней разгадать. Умереть не страшно, страшно жить, умирая. Великие не нуждаются в величии. Михаил Афанасьевич напишет пьесу, и поверьте мне, она будет прекрасна, как и всё, что он делает!

Михаил Афанасьевич равнодушно ответил, словно имел в виду что-то обыденное и привычное для него:

– Это был демон.

– То есть как?!

– Мы кого-то видели, и это факт.

– А я сомневаюсь, было ли это на самом деле? – сказал Валентин Алексеевич.

– Было, было! – подтвердил Михаил Афанасьевич. – И это видение говорило с нами голосом Сталина, имело его внешность. Но это и всё, что мы можем утверждать. Я думаю, что сам Сталин был в это время занят другими делами, а тот, кого мы видели, был не он…

Валентин Алексеевич изумился до крайности:

– То есть как это не он?

– Если я вам скажу, вы же всё равно не поверите. Я лучше промолчу – вам же легче будет.

– Скажите – поверю, – твёрдым голосом заявил Валентин Алексеевич.

Но Михаил Афанасьевич лишь покачал головой.

– Давайте условимся: это был розыгрыш. Нас кто-то разыграл.

– Согласен! Но что это нам даст?

– Ничего. Просто снимет с нас ответственность за происшедшее. Кто-то подшутил над нами.

– Но кто это был?

– Не имеет значения. Розыгрыш! Это и есть объяснение всему.

– Вечные вопросы уходят в вечность, оставляя ответы на произвол судьбы, – подала голос Елена Сергеевна, улыбаясь. – Выпьете что-нибудь?

Она направилась в кухню.

– Мне, Люсенька, если можно, – стакан молока.

Елена Сергеевна взглянула на Валентина Алексеевича. Тот отказался:

– Спасибо!

– Напрасно! Сейчас молочко было бы кстати!

Елена Сергеевна вышла, а Михаил Афанасьевич, глядя ей вслед, произнёс:

– Божественная женщина! Чертовски умна, и у неё до чрезвычайности развито шестое чувство. Мне её иногда даже трудно понять! Но, как ни странно, она в большинстве случаев бывает права!

Потом, видя, что Данилин его не слушает, замолчал.

– Неужели всё-таки это Кекутия нахулиганил, – задумчиво проговорил Валентин Алексеевич.

Михаил Афанасьевич, усмехнувшись, лишь плечами пожал, а потом сказал:

– Не думаю… В профессии любого актёра, а особенно талантливого, есть что-то дьявольское. А Нодар Автандилович талантлив. Я его давно знаю. Если бы не нынешнее ограничение, которое наложено на него, он бы уже давно стал знаменитым… А так до конца своих дней будет играть Сталина! Это ли не трагедия для творческого человека?! Такие импровизации для него – как глоток свежего воздуха!

– Вот что я думаю, – прошептал Валентин Алексеевич, – мне кажется, он иногда так входит в роль, что выйти из неё не может и продолжает себя ощущать Сталиным всюду, по дороге в театр, дома!

– Почему вам так кажется? – с интересом спросил Михаил Афанасьевич.

– Был однажды свидетелем, как он вёл свадьбу. Какая у него была речь! Какие интонации! Сталин, да и только! Но в тот вечер он почему-то демонстрировал нам вождя не таким, каким мы его привыкли видеть. О, если бы вы только видели, до какой низости может доводить высокое положение, власть! Воистину – лицедей!

В гостиную вошла Елена Сергеевна. Поставила перед мужем чашку с молоком, проговорив с улыбкой:

– Чтобы приобрести имя, иные готовы потерять не только фамилию, но и лицо.

– И что же? – не понял Михаил Афанасьевич.

– Так, как вёл себя он, мог вести только сумасшедший! И я совсем не удивлюсь, что этот розыгрыш придумал именно он! Валентин Алексеевич предложил, а Кекутия довёл его до совершенства! Он в своём деле – Мастер!

Михаил Афанасьевич задумчиво покачал головой.

– Полагаете, это не он? – со страхом спросил Валентин Алексеевич.

– Полагаю, что это не он, – кивнул многозначительно головой Михаил Афанасьевич и стал пить молоко.

– С чего вы взяли, что всё так просто? Мы прошли с вами некое испытание, и я думаю, оно не последнее. У нас всё впереди, – пророчески проговорил он.

– Вы думаете, что-то будет ещё? – испуганно спросил Данилин. – Понимаю: каждый человек раб своих заблуждений. Но я заранее раскаиваюсь… поверил!

– Испытания ещё будут, – ответил Михаил Афанасьевич. – Непременно будут. У меня это будет связано с пьесой.

– А у меня… с чем? – срывающимся голосом спросил Валентин Алексеевич.

– Я не гадальщик, – уклончиво ответил Михаил Афанасьевич.

– Вы всё знаете!

– Не знаю, а лишь догадываюсь…

– Какая разница! – с досадой воскликнул Валентин Алексеевич. – Говорите!

– Вы сами напросились, – усмехнулся Михаил Афанасьевич. – И имейте в виду: я не хотел вас обидеть.

– Я имею в виду, имею! Говорите же!

– Во-первых, у вас будет что-то по карьерной части.

– Что?

– Не представляю даже. Но это будет или сильный взлёт, или большое падение.

– Но я же всей душой… У меня достаточно скромные желания, они достигнуты, исполнены, и я вполне удовлетворён! Нет-нет! Я верю…

– Исполнение желаний может означать, что ловушка захлопнулась, – заметил Михаил Афанасьевич. – Вы, дорогой Валентин Алексеевич, уж постарайтесь не попадаться в неё!

– Миша! И что тебе вздумалось пугать милейшего Валентина Алексеевича! – воскликнула Елена Сергеевна. – Посмотри, как он побледнел! В ловушку у нас может попасть каждый, но вы, – сказала она, поворачиваясь к Данилину, – уважаемый Валентин Алексеевич, всё же будьте осторожны!

– Постараюсь, – внезапно охрипшим голосом ответил тот. – Я не верю ни в чёрта, ни в дьявола…

И в эту же самую секунду за окном раздались раскаты грома и полил дождь.

– Ну вот – опять, – проговорил Михаил Афанасьевич.

– А что ещё можете сказать? – умоляющим голосом спросил Валентин Алексеевич. Сейчас он был убеждён, что Булгаков имеет прямую связь с Высшими Силами. Как иначе объяснить, что именно в этот момент загремел гром и полил дождь?!

– Да, пожалуй, ничего больше, – сказал Михаил Афанасьевич.

– Но ведь вы сказали «во-первых», значит, имели в виду сказать что-то ещё? – не унимался Валентин Алексеевич.

Михаил Афанасьевич не любил заниматься предсказаниями и неохотно сказал:

– А во-вторых, у вас случится что-то важное в личной жизни.

– Мария? – тихо спросил Валентин Алексеевич. Он вспомнил слова, которые произнёс этот то ли Сталин, то ли ещё кто о его жене. Так что делать? Развестись? Но, во-первых, он к ней привык. А во-вторых, партия это не приветствует.

Михаил Афанасьевич уклонился от ответа, и тут раздался второй удар грома – ещё сильнее прежнего.

– Помните, кто-то говорил, что потерявший лицо вынужден носить маску, – неожиданно они услышали голос Елены Сергеевны.

– Люсенька, хватит умничать. К тому же не стоит пугать Валентина Алексеевича! Он и без того напуган.

– Позволь мне всё же досказать! – неожиданно настойчиво произнесла Елена Сергеевна. – Вы говорите о феномене Сталина, тогда когда речь идёт о стране! Первой в мире стране, обязавшейся защищать трудящийся народ! И служение ей не нуждается ни в чинах, ни в званиях! Шушукаются по углам, говорят о невинно убиенных. А Иисус разве не был невинно убиен? Может ли быть прекрасней цель – дать людям рай на земле, не когда-нибудь потом, а ещё при их жизни?! Для достижения этой цели он позволил себе пожертвовать целым народом! Потому я и согласна с тобой, что он демон! Но он и божественная сила! Сила, олицетворяющая всё зло на земле! Без него мы бы не могли понять, что есть добро!..

– Ты слишком глубоко вдаёшься в философию, – сказал Михаил Афанасьевич, стараясь успокоить разгорячившуюся жену.

– Нет, я всё же хочу договорить! У некоторых шум жизни заглушает голос совести. Такие обязательно будут привлечены к ответу. Глупцы, они мечтают о демократии! Но из всех утопий демократия – самая иллюзорная!

– О чём ты говоришь, Люсенька? Об этом всегда мечтало человечество. Равенство, братство…

– Где, в какой стране ты их встречал? Английский социалист-утопист Роберт Оуэн мечтал об этом ещё в восемнадцатом веке. О том же твердили все диктаторы, приходящие к власти…

– Об этом же говорят и у нас… – тихо откликнулся Валентин Алексеевич. Он не очень понимал, о чём они говорят.

– Избитый дьявольский приём! – отмахнулся Михаил Афанасьевич. – Кто этого не знает?!

– Я тоже хочу увидеть светлое «завтра», – возразил Валентин Алексеевич.

– Отказаться от своих заблуждений легче, когда уже заблудился, – словно прокурор, строго произнесла Елена Сергеевна. – Разговоры о демократии – первый признак её отсутствия.

– Но я же всегда поддерживал большинство! – не сдавался Валентин Алексеевич, подумав: «Прав был Булгаков: она ведьма!».

– Именно в толпе легко потерять лицо. А вера в светлое будущее – религия оптимистов. И поверьте мне: будущее теряет свою привлекательность по мере его приближения, – продолжала Елена Сергеевна,

– Успокойтесь наконец! – сказал Михаил Афанасьевич, закуривая папиросу. – Между тёмным прошлым и светлым будущим может быть только серое настоящее. И мы живём… скорее, выживаем в нём.

– Но вы что-то говорили о моей жене? – спросил Валентин Алексеевич, глядя на Булгакова как на неземное существо. – Не везёт мне в жизни! И что мне с этим делать? Мне же он так прямо и сказал…

– Кто «он»?

– Ну, он, не то Сталин, не то…

– Не заговаривайтесь! – строго предупредила Елена Сергеевна. – Дверь в «завтра» открывается сегодня.

Валентин Алексеевич посмотрел на неё с такой болью, словно она нанесла ему смертельную рану. Подошёл к окну. Его машина стояла внизу.

– Мне пора, – сказал он.

– Куда же вы по такому дождю? – спросил Михаил Афанасьевич. – Останьтесь у нас, переждите непогоду.

– У меня машина.

Валентин Алексеевич в прихожей надел плащ и тихо спросил Михаила Афанасьевича, вышедшего его проводить:

– Вы всё-таки считаете, что это был дьявол?

– Другого объяснения у меня нет!

 

Валентина Алексеевича случившееся расстроило настолько, что он слёг. Ему звонили, приглашали выступить, кого-то посетить, но он несколько дней не выходил из дома.

Михаил Афанасьевич же в это время упорно работал над текстом пьесы и, казалось, совсем не переживал по поводу тех загадочных событий. Елена Сергеевна той темы тоже не затрагивала. Как-то спросила, что он думает по поводу отношения к нему Сталина.

– Откуда ж я знаю, что у него на уме? Вот напишу пьесу – тогда посмотрим.

– Ты уж поскорее пиши! – нетерпеливо проговорила Елена Сергеевна.

Михаил Афанасьевич усмехнулся.

– Думаешь, как только напишу, наша жизнь сразу же изменится?

– Почему бы и нет?

– А я думаю, не получу ли я в результате своих трудов красивый гроб и торжественные речи о безвременно ушедшем Мастере…

– Что ты такое говоришь? – ужаснулась она.

– Недобрые предчувствия, – грустно сказал Булгаков.

– Из-за чего?

– Да вот из-за этих чёртовых бумажек, – Михаил Афанасьевич кивнул в сторону стола, где лежал текст пьесы.

В ту ночь ему приснился странный сон…

Будто стоит перед Высшим Судом, где что-то говорит о своей жизни. Все прожектора направлены на него, от этого зал, в котором он стоит перед Судом, неразличим. Кто-то, стоящий в углу, кричит, что он не соблюдал заповедей, забыл о Родине, о чести… А ему подумалось: и здесь полно лжесвидетелей. «Всё как везде! Я думал, здесь-то всё будет по-честному!».

– Чтобы массы пришли в движение, нужно раскачать лодку, – кричал кто-то из дальнего угла, и его голос с лёгким грассированием он легко узнал.

«Неужели и этот имеет право меня судить?! Миллионы невинно убиенных по его приказу… Руки по локоть в крови!» – подумал он.

– Как вы можете раскачивать лодку. Так можно и утонуть! – парирует он, пытаясь разглядеть его большой лысый лоб и бородку клинышком.

– Нужно идти в ногу со временем!..

– Трудно идти в ногу со временем, стоя на коленях.

Ему начинал надоедать этот спор с тенью. А Судьи молчат. Слушают и не вмешиваются в спор.

– У вас был шанс! – произнёс обвинитель из другого тёмного угла, и его пенсне блеснуло в темноте. Он узнал его! Это был ближайший помощник демона!

– Всегда есть шанс, которым нельзя воспользоваться.

– Вы всегда были чужаком… Симпатизировали нашим врагам. Ваша «Белая гвардия» или этот сомнительный роман «Мастер и Маргарита»… Забыли, что завещал нам Иисус? «Кто не со Мною, тот против Меня». Так с кем вы, наконец?! Просились в Европу. Вам Россия не нужна!

– И на родине можно испытывать тоску по Отечеству. Я не скрываю, что тоскую по утраченному!

– У вас линия жизни ломаная. Вы не верите в себя!

– Какая есть. А что касается веры в себя, то это не что иное, как идолопоклонство!

– Все аристократы духа имеют одну родословную. В ад его! Чего тянуть!? – раздавались крики из тени.

Седой старик с пышной белой бородой и светлым лицом, по которому нельзя было определить его возраст, поднял правую руку и, добившись тишины, тихо произнёс:

– Высший Суд не спешит с вынесением приговора. Спешат политики. В светлое будущее строем не ходят. А кто спешит жить, тот чаще спотыкается. И вы, подсудимый, запомните: всё, о чём вы молчите, может быть использовано против вас. – Потом, обращаясь в темноту зала, строго произнёс: – А вы запомните: человек, захваченный идеей, становится её заложником. Война против бедности всегда заканчивается победой богатых. Сколько раз нужно это повторять?!

Раздался звонок. Непонятно. Этот звонок на перерыв? Когда же всё закончится? Ему Суд казался страшнее грядущего наказания.

 И тут к нему подбежал какой-то чёрт в костюмчике в клеточку и с разбитым пенсне на носу, поинтересовался:

– Обвиняемый Михаил Афанасьевич?

– Именно так! – отвечает он.

– Позвольте вручить вам ордера на квартиру и дачу!

Он мучительно пытается вспомнить, где он этого клетчатого в пенсне уже видел, и проснулся. Встал с постели, не включая свет, чтобы не разбудить жену, прошёл на кухню, закурил. За окном хлестал дождь, а в голове никаких мыслей, кроме ощущения досады и усталости.

 

16

В последнее время Валентин Алексеевич почувствовал, что интерес к нему резко возрос. Его приглашали на конференции, просили выступить с лекцией о состоянии советской художественной литературы перед студентами, войти в редколлегию журнала «Знамя», написать рецензию на вышедший недавно роман молодого автора… Все вдруг воспылали к нему необыкновенным вниманием. Дарили с автографами свои книги, альбомы. Предлагали поехать на Байкал, на Беломорско-Балтийский канал или на Дальний Восток. Он и раньше был знаменит, но чтобы так… Валентин Алексеевич понимал: до сих пор эхом отзывался визит Сталина на его юбилей и бормотал про себя: «Театр абсурда! Дьявольщина какая-то! Наваждение!..»

Как мог, отказывался:

– Простите, очень занят…

– Приношу свои извинения, занемог…

– Нет-нет! Как-нибудь потом…

Подумал: «Хитрость дьявола и состоит в том, чтобы уверить всех, что он не существует! Исчезнуть бы ненадолго. Только куда?!».

Но когда позвонил Иван Иванович Бочкин и пригласил посетить его – надо было идти. Его приглашение равносильно приказу. Не придёшь – приведут, и это будет намного хуже.

Валентин Алексеевич выпил для храбрости рюмку коньяку, перекрестился, пока его никто не видел, и вышел к машине.

День выдался пасмурным и плаксивым.

Подъехав к зданию «Общества охраны памятников», бодро, стараясь ни о чём плохом не думать, открыл массивную дверь, предъявил пропуск. Милиционер, стоящий у входа, уже привык к этому посетителю. Равнодушно взглянул на пропуск, отдал честь и продолжал наблюдать за девушкой, которая внимательно читала вывеску. «Шатаются здесь всякие, – подумал он. – Общество охраны памятников, чего непонятно-то? Или хочет заказать памятник? Так это на кладбище…».

Иван Иванович Бочкин сидел в том же кабинете, в котором никогда не было солнца. Так же в углу стоял огромный серый сейф с гипсовым бюстом Ленина, а над ним висел портрет Сталина. И всё же Валентин Алексеевич увидел и изменения. Теперь над диваном висел, приколотый к стене кнопками, новый плакат:

 

Ленинизм есть марксизм

эпохи империализма и пролетарской революции.

 И. Сталин

 

Иван Иванович был чем-то озабочен. Он пододвинул пачку «Казбека» Валентину Алексеевичу и коротко бросил, словно приказал:

– Кури!

Валентин Алексеевич поморщился.

– Хочу бросить, – сказал он, отодвигая коробку. – Говорят, что капля никотина может убить лошадь.

Иван Иванович Бочкин хмуро посмотрел на него исподлобья, наклонившись над столом, вынув изо рта уже дымящуюся папиросу, грозно произнёс:

– Когда я буду сидеть на твоём месте, а ты на моём, я буду тебе подчиняться! А сейчас приказываю я! Кури!

Валентин Алексеевич подчинился.

– Так-то лучше, – сказал Иван Иванович. – А то сам знаешь: с нами шутки плохи.

Данилин знал: здесь так шутят. Улыбнулся. Если шутят – нужно улыбаться. Окутался табачным дымом и с явным наслаждением проговорил:

– Сам знаю, что лучше! Хотел пожить дольше, да разве друзья позволят?!

– А чего тогда отказывался?

– Так ведь врачи говорят, вредно!

Бочкин рассмеялся.

– Было бы вредно, сами бы не дымили. А раз курят – значит, полезно. Возьми, к примеру, академика Оглоблина – ведь гениальный же хирург! А курит!

– Знаю, – подтвердил Валентин Алексеевич. – И товарищ Сталин курит!

– Вот то-то и оно!

Некоторое время Валентин Алексеевич молча вдыхал в себя табачный дым, хорошо понимая, что Бочкин вызвал его не для того, чтобы анекдоты рассказывать. Знал, что может байки всякие травить сутками. Обучен зубы заговаривать, внимание отвлекать.

– Ты, Иван Иваныч, зачем вызвал? – спросил он. – Чтобы прочесть лекцию о пользе курения? Так я и сам знаю, что курение позволяет нам верить, что мы что-то делаем, когда ничего не делаем.

– Интересуются тобой, – серьёзным голосом ответил Бочкин.

– По какому поводу?

Внутри у Валентина Алексеевича всё похолодело. Когда интересуются люди из ведомства Бочкина, ничего хорошего не жди!

– Хотят дать тебе ответственное поручение…

И замолчал. Валентин Алексеевич вопросов не задавал.

Прошла минута, другая. Наконец, Бочкин тихо произнёс:

– Молотов, так сказать, сейчас в гору полез. Подробностей не знаю, да и не моё это собачье дело.

Валентин Алексеевич курил и ждал продолжения.

– Правильно делаешь, что молчишь, – похвалил его Бочкин. – Тут такая штука, что только молчать и надо. И не высовываться. Понимаешь, какое дело: он поручил мне передать тебе просьбу написать книгу о нём. Хочет рвануть вверх, но куда уж выше: член Политбюро, Министр иностранных дел. Или…

Иван Иванович и сам испугался от вдруг возникшей у него мысли. Глаза-пуговицы у него стали злыми, и он пристально посмотрел на Данилина, подумал ли и он о том же? Почему-то промурлыкал модную песенку:

 

Всё выше, и выше, и выше…

 

Валентин Алексеевич похлопал в ладоши.

– Браво! Знатно поёшь!

– На такой работе ещё не так запоёшь, – сказал Иван Иванович и почему-то загрустил.

– Куда ж выше-то?

Иван Иванович кивнул: «Вот то-то и оно!». Но вслух ничего не произнёс. Потом, грустно глядя на Валентина Алексеевича, едва слышно прошептал:

 – Думает, что в таком деле книга-автобиография ему была бы кстати. Как писать-то будешь? В документальном жанре или в художественном?

Валентин Алексеевич поморщился.

– Об одном я уже писал. Имя ему изменил – всё сделал, как он просил…

Иван Иванович сразу понял, о ком идёт речь.

– Ну да… Читал…

Валентин Алексеевич пожал плечами.

– Как прикажут – так и буду писать!

Валентин Алексеевич взял вторую папиросу. Разговор действительно оказался непростым: «шаг вправо, шаг влево – стреляем на поражение!». Тут важно не сделать этого шага!

– Завтра явишься в Наркомат иностранных дел в два часа дня. Пропуск на тебя заказан. Предъявишь документы, и тебя проведут к Вячеславу Михалычу. Я тебе напишу номер телефона. Если надо будет – позвонишь. Мало ли что – может, согласовать что придётся…

Иван Иванович взял листик бумаги и разорвал его пополам. Написал что-то на одной половинке, а потом на другой. Затем протянул ему. На одном был написан номер телефона и часы приёма. На другом – короткая записка: «Мне это всё очень не нравится. Откажись, если сможешь».

Валентин Алексеевич прочёл и кивнул в ответ: понял.

Иван Иванович чиркнул спичкой и положил горящую записку в пепельницу.

– А Сталин-то как относится к этой затее? – тихо спросил Данилин.

– Это хотел бы знать и я! Сам думай.

– А что, если у него и спросить? – сказал Валентин Алексеевич и сам испугался своего предположения.

– Подставишь и меня, и себя. Сейчас не то время, чтобы из-за этого Хозяин ссорился с ним. Но помешать, несомненно, захочет. Вот тогда ты и сгоришь.

 

Дома Валентин Алексеевич размышлял над этим странным заданием. Написать хвалебную книгу несложно, но как к этому отнесётся Хозяин? Неужели этот очкарик рвётся на его место? Нет! Писать втайне от него нельзя. Опасно!

С тяжёлым сердцем он приехал на следующий день в здание на Кузнецком мосту.

Вячеслав Михайлович встретил писателя приветливо, спросил о творческих планах, над чем работает?

Потом вдруг стал говорить о событиях, в которых он сыграл не последнюю роль.

– Они, видимо, забыли, что вокруг нас далеко не дружественные страны. Я бы сказал – враги. И поэтому заручиться если не помощью, то хотя бы нейтралитетом для нас является архиважной задачей. Этого требует нынешняя международная обстановка. – Вдруг, прервав себя, улыбнулся: – Но я хотел поговорить с вами о другом. Хорошо бы написать книгу в назидание подрастающему поколению. Хочу, чтобы через пятьдесят или сто лет знали, к чему мы стремились, что прошли. Вы взялись бы за это?

Валентин Алексеевич прекрасно понимал, что ответ может быть только один.

– С радостью, Вячеслав Михайлович! Для меня это большая честь. Понятное дело, в книге должен быть акцент на вашу роль в этой борьбе.

– Хорошо, что вы это понимаете, – кивнул Молотов, и стёкла его очков блеснули.

– Я полагаю, – сказал Валентин Алексеевич задумчиво, – что при вашей деятельности, ставшей частью истории Советского государства, фантазии неуместны. Существует проверенный веками мемуарный жанр, а в его рамках всегда найдётся уютный уголок для художественных отступлений о детстве, личной жизни, юношеских мечтаний о будущем…

Прощаясь, Молотов сказал, что к следующей встрече подготовит документы, свои наброски воспоминаний…

 

Дома Валентин Алексеевич впал в отчаяние. Надо отказаться от этого поручения! Но как? Бочкин написал: дело опасное, не суйся! Нельзя возвеличивать кого бы то ни было без прямого разрешения Хозяина. А разрешения нет. И это неспроста. Такими делами не шутят. В такое дерьмо лезть опасно! Но как уклониться от этого поручения? Просто отказаться нельзя. У Молотова руки по локоть в крови. Расстрелять-то, может, не расстреляют. Но сломают жизнь – это точно!

Было непонятно, что делать и с кем посоветоваться.

Бочкин сделал для него достаточно. Спасибо ему и на том…

Кекутия? Он артист и фокусник, но вряд ли что-то понимает в таких делах.

Паустовский? Он не станет вмешиваться в такие дела. Всегда сторонился их.

Булгаков? Но как его спросишь, если он и сам пребывает в подобном положении? И всё же именно Михаил Афанасьевич сможет его понять.

Валентин Алексеевич позвонил ему. Договорились о встрече в том же ресторане на следующий день.

 

Они сидели, как и в прошлый раз, посреди величественного зала рядом с фонтаном, который своим неумолкаемым журчанием заглушал для любопытных их беседу. Стол был накрыт так, что у наблюдавшего за ними метрдотеля не оставалось сомнений: их постоянный посетитель, знаменитый писатель, книг которого, правда, он не читал, пришёл с каким-то важным человеком, потому как абы кого так не угощают!

Михаил Афанасьевич походил на ответственного партийного работника.

Выпили, закусили. Обсуждали кулинарные изыски ресторана, прочие пустяки, не переходя к тому, ради чего беседа затевалась. Булгаков не торопил. Видел, что Валентин Алексеевич сильно встревожен и не может никак начать разговор по существу. Наконец, коротко, не произнося фамилий, Данилин рассказал причину своей тревоги.

Булгаков удивился:

– Так откажитесь ко всем чертям, если вам это неприятно!

Данилин возразил:

– Всё не так просто, почтеннейший Михаил Афанасьевич. Вы же не отказываетесь от своего литературного задания!

Булгаков взглянул на собеседника с укором и задумался. Валентин Алексеевич не нарушал его раздумий – у него самого на душе было пакостно…

Потом Михаил Афанасьевич тихо проговорил, и было видно, что эти слова ему даются непросто:

– Это задание я взял на себя добровольно. Понимаю, кто заказчик. Но формально заказа не было. Он знает, что его воля мне известна. – Михаил Афанасьевич закурил. – А почему ж я согласился на это? – продолжал он. – Самому интересно бы понять. Может, потому, что мне он интересен? Я об этом человеке много думал. Кстати, у вас-то, насколько я понимаю, заказчик не он?

– Если бы был он – проблем бы не было.

Михаил Афанасьевич какое-то время молчал, дымя папиросой.

– И мне решение далось нелегко, – сказал он, налил себе водки и без всякого тоста выпил залпом. Вилкой наколол крупную солёную маслину и отправил её в рот.

Валентин Алексеевич не торопил. Знал, что это лишь прелюдия к тому, что он хотел ему сказать.

– А подумать и мне много о чём пришлось, – продолжал Булгаков. – Это всё равно как находиться в клетке с хищником – львом или тигром… Могут и покусать, а то и загрызть насмерть.

Где-то на улице загрохотал гром. Булгаков, словно его ждал. Кивнул в сторону окна, мол, вот и Он подтверждает.

Валентин Алексеевич проговорил с досадой:

– Опять этот дождь.

– Да, дождь, – эхом повторил Михаил Афанасьевич.

– Вы не беспокойтесь, – заверил его Данилин. – Я вас подвезу.

– Я и не беспокоюсь, – беззаботно ответил Булгаков. А потом вдруг рассмеялся своим мыслям: – Там дождь, а здесь фонтан…

Протянул руку через бортик и осторожно намочил пальцы. Потом посмотрел, как капли стекают вниз, и сказал:

– Так капала Его кровь, когда римлянин коснулся его пикой, чтобы понять – жив ли ещё? Значит, не хотите выполнять заказ, а как отказаться – не знаете?

– Не хочу, – со злостью подтвердил Валентин Алексеевич. – Очень опасно! Не знаю, в курсе ли Хозяин.

Михаил Афанасьевич весело рассмеялся.

– Я же вам давал читать свой роман! Не помните?

– Про Мастера? Помню, конечно, – тихо сказал Валентин Алексеевич.

– Там есть хорошая подсказка. Вам остаётся только сделать всё по ней.

– Подсказка? Никак не могу взять в толк, что я должен сделать? Дать себя распять, что ли?

– Нет, – возразил Михаил Афанасьевич. – Эта подсказка скорее для меня, а не для вас. У вас другая ситуация.

– Самому, что ли, стать Понтием Пилатом и отправить кого-то на казнь?

– Это в наше время сделать просто, но я вам не советую. На том свете потом придётся держать ответ.

Валентин Алексеевич хотел сказать, что не верит в «тот свет». Но воздержался, так как не понимал сам: верит или не верит. С грустью в голосе проговорил:

– А всё-таки зря он позволил, чтобы его распяли. И ведь никого ж ничему не научил… Жалко парня… Впрочем, я отвлёкся!

Михаил Афанасьевич ничего не сказал на это, а Данилин опять погрузился в глубокие раздумья. Потом признался:

– Не могу сообразить! Что там такое было, что подходит к моему случаю?

– Как же! А Стёпа Лиходеев – помните?

– Помню! И что?

– Поступите так, как поступил бы он на вашем месте. Придите в ресторан. Только не в этот, пожалуйста. В другой. Напейтесь там до чёртиков.

– Это можно. И что дальше?

– Дальше начните буянить, побейте зеркала, переверните несколько столиков, наденьте на голову официанту ведёрко со льдом. Потом вас, естественно, доставят в милицию, а вы и там орите. Только не ругайте советскую власть, как это делал Есенин. Пойте песни! Брыкайтесь, если вас будут скручивать.

– А ежели в морду дадут? – спросил Данилин.

Михаил Афанасьевич радостно засмеялся.

– Это было бы здорово! Синяки на лице, кровоподтёки. Всё, что нам нужно!

Валентин Алексеевич представил, как его будут бить, и ему стало не по себе.

– И что дальше?

– Дальше? Вас отпустят. В милиции знают вас, я не сомневаюсь. Не станут связываться. Побоятся.

– И что?

– Всё! – сказал Михаил Афанасьевич. – Ваш заказчик сам не захочет после этого иметь с вами дело. Вы что – с синяками завалитесь к нему в кабинет? Да вас близко не подпустят к тому учреждению, где он восседает!

– Синяки заживут через месяц, и тогда что?

– И тогда будет всё то же – уверяю вас! Кто станет дружить с таким аморальным элементом? Побоится запачкаться!

– А ведь точно! – радостно проговорил Валентин Алексеевич и стиснул зубы в суровой решимости. – Так и сделаю! Я им устрою!.. Но почему в этом ресторане нельзя?

– Для меня он дорог: я здесь когда-то сделал предложение Елене Сергеевне, и эти зеркала хранят наше с нею отражение!.. А вы их разобьёте. Я бы этого не хотел! – ответил Михаил Афанасьевич. – Зеркала здесь бил когда-то Серёжа Есенин. – Михаил Афанасьевич перекрестился и снова выпил водки, закусив маринованными грибочками.

– И вы думаете, такой способ сработает? – с надеждой спросил Валентин Алексеевич.

– Сработает! – уверенно сказал Михаил Афанасьевич. – Особенно, если вы с собой прихватите какую-нибудь кралю.

– Кралю?

– Ну да! Вы же не один придёте в ресторан. У вас есть любовница?

В другое время Михаил Афанасьевич никогда бы не задал такого вопроса, а Данилин на него не стал бы отвечать. Признался:

– Есть!

– Хороший человек?

– Расчётливая, жадная… Одним словом: дрянь-девка!

– Но хоть молодая?

– Двадцать восемь лет. Понимаю, что нужно бы найти помоложе, да всё времени нет.

– Найдёте себе помоложе! – кивнул Михаил Афанасьевич. – А пока не нашли, придите с нею, скажите, что разлюбили её и нашли себе другую. А та должна будет выйти на сцену по вашему знаку! Это я вам как театральный режиссёр говорю. Прекрасная сцена – с выходом молодой соперницы! Вы заранее договоритесь с кем-нибудь из ресторанных служителей, чтобы он вам подыграл…

– Это можно, – проговорил Валентин Алексеевич. – Но тогда – только здесь, в «Метрополе». Этот метрдотель – человек надёжный. С ним и договорюсь.

Михаил Афанасьевич кивнул.

– Хорошо, – сказал он. – Пусть «Метрополь». Но у меня к вам просьба: не бейте зеркал! Не бейте – не к добру это. Примета плохая…

– Зеркал бить не буду, – пообещал Валентин Алексеевич.

– И в фонтане кого-нибудь искупайте. Ту, которой будете давать отставку, – её и искупайте! Или, если жалко, то кого-нибудь из посетителей. Сейчас лето, не холодно. А посетители здесь – сплошь сволочи! Вы только посмотрите на эти гнусные рожи. Никого не жалко: взяточники, воры, карьеристы, кляузники! Впрочем, мы отвлеклись! Давайте всё по порядку представим: сцена ревности, драка, фонтан, битая посуда… Я вас уверяю: скандал обеспечен.

– Скандал – это хорошо. Но что потом?

– Милиция!– успокоил Валентина Алексеевича Булгаков. – Составят протокол. У нас без протоколов сейчас ничего не проходит. Выговор по партийной линии. Скандал дома, развод.

– Разводиться? – изумился Валентин Алексеевич.

– Всенепременно! – заверил его Михаил Афанасьевич. – Я, кажется, вам говорил, что по совету Алексея Толстого женился три раза! Сделал, как он мне советовал, и теперь понимаю: это счастливая примета! Настоящая любовь приходит с третьей женой!

– Да, но если я разведусь, а потом женюсь, то это будет всего лишь вторая.

– Потом ещё раз разведётесь, и у вас будет третья. Главное, действовать по плану.

– Я теперь понимаю, – сказал Данилин, – почему в вашем романе так много чертей и сумасбродов – все эти коты Бегемоты, Коровьевы, Стёпы Лиходеевы. Все – из тайников вашей режиссёрской души!

– Совершенно верно! – охотно согласился Михаил Афанасьевич. – Из неё. Все пишут о трудовых подвигах и свершениях, о победной поступи, а я – о сатанинских происках, о ведьмах, смутьянах… Вы не обиделись? – участливо спросил Михаил Афанасьевич.

– Нисколько! – искренне ответил Валентин Алексеевич. – А давайте-ка ещё по рюмашке, а?

– Давайте! – весело согласился Булгаков.

Они выпили и закусили.

Михаил Афанасьевич продолжил прерванную мысль:

– Режиссёр не всегда посвящает актёров в свои планы. Вы эти планы должны держать в тайне от исполнителей. Актёры не должны знать, что играют в вами задуманной пьесе! Но плохо, если режиссёр сам до конца не понимает, что делает.

 

Как только Данилин подвёз Булгакова до дома, он тотчас же велел Фёдору ехать в «Массолит».

В этом прокуренном табачным дымом почтенном советском учреждении всё так же очереди тянулись к кабинетам, а бумаги и папки носились по коридорам. На каждую нужно получить резолюцию, подпись ответственного лица, и всё заверить печатью.

В приёмной сидела всё та же страдающая от недостаточного внимания к её молодости и красоте Люся.

– Олег у себя? – спросил Валентин Алексеевич и, не слушая ответа секретарши и воплей сидящих в очереди посетителей, прошёл в кабинет.

Гуцуляк, не поднимая головы, что-то торопливо писал.

– Люся! – заорал он, – я же тебе сказал никого не пускать! Я занят!

– Олег! – ехидно сказал Валентин Алексеевич. – Так-то ты встречаешь друзей?

Широкое лицо Гуцуляка расплылось в улыбке, а карие глазёнки так и впились через круглые стёклышки очков в дорогого гостя.

– Валентин Алексеич! – радостно завопил хозяин кабинета. – Да откуда я знал, что это ты? Прости, дорогой, присаживайся! Чайку, кофейку, коньячку?

– Спасибо, Олежек, но я только из «Метрополя».

– Из «Метрополя»?! – с почтением проговорил Гуцуляк. – Умеешь жить!

– А ты разве не умеешь?

– Я человек скромный, для меня побывать в ресторане хотя бы раз в месяц – и то счастье.

– Но в «Метрополе»-то был?

– Пару раз, – неохотно признался Гуцуляк, – но что-то меня туда больше не тянет. Уж больно дорого. А я человек простой – пролетарий умственного труда. Взяток не беру, да и не дают. Зарплата небольшая, и гонорары невелики.

– А не хотел бы пойти туда? Я приглашаю.

– Вот даже как? – удивился Гуцуляк. – Что требуется от меня?

– Придёшь с Люсей, а я прихвачу свою Алёну. Надо будет устроить сцену ревности…

Гуцуляк поморщился.

– Но я же женатый человек…

– Выручай. Мне нужно срочно избавиться от этой пиявки! Я потанцую с Люсей, а моя разозлится, мы поссоримся, и я с нею расстанусь…

– Но моя репутация, – сказал с сомнением Гуцуляк.

Валентин Алексеевич утешил его:

– От тебя ничего не требуется. Приведи её, а сам сиди и делай вид, что меня не знаешь!

– Ну, разве что так, – согласился Гуцуляк. – Мне эту Люсю не жалко. Можешь взять себе, если хочешь. Просто боюсь огласки.

– Давай так, – сказал Валентин Алексеевич. – Я всё буду делать сам: приглашу на танец Люсю, а если она не захочет…

– Она захочет, – уверенно сказал Гуцуляк. – Всё, что я ей прикажу, – выполнит. И дальше как?

– Дальше я всё сам делаю, ты только сиди, ешь, пей. Я закажу тебе армянского коньяку. Столик оплачу заранее. Если захочешь – вставай и уходи. Репутацию-то надо беречь тебе, а не Люсе…

– Хорошо, – согласился Гуцуляк. – Когда приходить?

– В воскресенье. Я вечером позвоню и назову время. А ты лишних вопросов не задавай.

– Ну, это само собой, – согласился Гуцуляк.

 

Всё произошло так, как и советовал Михаил Афанасьевич: Алёна с радостью согласилась пойти в ресторан. Спросила его, почему на этот раз он ничего не боится?

– Я принял решение, хочу сделать тебе сюрприз, – ответил он.

– Какой? – обрадовалась Алёна.

– Там узнаешь.

В ресторане играл оркестр. Валентин Алексеевич в этот вечер был необычно весел и чем-то возбуждён. Алёна от шампанского отказалась. Сказала, что хочет тоже пить с ним коньяк. Она всё ждала обещанного сюрприза.

Валентин Алексеевич вдруг встал из-за стола, рукой привычно пригладил волосы и сказал:

– Ты посиди, а я приглашу на танец ту симпатичную девицу. Она так призывно на меня взглянула!

Алёна даже слова не успела сказать, как Валентин Алексеевич подошёл к соседнему столику и пригласил на танец сидевшую там девушку. Танцевал, страстно прижимаясь к её роскошной фигуре, что-то ей говорил, и они весело смеялись.

Весь танец Алёна пребывала в тихой ярости, решила высказать всё Данилину, когда он отведёт девицу на место. Но оркестр начал играть что-то новое, и он снова направился к той девице. И тогда Алёна не сдержалась. Она была оскорблена и сказала ему по-комсомольски прямо:

– Я что-то не пойму, Валя. Ты меня зачем сюда привёл? Чтобы я любовалась, как ты танцуешь с этой курицей?

– Что, и потанцевать нельзя? – возмутился Валентин Алексеевич. – К тому же она мне нравится. В ней есть что-то такое, что меня зажигает.

Но дальше всё пошло не совсем так, как было задумано: Алёна кинулась не на Данилина, а на Люсю и вцепилась ей в волосы. Гуцуляк, как и было оговорено, молча уплетал котлету по-киевски, а Валентин Алексеевич, как истинный джентльмен, не мог смотреть на такое безобразие и легонько отшвырнул Алёну в сторону, от чего она перелетела через мраморное ограждение и с диким визгом упала в бассейн. Брызги, визг, опрокинутые столики, чьи-то вопли, драка, милиция. Пьеса, задуманная Мастером, продолжалась.

Опытные девицы сбежали с места происшествия. Товарищей Данилина и Гуцуляка забрали в отделение милиции. Когда их вели к машине, Олег Борисович пытался убедить милиционера, что произошла ошибка и он не имеет к происшедшему никакого отношения. Увидев, что милиционер никак не реагирует на его объяснения, стал кричать, обращаясь к толпе любопытных:

– Товарищи, это какое-то недоразумение! Я пришёл в ресторан поужинать. Никого не толкал в воду, даже рюмки не разбил!..

В участке стали составлять протокол, и симпатичная девушка-милиционер, узнав знаменитого писателя, старательно печатала на машинке всё, что ей диктовал старший инспектор, изредка поглядывая на Валентина Алексеевича.

– …и находясь в нетрезвом состоянии…

– Девушка, как вас зовут? – спросил Данилин.

– Валентина, – ответила она и улыбнулась. – А что?

– Как здорово: я – Валентин, а вы Валентина! Вы мне нравитесь. Я уже даже люблю вас, – сказал он и протянул к ней руку. – Выходите за меня замуж!

– Гражданин! – грозно прикрикнул на него старший инспектор. – Вы мешаете. Если будете безобразничать – окажетесь в вытрезвителе!

– Девушка, вы такая хорошая, – продолжал Валентин Алексеевич, не обращая внимания на начальника. – Если вы случайно не замужем, пойдёте за меня?

Девушка улыбнулась, опустила голову и продолжила печатать. Гуцуляк, сидящий тут же, бубнил, что это недоразумение, он тут ни при чём. Требовал, чтобы его отпустили…

– Знаете, кто я?! У вас могут быть большие неприятности!

– В вытрезвитель мы не отправляем депутатов, героев и беременных женщин. То, что вы не депутат и не герой, – я вижу. Но может, вы беременны?

Олег Борисович что-то кричал, обвиняя всех и вся, но его никто не слушал.

Главным хулиганом был Валентин Алексеевич. Старший инспектор, услышав от стажёрки следователя, что это известный писатель, несколько изменил тональность разговора.

– Дайте мне телефон! – потребовал Данилин.

– Не положено! – прикрикнул на него стоящий за его спиной милиционер.

– Дай, – тихо приказал старший инспектор Валентине, и та придвинула писателю тяжёлый чёрный телефонный аппарат. Валентин Алексеевич набрал номер и сказал, тяжело дыша в трубку коньячным перегаром:

– Иван Иваныч, меня тут забрали… Как это кто? Милиция! Наша родная советская милиция… – Оторвавшись от трубки, обратился к девушке: – Какой у вас номер отделения?

Она назвала.

Валентин Алексеевич повторил в трубку, а снова обратился уже к старшему инспектору:

– А вы сами-то кто будете?

– Старший инспектор Кальнин! – доложил милиционер. – Альберт Янович Кальнин.

Он не знал, кому звонил этот задержанный за хулиганство в ресторане писатель, но уже жалел, что связался с ним. Время такое, что могли за него и наказать. А если тот, кому он звонил, высокий чин, выговором дело может и не ограничиться.

Валентин Алексеевич повторил имя инспектора и положил трубку.

– Сейчас за мною приедут! – сказал он с облегчением. – Не могу же я в таком виде возвращаться домой.

В комнате стало тихо. Валентина перестала печатать.

– А как же я? – воскликнул Олег Борисович. – Это всё он! Я никого не бил, не толкал в фонтан. Выпустите меня! Меня дома жена ждёт!

А Данилин продолжал объясняться в любви милиционерше, но старший инспектор делал вид, что ничего не видит и не слышит.

– Валечка, – говорил Валентин Алексеевич, пытаясь дотянуться до её руки. – Вы потрясающая девушка! Вам этого раньше не говорили? Я вам позвоню! Нет, приеду! Какие вы любите цветы?..

Когда появился товарищ Бочкин с помощником и показал свою красную книжечку, тот вытянулся в струнку.

– Валентин Алексеевич, пойдёмте, – сказал Бочкин. – И кто это вас так отделал? – Он строго взглянул на старшего инспектора.

– Нет, официанты в ресторане, – сказал Данилин. Потом снова повернулся к девушке: – Я к вам обязательно приду, и мы…

– Ладно, Валентин Алексеевич, вставайте! Отвезём вас домой.

– А меня как же?! – завопил Гуцуляк не своим голосом, но Бочкин, который прекрасно знал его, только презрительно бросил:

– А ты скажи спасибо, если тебя выпустят. Такие, как ты, позорят советскую власть! Его в КПЗ. Разберитесь с ним, – строго сказал он, обращаясь к старшему инспектору, будто был его начальником.

Иван Иванович и его помощник с трудом подхватили Валентина Алексеевича и потащили к машине.

– Домой не поеду! – заявил тот. – Везите меня на дачу!

– Можно и на дачу, – согласился Бочкин. – Вы только не буяньте больше, хорошо?

– Хорошо, – согласился Данилин.

Его усадили на заднее сиденье, и последнее, что услышал Данилин, были слова Ивана Ивановича, сказанные прямо в ухо:

– Ну, ты и герой! Молодец, одним словом.

 

17

Пока они ехали в машине, Иван Иванович молчал, положив левую руку на плечо Валентина Алексеевича. Он хорошо знал, что шофёр, который работает с ним много лет, также кем-то поставлен, чтобы за ним присматривать. Здесь все друг за другом присматривали… Осторожность никогда не лишняя, ведь ложка дёгтя всегда найдёт свою бочку мёда, и тогда ничто и никто не поможет. И заслуг не учтут. Мало старых большевиков валит лес в Сибири или давно лежат в земле? «И никто не узнает, где могилка моя», – прозвучало в голове у Бочкина.

Негромко повторил:

– Молодец! Здорово придумал! Теперь он от тебя отстанет. Только нельзя расслабляться. Ошибки, которые ты ещё не совершил, ждут своей очереди. Надо же такое придумать!

– Это Булгаков! У меня бы ума не хватило! – скромно заметил Валентин Алексеевич. – Я же говорил: он гений!

– Он всё знает? Ну, ты и болтлив не в меру!

– Ты же ничего не посоветовал. А я додуматься не мог.

– Чего глупостью хвастаешь?

– Значит, не хватает ума её скрыть.

– Но первый шаг в пропасть не исключает возможности сделать второй! – зло прорычал Бочкин и снял руку с плеча Валентина Алексеевича.

– Булгаков ничего не понял! Он порядочный человек! Тем более что не знает, чей заказ. Я ему верю как себе! – оправдывался Данилин.

– Ну и дурак! В нашем мире верить нельзя никому! Думал – ты умнее!

– Но у меня же не было выбора!

Валентин Алексеевич расстроился.

– Выбор есть всегда. Но я всё же склонен думать, что Булгаков действительно или ничего не понял, или просто болтать не будет.

Когда они подъехали к даче, Иван Иванович спросил:

– Сам-то дойдёшь, или проводить?

– Дойду!

– Ты выпей рюмку водки и ложись спать.

– Спасибо, Иван Иваныч. И вот ещё: пусть твой шофёр подъедет ко мне и с утра пришлёт Катю. Как я без неё?

– Хорошо. Иди! И всё же ты молодец! Додуматься до такого!

– Да говорю же – не моя заслуга.

 

На следующее утро приехала не только Катя, но и Мария Петровна, которую он не ждал. Увидев помятую физиономию мужа, она чуть не задохнулась от возмущения.

– Опять кутил с бабами! Когда, наконец, ты успокоишься, кобель сраный! На меня неделями не смотришь! И чем они лучше?

– Чего орёшь?! – пытался успокоить жену Валентин Алексеевич. – Какие бабы?! И что за выражения? Ты же врач! Неужели и в поликлинике своей так кричишь?!

– В том, что мозги ты можешь выворачивать у идиотов, я не сомневалась. Но я не идиотка! Только посмотри на себя в зеркало! – кричала Мария Петровна. – На кого ты похож! Вся рожа разбита, синяк под глазом, нос картошкой, будто босяк какой! Нет, если хочешь, чтобы над тобой смеялись, чего же называть себя писателем? Иди в клоуны! Стыд-то какой! Что люди скажут? И куда ты теперь появишься в таком виде?

– А я никуда не собираюсь, – огрызался Валентин Алексеевич. – Творческий человек может работать и дома. Ему тишина нужна, так что ехала бы ты обратно!

– С такой физиономией – только в милицию! Писатель! Интеллигент! Кобель поганый, бабник и алкоголик! С кем я связалась?!

– Кто против? Отвяжись! – отмахивался он от жены. – Ну, выпил с друзьями. Что в том плохого?

– А бабы!? – не унималась Мария Петровна.

– Какие бабы? – пытался отнекиваться Валентин Алексеевич. – Была одна, так я её чуть в фонтане не утопил. Уж слишком приставала.

– А другую зажимал? И как она тебе на ощупь? Мне мама говорила: зачем он тебе такой? С кем ты только связалась?! Думала: писатель, культурный человек. А он бегает за каждой юбкой, баб зажимает! И где?! В культурном месте, при всех!

– Ты-то откуда знаешь, где и что произошло? – удивился Валентин Алексеевич. – Следишь за мной?

– Москва – большая деревня! Люди рассказали! – запальчиво кричала Мария Петровна. – Видела тебя моя сотрудница!

– И сразу же донесла?!

– Позвонила! Как иначе? До какого сраму ты довёл нашу жизнь! Все говорят о твоих похождениях!

– Кто говорит? – огрызнулся Валентин Алексеевич. – Буржуи, жулики и воры! На какие деньги они там жируют?

– А вы, такие порядочные, устроили драку. Не поделили бабу! Ты и получил по физиономии! Ну, скажи, какая у нас с тобой семейная жизнь? Ты меня позоришь! Я главный врач, а меня сотрудники жалеют, шепчутся. Дожила: муж – хулиган! С меня достаточно! Ты такой в Москве не один!

Эти слова возмутили Валентина Алексеевича.

– Семейная жизнь, говоришь? На кой чёрт мне такая жизнь? Ты не женщина, а акула-пила! С утра и до вечера, по любому поводу, только и слышу: не так, не то, этому нужно улыбаться, с тем общаться нельзя, а с тем хорошо бы завязать дружбу! Да кто тебе сказал, что я твой раб?! Я свободный человек, и мне не нужна такая семейная жизнь! Что у нас общего? Кровать? Ты целыми днями на работе. Но, должен признаться, когда тебя нет, мне даже легче дышать!

И – понеслось!

Валентин Алексеевич подумал: «Зачем мне такая семейная жизнь? Не пора ли последовать совету Булгакова и, наконец, её прекратить?! Пора реализовать его план».

Наконец, жена, хлопнув дверью, ушла к себе.

Валентин Алексеевич закурил, раздумывая, что теперь следует сделать, потом снял трубку и позвонил Бочкину. Его тревожила судьба Гуцуляка. Он чувствовал себя виноватым, что втянул его в эту историю.

– Слушай, Иван Иваныч, – сказал он, – хочу ещё раз поблагодарить тебя! Выручил! А как обстоят дела с Олегом?

– А-а, это ты, наш дорогой хулиган? – ласково спросил Бочкин. – Как там твои синяки, не болят?

– Не болят! Ты мне лучше скажи…

– А ты примочки ставь – скорее пройдут.

– Спасибо за совет!

– Пожалуйста, дорогой. Я вот только думаю, что теперь тебе выходить из дому нельзя, пока они не исчезнут. Они ещё зацветут, так что сиди на даче и занимайся творчеством!

– Мне уже жена читала мораль, – недовольно проворчал Валентин Алексеевич. – Скажи лучше, как там мой подельник?

– Ты же не урка какой, не блатной. Что за словечки у тебя такие: «подельник»? – удивился Иван Иванович.– Или по фене привыкаешь ботать? Не морочь голову. Ты ещё не отошёл, а уже лезешь в новое дерьмо. По делу о хулиганстве в ресторане «Метрополь» проходит один человек: гражданин Гуцуляк Олег Борисович тысяча восемьсот девяностого года рождения…

– А я как же? – удивился Валентин Алексеевич.

– А ты никак, чёрт бы тебя побрал! С тобою, конечно, проведут беседу. Может, выговор влепят. Впрочем, это меня не касается. Я такими делами не занимаюсь.

– Да ты мне объясни толком: что там с Гуцуляком?

– С ним мы разберёмся без тебя.

– Но это же несправедливо, Иван Иваныч! – воскликнул Валентин Алексеевич. – Я его пригласил в ресторан…

– А он злоупотребил твоим гостеприимством. Пил-ел за твой счёт, а потом сказал: мне этого мало и устроил скандал!

– Да не было ничего такого? Откуда у тебя такие сведения?

– Сведения у нас – откуда надо, – твёрдо проговорил Бочкин. – И вообще: что справедливо, а что нет – не тебе решать! Есть мнение, что его нужно остановить, и мы это сделаем! Тем более что и на тебя он ведро грязи вылил. Нужно знать, с кем общаться и такие дела проворачивать. Но, повторяю, тебя это не касается!

Валентин Алексеевич некоторое время молчал. Потом спросил:

– Чем я могу ему помочь?

– Ты, мать твою!? – заорал Иван Иванович. – Ему уже никто не поможет! – и бросил трубку.

Валентин Алексеевич расстроился. Выкурил папиросу, размышляя над тем, что он может сделать для человека, попавшего из-за него в беду. Потом решительно встал, оделся, взглянул на себя в зеркало, махнул рукой и вызвал Фёдора.

– Куда это ты, непутёвый! – крикнула ему Мария Петровна, увидев, что муж собирается уезжать.

– Поеду выручать друга, – сказал Валентин Алексеевич. – Ты же сказала, что с таким лицом – только в милицию. Туда и пойду.

– Выручать собутыльника? А ты обо мне подумал? Меня кто выручит?

– Подумал и о тебе, – зло проговорил Валентин Алексеевич. – Вчера познакомился с девушкой. С тобой разведусь, а на ней женюсь, и все будут довольны!

– Кого ты там себе нашёл? Да я про тебя такое напишу!..

Но Валентин Алексеевич уже не слушал её – вышел, сел в машину и укатил в Москву, купил цветы и поехал в отделение милиции.

Старший инспектор Кальнин рассказал Данилину, что гражданин Гуцуляк препровождён в КПЗ.

– Куда?! – ужаснулся Валентин Алексеевич.

Старший инспектор равнодушно смотрел на Данилина, не считая нужным отвечать.

Валентин Алексеевич потоптался, потом спросил:

– Скажите, на месте ли девушка, которая дежурила вчера? Румяная такая блондинка с огромными голубыми глазами.

– У нас тут все девушки красивые. В детской комнате – Машенька, секретарша – Оленька, уборщица – Варвара Фёдоровна… Вам какую? – улыбнулся старший инспектор.

Валентин Алексеевич видел, что Альберт Янович подшучивает над ним, но, взглянув на него, произнёс:

– Та, что вчера вела протокол. Кто она?

– Валентина Пантелеева? Стажёр-следователь! Где же ей быть? На службе! – Дисциплинированный товарищ. Это ей цветы? Давайте, передам.

Валентин Алексеевич, спрятав букет за спину, спросил:

– Она случайно не замужем?

Старший инспектор смягчился и ответил:

– Случайно нет. Позвать? Но имейте в виду, она при исполнении, долго не болтайте. А вкус у вас есть. Деваха первый сорт!

Он прошёл по коридору и скрылся за дверью кабинета.

Валентина Пантелеева удивилась, увидев перед собой вчерашнего фигуранта дела о хулиганстве в ресторане «Метрополь». Да ещё и с букетом белых роз в руках. Потом, вспомнив, что он известный писатель, улыбнулась.

– Ой! Это мне!? – воскликнула она.

Девушка покраснела от смущения, но цветы приняла.

– Хочу извиниться за своё вчерашнее поведение, – начал было Валентин Алексеевич, но девушка его прервала:

– Бывает…

– Со мною ни разу ничего подобного не было, – заверил её Валентин Алексеевич. – Я напроказничал, а моего приятеля упекли в камеру.

– Это вы про гражданина Гуцуляка? – удивилась девушка. – А вы его больно-то не жалейте. Слышали бы, как он вас грязью поливал.

– Меня? – удивился Валентин Алексеевич.

– Вас! Говорил, что вы не тот, за кого себя выдаёте! Что в Бога веруете, жалеете, что советская власть притесняет интеллигентов всяких, учёных, короче, – буржуев. И вообще – не наш человек!

– Вы шутите? – тихо и испуганно спросил Валентин Алексеевич. Он знал, что всё это может плохо для него закончиться.

– Какие уж тут шутки? Но ему никто не поверил. По нему видно, что это за тип. Я научилась уже определять по лицам, кто чего стоит. Так выглядят шулера и скупщики краденого из Марьиной Рощи… Ну, ладно! Мне пора, – весело сказала Валентина. – Спасибо за розы!

Но Валентин Алексеевич был настойчив, уговорил девушку провести этот вечер с ним.

– Вы не пожалеете! По говору слышу – не москвичка. Я вам покажу мою Москву!

– У нас конец рабочего дня в шесть вечера, – сказала Валентина.

 

В назначенное время он подъехал, галантно открыл дверцу автомобиля и на виду у всех увёз девушку в синюю даль широкого проспекта.

От посещения ресторана Валентина наотрез отказалась, и они поужинали в рабочей столовой.

Понимая, что выглядит не лучшим образом, Валентин Алексеевич делал всё, чтобы развлечь девушку. Но в столовой вина не было, от пирожного или второго стакана компота она отказалась. Ему ничего не оставалось, как попытаться поразить её своим интеллектом. А уж делать это он умел! Глубокомысленно цитировал передовицы «Правды», переиначивал на свой манер истины из книг серии «Мудрые советы».

– Знаешь (мы же на «ты», не правда ли?), как говорится: главное условие духовного роста – это знание глубины своего незнания. Вот, например, поэзия! В ней столько глубины и эмоциональности! Ты только вслушайся повнимательнее в хрестоматийные пушкинские строки:

 

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слёз, без жизни, без любви….

 

Валентина смотрела на знаменитого писателя и радовалась, что он делится с нею своими мыслями о поэзии, читает ей стихи.

Потом они поехали в парк и там танцевали под звуки оркестра техникума связи.

В машине Фёдор тихо, чтобы не слышала девушка, сказал Валентину Алексеевичу, что его рабочий день закончился и ему пора домой. Валентин Алексеевич так же тихо, но и строго ответил:

– Я не часто тебя задерживаю. Для меня сегодняшний вечер жизненно важен! Не нравится – иди в таксисты.

Фёдор кивнул, купил пирожки с ливером и уплетал их, запивая лимонадом. Он тоже решил сделать себе маленький праздник.

На Фрунзенской набережной Валентин Алексеевич держал девушку за руку, словно старшеклассник на первом свидании.

– Совсем сдурел на старости лет, – пробурчал Фёдор. – И эта тоже – хороша, ничего не скажешь! А ещё милиционерша!

Был поздний вечер. В чёрной воде Москвы-реки отражались огни фонарей.

– Разве так можно? – тихо спросила Валентина.

– Как? – не понял Валентин Алексеевич.

– Вы женатый человек, а я, между прочим, комсомолка и стажируюсь на следователя. Что могут подумать наши товарищи. Иным только на язык попади! Такое насочиняют!..

– Дело в том, Валюша, что я развожусь, – с грустью в голосе ответил он, – а потому считаю, что мы не нарушаем советскую мораль. У меня самые серьёзные намерения…

– Вот как? – улыбнулась Валентина. – А почему вы бросаете жену? Надоела? Мешает творчеству?

– И то и другое. Всегда злая, пилит, не даёт работать… Но, как ты понимаешь, дело не в том, что она надоела. Она так и не смогла родить мне ребёнка. Бесплодна. Как говорится, искал счастье, а приобрёл опыт.

Валентина какое-то время молчала. Потом спросила, доверчиво посмотрев на него:

– А вы хотите иметь детей?

– Конечно, хотел бы! И не одного, – он чуть прижал её к себе, – мальчика и девочку.

– Иные, срывая цветы удовольствия, о плодах не думают, – сказала Валентина и с улыбкой едва слышно добавила: – Я постараюсь родить вам сына и дочь. Но, разумеется, в законном браке.

Валентин Алексеевич ликовал.

– Только так! – подтвердил он. – У меня намерения – самые серьёзные!

Он обнял девушку и поцеловал в губы.

Потом они перешли по Крымскому мосту на другой берег и там гуляли по Нескучному саду.

 «До чего же хороша! – думал он. – Неглупа, и при фигуре!.. Жалко, что и с нею придётся разводиться! Впрочем, почему я должен жить по советам Булгакова? Что с того, что у него было три жены?! У других великих и вовсе жён не было! Я как загипнотизированный! Нахулиганил в ресторане, а теперь и жизнь строю по его сценарию!..».

Данилин снова привлёк к себе девушку и на этот раз страстно поцеловал в губы. «Завтра же подам на развод!»

Жизнь казалась ему прекрасной и неслась галопом, но как удержать взбесившихся лошадей?!

 

18

Похолодало, и Москва осунулась, словно оделась в рваные одежды, и наводила на москвичей тоску.

Булгаков чувствовал себя отвратительно. Он, наконец, завершил работу над пьесой и перед тем, как вынести её на широкое обсуждение, дал почитать Константину Андреевичу Тренёву, высказаться о ней. С его мнением он считался. Его пьесы с успехом шли в театрах страны, а «Любовь Яровая» побила все рекорды посещаемости.

Константин Андреевич прочёл пьесу на одном дыхании и пришёл к Булгакову с машинописными листами текста, каковые он возвращал без каких-либо заметок на полях или подчёркиваний, понимая, что пьесу будут читать и другие, а у них и мнения могут быть иными. Но к тексту аккуратно приложил свои заметки, которые набросал на двух листах.

 От внимательного взгляда Михаила Афанасьевича не ускользнуло, что эти заметки были написаны аккуратно и, видимо, обдуманно. Тренёв так просто ничего не говорил.

Поначалу пили чай и говорили о погоде, международной обстановке, театральных сплетнях. Проницательному Константину Андреевичу было видно, что Булгаков волнуется, хотя виду старается не подавать. Он собирался поговорить с Михаилом Афанасьевичем наедине, но тут выяснилось, что сделать это будет непросто: Елена Сергеевна и не думала оставлять их. Вела себя так, будто говорила: обсуждайте в моём присутствии, потому что главная здесь я и всё здесь происходит ради меня!

Тренёву это не нравилось. Его не интересовало мнение этой странной женщины. Она ему мешала, не позволяла сосредоточиться на том, ради чего он, собственно говоря, и пришёл. По его мнению, пьеса ещё «сырая», и он хотел объяснить Булгакову свои соображения. Михаила Афанасьевича он считал талантливым писателем и хорошим человеком.

Совершенно не смущаясь, он вежливо попросил Елену Сергеевну оставить их. Та, услышав это, вспыхнула от возмущения, но сдержалась, возражать не стала – ушла.

– Мужчинам надо иногда поговорить о том, чего женщинам не следует знать, – сказал Константин Андреевич. – А говорить я вам буду неприятные вещи. Так что держитесь, дорогой Михаил Афанасьевич!

– Слушаю вас. – Булгаков напрягся, приготовившись к тяжёлому и неприятному разговору. Закурил. – Я ко всему готов.

– Буду говорить честно и прямо.

– Только так и хотел бы…

– Ваша пьеса совершенно не соответствует вашему уровню. Вас щедро судьба наделила талантом, а пьеса ваша – схема! Это не художественное произведение!

– Так я и знал! – обречённо прошептал Булгаков.

Тренёв рассмеялся.

– Но вы не отчаивайтесь! Я ведь не сказал, что она безнадёжно плоха.

– Вы думаете, её можно переделать?

– Переделать – само собой разумеется! Всё как обычно, и я это всё высказал в своих замечаниях, которые потом почитаете. Вы мне напоминаете ювелира, который способен искусно огранить любой алмаз, но, вместо этого, взялся за простенькую безделушку и создал для доярки колхоза «Заря коммунизма» бусы из ярких стекляшек.

– Я этого и боялся! – тихо прошептал Булгаков.

Он опустил голову, затянулся и, выпуская дым, о чём-то напряжённо думал.

Константин Андреевич усмехнулся.

– Да бросьте вы так переживать! Ведь этой воображаемой девушке другого и не надо! Она пойдёт на танцы в сельский клуб, и бусы сделают своё дело: какой-нибудь молодой тракторист влюбится и женится на ней… Ваши стеклянные бусы, – Тренёв потряс в руках текстом пьесы, – это, конечно, не ювелирное искусство, но вещь полезная. И кто-то скажет вам за неё спасибо.

– Всё это ужасно, – проговорил Булгаков. – Я так и думал.

Константин Андреевич взглянул на него и сказал:

– Не о том надо жалеть, Михаил Афанасьевич! Знаете русскую пословицу: снявши голову, по волосам не плачут. Огромная страна оказалась в ужасном положении: рухнуло всё, и теперь на обломках исчезнувшей цивилизации мы пытаемся создать что-то новое, но у нас это пока плохо получается.

Булгаков спросил:

– А что нужно сделать, чтобы получилось хорошо?

Он в пепельнице потушил папиросу и хотел было взять новую, но Константин Андреевич придержал его руку.

– Ждать, – грустно ответил Тренёв. – И работать.

– Сколько лет ещё нужно ждать – десять? Двадцать?

– Сто! – сказал, как отрезал Константин Андреевич.

– Вы, должно быть, правы, но мы с вами сто лет вряд ли проживём! – ухмыльнулся Михаил Афанасьевич.

– Правильно, не проживём! Но положим свои судьбы в это дело. Ляжем кирпичиками в огромную стену, которая со временем будет выстроена. И кто-то потом скажет: вот этот кирпичик – судьба Михаила Булгакова, а этот – Константина Тренёва…

Страшная картина открывалась взору Булгакова. А Константин Андреевич продолжал:

– Маяковский погиб. Даже если допустить, что он застрелился, то и тогда его смерть следует рассматривать как убийство. Его довели до этого состояния.

– Скорее, разочаровался в идеалах, – предположил Михаил Афанасьевич. – Уж как он славил Отечество, «которое есть, но трижды, которое будет!». Потом прозрел, увидел, что нынешняя наша страна – сказка Пушкина, и корыто у неё дырявое…

Константин Андреевич посмотрел на него, стараясь понять, не провокация ли это? Потом кивнул и продолжал:

– Горького отравили после стычки со Сталиным. Он и сам не был ангелом, но не заслуживал такой участи…

– А вспомните Замятина. Тоже погиб при загадочных обстоятельствах. Мы всех и не перечислим…

Михаил Афанасьевич снова взял из пачки папиросу.

– Курите много, – сказал Константин Андреевич. – Но вы правы, всех не перечислим. Но забывать – права не имеем. Бывший офицер и одновременно прекрасный русский писатель Александр Куприн вернулся в Россию из эмиграции и вскоре умер. Может, просто от тоски и его никто не убивал. Ну а тоска откуда взялась? От того ли, что Россия разительно отличается от той, которую он оставил, уезжая в эмиграцию? Умные люди погибают потому, что не могут вписаться в эту действительность. Но были и другие. Шаляпин, например, которого Сталин приглашал и обещал ему «златые горы и реки, полные вина», не польстился на посулы и жив! И таких тоже немало.

Булгаков никак не мог понять, к чему он это говорит.

– А кто польстился? – продолжал Константин Андреевич. – Максим Горький и Алексей Толстой! Один уже умер, а тот пока жив и что-то пытается сочинять. Но вот вопрос: не прохвост ли он? Не приспособленец ли? Не изменяем ли мы чему-то важному и святому?

Нет, и вот почему: Россия не может жить в состоянии анархии, где махновцы, петлюровцы и прочая сволочь грабят и убивают людей без суда и следствия только за то, что они не разделяют их взглядов, насилуют женщин, морят голодом стариков и детей! В России должна быть монархия в любой форме! Пётр Первый был жестоким диктатором, но зато Россию поставил на достойное место. Сталин – это ведь тот же монарх и диктатор. Иначе в России нельзя! А кого прикажете посадить на трон, если не его? Кого-нибудь из махновцев, петлюровцев? Или Троцкого?! Мощная личность, но ведь он маниакальный убийца! Всё, что сейчас происходит, показалось бы детским лепетом по сравнению с тем, что устроил бы этот Карабас-Барабас, будь он при власти! А может, лихой Будённый с его усами? Молотов? Ворошилов?.. Кто?

Константин Андреевич замолчал, а Михаил Афанасьевич не мог понять, к чему он завёл этот разговор, ведь речь шла о его пьесе.

Тренёв посмотрел на Булгакова.

– Нет таких – вот и весь сказ. И служить надо тому, кто есть. Сталину! Он один сдерживает внутренних и внешних врагов, готовых раздербанить Россию, отобрать Крым, Кавказ, Сибирь… Сталин – это новый император земли Русской. И не важно, как это сейчас называется. В истории нашей далеко не всегда власть передавалась по закону! На нём клином сошлась Россия! В этом и нужно усматривать своё служение Отечеству!

– Но мы же говорили о моей пьесе, – напомнил Тренёву Булгаков.

– Ваша пьеса, Михаил Афанасьевич, вполне вписывается в эту космическую схему. И вы тоже послужили Отечеству!

Булгаков ещё сильнее задумался.

– Помните, что сказал Достоевский относительно гордого человека? – неожиданно спросил Константин Андреевич.

– Не помню, – растерянно проговорил Михаил Афанасьевич, ожидая очередного отступления от темы, которая его более всего интересовала.

– А зря! Он на открытии памятника Пушкину сказал: «Смирись, гордый человек!». Вот и вы, Михаил Афанасьевич, смиритесь! Ваша пьеса – нужное государственное дело! – Он опять потряс в воздухе машинописным текстом. – Её нужно доводить до ума, и я в своих заметках говорю по этому поводу. Кто-то потом выскажется ещё, вы примете во внимание и их замечания. Короче говоря, работайте с осознанием того, что это полезное дело. Пусть пьеса существует. Да, не шедевр, но она нужна!

Булгаков некоторое время молчал. Потом тихо произнёс:

– Ну, допустим, вы правы, но как же в таком случае быть с вдохновением, полётом фантазии, служением Высокому Искусству?

Константин Андреевич возразил:

– А скажите, не Мейерхольд ли преследовал вас и всячески высмеивал вашу деятельность в театре?

– Меня многие преследовали и высмеивали, – мрачно проговорил Михаил Афанасьевич. – И что?

– А то, что именно Мейерхольд любит такие высокопарные слова о служении Высокому Искусству. Вы хотите стать таким?

– Да упаси Боже!

– Но почему? Вы же только что сказали, что для вас важно!..

Михаил Афанасьевич замотал головой.

– То, что делает Мейерхольд, по моему мнению, идиотизм и ничего общего не имеет с Высоким Искусством, – продолжал Константин Андреевич. – Но соглашусь – это талантливый... идиотизм. Новое течение, как авангардизм и сюрреализм, экспрессионизм и коммунизм… Все эти «измы» всегда вызывали у меня недоверие.

Булгаков не ответил, мысли его были о другом. Сказал:

– Значит, я просто угасаю как писатель.

– С чего вы взяли?

– Как же! Творческий рост писателя должен быть восхождением. Он обязан писать всё лучше и лучше!

– Зря тревожитесь! – утешил его Константин Андреевич. – Свои лучшие произведения вы ещё не написали.

– Вы думаете?

– Не думаю, а знаю! – воскликнул Тренёв. – Вы дьявольски талантливы, и временные спады не должны вас пугать. Пьеса написана на благо нашей страны, а это оправдывает всё. Зная Сталина, я думаю, что она обречена на успех. Вас заметят, вы будете награждены…

Михаил Афанасьевич сердито пробурчал:

– Пусть бы лучше дали квартиру, а орден мне ни к чему.

– А вот и зря! Человек с орденом у нас становится неприкасаемым. Его нельзя критиковать. И льготы ему полагаются…

– Никак не пойму, – задумчиво проговорил Михаил Афанасьевич. – Прежде награждали «крестом». Этот символ понятен. Но орден Ленина – что это? Словно икону носить на груди! Не идолопоклонство ли это? А как же с заповедью: «Не сотвори себе кумира!». Впрочем, забыл: кто теперь живёт по заповедям? И кто этот Ленин, что в честь него учреждён орден?

– Вы уже ответили на свой вопрос, – сказал с улыбкой Константин Андреевич, – и нарисовали его образ. Да так, что никто не заметил. Кроме меня, разумеется. Но я-то не в счёт!

– Когда это я изображал вождя мирового пролетариата? – удивился Булгаков.

Тренёв хитро прищурился и проговорил с какими-то шутовскими интонациями:

– Владимир Ипатьевич Персиков, батенька, в ваших воистину бессмертных и великолепных «Роковых яйцах» – ведь это же вылитый Ленин! – Он засмеялся почти по-детски, закидывая назад голову, и продолжал: – Не успел, бедняга, умереть, как вы увековечили его образ.

– Ах, вот вы о чём! – усмехнулся Михаил Афанасьевич. – Разгадали-таки?

– Ну, как же. Глаз у меня намётан.

– А ведь поначалу я ему и фамилию хотел дать не Персиков, а что-нибудь на букву «У» – Улиткин, например, или на букву «Л» – Леночкин. Но передумал…

– И слава Богу! – рассмеялся Константин Андреевич. – А то бы ваш, батенька, реакционный замысел уже бы давно раскусили и вас всенепременно расстреляли как врага рабочего класса.

– А всё же, – спросил Михаил Афанасьевич, – как это у меня получилось, что после романа о Мастере я написал эту жуткую пьесу?

Константин Андреевич взглянул с сочувствием на Михаила Афанасьевича, к которому относился с симпатией, и сказал решительным голосом:

– Читал ваш роман. Мне его дал Алексей Толстой. За ночь проглотил! Роман, слов нет, хорош, но в нём у героев нет лиц. Только маски.

– Это как? – изумился Михаил Афанасьевич.

– А так! У вас получались какие-то нравоучительные типажи представителей враждебных пролетариату элементов, которые свирепствуют сейчас в нашей стране. Допустим, Берлиоз – это типичный псевдоинтеллектуал, который сам себя назначил писателем. Нынче много таких! Иван Бездомный – типичный литературный нахал, рвётся к кормушкам и лихо сочиняет стишки, прославляющие советскую власть… Этакий новый Никифор Ляпис-Трубецкой, как у Ильфа и Петрова в «Двенадцати стульях».

– Разве это плохо?

– Плохо!

– Чем же?

– У вас вышла назидательная абстракция: вы собрали всех халтурщиков в одну кучу и слепили из этого человеческого дерьма, извиняюсь за выражение, Бездомного…

– Но разве это так уж плохо?

– Плохо! И все эти работники домоуправления, творческие интеллигенты, люди из народа у вас являются каким-то обобщением. Вы словно собрали тысячу однотипных людей и показали нам в лице одного героя. А чтобы не так скучно было, добавили туда всякой чертовщины и фокусов: ведьмы, черти, лягушки с каким-то оркестром… Кстати, и ваши волшебные персонажи тоже условны. Такое впечатление, что вы всё это вычитали в справочниках и теперь вывалили читателю. Признайтесь: вы это всё откуда-то выписали?

– Да, – глухо проговорил Михаил Афанасьевич. – Я использовал справочники, поглядывал и в энциклопедию. Что в том плохого?

– Это всё нехорошо для настоящего художника слова. Я понимаю, Жюль Верн создавал свои приключенческие романы, сидя в библиотеке. Но у него ведь и жанр был другим. Меня больше волнуют реалистические персонажи. Где в вашем романе, скажите вы мне на милость, живые, конкретные люди?

– А разве их там нет? – изумлённо спросил Булгаков.

Константин Андреевич горячо возразил:

– В «Белой гвардии» – есть, а в том романе – ни единого! У вас все герои – обобщённые образы!

– Но как же? Там такие же живые, как в «Белой гвардии»?

– Они живые только в ваших фантазиях. Вы знаете, какие они, но читателю об этом так и не рассказали. Ведь вы даже не назвали имени вашего Мастера. Это просто тень некоего человека! Я, конечно, догадываюсь, что вы имели в виду себя, а что прикажете делать тем, кто не имеет чести знать вас лично? Им-то как понимать сей образ?

– Но я именно этого и добивался: смутить читателя догадками, не дать им их разгадать, – пробормотал Михаил Афанасьевич.

А Константин Андреевич продолжал его громить:

– Почти то же самое и ваша Маргарита. Лишь однажды вы обмолвились, что у неё чёрные волосы. И это всё! Как она выглядит? Какие у неё глаза, нос, привычки, наконец! Какая у неё фамилия? И почему Маргарита? Мы живём в России, а не в Германии! Извольте создавать русских героинь, если вы работаете для России!

Собираясь уходить, Константин Андреевич сказал на прощанье:

– Повторюсь: ваша пьеса нуждается в серьёзной доработке. У вас всё получится! И вообще, пишите! Вы же можете.

– Я напишу, а меня не будут печатать. И что? Ждать сто лет?

– А вы напишите так, чтобы напечатали! Сказку напишите, фантастический роман.

 

Когда Тренёв ушёл, Михаила Афанасьевича ждал неприятный сюрприз. Он точно помнил, что дверь в комнату была закрыта, но откуда ни возьмись появилась Елена Сергеевна. Она была чем-то сильно возбуждена. Обычно строго следящая за своей причёской и одеждой, сейчас была совершенно не похожа на себя. Волосы растрёпаны, халатик расстёгнут так, что видно нижнее бельё. Глаза горели сумасшедшим блеском.

– Наговорились? Неужели ты не понимаешь, что это твой враг! – воскликнула Елена Сергеевна.

– С чего ты взяла? – удивился Михаил Афанасьевич.

– Он говорил тебе гадости, а ты сидел и с виноватым видом выслушивал его бред! Разве тебе не ясно, что он просто тебе завидует! Я ненавижу его!

– Погоди, Люсенька! – удивился Михаил Афанасьевич. – Я чего-то не понял: откуда ты знаешь, о чём у нас шла речь?

– Я никуда не уходила и всё слышала! И не смотри на меня так – я твоя жена и желаю тебе добра! Если что – никто за тебя не заступится! Мы живём в своих обстоятельствах. И делаешь ты, что можешь! Ему бы хотелось, чтобы ты молчал! А то, что ты не можешь молчать, – ему и в голову не приходит! – крикнула Елена Сергеевна и исчезла так же, как и появилась.

Михаил Афанасьевич удивился, подумал: «И чего это она?». Он постоял, глядя на закрытую дверь, потом вышел из комнаты, чтобы успокоить жену.

Елена Сергеевна сидела в кухне и готовила ужин. Голова её как всегда была в идеальном порядке. На халатик, застёгнутый на все пуговицы, был надет фартук, в котором она всегда готовила. С удивлением взглянув на мужа, спросила:

– Наговорились? Что бы ты хотел на ужин, Мишенька? Я нарежу салат из свежих помидоров и огурчиков, сварю гречневую кашу.

Не проронив ни слова, Михаил Афанасьевич вышел. «Ведьма! Она действительно ведьма! Такой я её выдумал, а она материализовалась! А может, всё же существует параллельный мир, а она легко переходит из одного в другой, и потому я вижу её одновременно в разных местах? Чем не тема для фантастического романа?!».

Он сел к столу и стал записывать мысли, рождённые беседой с Тренёвым. Важно было ничего не упустить.

 

19

Слухи о недостойном поведении товарища Данилина быстро разнеслись по Москве, очень скоро его стали его избегать, перестали приглашать на встречи с читателями. Недруги потирали руки, радуясь, что на литературном небосклоне закатилась ещё одна звезда.

Когда Сталину доложили о «художествах» Валентина Алексеевича, он ухмыльнулся и некоторое время молчал, о чём-то размышляя. Потом набил в трубку табак из папирос «Герцеговина Флор» и, затянувшись, махнул рукой.

– Творческому человеку свойственно подстёгивать себя или алкоголем, или даже наркотиками. Вспомните художника Саврасова, умершего от алкоголизма в сумасшедшем доме, или композитора Мусоргского, писателя Максима Горького или поэта Сергея Есенина! Данилин, конечно, пьяница, но другого у меня нет, так что приучайтесь работать с теми, кто есть. Кадры нужно воспитывать!

Валентину Алексеевичу всё прощалось, потому что его ценил Хозяин. С ним, конечно, провели беседу, а он каялся и клялся в преданности, обещал, что больше такого не повторится, но забирать заявление о разводе отказался.

Ему вынесли выговор, но развестись не помешали.

Марии Петровне выделили комнату в коммунальной квартире и предупредили, чтобы она вела себя тихо. Данилин – государственное достояние. На том всё и завершилось. Не такая уж и глупая она была, чтобы не понять, кто есть кто.

Жизнь у Валентина Алексеевича стала спокойней и тише. Заказ Молотова ему больше не угрожал. «Булгаков прав: Вячеслав Михайлович осторожен, – думал Данилин, – не станет связываться с хулиганом».

Он закончил работу над романом. Его одобрили высокие инстанции и решили печатать в журнале «Знамя». После читательских конференций, обсуждений в трудовых коллективах – издать отдельной книгой, но, разумеется, с учётом замечаний и поправок, которые будут высказаны.

Валентин Алексеевич торопил Валентину с оформлением их отношений. Но девушка хотела представить его родителям. Данилин не возражал, но настоял, чтобы знакомство состоялось у него. Хотел предстать перед новыми родственниками во всём блеске и величии.

Встреча намечалась на воскресенье, но позвонил Булгаков и попросил высказать своё мнение о его пьесе.

Валентин Алексеевич понимал: Булгаков, конечно, Мастер! Драматург! Но понимал и то, что есть в ней немало исторических неточностей, огрехов и пьеса, несомненно, нуждается в доработке. Особенно в наше время, когда каждое слово – на вес золота!..

– Мне приехать к вам? – спросил Данилин.

– Мне интересны любые ваши замечания. Но об этом у меня не поговоришь. Давайте встретимся где-нибудь в тихом месте.

– Поедем ко мне на дачу! И отдохнём, и обсудим. В целом – пьеса замечательная и успех ей обеспечен!

 

На следующее утро машина Валентина Алексеевича подкатила к дому Булгакова. Его уже поджидал Михаил Афанасьевич. Но он стоял не один!

Булгаков лишь едва заметно развёл руками – дескать, ничего сделать не мог.

Валентин Алексеевич, стиснув зубы, подумал: «Ничего страшного! Если понадобится, я её осажу!». Но пятеро в салоне машины размещались с трудом.

– Тесновато, – сказал он в надежде на то, что Елена Сергеевна поймёт намёк и останется дома.

– В тесноте, да не в обиде! – рассмеявшись, откликнулась она и, потеснив Катю, уселась на заднее сиденье.

Поговорить о пьесе в машине не удалось. Всю дорогу Елена Сергеевна что-то рассказывала, читала стихи. Она знала несколько иностранных языков и постоянно что-то переводила для разных издательств.

– Над чем сейчас работаете? – спросил Данилин с вежливым интересом, чтобы остановить её демонстрацию образованности.

– Только что перевела роман Гюстава Эмара. Он страдал манией величия и закончил жизнь в психиатрической больнице.

– Вот как? – удивился Михаил Афанасьевич. – А ты мне не рассказывала об этом.

– А что о нём рассказывать? – ответила Елена Сергеевна. – Обычная посредственность, возомнившая о себе Бог знает что. Правда, некоторые вещи хороши, но иные – тоска невообразимая.

У Елены Сергеевны было собственное мнение обо всех и обо всём, всегда готов был ответ на любой вопрос. И в этом было что-то дьявольское. Она всегда старалась быть в центре внимания и делала для этого всё что могла. Валентин Алексеевич чувствовал своё бессилие. «Я бы от такой жены сбежал на второй день, – подумал он. – Впрочем, может, она действительно ведьма и стимулирует Булгакова, как хороший коньяк или морфий?».

На даче Валентин Алексеевич предложил Михаилу Афанасьевичу прогуляться по саду. Он хотел поговорить с ним о пьесе без свидетелей. Елена Сергеевна с укором взглянула на Данилина и, вздохнув, сказала:

– Так всегда!.. Удел женщины – кухня и стирка белья.

– Ну, не только, – возразил Михаил Афанасьевич.

Елена Сергеевна тут же отреагировала:

– Как же я забыла? Женщина нужна ещё и для этого!..

Михаил Афанасьевич готов был уже согласиться, чтобы и она пошла с ними. Но потом подумал, что Валентин Алексеевич не будет откровенен при ней.

– Идёмте! – ответил он, надевая шляпу. – Пока дождика нет – отчего бы и не погулять?

В саду Валентин Алексеевич сказал, что ему пьеса очень понравилась и она, несомненно, будет иметь успех. Но есть некоторые неточности, которые следует исправить. В пьесе о Сталине не должно быть шероховатостей!

– И что за неточности?

– Я написал свои замечания. Вы же хотели воссоздать исторические события, раскрыть характерные черты молодого революционера – Сталина. Вы свободно жонглируете историческими фактами, сумели передать колорит времени. Это мало кому удаётся. Я уже не говорю о массовых сценах, которые, ну, просто изумительны! Но, как мне показалось, личность вождя несколько теряется. Между тем ваша задача была в том, чтобы именно его вывести на первый план.

– Ну, что вы?! Я специально не хотел выделять Сталина, стремился изображать его как активного участника общей борьбы, которую вели рабочие Батума. И кто сказал, что в реалистическом творчестве нет места романтике, юмору? Вспомните хотя бы образ кутаисского губернатора!

– Согласен, вы всегда стремитесь к широкому обобщению. И это у вас получается! Потому и считаю вас Мастером! Но в пьесе о Сталине нельзя допускать исторических неточностей. Например, ваша сцена пожара, несомненно, усиливает драматизм событий. Но он на лесном складе завода Ротшильда случился в январе, а не накануне Нового года!

– Это художественное произведение, а не хроника! Я чуть сместил события, – вяло возразил Михаил Афанасьевич. Он уже понял, что ничего особенного от Данилина не услышит.

– Вы просто не обращайте на мои замечания внимания. Общее впечатление – восклицательный знак! Пьесе успех гарантирован! Она, вне всякого сомнения, понравится Сталину.

– Понимаю, что последнее слово будет за ним! – сказал с грустью Михаил Афанасьевич.

Он молча шёл по тропинке и, казалось, думал о чём-то своём, не слушая Валентина Алексеевича. А Данилин продолжал бубнить всё о том же: пьеса – хороша, поучительна и полезна для нашего общества. Она понравится Хозяину.

Вдруг Валентин Алексеевич остановился, поражённый мыслью, возникшей у него.

– Дайте почитать её Константину Георгиевичу Паустовскому, – предложил он. – Как вы к нему относитесь?

– Очень хорошо отношусь, – ответил Михаил Афанасьевич, – и давно знаком с ним. Но не уверен, будет ли ему интересно.

– Ну, почему же, – возразил Валентин Алексеевич. – Один ум хорошо, а два – лучше! Если он на даче, могли бы встретиться.

Когда они вернулись в дом, Данилин позвонил Паустовскому, справился о здоровье. Потом попросил прийти в гости.

– Хотелось бы услышать ваше мнение о новой пьесе Михаила Афанасьевича. Он сейчас у меня на даче вместе со своей очаровательной женой. Знаете, как говорится: большие ошибки видятся издалека! Нужен свежий глаз, откровенное профессиональное мнение.

– Ну и мастак вы уговаривать. А пьеса-то о чём?

– О событиях второго года в Батуми, о Сталине.

Паустовский некоторое время молчал.

– Вот даже как, – проговорил нерешительно Константин Георгиевич изменившимся голосом. – Ну что же, это интересно… Знаю Михаила Афанасьевича много лет. Он ерунды писать не станет! Но о чём сюжет?

– О революционной деятельности Иосифа Виссарионовича в юные годы. Я прочитал её. Мне понравилась!

– Ну да, ну да, конечно! – с явным облегчением сказал Паустовский. – Непременно возьму почитать. А почему он сам-то ко мне не обратился? Знакомы давно. Или не очень хочет знать моё мнение?

– Что вы такое говорите?! Он был не уверен, что вы согласитесь и найдёте для этого время, – оправдывался Валентин Алексеевич. – Я могу ему передать трубку.

– Не нужно! Прочитаю, выскажу своё мнение. И время для этого найду. Когда можно взять текст?

Договорились, что он подойдёт к ним на дачу завтра.

– Ну, вот видите, как хорошо всё складывается, – сказал Валентин Алексеевич. – Не зря, стало быть, я вас вытащил к себе.

Михаил Афанасьевич не спорил. Он и сам не смог бы объяснить, почему ему было важно, что скажут о его пьесе коллеги-писатели. Понимал, что судьбу пьесы будет решать Сталин. Понимал и то, что жизнь пролетает, как птица. Ему скоро полтинник, а птица эта, к сожалению, часто гадит на голову. И всё же мнение Алексея Толстого, Валентина Данилина и Константина Паустовского для него много значило.

Вечер на даче прошёл тихо. К удивлению Данилина, Елена Сергеевна больше не пыталась привлечь к себе внимание разговорами, уселась за рояль и стала играть вальс «На сопках Манчжурии». Валентину Алексеевичу не нравилось, как она колотит по клавишам, словно вдалбливает слушателям что-то в подсознание! Он направился в кухню дать распоряжения Кате относительно ужина, и вдруг увидел, что и Елена Сергеевна тоже встала из-за рояля и последовала за ним. Но, что самое странное: рояль продолжал играть! Клавиши прыгали сами! Будто некто невидимый нажимал на них! Он хотел вернуться и узнать, как это происходит, но Елена Сергеевна отвлекла его словами:

– Чего же вы остановились! Я знаю рецепт прекрасного диетического супа-пюре. Поверьте! И сытно, и полезно. От него не поправитесь!

Валентину Алексеевичу ничего не оставалось, как пойти с нею на кухню, где Катя готовила ужин. У него не выходили из головы эти прыгающие клавиши. «Чертовщина какая-то», – думал он.

За ужином Елена Сергеевна расхваливала суп-пюре.

– Быстро и питательно, – говорила она.

Михаил Афанасьевич грустно заметил:

– Меня не оставляет тревога. Я так и не сказал что-то важное, и на душе ощущение какой-то пустоты.

– Сколько можно себя истязать?! Пьеса написана, и ты сказал всё, что хотел. А понравится она кому-то или нет – это тебя не должно интересовать! Ты сделал всё, что хотел и мог!

Её поддержал Валентин Алексеевич:

– Пьеса прекрасна. Не знаю, кто бы ещё мог так написать! В ней – правда. Для вас ложь – порок такой же, как трусость и предательство! Здесь нет славословий и фальши!

После ужина все пошли спать. На землю опустилась ночь, а тут и дождик забарабанил по стёклам, и Валентин Алексеевич, засыпая, подумал: «Хорошо хоть погулять успели. При такой погоде только и остаётся, что сидеть дома».

Ночью ему снился странный сон. Картины, которые представали перед ним, были такими живыми, что, проснувшись, подумал с сомнением: а сон ли то был?

Он чувствовал себя невидимкой, который видел и слышал всё, что происходит вокруг, но участия в тех событиях не принимал.

Стояла суровая зима, и белая от выпавшего снега Москва блестела в лучах холодного солнца. В квартире заместителя наркома по военным и морским делам Иеронима Уборевича отмечали день рождения его дочери. Ей исполнилось пять лет. Среди гостей были и Евгений Александрович Шиловский, начальник штаба Московского военного округа, умный и образованный генерал, с которого Алексей Николаевич Толстой писал главного героя своего эпического романа «Хождение по мукам», назвав его Вадимом Рощиным. Его жена Елена Сергеевна, яркая блондинка с асимметричным лицом и глазами разного цвета, старалась быть в центре внимания. Гостями Уборевича были и Михаил Афанасьевич с супругой. Любовь Евгеньевна Белозёрская была очень красива, и Елена Сергеевна старалась находиться подальше от неё, чтобы их не могли сравнивать.

После вручения подарков, поздравлений и застолья с обильным возлиянием дорогих напитков, пели песни:

 

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…

 

В центре внимания были пятилетняя дочка Уборевича со странным, но красивым именем Владими́ра и Михаил Афанасьевич Булгаков…

Белобрысый, с ярко-голубыми глазами комик Булгаков всех смешил: то изображал усатого кота, то страшного одноглазого пирата.

И вдруг запел, обращаясь к имениннице и изображая уточку:

 

На весёлых, на утят

Быть похожими хотят,

Закричали, как утята:

«Кря-кря-кря»!

 

Потом он взобрался на буфет и сидел там, по-турецки скрестив ноги, а на голове у него была чалма. Владими́ра обращалась к нему, стоя на полу и глядя на него снизу вверх, а он ей отвечал величественным голосом.

Все надрывались от хохота. Смеялся и Уборевич, который ещё не знал, что будет расстрелян, а дочку Владими́ру отправят в детский дом. И Евгений Александрович Шиловский не догадывался, что этот блондин уведёт у него жену.

Потом Михаил Афанасьевич спрыгнул с буфета, стал показывать фокусы, и все весело смеялись и радовались жизни.

– Тётя Лена, а почему у вас глаза разного цвета? – вдруг спросила девочка.

– Что ты говоришь? – удивилась та. – Вот я растяпа! Сейчас сделаю их одинаковыми! Какие бы ты хотела, чтобы у меня были глаза: голубые или зелёные?

– Голубые!

Елена Сергеевна кивнула головой и, улыбаясь, спросила:

– Такие?

Девочка взглянула на неё и радостно захлопала в ладоши.

– Да!

И вдруг увидела у Елены Сергеевны рожки и закричала:

– Что это у вас на голове?! Так нечестно!

– Почему же не честно? Я же ведьма! – смеялась та.

«Сон, сон, это мне всё снится!» – с тихим изумлением повторял Валентин Алексеевич.

 

На следующее утро Данилин проснулся и не знал, что и думать. Сон ему казался странным. Но всё было настолько ярким: и картины, и звуки, и голоса, что он даже решил, что заболевает. Последнее время много работал, недосыпал… Хотелось рассказать кому-то о том, что он видел во сне, но понимал, что делать этого не стоит. Он точно знал, что не мог быть свидетелем того, что видел. Никогда ни от кого об этом не слышал. Подумал, что у него просто разыгралась фантазия.

Ждали к завтраку Константина Георгиевича, но он запаздывал. Сели за стол без него.

Пока Катя разливала чай, Михаил Афанасьевич стал рассказывать свой сон.

– Всю ночь какая-то девочка снилась, называла меня дядей Мишей и о чём-то просила…

– Что за девочка? – спросила Елена Сергеевна.

– Я никак не могу вспомнить, где её раньше видел, – задумчиво проговорил Булгаков, намазывая масло на хлеб.

– И что она тебе говорила?

Валентин Алексеевич слушал Михаила Афанасьевича с удивлением и страхом.

«Неужели всё это – проделки ведьмы? Ну и шуточки у неё!» – подумал он.

– Она мне говорила, – ответил Михаил Афанасьевич, отхлёбывая чай, – странные вещи…

– Какие? – не утерпел Валентин Алексеевич.

– Называла меня дядей Мишей и просила откуда-то забрать! Но я, хоть убейте, не помню, кто она, и, главное, – не могу сообразить, откуда я должен её забрать! Не помню ни девочки, ни её имени!

– И что дальше? – спросил Валентин Алексеевич, догадываясь, о какой девочке идёт речь.

– Ничего! – Булгаков развёл руками. – Вот и весь сон.

– Странный сон, – задумчиво проговорила Елена Сергеевна. – Чего только ни приснится.

– А я, кажется, догадываюсь, как зовут ту девочку, – сказал вдруг Валентин Алексеевич.

– Как? – спросил Михаил Афанасьевич с интересом.

– Владими́ра!

Это прозвучало, как выстрел. Михаил Афанасьевич от волнения расплескал чай на скатерть, а Елена Сергеевна громко звякнула ложечкой в стакане. Глаза её поменяли цвет, и в них появился ведьминский блеск.

– Валентин Алексеевич, – удивилась она, – разве вы тоже были знакомы с семейством этой девочки?

Она оглянулась на Катю, понимая, что в присутствии домработницы нельзя даже произносить вслух её фамилии.

– Близко знаком не был, – но встречался однажды на творческом вечере во Дворце культуры имени Баумана.

И тут, наконец, появился Паустовский.

– Извините за опоздание! – сказал он, здороваясь. – Я в прихожей оставил грибы, которые вчера успел собрать.

Катя прекрасно знала Константина Георгиевича. Сказала, что поджарит их к обеду, принесла ему горячие пирожки, налила в чашку горячего чаю.

 – Заждались. Пирожки с черникой и черносливом.

А Валентин Алексеевич вздохнул облегчённо.

– Вот за что я люблю Константина Георгиевича, так это за то, что он всё в этой жизни делает вовремя.

– Я ненадолго, – пояснил Паустовский. – Попью у вас чайку да побегу домой.

– А что за спешка? – спросил Михаил Афанасьевич.

– Да меня Аристарх Аристархович попросил выступить у них с докладом о социалистическом реализме. Там народ дотошный, а я ещё и не начинал готовиться.

– Что там готовиться!? – воскликнул Валентин Алексеевич. – Что они понимают в литературе? Скажете что-нибудь хлёсткое, добавите пару лозунгов…

– Не всё так просто, уважаемый Валентин Алексеевич, – с улыбкой ответил Паустовский. – Дело в том, что Луначарский был первым литератором, заложившим идеологический фундамент социалистического реализма. Ведь ещё когда Горький и «пролетарским писателем» не был, Луначарский ввёл в обиход такое понятие, как «пролетарский реализм». К двадцатым годам он стал употреблять термин «новый социальный реализм», а в начале тридцатых посвятил «социалистическому реализму» цикл программно-теоретических статей, которые публиковались в «Известиях». К тому же в Академии есть специалисты высокого класса, которые занимаются русской литературой и языкознанием, – мастера своего дела! Нет-нет! Доклад в Академии наук – дело весьма серьёзное и потребует у меня какое-то время на подготовку. Давайте поступим так: я возьму вашу пьесу. Если за сегодня успею – мнение своё выскажу завтра, а если нет, тогда уже закончу с нею разбираться после выступления в Академии наук.

Михаил Афанасьевич кивнул, а Данилин сказал:

– Я прочёл пьесу на едином дыхании – до того интересно.

– То, что будет интересно, я не сомневаюсь, – сказал Константин Георгиевич. – Тем более – такая тема!

Когда он ушёл, в комнате стало тихо. Валентин Алексеевич отставил свою чашку, поблагодарил Катю и закурил, а Михаил Афанасьевич вдруг сказал, вставая из-за стола:

– Спасибо за гостеприимство, но мы, пожалуй, поедем домой.

– Да-да, – подтвердила Елена Сергеевна. – Нам пора!

– Что за спешка? – удивился Валентин Алексеевич. – Константин Георгиевич прочитает пьесу и выскажется, тогда уже и езжайте. Не по телефону же с ним говорить о пьесе! Паустовский – прекрасный литератор. А интуиция у него!.. Всегда удивлялся, как можно в наше время ни во что не вмешиваться, писать о цветочках и пестиках и при этом получить орден и быть в почёте у власти!

– Я почему-то боюсь, что ему пьеса не понравится, – сказал Михаил Афанасьевич.

– Этого не может быть, – возразил Данилин. – Я же говорил: ваша пьеса – восклицательный знак! Оставайтесь! Я вас очень прошу!

Они остались.

 

20

Под барабанную дробь дождя все спали крепко. Утром выпили кофе с булочками, которые к завтраку испекла Катя. Говорить не хотелось. Михаил Афанасьевич был уверен, что Константин Георгиевич сегодня не придёт. Найдёт причину, чтобы не вмешиваться в эту непростую историю. У Валентина Алексеевича всё же была надежда, что Паустовский успеет прочитать пьесу и выскажет своё мнение. Он уважал его и думал, что, если бы не захотел связываться, отказался бы сразу. И только Елена Сергеевна была убеждена, что Паустовский обязательно придёт.

Булгаков несколько раз порывался уехать в Москву, но она его останавливала.

– Почему ты так уверена, что он придёт?

– Придёт! Самое слабое место в твоих рассуждениях – это аксиомы, от которых ты всё время отталкиваешься. В жизни всё иначе! Ты устал, и нужно, наконец, дать отдых своей голове.

– Не до отдыха сейчас, и моя голова работает как часы, – ответил Булгаков.

– Как часы! Только иногда из неё выскакивает кукушка и кричит: «Пора ехать домой, пора ехать домой!». Давай всё же дождёмся. Он обязательно придёт.

Елена Сергеевна бродила по дому. Потом взяла последний роман Данилина, села на диван и принялась читать. Видно было, что он её не захватил. Она пролистывала сразу несколько страниц, пытаясь найти, наконец, хоть что-то, что увлекло бы её.

Михаил Афанасьевич курил и о чём-то напряжённо думал. Валентин Алексеевич понимал, что в эти минуты ему нельзя мешать. Он где-то там, в своих фантазиях, и, может быть, именно сейчас зарождается сюжет его новой книги.

Непонятно было, что делать на даче в дождливое время.

Михаил Афанасьевич с мрачным видом смотрел из окна на эту скучную картину.

Подошедший Валентин Алексеевич тоже некоторое время смотрел в окно, а затем спросил:

– Вы хотели бы жить в таком доме, чтобы из окна был виден сельский пейзаж? Я убеждён, что здесь и дышится хорошо, и пишется легче. К тому же природа! Лес, речка…

– Убеждения – хорошая стартовая площадка для заблуждений. Я так уже жил, – ответил Булгаков. – В Смоленской губернии очень красивые места, скажу я вам. Но лес, знаете ли, наводит на размышления о жизни. А она у нас слезливая, как и погода. Что-то не припомню такого лета. Жизнь в деревне без людей, без городской суеты, без театра утомительна. Глушь. Нет, это не по мне! Вы как-то назвали меня Мастером, желая сказать что-то приятное. Но художник создаёт, а не мастерит. Мастер – делает, а тот, вдохновлённый Музой, творит. Мастерство ещё не искусство, лишь подход к нему. Настоящий художник не может понять, объяснить, как у него всё получилось. И дай-то Бог, чтобы мы никогда этого так и не поняли, потому что тогда наступит конец творчеству. Творить – мой долг перед людьми, самим собой, Создателем, наконец, и он держит посильнее любых цепей. В Москве я чувствую, что живу, что могу что-то сделать, чтобы исполнить предназначенное. Там жизнь бьёт ключом, там я чувствую своё сердце!

– Наверно, вы правы, – ответил Валентин Алексеевич. – Но в городе столько мерзости и подлости. Столько страшных судеб. В таких условиях творить трудно, ведь когда кипят страсти, пар застилает глаза.

Булгаков молчал и смотрел, как капли дождя взрывают поверхность лужи.

– Вы правы,– продолжал Михаил Афанасьевич, – там больше зла и всякой гадости. Но в Москве я себя чувствую в гуще событий. Там я на сцене и можно наблюдать, что происходит в зале, что творится за кулисами. А там ещё мерзостней! И смотреть бы не хотел, но долг обязывает! Когда я работал врачом, тоже чувствовал свой долг перед больным.

Данилин хотел спросить: а долг-то перед кем? Перед Богом? Так ведь непонятно, есть он или нет. Перед Сталиным? Перед народом?

Но вслух он ничего не сказал, а только тяжело вздохнул…

День прошёл тягостно и бесполезно.

 За ужином, когда за окном стемнело, уже и Валентин Алексеевич подумал, что Паустовский не придёт, побоится высказывать своё мнение о пьесе.

И тут раздался звонок. Валентин Алексеевич поднял трубку, и на лице его появилась радостная улыбка.

– Да-да, конечно… Понимаю…

– Ну, что? – с волнением спросила Елена Сергеевна. – Это был Константин Георгиевич?

Валентин Алексеевич усмехнулся.

– Он!

– И что?

– Сказал, что прочёл пьесу и сейчас придёт…

 

Когда пришёл Паустовский, по его виду нельзя было сказать, что он чем-то расстроен и делает что-то такое, чего бы не хотел делать. Он повесил мокрый плащ в прихожей, снял резиновые сапоги и после обычных приветствий сказал, улыбаясь:

– Не ждали! Знаю, что не ждали! Помните картину Репина?

– И чего это мы такого не ждали? – удивился Валентин Алексеевич. – Вы обещали и пришли. Я всегда вам верил.

– Вы не ждали, что приду и выскажусь. И напрасно! Понимаю, что среди тех, кто сам себе создаёт проблемы, много добровольцев. Я один из них. – Присев на стул, сказал: – Предлагаю два варианта, – он положил машинописный текст пьесы на стол. – Вариант номер один: я говорю в присутствии всех. Вариант номер два: говорю одному Михаилу Афанасьевичу. Как лучше?

Валентин Алексеевич спросил:

– Вы в обоих случаях собираетесь говорить одно и то же?

– Говорить буду по-разному, – честно признался Константин Георгиевич. – И очень даже по-разному.

– Тогда нам надо уйти, Елена Сергеевна, – сказал Валентин Алексеевич.

Но Елена Сергеевна не спешила уходить и, взглянув на Паустовского, сказала:

– А давайте так: вы нам сейчас скажете о своём общем впечатлении, после чего я и Валентин Алексеевич удалимся. Нам тоже хочется узнать ваше мнение.

– Вы его узнаете после моей беседы с Михаилом Афанасьевичем, – упрямо проговорил Константин Георгиевич.

– Надо уходить! – пробормотал Валентин Алексеевич. – Пойдёмте в мой кабинет, я вам покажу интереснейшие издания: старинную книгу об искусстве Древней Греции в кожаном переплете с золотым тиснением по корешку. Напечатана на бумаге верже. Есть и антикварное трёхтомное издание полного собрания сочинений Жуковского.

Паустовский молча ждал, пока они выйдут, и, только убедившись, что дверь за ними закрылась, тихо сказал:

– Мы ровесники, и я буду говорить с вами предельно откровенно. Ваша пьеса не художественное творчество и не событие в драматургии…

– А что же это? – так же тихо спросил Булгаков.

– Акт самопожертвования! Это подвиг, но не в том он заключается, как вы изобразили вождя, а в другом. Вы же как-то говорили на диспуте, что нельзя смотреть на литературу с утилитарной точки зрения... Надо дать возможность писателю писать просто о человеке, а не о политике. Это и нужно было делать!

– Да. Но после тех моих слов на литературном диспуте последовали обыск у меня в квартире, и конфискация черновиков «Собачьего сердца», и вызовы в ОГПУ.

 – Это были годы общего наступления на «идеологическом фронте». Тогда запреты, доносительство, эмиграция, самоубийства стали буднями нашей жизни.

– Самопожертвование… Подвиг… – задумчиво повторил Михаил Афанасьевич. – Что вы имеете в виду?

– Вы решили принести себя в жертву во имя чего-то очень значительного, – сказал Паустовский. – Мне трудно судить, но это то, ради чего стоит жить. Нечто прекрасное, связанное с вашим высоким предназначением. И вот ради того, чтобы иметь возможность его исполнить, вы и написали эту пьесу…

– Но как иначе? – грустно сказал Булгаков. – Дай-то Бог хотя бы что-то успеть сделать из задуманного, а я уже перестал надеяться!

Константин Георгиевич продолжал, словно бы не слыша:

– Это очень по-русски: принести себя в жертву, чтобы остаться в памяти людей победителем.

– Вы думаете, что я жалкий карьерист? Мечтаю о славе и сытой жизни?

– Нет, конечно! И с чего бы это я так о вас думал?

– Но как же! Я хочу понравиться власти и заслужить её благосклонность. Если пьеса пройдёт, – Михаил Афанасьевич презрительно постучал костяшками пальцев по машинописным листкам, – то изменится моё положение в обществе, на меня посыплются материальные блага, дадут квартиру, дачу, машину!..

– Да бросьте вы! Во-первых, точно, что не дадут, а во-вторых, вы ведь писали на самом деле не ради этого. К тому же, помнится мне, что и Сталин где-то говорил, что он считает основным критерием художественного произведения – насколько оно полезно для страны. Правда, пользу он понимает по-своему.

– Мне кажется, что вы обо мне чересчур высокого мнения. Иногда мне думается, что я продажная шкура, достоин презрения и потомки мне этого, – он постучал ладонью по тексту пьесы, – не простят.

– Простят! – заверил его Константин Георгиевич. – И не такое прощали, простят и вам. Вы Мастер, и это признают многие. Потому и завидуют, и делают всякие гадости.

– Вы мне льстите, – сказал Булгаков.

– Мастер, – уверенно повторил Константин Георгиевич. – И внутренне вы это сами осознаёте. – Пьесой вы попытались откупиться от тех, кто вам мешает. Получится из этого что-то или нет – не знаю. В конце концов, у нас в стране один главный цензор. Что он решит, то и будет. Поставят пьесу – значит, так тому и быть, а нет – стало быть, и нет. Не я сказал, что жизнь это комедия! Когда у нас её доиграют, аплодировать будет некому.

– Но вы-то сами – как думаете? Разрешит или нет?

– Я совсем не об этом думаю. Сталин, как мне кажется, видит в вас ровню себе. Внимательно следит за вами, ревнует…

Михаил Афанасьевич с удивлением и страхом посмотрел на Константина Георгиевича.

– Не может быть! – тихо произнёс он.

– Может! – уверенно сказал Паустовский. – И вы для него не просто писатель, каких много, а соперник. Для него невыносимо разговаривать с вами на равных. Он давно возомнил себя Богом на земле. По крайней мере – Его посланцем. К тому же и цели поставил божеские. Шутка ли – построить рай на земле!

– Но если это так, что ему мешает раздавить меня? – спросил Михаил Афанасьевич, усмехнувшись. – И пусть бы тогда наслаждался своим величием в одиночестве!

– Гордость мешает. Нельзя с равным так обращаться. Понимает, что и вы – Посланец Бога! Он уже многих раздавил и будет продолжать в том же духе. Старых большевиков, соратников. Тех, кого боялся, и тех, кто с ним не был согласен. Но вас он раздавить не может! Если бы он вас раздавил – перестал бы уважать себя, а ему хочется думать о себе как о великом и справедливом. Для него важно, что бы произошло некое соревнование, как ему кажется, честное, и чтобы в нём выиграл именно он. Каждый ваш жест в его сторону он воспримет как ваше поражение. И пьеса эта – очередной вами проигранный бой. Для него каждый жест по отношению к вам мучителен. Скорее всего, он будет молчать, чтобы не выдать своих чувств.

– Но пьесу мне заказал МХАТ. Они хотели поставить её к его шестидесятилетию. В театре уже её читали. Она им понравилась. Я говорил с Хмелёвым, который должен играть Сталина, с Качаловым, примерившим на себя роль кутаисского губернатора, с Топорковым… Они даже планируют в августе поехать в Батум. И что, теперь и мне играть в молчанку? – спросил Булгаков.

Константин Георгиевич задумался, а потом сказал:

– Вот вы – режиссёр и драматург… Вы представляли себе, как всё это будет?

– Что будет?

– Спектакль! Вот Сталин придёт в театр, сядет в правительственной ложе. Поднимется занавес, и начинается действие… про него! И как вы себе представляете его реакцию?

Михаил Афанасьевич пожал плечами.

– Никак!

– А зря! Люди в зале не будут знать, куда смотреть – на сцену или в сторону его ложи. И получится, что он – как на сцене. Малейшее его движение будет отслеживаться зрителями. И аплодировать будут не тому, что происходит на сцене, а его реакции на это!

– Но будут же представления и без него!

– Ерунда! Сталина будет интересовать только те, в которых участвует он. И вы, как режиссёр и драматург, должны были мысленно включить эту часть действия в состав вашей пьесы. Действие будет шире, чем оно описано у вас. А под конец пьесы – вы представляете, что будет?

– Что?

Глаза Константина Георгиевича засверкали каким-то мефистофельским огнём.

– В зале разразятся бурные аплодисменты, все встанут, и зал огласится восторженными криками. И уверяю вас, Михаил Афанасьевич: аплодисменты адресованы будут не вам, не актёрам, а ему! И что должен будет делать Сталин со всем этим, по-вашему?

– Должно быть, тоже встанет.

– И будет аплодировать?

Булгаков пожал плечами.

– Трудно сказать… Должно быть, всё-таки будет…

Константин Георгиевич наклонился к нему. Горбатый нос и резкие черты лица придавали ему что-то зловещее и пророческое.

– И вот тут и наступит трудный момент, – сказал он тихо. – Кому и чему он будет аплодировать? Вашему таланту? Мастерству артистов? Михаил вы мой дорогой Афанасьевич!.. – Константин Георгиевич сделал длинную и зловещую паузу. – А может, он будет аплодировать себе! И многие именно так и поймут. Да что там многие – все поймут только так! Вы его ставите в глупое положение, и он это поймёт. Не может не понять! И что он решит после прочтения вашей пьесы – один только Бог знает. Нам этого не дано предугадать. Я боюсь, что его испугает такая перспектива. Хотя кто знает, кто знает! – Константин Георгиевич тяжело вздохнул. – Всякое может быть! Он же с удовольствием смотрит на свои портреты, которые несут на демонстрациях. Ему приятен этот елей. Или всё это он относит к большевистской партии, к делу, которому служит?

– Странно… Поверьте, я работал над пьесой с полной отдачей творческих сил и совсем не думал об этом. Не допускал никакой лакировки, никакого фимиама. Понимал всю сложность стоящей передо мной задачи. Хотел добиться точности в воссоздании исторических событий…

Помолчали. Казалось, всё было сказано. Михаил Афанасьевич посмотрел на Константина Георгиевича. Его удлинённое худое лицо, огромный лоб, орлиный нос и грустные внимательные глаза словно гипнотизировали. Булгаков чувствовал его дружеское участие. Произнёс, чтобы как-то отвлечься от тяжёлого для него разговора:

– Я читал с удовольствием ваши «Михайловские рощи».

– Спасибо. Я тогда объездил Новгород, Старую Руссу, Псков, Михайловское… Писал под впечатлением…

– И вас наградили орденом Трудового Красного Знамени. Оценили. Но никак не пойму: как вам это удаётся? Ни разу не упомянули ни имени вождя, ни весь этот кошмар… А у меня… Действительно, странная картина: Сталин стоит в ложе и аплодирует пьесе о Сталине!

В комнате стало тихо.

Отогнав плохие предчувствия, Михаил Афанасьевич вдруг спросил:

– А может, я попрошу Валентина Алексеевича дать нам сейчас чего-нибудь выпить? После всего, что я от вас услышал, хочется напиться.

Паустовский замотал головой.

– Не стоит, – сказал он. – Нам нужно иметь трезвые головы.

– А я вот вспомнил, как Николай Первый повёл себя после премьеры «Ревизора». Он выразился примерно так: «Да, всем нам досталось от этого господина Гоголя, а более всех – мне!».

– Ваш случай совсем не такой. Не те времена, и нравы не те.

Булгаков словно бы отогнал от себя сомнения, спросил, резко меняя тему разговора:

– А что бы вы сказали о художественных достоинствах и недостатках пьесы?

– Ничего, – решительно ответил Константин Георгиевич. – Пьеса не должна скучно пересказывать реалистичные сюжеты. И вы написали так, что её не скучно будет смотреть! Не избегаете вы и романтики в изображении своих героев. Есть и драматизм, и юмор, и даже сатира – вся палитра красок. В прологе показали Сталина в непосредственном общении с рабочими, его веру в дело, которому он служит. Нарисовали его прекрасным оратором, способным убеждать людей. Всё это у вас есть. Жанр исторической хроники позволил вам и сохранить достоверность в изображении обстоятельств, и героизировать образ вождя. Это особенно ярко показано в массовой сцене мартовской демонстрации, когда солдаты начинают расстреливать рабочих. Если пьесу примут, то вышестоящие инстанции отшлифуют с вами или без вас каждую сцену и каждое предложение. Вам только останется выполнять их приказы.

– Ужасно, – проговорил Михаил Афанасьевич. – Литературные чиновники – это те, от кого я больше всего настрадался.

– Я обратил внимание, что вы проделали большую работу, чтобы усилить психологические мотивы, придать сценам глубоко жизненный характер, отказались от политических лозунгов. Но если уж решили идти этим путём, то идите до конца. Перетерпи́те, выполните приказы, которые вам будут отдавать неучи и карьеристы, а тогда уже и посмотрите, что получится. Будет польза – хорошо, нет – ну и ладно. В этой пьесе нет ничего такого, за что вас могли бы осудить, поэтому худшим результатом будет нулевой эффект. Но никакого зла или вреда – не будет.

Михаил Афанасьевич задумчиво проговорил:

– Но лучше было бы всё-таки, если бы я не затевал всего этого – вы как думаете?

Константин Георгиевич ответил:

– Я не был на вашем месте и не представляю, как бы я сам повёл себя в вашем положении. Бог миловал. Свободе нельзя научиться! Её нужно выстрадать. Ею нужно уметь пользоваться! Человеку Богом дано право выбора, и вы, только вы должны этим правом воспользоваться! За вас никто этого не решит.

– Вы правы. Сегодня у людей страх – естественная среда обитания. Как можно выжить при такой власти, держась от неё в стороне? Гибнут ни в чём не повинные люди. Кричали о демократии… Запретили веру, надежду, Бога, иное мнение. О какой свободе можно говорить?! Но может, вы знаете какую-то тайну? – грустно спросил Булгаков.

– Демократия – миф, обман! Глупые люди составляют подавляющее большинство. Но разве это дело, чтобы глупые управляли умными?! Не знаю я никакой тайны, – ответил Константин Георгиевич. – Вы же врач. Наше общество тяжко заболело, и то, что мы имеем – не название строя, а диагноз! И недуг этот называется рабством не столько физическим, сколько духовным! Возможно, высшие силы надо мной и знают какую-то тайну, а я лишь делаю то, что считаю для себя возможным, и никогда не иду против совести.

– И что мне делать? Лгать? Я и так старался обходить острые углы.

– Лгут все. Без этого никуда. Пусть обсуждают пьесу. Потом текст покажут главному цензору…

– Уже после всех доработок? – уточнил Булгаков.

– Конечно! Так просто подавать её никто не осмелится. Будут обсуждения, художественные советы, рекомендации… Пройдите сквозь это терпеливо, но всё время говорите себе: я это делаю ради того, чтобы сделать нечто более значительное. И у вас всё получится!.. И вот ещё что! Не чувствуйте себя рабом! Раб мечтает не о свободе, а о хорошем хозяине. Вы не раб! Вы – Мастер! – Он сделал паузу и потом проговорил со вздохом: – И даже если эту пьесу не пропустят, вам за неё ничего плохого не будет. Не бойтесь ничего!

 

Когда Паустовский ушёл, Булгаков почувствовал в себе необыкновенный прилив сил.

– Константин Георгиевич мне вправил мозги, – весело сказал он жене, – я теперь стал смотреть на вещи оптимистичнее.

 

21

Приличия, конечно, требовали, чтобы Данилин пришёл к родителям Валентины и просил у них её руки. Но его смущала уж очень большая разница в возрасте. «Неравный брак, – думал он, – как на картине Василия Пукирёва. Я шестой десяток разменял, а Валентина юная, розовощёкая комсомолка!». Не хотел выглядеть смешно. Вспомнил, что, когда он сказал Валентине, что хотел бы пригласить её родных к себе, чтобы познакомиться, она сразу догадалась. Сообразила. Следователь, как-никак.

– Не хочешь быть просителем? Хочешь всё обставить так, будто не ты просишь моей руки, а они просят взять меня замуж?

– Ты же советская девушка, комсомолка! Кто сегодня просит руки? Ты ещё фату захочешь и…

Он понимал, что Валентина может обидеться, но идти в трущобы, чтобы познакомиться с ними, не хотел.

Валентин Алексеевич легко убедил Валентину, договорились, что её родители придут в четверг к обеду.

– У меня как раз будет свободный день, – сказала обрадованная девушка. – Я в воскресенье работала.

Родителей смущало, что жених дочери – известный писатель. Книг его они, конечно, не читали, но фамилию по радио слышали. Понимали: птица высокого полёта. Но, может, дочери будет легче жить в эти времена? А то, что ему уже полтинник, так в этом как раз они ничего страшного не видели. Был бы человеком хорошим.

 Когда же Валентина сказала им, что любит его и что даже Сталин считает Данилина большим писателем, Фёдор Андрианович, её отец, работавший слесарем на механическом заводе, хмуро буркнул:

– Придём.

Они вышли за два часа до назначенного срока. Ехать пришлось долго. Сначала на автобусе до метро. Потом под землёй до улицы Горького. Фёдор Андрианович здесь бывал редко, а Клавдия Васильевна, мама Валентины, полная седеющая женщина, и вовсе никогда не была. Они приехали из Кировской области. От завода, где работал отец, получили комнату в коммунальной квартире, одну на троих. Вале тогда было лет двенадцать.

– Только вы не очень удивляйтесь, не очень-то ахайте, – предупредила Валентина. – Он живёт в доме для заслуженных людей, и квартира у него – как дворец.

– А скажи, дочка, – сказал Фёдор Андрианович, – что же у нас, в стране рабочих и крестьян, мы живём в одной комнате, а они – в хоромах? Для того ли турнули царя с трона и установили новую власть?

– Ты, батяня, меньше рассуждай, а то договоришься до беды! Кто нужен стране, кто заслужил – тому и дают такие квартиры.

– А где же равенство? Я рабочий, живу в стране рабочих, имею вроде бы равные права с другими. А живу… от получки до получки!

– Но работаешь не на хозяина, – продолжала спорить с отцом Валентина, хотя понимала, что в словах отца есть своя правда. Сейчас ей было не до рассуждений. Волновалась за родителей, боялась, чтобы не сказали чего лишнего. А батяня, тот, как выпьет, и бучу затеять может.

Когда подошли к дому, Фёдор Андрианович и Клавдия Васильевна остановились перед мраморными статуями, поддерживающими навес перед входом, и глаз не могли отвести от этой красоты.

– Неужели в этом доме? – спросила Клавдия Васильевна. – Красота-то какая!

Фёдор Андрианович промолчал. Ему почему-то расхотелось заходить в этот дом. Но, посмотрев на дочь, пожалел её. Подумал, что, может, этот её писатель не такой уж и плохой человек. Может, и правда, заслужил здесь жить. Раньше были князья да графья. Они тоже жили во дворцах, имели свой выезд, прислугу всякую… Может, и у этого нового князя тоже есть прислуга? Хрен его знает. И правда, что «кто был ничем, тот станет всем!».

Они поднялись по мраморным ступенькам и открыли дверь. Их остановил рослый парень:

– Вы к кому?

– Мы в тридцать седьмую квартиру к Валентину Алексеевичу Данилину, – ответила Валентина. – Он нас ждёт.

Вошли в лифт. В отражении зеркал кабина казалась огромной.

– Живут же люди? И чем не буржуи? – ворчал Фёдор Андрианович.

Выйдя из лифта, тихо попросил Валентину подождать немного.

– Погодь чуток, дочка. Дай оглядеться. Ну и ну! – Они разглядывали лепнину и рисунки на потолке.

– Мне как-то боязно, – пожаловалась Клавдия Васильевна.

Какое-то время постояли перед дверью. Валентина ждала, когда родители придут в себя.

– Чего так волноваться? Познакомитесь с Валентином Алексеевичем. Он простой и весёлый человек. Умный, образованный. Кому же строить у нас новую жизнь, как не таким, как он?

– Строят строители, рабочие… Хлеб выращивают крестьяне…

– А у вас на заводе есть инженеры?

Глаза у Валентины загорелись, и она весело посмотрела на отца.

– Есть. Как же без них! Они учились, чертежи могут читать. Без них на производстве, да и на строительстве нельзя! – ответил Фёдор Андрианович, не понимая, к чему это дочка спросила.

– Так вот: товарищ Сталин назвал таких людей, как Валентин Алексеевич, инженерами человеческих душ!

– Каких душ? – удивился Фёдор Андрианович. – Вы же Бога отменили! Церкви разграбили. Колокола и кресты переплавляете. Правда, если так сам товарищ Сталин сказал, тогда – конечно. Тогда, наверно, так и есть. В этой части Бога сохранили! Но хватит болтать. Звони своему инженеру душ!

Дверь открыла Катя.

– Заходите, заходите, гости дорогие, – пропела она. – Валентин Алексеевич уже заждался.

Она улыбалась, разглядывая родителей Валентины. Понимала, что именно она станет скоро её хозяйкой. Подумала, что родители у неё простые люди, может, она не будет слишком нос задирать.

В прихожую вышел Валентин Алексеевич.

– Рад, очень рад познакомиться, – сказал он, улыбаясь и пожимая руки родителям невесты. – Я сейчас вас познакомлю с нашим домом.

Фёдор Андрианович хотел сказать что-то резкое, но сдержался, заметив:

– Не в музей пришли. Чего нам дом-то рассматривать?

– Мне казалось, что вам интересно, где будет жить ваша дочь. Пока Катя накрывает на стол, я всё же проведу небольшую экскурсию.

Он стал водить гостей по квартире и, видя их восторг, пояснял назначение комнат, останавливаясь у книжных шкафов в библиотеке, показывал собрания сочинений классиков советской и мировой литературы. Потом подвёл к полке, где стояли его книги.

– А это – мой скромный вклад.

Он взял с полки томик, и, передавая Фёдору Андриановичу, сказал:

– Эта книга мне особенно дорога. На ней есть отзыв товарища Сталина.

Фёдор Андрианович молча взял книгу, прочитал короткую запись вождя и передал жене.

– Мама! Только осторожно! Ты же понимаешь, как ценна она для Валентина Алексеевича!

Клавдия Васильевна подержала книгу в руках и, даже не раскрыв, передала дочери.

– Держи! У меня что-то голова закружилась.

Видя, что родители Валентны впечатлены роскошью, в которой будет жить их дочь, Данилин пригласил их в столовую.

Стол ломился от яств. Чего там только не было! Фёдор Андрианович обратил внимание, что на столе стояли и напитки: красивые бутылки вина, хрустальный графин с водкой.

«Не перепить бы, – подумал он. – А то по пьянке покажу этому буржуйчику, кто на самом деле хозяин в стране!».

Потом, грустно усмехнулся, понимая, что его удел – вкалывать на заводе, жить в коммуналке и занимать деньги у соседей до получки!

Сели. Валентин Алексеевич надеялся, что, когда гости поедят, выпьют, настроение их улучшится. Он был возбуждён и что-то говорил о себе, о том, что к нему на юбилей приезжал сам Иосиф Виссарионович.

При этом пил водку, называя родителей Валентины папой и мамой. А невеста вдруг испуганно взглянула на подвыпившего жениха и подумала: «Не алкоголик ли мой Валя? Я же помню, как после буйства в ресторане его к нам привезли!». Она пробовала удерживать его, говоря:

– Зачем так частить! Дай слово сказать родителям!

Эта идея ему понравилась, и он, доверительно глядя на Фёдора Андриановича и размахивая руками, пьяно сказал:

– Валентина права! Она всегда права! Теперь вам слово!

Фёдор Андрианович взглянул на «сынка» и заметил:

– Первое слово матери! Она её рожала, грудью кормила…

Валентин Алексеевич легко согласился, кивнул и обратился к Клавдии Васильевне:

– Говорите, маманя! Вы, конечно, заслужили это право!

Клавдия Васильевна встала. Грустно посмотрела на дочь и тихо сказала:

– Желаю тебе, дорогая, счастья! Бабское счастье непростое, но сладкое! Живите дружно, детей растите… Но, знаешь, доченька: можно жить и в золотой клетке и… быть в клетке! Главное, чтобы здесь ты нашла своё счастье! А счастливым можно быть и на сеновале, и в тайге. Я знаю, что ты у нас – девочка грамотная. Понимаешь это.

– Так мы выпьем или как? – торопил её Валентин Алексеевич. – И почему нам вы не кричите «Горько!»?

– Ещё не свадьба, – сказал Фёдор Андрианович. – Давай пей, и пойдём, проветримся на балконе! А то, как я вижу, ты, «сынок», пить не умеешь!

Все выпили, и Фёдор Андрианович пошёл к балконной двери, на ходу доставая кисет с махоркой, намереваясь там и покурить.

Встал и Валентин Алексеевич. Взял пачку «Казбека», спички и, словно оправдываясь, сказал:

– Пойдём покурить! Немножко, видно, перебрал.

На балкон вышли и женщины. Мужчины курили, а женщины за ними наблюдали.

Фёдор Андрианович вдруг спросил:

– У тебя и домработница… совсем, как раньше у нашего помещика. И конюх, и…

– У меня шофёр. Всегда ждёт в машине до шести. – Он посмотрел на часы. – О! Будет ждать моих распоряжений ещё сорок пять минут!

Фёдор Андрианович понял, что пора уходить, но всё же решил спросить.

– Нет, ты всё-таки скажи мне, зачем тебе домработница? А наша Валентина тебе тогда зачем?

– А ты не переживай за нашу Вальку! – вступила вдруг в разговор Клавдия Васильевна. – Ей ещё детей рожать да нянчить. Ишь какой деловой нашёлся! Боится, что дочке делать нечего будет!

Валентин Алексеевич взял их за плечи и сказал:

– Да не переживайте так, маманя моя дорогая! Всё у нас будет хорошо, правда же, Валя?

Валентина кивнула. Ей было стыдно за своих старомодных и глуповатых, как ей казалось, родителей.

Но Фёдора Андриановича непросто было остановить. Он тоже выпил немало.

– Ну, ты, зятёк, и буржуй! – сказал он, мотая головой.

– Опять?! – воскликнула невеста. Она уже жалела, что привела их сюда.

– Да я, дочка, ничего такого не говорю, – возразил Фёдор Андрианович. – Я только радуюсь за тебя.

Клавдия Васильевна зашикала на мужа:

– Да ты что, старый дурень, болтаешь? Не видишь, куда мы попали? В каком раю будет жить наша доченька?!

– Да я что? Я ничего! – как-то даже весело оправдывался Фёдор Андрианович. Потом, повернувшись к «сынку», продолжал: – И кровать мы видели у тебя заморскую, отдельную спальню… Но вот в чём вопрос. Наша Валентина – девка молодая! Справишься ли?

Валентина покраснела, а Клавдия Васильевна с гневом посмотрела на мужа. Подумала: «Неужели так быстро опьянел? Ни в жисть не поверю».

Валентин Алексеевич, улыбаясь, ответил:

– Справлюсь! Ещё и внуков вам нарожаем!

– Внуков – это хорошо, – кивнул Фёдор Андрианович, выпуская дым. Курил он только самокрутки. Покупал махорку на рынке. Привык с юных лет. Спросил: – А от первой-то жены у тебя наследники остались?

Валентин Алексеевич развёл руками.

– Бесплодна она. Потому и развёлся.

– Ладно. Пойдём по рюмашечке тяпнем на посошок, и пора нам… До дому пока доберёмся. А завтра рано на завод. Выпьем за то, чтобы у вас тут всё было хорошо!

Домой их отвёз Фёдор.

 

Между тем, Иван Иванович Бочкин, просмотрев список людей, которых Данилин хотел пригласить на свадьбу, хмуро заметил:

– Ты соображаешь, что делаешь? Какая свадьба? Тебе влепили выговор с занесением, а ты на радости свадьбу гулять собираешься! Этих, которых указал в списке, не трожь, и про свадьбу не ори. Скромнее следует себя вести.

– И что мне делать? – спросил Валентин Алексеевич, отирая большим клетчатым платком пот, выступивший на лице.

– Женись, раз уж тебе приспичило. Распишитесь и живите тихо. Скромность украшает человека.

– Да-да, конечно, – проговорил Валентин Алексеевич.

А Иван Иванович добавил:

– Кто живёт скромно – тот живёт долго. Ты нам ещё нужен. Это я тебе говорю как другу!

– Спасибо, – пробормотал Валентин Алексеевич.

– С Булгакова пример не бери! Глупый он, твой Булгаков.

– С ним что-то случилось?

– Может случиться, потому как он играет с огнём в пороховом погребе.

– Ты что-то знаешь?

– Не столько знаю, сколько понимаю. Я же говорю: надо жить тихо, а он всё лезет куда-то. Славы ему хочется.

Уходя, Валентин Алексеевич тихо спросил:

– А с Гуцуляком что? Не знаешь? Чувствую себя виновным. Совесть мучает…

– Пусть она тебя не мучает. Твой Гуцуляк не стоит того, чтобы ты о нём переживал. Болтать зря нечего. Ты можешь спать спокойно с новой женой.

– Что значит спать спокойно?! Ты не можешь мне толком сказать, что с ним?

– Оно тебе надо? Я же тебе дал уже, кажется, совет: живи тихо, служи Родине, и она тебя не забудет. А теперь извини: дел по горло. Нужно работать…

 

В воскресенье Валентин Алексеевич и Валентина расписались в загсе, получили свидетельство о браке и вернулись домой. Там выпили, закусили. Валентин Алексеевич был необычно молчалив, скупо отвечал на вопросы родителей.

– А чего ж так? Или друзей у тебя нет? А может, нас стесняешься? Так ты так и скажи. Мы уйдём.

– Сидите уж! Чего людей отрывать от дел? Мы люди скромные. Чего зря шуметь-то? Сейчас не принято закатывать пир на весь мир. Перед нами стоят другие задачи!

Фёдор Андрианович с жалостью посмотрел на дочку.

– Знаю я ваши задачи! Раньше как было? Невеста фату надевала. В церковь шли. Колокола и всякое такое… Я человек рабочий, но и у нас всё было не так. Столы накрывали для гостей. Шум, суета…

– Мордобой! – добавил Валентин Алексеевич.

– И такое случалось! Но не так же, как у вас! Сидим, как на поминках! Надеюсь, ты нашу дочку забижать не будешь. Она хорошая! Любит книги всякие читать… Но первейшая ваша задача – сделать нам внуков! Так что ты ей читать особливо не давай! Делом занимайтесь! – Он, уже сильно выпивший, встал: – Мы, пожалуй, пойдём! Клава! Собирайся! Хватит, погуляли. Пора и честь знать. Не будем мешать молодым!

Фёдор Андрианович и Клавдия Васильевна ушли. В этот раз они домой поехали на метро, потом на автобусе.

Всё это время Валентина сидела и думала о том, что родители обиделись и не одобряют её выбора. Да и она не знает: любит ли мужа? И что с того, что он известный писатель и даже Сталин его ценит? Не за хорошей ли жизнью погналась? Хотела коммунизм устроить себе не когда-нибудь, а здесь и сейчас! Только где же то, что называют любовью?! И есть ли она? Вот к Кольке, что жил по соседству, она что-то чувствовала. Когда он её целовал, ей было приятно. Даже голова кружилась. Может, тогда у неё была любовь? Но теперь уже поздно. Она законная жена известного советского писателя, и всё у них будет хорошо. Да и раскисать особенно некогда. В понедельник на службу. Старший следователь последнее время стал к ней придираться. Так что не проспать бы!

 

На следующее утро Данилин позвонил Булгакову и пригласил к себе на дачу в воскресенье:

– Я тут недавно, так сказать, в некотором роде женился.

– Что вы говорите? Поздравляю, поздравляю!

– А свадьбы у нас не было – не люблю, знаете ли, этой пышности. Но познакомить друзей со своим новым, так сказать, приобретением, мне бы хотелось. Приезжайте!

– За приглашение спасибо! – ответил Михаил Афанасьевич. – Непременно приедем с Еленой Сергеевной.

– Вот и отлично! Фёдора за вами пришлю. Часам к десяти. Кстати, вам передавал привет Нодар Автандилович Кекутия. Говорит, что соскучился и хотел бы как-нибудь увидеться.

– И вы передавайте ему привет! Прекрасный артист и человек порядочный! Кстати, может, тогда и Нодара Автандиловича пригласите на дачу? Устроим посиделки.

– Хорошая идея! Приглашу непременно.

 

22

Зазвонил телефон, и Валентин Алексеевич, сняв трубку, по обычаю того времени, отрапортовал по-военному:

– Данилин на проводе!

– Здравствуйте, Валентин Алексеевич! – послышался в трубке незнакомый женский голос. – Беспокоят из Массолита. Вас приглашают к трём часам в тридцатый кабинет.

Не успел он спросить, кто приглашает, по какому вопросу, как трубку уже повесили.

Что за ерунда? Перезвонить даже некуда. Гуцуляка нет. Его секретарши тоже. Что за срочность? Да ещё точно к трём! Неужели не знают, кого приглашают?!

Валентин Алексеевич взглянул на часы. Была половина третьего. «Позже не могли позвонить?» – недовольно подумал он, оделся и вышел к машине.

– Гони в Массолит! – коротко приказал Фёдору.

 

Упасть в обморок было от чего. За столом большого кабинета на третьем этаже сидел товарищ Гуцуляк. Целый и невредимый. Седина на висках. Галстук в крапинку. Строгий пиджак. Новые очки с необычными квадратными стёклами. Вид начальственный.

– Олег?! – воскликнул Валентин Алексеевич. – Я думал…

– Индюк тоже думал, да в суп попал, – огрызнулся Гуцуляк.

– Что же случилось? – продолжал изумляться Данилин.

– Не будем об этом! Как видишь, нет худа без добра! Я теперь в секретариате Правления Союза писателей, так сказать, заместитель Александра Александровича. Курирую прозу и драматургию.

– Вот даже как? – изумился Валентин Алексеевич. – Ну, что ж: поздравляю.

– Теперь у меня забот больше, ответственность… В некотором смысле и вас, и Булгакова курирую, так что примите к сведению, – добавил Гуцуляк.

– Принято к сведению, – деловито сказал Данилин. – Что от меня требуется? Случилось что?

Гуцуляк улыбнулся и, глядя на собеседника сквозь квадратные стёкла очков, высокомерно и зло произнёс:

– Завтра в двенадцать во МХАТе состоится художественный совет, на котором будет обсуждаться пьеса Булгакова. Туда приглашаются и некоторые писатели и драматурги. Союз писателей предлагает и вам быть на этом художественном совете.

– Для того чтобы это сообщить, нужно было меня сюда приглашать? Не мог по телефону сказать?

– Не положено.

Говорить с этим павлином расхотелось, и Данилин кивнул и вышел.

Он был рад за него. Считал себя виноватым в том, что произошло в ресторане, но, с другой стороны, может, это и послужило причиной его взлёта? – подумал он.

Спустившись в фойе, неожиданно столкнулся с Булгаковым.

Поздоровались, и Валентин Алексеевич спросил:

– В тридцатый кабинет?

– Туда, – хмуро ответил Булгаков. – Утром какая-то девушка позвонила и попросила явиться, а зачем – так и не сказала. Тайны мадридского двора. Ничего, кроме гадостей, не жду!

– Вы, я вижу, не в духе, – сказал Данилин.

– Чувствую себя отвратительно, – устало ответил Михаил Афанасьевич.

– Моё почтение, Валентин Алексеевич, – сказал кто-то пробегавший мимо.

– Здравствуйте, товарищ Данилин!

Булгакова не замечал никто. Он и сам как будто никого не видел.

– Самое досадное, – продолжал Михаил Афанасьевич, – что все поучают меня!.. У вас есть закурить?

– Хочу бросить, но пока ношу с собой папиросы, – сказал Валентин Алексеевич и достал пачку «Казбека».

– Я тоже бросаю, – грустно проговорил Булгаков.

Они вышли из здания и закурили, усевшись на скамейку.

– Эти господа-товарищи, – продолжал Михаил Афанасьевич, неопределённо покрутив рукою с папиросой в воздухе, изображая, видимо, всё вокруг, – хотят создать по поводу моей пьесы «Батум» своеобразный консилиум.

– Консилиум?! – удивился Валентин Алексеевич.

– Когда человек болеет и врачи не знают, что с ним делать, собирают консилиум. Но если они собираются, чтобы больному помочь, писатели, улыбаясь, хотят вас утопить. Зависть, боязнь конкуренции, просто из любви делать пакости. Одним словом – сволота!

Валентин Алексеевич приложил палец к губам и тревожно оглянулся по сторонам.

– Ради Бога, Михаил Афанасьевич! Нас могут услышать!

– Да и чёрт с ними! – равнодушно ответил Булгаков.

– Но вы так и не объяснили, что за консилиум собирается по вашему поводу? – спросил Валентин Алексеевич.

– Что объяснять? В скором времени узнаете. Будут препарировать мою пьесу. Я думаю, меня за этим сюда и пригласили. И вы там скажете своё слово.

– С радостью! – сказал Данилин. – И выступлю за вас, можете не сомневаться!

– Не торопитесь давать обещания. Ещё неизвестно, куда дело повернётся на этом дьявольском консилиуме. Может, вам и поручат произнести приговор. Вы скажете… вынуждены будете сказать, что есть мнение… А чьё мнение? Начнут обсуждать мою пьесу, учить, что и как нужно переписать…

– Я выступлю в вашу поддержку! – повторил Данилин.

– Я вам заранее благодарен. Написанный кем-то сценарий будет хитро закручен. Выступит кто-то из высоких руководителей и скажет, что неверно расставлены акценты. Роль Сталина показана не так, как нужно показывать вождя, которого мы все любим и обожаем. И что вы сможете сказать после этого?!

– Я думаю, что так не будет!

– По правде говоря, и я надеюсь, что до этого не дойдёт, – сказал Михаил Афанасьевич, устало улыбаясь. – Сейчас схожу в тридцатый кабинет и узнаю.

– Я думаю – всё будет иначе, – сказал Валентин Алексеевич. – Пьеса хорошая. Конечно, найдутся и желающие показать свою учёность. И всё на этом закончится.

– У меня плохие предчувствия. Видит Бог, как я не хотел писать её.

– Чего же тогда писали?

– Уговорили…

– Меня сюда и вызывали по поводу этого консилиума.

– Что я сказал?! Стало быть, вы будете участвовать?

– Я-то что! Там должны быть многие члены Союза писателей. Это не обычный художественный совет. Пьеса о Сталине это вам не о Мольере или Дон-Кихоте!

– А кто ещё будет там? Сталин?

– Его точно не будет. Он скажет своё веское слово после того, как пьесу примет художественный совет. Когда вы внесёте все правки… Незримо, я думаю, он там будет присутствовать. Вы же знаете его обыкновение наблюдать за происходящим, прячась за колоннами, а потом неожиданно для всех выходить и, попыхивая трубкой, выносить приговор?

– Про такое обыкновение слышал, – сказал Булгаков.

– И ещё там будут Фадеев, Толстой, критик Ермилов…

Булгаков махнул рукой.

– Дальше можете не перечислять – и так всё понятно!

– Конечно! – кивнул Валентин Алексеевич и тихо произнёс: – Если бы вас хотели расстрелять, театральные декорации выбрали бы другие!

Булгаков с сомнением покачал головой.

– Вы забыли, как распинали Иисуса Христа. Не в зале, конечно, но тоже весьма торжественно. Там только оркестра не было. Так что ещё ничего не известно…

– Всё будет хорошо! – успокоил его Данилин. – Всё это затеяно для того, чтобы поднять вас на новую высоту…

– На Голгофу и потом на крест? – Михаил Афанасьевич грустно улыбнулся. – Впрочем, я такой чести не удостоюсь. Но всё же надеюсь на всё хорошее.

Валентин Алексеевич облегчённо рассмеялся.

– Конечно! Вам будут аплодировать, призывать к новым свершениям, но для порядка будут и замечания. Как же без них? Без этого у нас нельзя!

– Что на крест возносить меня будут, что на пьедестал – никакой разницы не вижу, – устало сказал Булгаков. – Если на крест – это муки временные. А на пьедестал – вечный позор. Что обо мне будут говорить потомки? Но на крест идти страшно. Да и не заслужил такой чести. Так что пойду-ка я в тридцатый кабинет, и будь что будет.

Михаил Афанасьевич вошёл в здание и по мраморной лестнице поднялся на третий этаж. В приёмной очереди не было. Незнакомая секретарша почтительно встала и сказала, указывая на начальственную дверь:

– Проходите, пожалуйста!

Гуцуляк, увидев Булгакова, выскочил из-за стола и кинулся пожимать ему руку, выражая радость и уважение.

– Рад. Очень рад. Присаживайтесь. Завтра в МХАТе состоится расширенный художественный совет, на котором будет обсуждаться ваша пьеса. Я уполномочен лично вас пригласить на него.

– Завтра в двенадцать? – сухо, по-деловому уточнил Булгаков. – Хорошо, я буду. Это всё?

Гуцуляк даже опешил от такого ответа.

– Ну да, – сказал он. – Я хотел вас предупредить, кто туда придёт...

– Какая разница, Олег Борисович, – сказал Булгаков, вставая, – кто придёт и кто что скажет. До свиданья!

 

Михаил Афанасьевич даже не догадывался о существовании Ивана Ивановича Бочкина. О том, что есть учреждение, управляющее искусством и литературой. Был убеждён, что искусством нельзя командовать, и потому считал такое учреждение преисподней. Был уверен, что среди его знакомых нет тех, кто имеет к нему отношение. Но когда по телефону мужчина, никак не представившись, сказал, что завтра утром за ним пришлют машину, не удивился.

На следующее утро Булгаков, чисто выбритый, тщательно причёсанный и наодеколоненный, облачился в свой лучший костюм.

– Теперь тебе можно выступать на художественном совете, – сказала Елена Сергеевна, любуясь мужем. – Смотри не сболтни лишнего. Родина, партия, служу трудовому народу, постараюсь оправдать высокое доверие… Скажи им всё так, как они любят.

– Скажу… Когда-нибудь я им всё скажу – не в этот раз, так в другой. Мне так не хочется туда идти!

– Надо! – сказала Елена Сергеевна, поправляя ему галстук.

– У меня ощущение, будто я отправляюсь на дьявольский шабаш и буду участвовать в чём-то непристойном.

– Если тебе станет совсем плохо, – сказала Елена Сергеевна, – закрой глаза и… – она запнулась, словно бы не решаясь сказать что-то очень важное.

– И прочесть «Отче наш»? – подсказал Михаил Афанасьевич. – Я уже пробовал – не помогает.

Елена Сергеевна рассмеялась и сказала серьёзно:

– Нет, конечно. Закрой глаза и скажи про себя: «Царь тьмы, приди ко мне на помощь!».

– И что будет? – удивлённо спросил Булгаков.

– Тогда увидишь, – сказала Елена Сергеевна. – Всё для тебя будет хорошо. Просто скажи это, и ничего больше не нужно.

В дверь квартиры позвонили. Вошёл улыбающийся незнакомый толстяк в шляпе. Представился Иваном Ивановичем Бочкиным и заявил, что машина ждёт товарища Булгакова.

– Я готов,– ответил Михаил Афанасьевич. – Вырядился, словно перед расстрелом.

– Не шутите так, – посоветовал Иван Иванович и перестал улыбаться. – Это плохая примета. Одеваются так и перед боем. У меня есть основания думать, что сегодняшний день станет для вас счастливым. Идёмте.

И, любезно приподняв шляпу над лысою головой, попрощался с Еленой Сергеевной.

В машине Михаил Афанасьевич, спросил миролюбиво:

– Я так понимаю, что зал будет наполнен ликующими зрителями? Я им помашу рукой, улыбнусь и скажу: «Садитесь, товарищи! Садитесь! В ногах правды нет!» И они сядут. А я их спрошу: «Ну, что? Все сели? В нашей стране все должны сидеть!». И тогда кто-то из президиума спросит меня: «Можно начинать, товарищ Булгаков?». И я ему отвечу: «Начинайте, товарищи! Начинайте!». Владимир Иванович Немирович-Данченко подаст знак, и грянут фанфары…

– Вы неправильно понимаете ситуацию, – спокойно ответил Иван Иванович, улыбаясь одними губами. – Во-первых, сидеть должны в нашей стране не все, а только некоторые. И, во-вторых, зал будет наполнен едва ли на пять процентов. Оркестра не будет. К тому же многих не будет волновать ваша судьба. Придут артисты, драматурги, чтобы свести счёты между собой, а на трибунах такие вещи как раз и делаются…

– Но там же будет стол, красная скатерть, графин с водой?

– Сколько я читаю ваши произведения, столько и удивляюсь: у вас очень специфический юмор, и мне, простому советскому труженику, выходцу из рабочей семьи, он не всегда понятен. Президиум там будет, но вы сядете в зале, в первом ряду…

– Как на суде, – сказал Михаил Афанасьевич. – Они меня будут судить, а я – как на скамье подсудимых…

– Нет, как в театре, – спокойно возразил Иван Иванович. – Я буду рядом. Если что – подскажу. Я ваш друг и плохого не посоветую.

– А что там всё-таки будет? – спросил он.

Иван Иванович многозначительно усмехнулся и сказал:

– Там будет театр. Просто театр!

– Обожаю театр, – хохотнул Булгаков. – Но представления бывают в разных жанрах. Что сегодня ставят – комедию или трагедию?

– Трагикомедию, и вы – герой эпизода.

– Обожаю трагикомедии.

Когда они вышли из машины и оказались перед зданием театра, Булгаков почувствовал неожиданную дурноту и покачнулся. Иван Иванович, заметив это, поддержал его и тихо спросил:

– Что с вами?

– Ничего, – ответил Булгаков. – Укачало в машине.

Он представил события, участником которых сейчас должен стать, закрыл глаза и мысленно сказал то, что ему велела жена: «Царь тьмы, приди ко мне на помощь!».

Перед ним всё завертелось, закружилось. Замелькали чьи-то лица, злые, гневные и добрые, улыбающиеся. Физиономия Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Большой лоб, седые усы и борода… и его слова: «Нас не может не тревожить, что есть деятели культуры, в том числе и литераторы, которые враждебны нашей стране. И с ними мы будем бороться всеми доступными методами. Но мы обсуждали пьесу о горячо любимом нашем вожде… Мы не имеем права… важны детали… Направим автора и ведущих наших товарищей в Грузию, чтобы зазвучал грузинский фольклор, чтобы сделать зарисовки для декораций». На мгновенье наступила тишина, и вдруг всё задрожало, аплодисменты заглушили голоса спорщиков. Эти слова всех сделали единомышленниками! Аплодировали и те, кто только что поносил Булгакова. Когда же всё закончилось, наступило душевное спокойствие.

– Ну, вот, всё завершилось для вас самым прекрасным образом, – сказал Иван Иванович.

Усталый и счастливый, Михаил Афанасьевич уселся на заднее сиденье. Бочкин приказал шофёру:

– К дому товарища Булгакова!

– Сейчас бы в «Метрополь». В самый раз напиться и какую-нибудь дамочку или ответственного товарища с портфелем искупать в фонтане.

– Нет уж, самое лучшее для вас сейчас посидеть дома, а напиться вы и там сможете…

– Пожалуй, вы правы, – согласился Булгаков. – У меня осталась бутылочка «Абрау-Дюрсо», да и водка найдётся. Не желаете ли присоединиться?

– Рад бы, – сказал Иван Иванович, – да не могу! Но в любом случае поздравляю с успехом: пьеса принята, а это главное! Вас ждёт прекрасное будущее.

– Дай-то Бог!..

– А вот Бога вы зря поминаете! – сказал Бочкин. – В наши времена воинствующего атеизма лучше этого не делать.

– Да, пожалуй, – миролюбиво согласился Михаил Афанасьевич. – А поминать чёрта можно?

– Чёрта? – переспросил Иван Иванович. – Да сколько хотите! Лишь бы не Бога!

Когда они подъехали к дому, Иван Иванович вышел из машины и на виду у жильцов услужливо открыл Михаилу Афанасьевичу дверцу, проводил до квартиры.

– Хочу сдать вас вашей супруге.

Когда они остановились возле двери, Михаил Афанасьевич вдруг резко повернулся к Ивану Ивановичу, бесцеремонно взял его за пуговицу пиджака и спросил, глядя прямо в его глаза:

– Ведь это ОН вас послал ко мне?

Бочкин мягко отстранился от Булгакова и ответил:

– Даже не представляю, о ком вы говорите!.. Он – это кто? Впрочем, мы уже пришли! – И он нажал кнопку звонка. Когда появилась Елена Сергеевна, сказал: – Позвольте передать вам в целости и сохранности вашего супруга!

– Миша, ты напился, что ли? – ужаснулась Елена Сергеевна.

– Ну, что ты, Люсенька! Это Иван Иванович так шутит!

Бочкин приподнял шляпу над головой и попрощался:

– Моё почтение! – повернулся и сбежал по лестнице вниз.

– Что случилось, Миша?

– Долго рассказывать.

– А ты коротко!

– Если коротко, то пьесу приняли.

– А если чуть подробнее?

– Сначала хвалили, потом ругали. Потом кто-то выступил с разоблачениями разоблачителей и заклеймил их позором. И тогда встал председатель худсовета Владимир Иванович Немирович-Данченко, поднял над головой текст моей пьесы, а громко произнёс: «Пьеса хорошая…». И аплодисменты...

Елена Сергеевна захлопала в ладоши и радостно спросила:

– И чем всё закончилось?

– А кончилось тем, что мне велели показать ярче светлый образ товарища Сталина, и для этого мне и коллективу актёров нашего театра придётся съездить в город Батум. Там изучить обстановку тех героических событий.

– Так это ж хорошо! – воскликнула Елена Сергеевна!

– Хорошо-то хорошо, – охотно согласился Михаил Афанасьевич, – но ничего хорошего. А вот от водочки я бы сейчас не отказался. И от горячих сосисок, чтобы всё было, как в нашем с тобой романе.

 

23

Народный артист СССР Нодар Автандилович Кекутия был потревожен неожиданным звонком телефона.

– Товарищ Кекутия, доброе утро! – сказал охрипший консьерж. – Извините, что рано. К вам приехали из Грузии. Председатель колхоза и ещё один человек. Я предупреждал, что вас можно тревожить после двенадцати, но они говорят, что у них поезд в двенадцать… Пропустить?

– Раз пришли, не выгонять же?! Только пусть минут десять подождут. Я оденусь.

Через десять минут Нодар Автандилович встречал земляков:

– Проходите, проходите. Не ждал. Ваш визит, нужно сказать, для меня ранний. Живу в другом режиме…

Гости знали, что Сталин обычно начинал рабочий день не раньше двенадцати, но работал, как правило, до глубокой ночи. Потому всё Политбюро, Правительство, секретари обкомов не ложились раньше двух-трёх часов ночи. В любой момент могли позвонить, и беда, если вдруг кого-то не окажется на месте.

Говорил Нодар Автандилович на русском языке с типичным сталинским акцентом.

– Рад видеть земляков, – продолжал он, поправляя усы. – На время съёмок нового фильма его попросили отрастить их. Он подошёл к зеркалу, взглянул на себя, поправил зелёный френч, волосы пригладил рукой и, словно извиняясь за то, что в комнате небольшой беспорядок, добавил: – Так и живу.

Вошедшие, побыв несколько секунд в шоке от того, кого увидели перед собой, почтительно представились на грузинском языке:

– Саджая Нугзар Нидарович, председатель колхоза «Заря коммунизма» в Зугдиди. Слышал я, что вы, дорогой Нодар Автандилович, родом из Кутаиси, так мы недалеко от него.

 Он приложил широкую ладонь к сердцу, прикрывая ею орден Боевого Красного Знамени. Седые волосы и шрам на лице свидетельствовали, что и ему досталось от жизни.

Кекутия с уважением пожал ему руку и взглянул на второго гостя, невысокого мужчину с седеющими висками, узким, словно приплюснутым, лицом и большим мясистым носом. Большие чёрные глаза смотрели на Кекутию со страхом и обожанием.

– Биджо Давидович Бебия, – представился он неожиданно низким голосом, – директор ресторана в заповеднике Сатаплия, тоже рядом с Кутаиси. У нас там всё рядом…

Обменялись рукопожатиями.

– Простите нас за ранний визит, но, по нашим обычаям и чтобы скрасить беседу, мы тут вам гостинцев принесли. Вы уж простите нас. Мы от всей души…

– Гостинцы? Я люблю гостинцы! – улыбнулся Нодар Автандилович, поправляя усы. – Вы проходите, присаживайтесь!

– Одну минуточку!

Бебия выглянул за дверь и втащил мешок в комнату.

Они говорили по-грузински, и Кекутия, повторяя мимику и жесты вождя, сказал:

– Только давайте условимся, дорогие земляки: мы в России, и будем говорить по-русски. Москва не Зугдиди и не Цхалтубо.

Гости кивнули и принялись развязывать мешок.

– Вы, уважаемый Нодар Автандилович, конечно, знаете, чем славится наш край…

– Знаю, уважаемый Биджо Давидович. Знаю. И конечно, не мандаринами, не мёдом, не вином, которые вы мне привезли. Даже не прекрасной природой, где горы со снежными вершинами и море до горизонта, где орлы в небе и можно опьянеть лишь от воздуха... Наша земля славится в первую очередь своим замечательным народом! И я горжусь им. Природа, мёд, вино – конечно, хорошо. Но самое ценное, что у нас есть, чем можно гордиться, это наши люди.

Говорил он, точно копируя манеру речи Сталина, словно репетируя. Он настолько входил в роль, что гостям было трудно определить, кто перед ними: народный артист, их земляк, или товарищ Сталин. Чего только в жизни не бывает! Может, у него такое чудачество. Грузины – народ весёлый! От них всё можно ожидать!

– Вы совершенно правы, уважаемый Нодар Автандилович. Но по традиции нашего народа, прежде чем вести беседу, у нас принято немножечко выпить и закусить, чтобы снять напряжение, понятнее были слова друг друга. Не откажите, дорогой…

Он достал из мешка кусок брынзы, хачапури, зелень, бутылку вина.

– Ничего не имею против, – улыбнулся Кекутия, доставая из буфета бокалы. – Традиции нужно соблюдать!

Уселись за стол, выпили вина, закусили. Приличия, принятые на Кавказе, не позволяли ему спросить прямо, что им от него нужно? И всё же он их нарушил:

– Всё это очень странно, – сказал Кекутия. – Мне любопытно, зачем я вам, дорогие мои земляки, понадобился? Буду рад помочь, если то, о чём вы хотите меня просить, не нарушает наших советских законов.

Нодар Автандилович отставил в сторону свой бокал.

Поняв, что хозяина нельзя долго задерживать, председатель колхоза перешёл к делу:

– До нас дошли слухи, что в Москве будет ставиться пьеса о товарище Сталине. Правильно я говорю, дорогой товарищ…– председатель колхоза на мгновенье замялся, – Нодар Автандилович?

Он хотел снова наполнить фужер артиста вином, но тот отстранил его руку.

– Правильно, – подтвердил Кекутия. – Её написал Михаил Афанасьевич Булгаков, большой человек, писатель и драматург, мой хороший друг… Я читал её, и мне она понравилась!

– Вот даже как?! – оживился председатель колхоза. – А в нашем театре есть молодой артист Георгий Саная, как две капли похож на молодого Сталина!

Кекутия сразу всё понял.

– И вы хотите, чтобы он исполнял роль товарища Сталина в пьесе Булгакова?

– Конечно! – подтвердил директор ресторана. – Помогите ему получить эту роль! Это его племянник и муж моей дочери. Мы умеем быть благодарными, в долгу не останемся…

Поняв, что сказал лишнее, вдруг замолчал и со страхом взглянул на не то артиста, не то Сталина.

Председатель колхоза положил руку на плечо директора ресторана и с надеждой взглянул на Кекутию.

Нодар Автандилович не торопился с ответом. Достал папиросы «Герцеговина Флор» и стал набивать их табаком свою трубку. Гости как заворожённые смотрели на это священнодействие, не смея вымолвить ни слова.

– Вы поймите… – тут директор ресторана в смятении перешёл на грузинский язык. – Я своим детям счастья желаю!

– Биджо, – тихо сказал Саджая, – говори по-русски. – Он не любит, когда по-нашему.

– Извините, инебет, – сказал директор ресторана. – Это у меня от волнения.

Кекутия не торопился с ответом, понимая, что и обещать ничего не может, и обидеть их отказом нельзя. Нодар Автандилович курил, а гости почтительно и благоговейно смотрели, представляя себе, что перед ними не артист Кекутия, а сам Сталин. Так близко они ещё не видели вождя, но сходство было таким разительным, что они и перед копией трепетали так же, как дрожали бы перед оригиналом.

– Сегодня у моего друга, – неторопливо проговорил Нодар Автандилович, – писателя Данилина на даче будет Михаил Афанасьевич Булгаков. Я там тоже буду. Поговорю с ним. Оставьте мне ваш телефон. Но вы должны понимать, что назначение на такую роль решается не им, а на самом верху. Вашему родственнику нужно приехать, показать, что он умеет. Так что это дело непростое. Но если парень действительно хороший артист, всё будет хорошо! А сейчас извините, мне нужно работать…

– Гмадлобт каргад, спасибо, – сказал председатель колхоза, вставая. – Извините, если что не так. К кому нам обращаться, как не к земляку.

Он достал карандаш, и на листке написал свою фамилию и номер телефона в Зугдиди.

– Благодарим вас, – сказал директор ресторана. – Нам так и говорили, что вы хороший человек.

Кекутия возразил:

– Не спешите благодарить. Я же сказал, что ничего не решаю. Назначают на эту роль не там, – Нодар Автандилович многозначительно показал пальцем куда-то вверх. – Это уровень Политбюро.

 

На даче Валентина Алексеевича собрался узкий круг его друзей, чтобы поздравить новобрачных. Валентина чувствовала себя неуверенно. У неё создавалось впечатление, что она попала если не на Олимп, то уж точно в его предгорье. Люди, которые пришли поздравить, много раз общались с товарищем Сталиным! Дружны с руководителями партии и Правительства! Да и сами являются небожителями, заслужившими народную любовь. В самом деле, кто не читал «Аэлиту» или «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого? А его недавно вышедшую из печати повесть «Хлеб»?! Или Паустовского: «Кара-Бугаз», роман «Романтики»? «Небожители они и есть небожители!» – думала она, сидя на диване рядом с мужем, беседующим с Булгаковым и его женой. В разговор не вмешивалась, чувствуя, что ещё очень плохо разбирается в том, что они обсуждают. Перед Еленой Сергеевной робела. Та поражала её своей памятью, начитанностью, умением разговаривать с мужчинами на равных.

Все находились в предвкушении хорошего застолья. Иван Иванович Бочкин курил на веранде.

Вдруг в дверь постучали и на пороге появился какой-то грузин с мешком за плечами. Нежданный гость вошёл и поставил мешок на пол. Потом произнёс с сильным кавказским акцентом, улыбаясь и сверкая глазами:

– Гамарджобат, генацвале! Покупайте фрукты! Совсем дёшево продам! Есть майский мёд и вино. Выпьешь, и сирень расцветает в душе твоей! Особенно полезно влюблённым! Мне говорили, здесь молодые. Для них принёс! Мандарины сладкие… Не хотите покупать? Даром отдам!..

Иван Иванович Бочкин вышел в коридор и воскликнул:

– Какие мандарины! Какое вино! Вы кто такой? Безобразие! Валентин Алексеевич! Я же просил – меньше шума! Уже вся Москва знает, что ты свадьбу справляешь на даче!..

Данилин оправдывался, что мандаринов не заказывал. Но тут появилась в коридоре Катя. Повернувшись к торговцу, спокойно сказала:

– Нодар Автандилович, не морочьте нам голову с вашими мандаринами. У нас и свои есть. Пора садиться за стол! Вы заставляете себя ждать. Это на вас непохоже.

– Так это Кекутия, что ли? – изумился Иван Иванович. – Не может быть! А я не узнал!

– Точно Кекутия! – радостно закричал Данилин.

– Кекутия, Кекутия, – подтвердил Нодар Автандилович, снимая с себя кавказскую шапочку и куртку. – В кои-то веки захотелось сыграть что-нибудь новенькое, а ты, Катя, не дала мне этого сделать!

Вскоре все расположились за большим столом, на котором теснились различные блюда, о существовании которых Валентина даже не подозревала. Подумала: «Здесь нет голода. Они не стоят в очередях за хлебом…». Ей стало как-то неловко, что сюда не пригласили её родителей. Потом она отогнала от себя эти мысли, взглянула на мужа и уже смелее посмотрела вокруг. «Батяня тут по пьяному делу наделал бы шороху, – промелькнуло у неё в голове. – Мало бы не показалось. Ему не понять, что эти люди – небожители».

Первым с рюмкой водки встал Иван Иванович Бочкин.

– Мы здесь собрались, чтобы отметить два события. Первым является то, что пьеса Михаила Афанасьевича Булгакова одобрена художественным советом театра!

Все дружно зааплодировали, стали поздравлять Булгакова.

Когда настала тишина, Иван Иванович продолжал:

– Вторая причина – это изменения в семейной жизни нашего дорогого Валентина Алексеевича! Недавно у него появилась новая жена, подруга жизни! Так выпьем же, товарищи!..

Нодар Автандилович, подняв бокал, воскликнул «Горько». Все его поддержали, закричали, застучали по столу. Валентин Алексеевич и Валентина встали и, едва касаясь друг друга, поцеловались.

 Потом все заработали вилками, тщательно выбирая, что ж такого взять в первую очередь: шпроты или, по старинке, селёдочку с луком и подсолнечным маслом и варёную картошечку? Жареную рыбу или кружочками нарезанную колбасу… Наконец, чуть утолив голод, все притихли.

С рюмкой водки в руке взял слово Алексей Николаевич. Вставать ему, по причине избыточного веса, было лень, и поэтому он сидя воздал должное и Михаилу Булгакову, и вкусу Валентина Данилина, который нашёл себе такую прекрасную жену, на что Данилин ответил стихами:

 

Не беда, что я седой,

Но с женой зелёной

Я, как прежде, молодой,

И опять влюблённый!..

 

Всё было так, как бывает всегда: пили, ели, пели за столом революционные песни. Конечно же, не забыли выпить и за любимого вождя, дорогого Иосифа Виссарионовича, и за большевистскую партию, за непобедимую Красную армию, за советскую литературу, в которой есть такие замечательные литераторы и драматурги, как Валентин Алексеевич Данилин и Михаил Афанасьевич Булгаков…

 Все хвалили Данилина за его выбор, говорили о Валентине, будто она цветок. Но это не очень нравилось Елене Сергеевне, любящей быть в центре внимания. Её глаза вдруг стали разноцветными.

Хорошо знающий жену Булгаков шепнул:

– Валентина – красавица, конечно, но мне кажется, что или она очень смущена, или в её голове лишь одна извилина, и та прямая. Я даже голоса её не слышал. Данилин говорил, что она служит следователем в милиции.

– Мне жаль её, – так же шёпотом ответила Елена Сергеевна, – и милицию, которая имеет таких следователей.

– И мне жаль, – кивнул Михаил Афанасьевич. – Недолго ей быть женой Валентина Алексеевича.

– Правило трёх жён, которое выдумал Алексей Николаевич, – фантазия, не более того! Что это ты стал часто его вспоминать? Или уже что-то намечаешь?

– Со мною оно точно сработало, – сказал Булгаков. – Но четвёртая жена мне не нужна.

Елена Сергеевна рассмеялась.

– Да и мне пятый муж не нужен! Пора на ком-то остановиться.

Потом произнёс тост Нодар Автандилович. Поправив усы и весело глядя на собравшихся, сказал:

– Друзья! Одним моим знакомым друзья посоветовали после свадьбы не волноваться, и прежде чем приступить к делу, читать сказки. А через девять месяцев у них родился непонятно кто, потому что заснули они как раз в том месте, где говорилось:

Родила царица в ночь

Не то сына, не то дочь…

 

Так выпьем же за то, чтобы наши молодые не читали на ночь сказки, а занимались делом!

Валентина совсем смутилась, покраснела и опустила голову.

Неожиданно для всех Иван Иванович стал рассказывать с необыкновенным юмором, которого от него никто не ждал, про то, как он и Булгаков сидели на худсовете:

– Михаил Афанасьевич постоянно сжимал кулаки и порывался броситься в бой. А я его всё время удерживал.

– Иван Иванович немножечко преувеличивает, но ради артистизма и театральности – можно! – улыбнулся Булгаков.

– Вот-вот! – продолжал Бочкин. – Я, конечно, преувеличиваю, но передаю суть дела правильно. У него всё в душе тогда клокотало от негодования, а я как мог его сдерживал – то шепну ему что-то, то рукой попридержу, чтоб не вскочил с места…

Паустовский спросил:

– А в чём, собственно, состояли эти нападки?

Иван Иванович охотно пояснил:

– Сначала всё было хорошо. Выступавшие хвалили пьесу Михаила Афанасьевича – и Алексей Николаевич, Валентин Алексеевич и некоторые другие выступили со словами одобрения. Но потом на трибуну вышел Ермилов. Вы все его знаете…

Бочкин обвёл взглядом присутствующих, и все закивали.

– Он ведь у нас не просто литературовед, – продолжал Иван Иванович, – а критик-могильщик. Обвинил Михаила Афанасьевича в том, что в пьесе недостаточно ярко показан образ вождя!

– Как он аргументировал? – спросил Паустовский.

– Никак! – рассмеялся Бочкин. – Сказал, и всё. Главное – вылить на человека грязь. Потом Алексейчук критиковал Ермилова за то, что он мягко критиковал Булгакова.

– И чем всё завершилось? – спросил Константин Георгиевич.

Иван Иванович загадочно усмехнулся.

– Встал Немирович-Данченко, поднял над головой текст пьесы и театрально, как это он умеет, сказал: пьеса хорошая, и мы будем её ставить! И на этом споры прекратились…

Все рассмеялись, а Иван Иванович вышел покурить на веранду. За ним последовал и Валентин Алексеевич.

– На даче у тебя хорошо. Да и в лето в этом году дождливое. И тесновато, конечно.

– Тесновато, – кивнул Данилин. – У Булгакова и такой нет.

– До революции у них дача была под Киевом очень даже приличная, – заметил Иван Иванович. – И теперь, может, её получит.

– Был бы рад. Он заслужил!

– Вот только ни я, ни ты этого не решаем.

Вышедший на веранду Алексей Толстой тоже закурил и обратился к Бочкину:

– Ты у нас человек осведомлённый. – Алексей Толстой многозначительно хохотнул. – Ермилов этот действительно могильщик талантов. Но кому это нужно? После его критики единственное, что можно сделать, это застрелиться. Но ведь он выступал не сам по себе, а по поручению. Как же так получилось, что те, кто давал ему его, не знали мнение Хозяина?

– Вы разве забыли, что было с Маяковским? – ответил Иван Иванович. – Его травил Ермилов. Потом вмешался товарищ Сталин и произнёс свои знаменитые слова: «Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление». И этот могильщик, и те, кто давал ему это поручение, заткнулись!

Накурившись, они вернулись в гостиную, где обсуждали, в каких декорациях нужно ставить новую пьесу. Нодар Автандилович говорил о том, что не приемлет чрезмерной условности. Паустовский поддержал его:

– Действие на сцене по определению условно. Но зритель должен видеть комнату, окно, дверь, стол… Ведь нужно же…

Данилин не дослушал и пошёл искать Булгакова. Нашёл его на кухне, где Елена Сергеевна объясняла Валентине и Кате рецепт быстрого приготовления пирога. Михаил Афанасьевич с аппетитом уплетал ложечкой крем и приговаривал, что это очень вкусно.

Когда Данилин вернулся в гостиную, Алексей Толстой, Бочкин и Паустовский увлечённо беседовали о чём-то.

– Нет-нет! – воскликнул Алексей Николаевич. – Гений и злодейство – вещи несовместные.

Иван Иванович скептически ухмыльнулся.

– Я знал разных людей, которые сами себе присвоили высокое звание гения. Что же касается Михаила Афанасьевича – у него есть все признаки гениальности. Он эгоцентричен, с манией величия…

– Что-то мы легко говорим о гениальности, забывая, что гениальность, это диагноз психиатра. Он не может быть нормальным человеком. Это за пределами нормы! – продолжал Алексей Толстой. – Но не знаю, вспомнят ли нас когда-нибудь, а его помнить будут долго!

– Гений и мелочность, – задумчиво проговорил Константин Георгиевич, – гений и подлость, алчность, наркомания, алкоголизм, даже разврат, – вещи не только совместимые, но почти всегда совпадающие. Гениев – приличных людей, можно по пальцам пересчитать. Булгаков – один из них.

– Репертуар современных пьес в наше время ужасающе беден, – заметил Нодар Автандилович. – На афише одни и те же имена… Пьесы Михаила Афанасьевича – глоток свежего воздуха!

– За это нужно выпить!

Все вернулись в комнату, и застолье продолжалось.

– В театр не пускают новых авторов, – упрямо повторил Алексей Толстой, икнув и боднув головой.

– Этого не может быть! – решительно возразил Бочкин и снова потянулся к бутылке вина. Он сохранил способность рассуждать. – Такие вещи хорошо отслеживаются, и никакой семейственности или артельщины у нас никто не допустит. Если ты талант – тебя заметят, а если нет – сиди и не рыпайся.

– Но нельзя ставить одно и то же. Зритель требует новых пьес, новых имён! – продолжал настаивать Алексей Николаевич.

К концу вечера все были настолько пьяны, что мало кто понимал, где они и что происходит. Некоторое время спустя гости стали расходиться. Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна остались ночевать на даче.

 

Уже в постели, обнимая мужа, Валентина тихо сказала:

– В следующие выходные хорошо бы моих сюда привезти. Они хорошие. Им трудно привыкнуть к тому, что у тебя есть. А батяня, как перепьёт, может и сказать что-нибудь не то. Раньше он был покрепче. В гражданскую воевал против Каледина. Дважды ранен. Тифом болел, но выжил! И друзья у тебя разные. С иными он точно бы поскандалил, а то и подрался!

– Разные, – кивнул Валентин Алексеевич. – Но других не имею. Да и жизнь людей у нас разная… Я это понимаю. Твоих привезём в следующее воскресенье. Но ты, родная, привыкай к моим друзьям! У тебя теперь начинается новая жизнь!

 

Эпилог

 

На следующий день во время завтрака Михаил Афанасьевич сказал жене:

– Знаешь, родная, у меня плохие предчувствия по поводу этой пьесы...

Елена Сергеевна была серьёзно обеспокоена настроением мужа, понимала, что он устал, издёргался. «му бы отдохнуть, а приходится править пьесу. Времени мало. Хуже нет что-то делать к сроку. В декабре шестидесятилетие Сталина, а нужно ещё репетировать, готовить декорации. Миша всё это понимает. Потому и волнуется…

– Почему ты думаешь только об этой пьесе? Ведь ты столько уже написал и ещё напишешь. Твой перевод «Скупого» скоро выйдет в Ленинграде, в трёхтомнике Мольера.

– Наверное, ты права, – кивнул Михаил Афанасьевич. – Жизнь продолжается! Нужно работать. Хотя очень жалею, что дал себя уговорить и взялся писать её. Этого нельзя было делать! Прав Паустовский. Получилось, будто я заискиваю, хочу выслужиться. Но ведь я действительно впечатлён им! Человек не может быть только белым или только чёрным. Одно совершенно точно – Сталин убеждён в своей правоте и даже не допускает мысли, что может ошибаться.

– Что об этом говорить? Любой руководитель фанатически верит, что делает всё правильно. Но ведь в целом пьесу приняли на «ура»!

– А если ему не понравится? – спросил Михаил Афанасьевич, посмотрев на потолок.

– Это будет его мнение,– упрямо повторила Елена Сергеевна. – Homo sum, humani nihil a me alienum puto. Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо! И мнение его слагается из многих факторов. Для него важно, полезна ли пьеса для страны, или вредна. Но вне зависимости ни от чего, пьеса останется высокохудожественным произведением! Ты иначе писать не умеешь. Так что нечего себя истязать!

– Не могу! Тяжко на душе. Где-то у нас была недопитая бутылка водки.

Елена Сергеевна наполнила рюмку, Михаил Афанасьевич выпил её одним глотком. Подцепил вилкой маринованный грибочек и, отправив его в рот, вдруг сказал:

– У меня плохая наследственность. Отец умер в сорок восемь. Мне уже столько же. Но я не хочу умирать в больнице. Ты мне обещала, что буду дома, у тебя на руках!

– Сколько можно?! Что у тебя за разговоры! Иди уже в свой кабинет!

– Иду! Но к смерти я отношусь вполне спокойно. Просто знаю, что «Батум» – моя последняя пьеса! Я это чувствую!

 

Несколько дней он много работал, стараясь ни с кем не общаться. Елена Сергеевна не позволяла ему даже подходить к телефону.

Но однажды вечером к ним зашёл живший в одном с ними писательском доме Константин Андреевич Тренёв и пригласил на день рождения жены.

– Приходите! – сказал он. – Обещали быть Раневская, Пастернак, Вересаев… Все свои. Любочка будет рада. Ждём вас к семи…

– Кто же приглашает за два часа до события! – воскликнула Елена Сергеевна. – У нас и подарка нет!

– Какой подарок? – улыбнулся Константин Андреевич. – Вы для нас будете лучшим подарком! Приходите. Будем ждать!

Из кабинета вышел Михаил Афанасьевич. Поздоровался и сказал:

– Спасибо. Обязательно будем. Нужно и отдохнуть! У меня есть прекрасная бутылочка грузинского вина – хванчкара премиум. Держал для премьеры.

– Что вы, что вы? – запротестовал Константин Андреевич. – Вот и держите её для этого случая.

– Во-первых, завтра с мхатовцами мы едем в Грузию. Там смогу купить что-то подобное. А во-вторых, уже не верю, что такой случай представится.

– Но не будем о грустном, – прервала его Елена Сергеевна. – Спасибо за приглашение. Обязательно будем…

Вечер в квартире Тренёвых прошёл тепло и весело. За праздничным столом гости поздравили именинницу и её мужа, шутили, рассказывали весёлые истории. Как всегда, блистала остроумием Фаина Георгиевна. Накладывая в свою тарелку куриную ножку и пюре, с сожалением сказала:

– Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на диеты, жадных мужчин и плохое настроение.

– Я хочу выпить за Константина Андреевича! – воскликнул вдруг Вересаев. – Искренне рад за него. Шутка ли, в тридцать седьмом – Сталинская премия Первой степени, в тридцать восьмом – орден Трудового Красного Знамени, а в этом году – орден Знак Почёта! Так выпьем же за хорошего и талантливого мужа нашей именинницы! Так держать, дорогой Константин Андреевич!

– Викентий Викентьевич, дорогой! Сегодня не мой день рождения, а моей жены… Любовь Ивановна и сама не без талантов…

– За неё мы пили и ещё пить будем. А сейчас за вас.

Вересаев икнул, чокнулся с Михаилом Михайловичем Яншиным, рядом с которым сидел, и выпил.

Все тост поддержали.

– Чего вы такой грустный, – обратился Пастернак к Михаилу Афанасьевичу. – Смотрите на жизнь веселее. Пьесу приняли. Предстоит поездка в Грузию! Что вы себя едите поедом?!

Михаил Афанасьевич грустно взглянул на него и ничего не ответил. Пожалел, что пришёл. С таким настроением только к друзьям ходить!

Фаина Георгиевна уловила настроение Булгакова и сказала Пастернаку:

– Дорогой Борис Леонидович! Вам ли не знать, что талант – всегда неуверенность и мучительное недовольство собой. Этого я никогда не встречала у посредственности. – Улыбнулась Михаилу Афанасьевичу: – Всё будет хорошо! Пьесу приняли. Вы ещё напишете много хороших произведений! Мне очень нравится ваше «Собачье сердце». Вот что хорошо бы поставить на театре! Я даже согласна сыграть собаку.

Булгаков с благодарностью взглянул на Фаину Георгиевну и хотел что-то ответить, но в это время встал Пастернак и громко произнёс:

– Я предлагаю выпить за Михаила Афанасьевича!

– Нет-нет! Сейчас мы выпьем за Викентия Викентьевича, а потом за Булгакова! – произнесла именинница.

– Нет, я хочу выпить за Булгакова! – настойчиво, уже в сильном подпитии, сказал Борис Леонидович. – Вересаев, конечно, большой человек, но он – явление законное. А Булгаков – незаконное!

Все выпили за Михаила Афанасьевича.

Чтобы как-то разрядить вдруг возникшую неловкость, Фаина Георгиевна сказала:

– Сегодня я пришлёпнула пять мух, из них были два самца и три самки.

– Но как же вы это определили? – с удивлением воскликнул самый молодой в их компании – дирижёр Большого театра Александр Шамильевич Мелик-Пашаев.

– Всё очень просто – две сидели на бутылке с пивом, а три крутились возле зеркала…

 

Вернувшись домой, Михаил Афанасьевич сказал жене:

– Ты, Люсенька, ложись, а я ещё поработаю. Возникла одна мыслишка. Впечатления всегда рождают у меня бесценные мысли.

– У Тренёвых? – удивилась Елена Сергеевна. – Только не засиживайся. Ты не забыл, что у нас завтра поезд?

– Не забыл. Понимаешь, какое дело? Когда народ выходит из себя, из него выходят вожди!

– Ты уже афоризмами заговорил.

– Хорошо, что не стихами. Больше всего я боялся, что Борис Леонидович начнёт читать что-нибудь своё. Он это любит. Так вот, фокус-то в том, что, опираясь на массы, эти вожди людей не замечают! Они одержимы идеей революции. Это нужно показать сильнее. Он ненавидел царскую власть!

– А ненависть ненасытна! Хорошо. Я буду тебя ждать!

 

Стояла неимоверная жара. Добираться до Павелецкого вокзала легче всего было на метро. Елена Сергеевна собрала небольшой чемодан. Они предполагали, что командировка не будет длительной. Нужно будет снова вносить правку в текст.

– Мы даже отдохнуть у моря не успеем, – жаловалась Елена Сергеевна.

– В Тбилиси моря нет. А в Батуми будем не более двух дней. Я говорил, что могла бы остаться. Отдохнуть от меня, – заметил Михаил Афанасьевич.

– Нет уж. Я лучше с тобой.

На вокзале их ждала группа артистов. Все были возбуждены, говорили о пьесе, о Грузии. А Булгакова не оставляли дурные предчувствия.

Поезд отошёл строго по расписанию. Кто-то продолжал с кем-то спорить, кто-то, расположившись на полке, сразу же достал бутылку, пригласил всех присоединиться к нему.

Василия Ивановича Качалова мучила простуда.

– Человеческая глупость беспредельна, – пожаловался он. – Это же нужно было простудиться в такую жару!

– Нужно пить горячее молоко с мёдом, – посоветовала Елена Сергеевна.

– При простуде лучше помогает не горячее молоко с мёдом, а коньяк с медсестрой! – со знанием дела откликнулся художник театра Виктор Андреевич Симов.

Елена Сергеевна взглянула на него, и в глазах её появились искорки. Она готова была ответить ему, но Леонид Миронович Леонидов заметил:

– А я, когда простужен, играть не могу.

– Играть можно в шашки. На театре нужно жить, – переключилась на него Елена Сергеевна.

Качалов достал из сумки бутылку водки и заявил:

– А по мне, лучшее средство от простуды – водочка с перцем. А коль перца нет, годится и просто водочка!

Он пригласил всех пригубить на дорожку. Выложил на столик хлеб, сало, жареную курицу.

Михаил Афанасьевич тоже поддержал компанию, но в разговоре не участвовал. Какое-то беспокойство овладело им, и он не мог понять, отчего.

Но не успели они выпить, как к ним в купе вошла проводница. В руках она держала телеграмму.

– Бухгалтер здесь имеется?

– Нет, уважаемая, – с улыбкой ответил Качалов. – Мы артисты.

– Как так? – удивилась проводница. – Купе номер семь. Бухгалтеру… – Она посмотрела на телеграмму и, извинившись, уточнила, прочитав по слогам: «Бул-га-кову».

Михаил Афанасьевич взял телеграмму, прочитав, побледнел и снова стал вчитываться в её текст.

Тишину в купе нарушила Елена Сергеевна.

– От кого? О чём?

Михаил Афанасьевич молча передал ей телеграмму. Она была от исполняющего обязанности директора театра Григория Михайловича Калишьяна. Прочитала вслух:

– «Надобность поездке отпала, возвращайтесь Москву».

В купе стало тихо. Все смотрели на Булгакова.

Проводница равнодушно сказала:

– Через пять минут Серпухов. Поезд стоит пять минут.

Все стали торопливо собирать свои вещи, а Елена Сергеевна твёрдо заявила:

– Мы с Михаилом Афанасьевичем едем дальше. В конце концов, сейчас август. Ему нужно отдохнуть.

Качалов, Леонидов и Симов сошли в Серпухове, а Булгаковы поехали дальше. Михаил Афанасьевич всё время молчал, был бледен, и Елена Сергеевна беспокоилась за его здоровье. Ему становилось всё хуже, и, подъезжая у Туле, она поняла, что ни о какой поездке к морю речи быть не может. Нужно возвращаться в Москву, показать его врачам.

Михаил Афанасьевич ничего не говорил, лишь бормотал какие-то невнятные слова:

– Он мне не простил… Позвал меня к себе… Я же так и думал… Знал, что этого нельзя делать…

С трудом найдя машину, они вернулись в Москву.

Елена Сергеевна уложила Михаила Афанасьевича в постель и вызвала врача.

Пожилой доктор, внимательно осмотрев больного, измерив давление, долго что-то писал в амбулаторной карточке. Потом, выйдя из комнаты, где лежал Михаил Афанасьевич, сказал Елене Сергеевне:

– У больного высокое давление. Скорее всего, от больших нервных переживаний. Его бы в больницу.

– Нет, доктор. Выпишите нам лекарства. Он в больницу не ляжет.

Врач с сожалением посмотрел на Елену Сергеевну и сел выписывать рецепты.

Когда он ушёл, Михаил Афанасьевич попросил зажечь свечи.

– Зачем? Разве тебе не хватает света? – удивилась Елена Сергеевна. Потом, поняв, что свечи ему нужны совсем не для света, пошла на кухню, вставила свечи в старинные бронзовые подсвечники, зажгла и внесла в комнату, говоря:

– Только, Бога ради, Миша, не умирай. Я сейчас пойду в аптеку, куплю лекарства, и ты поправишься.

Через пару дней Михаилу Афанасьевичу стало лучше, но врач настаивал, чтобы он ещё полежал.

К больному приходил Валентин Алексеевич Данилин, спрашивал, чем он может помочь. Приходили и из МХАТа Сахновский и Виленкин. Как могли, успокаивали, говорили о хорошем к нему отношении. Обещали выполнить все условия договора…

Через несколько дней, почувствовав себя лучше, он поехал в театр. Хотел поговорить с директором, чтобы узнать, что же произошло. Елена Сергеевна очень волновалась, хотела сопровождать его, но он настоял, что поедет один.

Владимир Иванович, народный артист СССР, один из основателей театра, дружелюбно встретил Михаила Афанасьевича. Попросил секретаря их не беспокоить. Понимал: предстоит тяжёлый разговор.

Михаил Афанасьевич присел на стул у большого письменного стола, взглянул на огромный лоб, пушистые усы и бороду Немировича-Данченко и спросил тихим голосом.

– Что произошло? Почему отменили поездку? Значит ли это, что театр мою пьесу ставить не будет.

Владимир Иванович некоторое время помолчал, потом так же тихо ответил:

– Мне позвонили из секретариата Сталина и передали мнение Иосифа Виссарионовича.

Михаил Афанасьевич понял: это и есть момент истины.

– И какое же его мнение? – спросил он.

– Иосиф Виссарионович высоко оценил вашу пьесу. Он так и сказал: пьеса хорошая, но нельзя такое лицо, как Сталин, делать романтическим героем, ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу запретили публиковать и ставить.

Булгаков понял: Сталин уловил в содержании пьесы опасный для себя элемент иронии истории. Раньше он был политическим заключенным, а сегодня по его воле тысячи и тысячи людей или сидят, или лежат в земле. Для мифа требовался образ лидера великой страны. Для этой цели годилась фигура Сталина конца двадцатых – начала тридцатых годов. Молодой Иосиф Джугашвили в этом качестве для мифа не годился.

Он молча встал и вышел из кабинета.

– Куда же вы… Погодите! Мы готовы заключить договор на другую пьесу, – начал было Владимир Иванович, но Булгаков уже его не слышал.

Дома ему стало совсем плохо. Вызывали скорую помощь. Врач настаивала на госпитализации, но он упорно отказывался.

Давление было высоким, и ему сделали кровопускание. Ввели какие-то лекарства, потребовали, чтобы Елена Сергеевна написала отказ от госпитализации.

Михаил Афанасьевич лежал, прикрыв веки. Ему вспомнился новогодний тост Сталина. Он что-то говорил об успехах советской власти, а закончил его притчей о том, что некогда чёрный дракон похитил солнце у людей. Но нашлись те, кто пошёл отбить его у дракона. Тогда он предложил выпить за людей, которые отбили у дракона солнце. Подумал: «Это не у демона они отобрали солнце, а у меня…».

Находясь в подавленном состоянии, Михаил Афанасьевич никого не хотел видеть. Попросил жену не звать его к телефону. Но через несколько дней без предварительной договорённости приехал Данилин и привёз корзину различных продуктов.

– Знаю, что у вас непростой период. Считаю и себя виноватым, что уговаривал Михаила Афанасьевича писать эту пьесу…

Елена Сергеевна не могла его не пустить.

– Пройдите, только прошу вас – недолго.

– Пришли посочувствовать? – тихо спросил Михаил Афанасьевич.

– Пришёл, потому что считаю себя виноватым… Хотел попросить простить меня…

– Никто, кроме меня, не виноват в том, что мою пьесу не будут ставить. Я это предчувствовал. Впрочем, к чему об этом говорить?

– Вам бы хорошо сменить обстановку. Куда-нибудь уехать. Хотите ко мне на дачу?

– Нет. Мы поедем в Ленинград, – сказал Михаил Афанасьевич.

– Пусть в Ленинград. Как у вас с деньгами?

– Спасибо… Надеюсь, всё пройдёт, и я снова смогу писать…

 

Десятого сентября Булгаковы поехали в Ленинград, чтобы сменить обстановку. Остановились в «Астории». Но Михаилу Афанасьевичу стало хуже. Он почувствовал, что слепнет. Перепуганная Елена Сергеевна вызвала врача, который установил острый гипертонический нефросклероз.

Вернулись в Москву.

Елена Сергеевна вызвала известных врачей. Профессор Вовси хотел перевезти Михаила Афанасьевича к себе в Кремлевскую больницу. Но тот отказался, напомнив жене о данном ею слове.

В передней, когда она провожала профессора, он сказал:

 – Я не настаиваю, так как это вопрос трех дней.

 Но Михаил Афанасьевич прожил после этого полгода. Ему становилось то хуже, то лучше. Он ослабевал, худел, терял зрение.

Ведущие артисты МХАТа Качалов, Тарасова, Хмелёв обратились с письмом к Сталину. Они сообщили о тяжёлой болезни Булгакова. Единственное, что, по их мнению, могло бы дать надежду на его спасение, – это сильнейшее радостное потрясение, которое дало бы ему новые силы для борьбы с болезнью, заставило бы его захотеть жить, чтобы работать, творить, увидеть свои будущие произведения на сцене.

После этого обращения к Михаилу Афанасьевичу пришёл Председатель Союза писателей Александр Александрович Фадеев. Он как мог, успокаивал больного, уговаривал лечь в Кремлёвскую больницу, поехать в Италию или подлечиться хотя бы в санатории в Барвихе. Понимал, что Булгакову лгать нельзя. Он человек поразительного таланта, умный и честный. Ложь в его представлении была таким же пороком, как трусость и предательство, самым пагубным для человека, а для художника в особенности.

На санаторий в Барвихе Булгаков дал согласие.

Елена Сергеевна с благодарностью посмотрела на Фадеева. До этого у неё о нём было плохое мнение.

Разговор затянулся. Михаил Афанасьевич посмотрел в глаза Александру Александровичу и тихо проговорил:

– Устал… Простите великодушно… Я хотел служить народу… никому не делал зла…

Михаил Афанасьевич умирал так же мужественно, как и жил… Он был настоящий художник – правдивый, честный. Писать мог только о том, что знал, во что верил.