ОЛЬГА АНДРЕЕВА
ПОВИНУЙСЯ ПОРЫВАМ
Стихи
Утки
…отражая, нести молчаливый
невербальный утиный восторг,
осознанье прилива, отлива,
томный запад и нежный восток
узнавая, тянуться над морем
на уютных послушных волнах,
по транзитной ликующей флоре
различая места, времена
года, века, сличать очертанья
берегов с джи-пи-эсом в крови,
пренатально и перинатально
чуять древнее эхо любви…
их немыслимый дар –
возвращаться
на знакомые с детства моря.
…вот теперь начинается счастье ‒
приготовься и сразу ныряй!
Там, наверное, пахнет озоном,
дышат свежестью поры земли.
…Ничего, кроме сердца и зова,
пары крыльев и тысячи ли…
* * *
Саламандры лесов подмосковных ещё не натешились.
Под снегами торфяники тлеют, шевелятся волосы
буреломов, сгоревшие звери, русалки да лешие
колобродят в ночи, да горельника чёрное воинство…
Мир языческий – ладный, отзывчивый – мимо проносится,
наши скорости не допускают прислушаться к дереву,
отразиться в ручье, дожидаясь, пока мироносицы ‒
фитонциды летучие снова живым тебя сделают.
Все мы тут погорельцы. Растоптано и исковеркано,
что росло и струилось, цвело, ошибалось и верило.
Жаль побегов – в тени, где ни солнца, ни смысла, ни вечности ‒
тоже ведь веселы и беспечны, наивны и ветрены.
Ждать добра от добра в этой дикой чащобе заброшенной?
Да кому тут нужны наши дети с открытыми лицами.
АНДРЕЕВА Ольга Юрьевна – автор семи поэтических книг. Член Союза российских писателей. Предыдущая публикация в «Ковчеге» ‒ № XLII (1/2014). Живёт в Ростове-на-Дону.
© Андреева О. Ю., 2016
Перегревшийся город простит несуразность прохожему
с неуёмной нелепой неумной гражданской позицией.
Нам к лицу Исаакий – отнюдь не теплушки вагонные.
Всякий храм – на крови, если сора из храма не вынести.
Небо держат атланты, мы их заменили колоннами –
но они усмехнулись подобной дикарской наивности.
Нашим рыжим опять биографии славные делают,
повторяется фарс белой ниткой прошитой истории.
Здесь останется лес и бельчонок в ладонях у дерева –
звонким цокотом, лёгким метанием в разные стороны…
* * *
Сверху падало небо,
слоями на землю ложилось,
постепенно светлея.
Его колдовским хороводом
заморочен, поверил бы истово
в горнюю милость –
но себе не солжёшь
на детекторе полной свободы,
но в е-мейле у ангела
тоже есть слово собака,
элевсинских мистерий двусмысленность,
спесь первородства, ‒
не высовывай голову! Небо светлеет, однако
время плотно сжимается и надо мною смеётся.
Не сливайся с пейзажем,
он много сильней, он повяжет,
засосёт – не заметишь,
сопьёшься, сольёшься, сотрёшься
и ни слова не скажешь –
инерция пухом лебяжьим,
тихим тёплым теченьем заманит,
как кошку прохожий,
Одиссея – Калипсо. На пике любви и опалы
так легко раствориться
в усталости сиюминутной.
Утро – свежий цветок,
правда, мы в нём – какие попало,
недоспавшие зомби,
измятые в тесных маршрутках.
Повинуйся порывам!
Им было непросто прорваться
сквозь дремучую косность
депрессий, рефлексий, амбиций –
и затеплить свечу.
Не пугайся своих девиаций,
с Дона выдачи нет.
Изумиться, поверить, влюбиться,
частью флоры – без ягод и листьев –
немею и внемлю,
осыпается небо – доверчиво, бережно, хрупко,
и летят лепестки на прощённую грустную землю,
укрывая нежнейшим покровом нарывы и струпья.
Ласточке
Твой мир огромней моего,
Стремительнее, необычней,
не зная слов – куда его
ты воплощаешь духом птичьим?
Не зная музыки – во что
ты проливаешь слёзы, как ты
не задохнёшься красотой,
её простым и дерзким фактом?
* * *
Научи меня, Господи,
просто, свободно писать,
взять стило и писать,
позабыв о форматах и стилях
тех, кто знает, как надо…
Забыть о долгах, о часах,
о холодной ломающей боли –
когда не любили
Не на север, не в лодке,
не в холод, не в дождь, не в мороз,
а в озноб подсознания,
в ересь похожих, безликих,
как в аду,
в сирый ком закипающих слёз,
оплетённый кругом
рыжей проволокой повилики
На кушетке у Фрейда
я вспомню такие грехи,
за которые вертятся
на электрическом стуле.
Научи ворошить
мой надёжно укрытый архив
отделяя от боли
всю прочую литературу.
Мозг инерции просит,
не хочет спиральных свобод,
неучтённых, опасных,
лихих, не дающих гарантий.
не дающих плодов…
уносящих бурлением вод
и ребёнка в тебе –
под сомнительным кодом «характер».
Серпантины уводят
всё дальше от плоской земли,
сублимации, скуки,
привычки, инерции, дрёмы.
Про Русалочку – помнишь?
Часы отключились, ушли
вверх по склону – и в вечность
с постылого аэродрома.
Я останусь вверху, на плато,
здесь наглядней дела
и слышнее слова Твои –
ближе, наверное, к дому.
Архимедов огонь
насылают Твои зеркала
на корабль – и пылает фарватер
так странно знакомо…
* * *
Там, волнуя траву, мягко стелются овцы,
сами – волны, опаловы, пеги, черны,
и невинны… Их суть – из бесчисленных опций –
там, где стелются овцы, – нам не до войны.
Где в зените акации отяжелели
знойным маревом и опоили июнь,
воздух гуще и овцы плывут еле-еле
по летейским волнам и неслышно поют;
в серебре встань-травы, в сонмах ласковых духов,
с детским сонным доверьем левкои звенят,
отголоски беды не касаются слуха
и не тронут тринадцатидневных ягнят.
Над равнинной рекой – к водопою – склониться
и протечь вдоль неё чуть повыше – туда,
где не так безнадёжно чернеет вода
и ещё пробивается свет сквозь ресницы…
* * *
Не стало блаженных – и кто нам предскажет пожары,
погромы, поборы, кто вовремя нас остановит?
Я всё же немного сложнее воздушного шара ‒
наверное, возраст. Всё так упростилось: до крови,
до рожи синюшной, счастливо зияющей в зиму
беззубой улыбкой – как радость в нас неистребима…
Не сдержит нас слово, в котором не стало закона ‒
изжито, отжато и выглядит жмыхом лимонным.
Сегодня приснилось под утро – мы утро лепили,
совсем неумело, из липкого серого хлеба,
нелепо, руками. Нас этому плохо учили,
разорвана связь поколений. Но рваное небо
беременно снегом. Неважно, что серое – белым,
чистейшим, наш случай хронический, что с нами делать?
Покой, ощущение дома встаёт из тумана ‒
ведь каждый ребёнок – не только от папы и мамы.
Из сотни юродивых – сколько глядит в фарисеи?
Не стало стыда, диким шабашем выглядит праздник.
По-прежнему тупо и неумолимо взрослею.
Сегодня меня без перчаток и трогать опасно.
* * *
Это город детей.
Их хотел погубить Крысолов,
только Ты не позволил.
Вдали от унылости взрослой
начинается детство пленительной негой цветов –
что же злым стариком вырастает твой трудный подросток?
Этот город не страшный.
Он просто смертельно устал
от возни мародёрской в его ослеплённых кварталах.
И глаза изумлённых оттенков тускнеют, как сталь
на морозе, в себя принимая смиренье и старость.
Победила неправда.
А правда в дырявом пальто
шла по голому лесу за скудным своим интересом.
Роковую бездарность к пленительной жизни цветов
в словаре целомудренном мы называем прогрессом.
Ливень в Ботаническом
Вот так рождаются потоки ‒
взбухают вены, искривляясь,
по кочкам, впадинам, прорехам ‒
им всё понятно от рожденья,
безукоризненная точность
иных путей не оставляет:
по хаотичному рельефу ‒
куда диктует притяженье.
Мы здесь взрослее ясных линий,
шестого чувства, интуиций,
перешибаем обух плетью ‒
когда на миг снисходит точность
прозрачной тайны Метерлинка,
потоку не остановиться,
и судорога междометий
рождает вязь корявых строчек.
Такое в жизни сплошь и рядом,
я не поддамся, буду гадом
осклизлым слизывать с ограды
Твоё пролившееся млеко,
меня подхватит – в эту реку,
и конь – сквозь грохот – чёрно-синий.
Восходят на свою Голгофу
кресты высоковольтных линий.
