Как люди далеких от нас эпох понимали и описывали время, в которое им довелось жить? Чем отличается представление о «настоящем» у античного грека и нашего современника? Существовала ли идея «современности» две тысячи, тысячу или пятьсот лет назад? А если нет, то когда и как она возникла?
Как люди далеких от нас эпох понимали и описывали время, в которое им довелось жить, – какой в их глазах представала их современность? Вопрос в том, была ли вообще современность, скажем, две тысячи, или тысячу, или даже пятьсот лет назад. А если нет – потому что я-то разделяю мнение многих историков, что ее не было, – то когда она возникает?
Замечу сразу, что, говоря о характерных для разных эпох представлениях о веке нынешнем и веке минувшем, мы можем исходить только из мнений людей образованных, тех, которые эти свои мнения были способны зафиксировать и тем самым довести до нашего с вами сведения. Я не фольклорист и не этнограф, поэтому не возьмусь оценивать, в какой степени воззрения, которые ниже я попытаюсь обобщить, были характерны для широких масс (и были ли для них вообще характерны какие-нибудь воззрения).
В эпоху античности прошлое активно противопоставляется настоящему – не просто как время, но, скорее, как совершенно особый мир, отличный от того, в котором мы обитаем сейчас. Греческое мышление вообще склонно сближать время и пространство. Есть такое понятие в греческом языке – эон, и оно переводится в церковном обиходе как «век», но на самом деле это эпоха именно как неповторимое, замкнутое пространственно-временное единство (об этом писал, в частности, С.С. Аверинцев). Эпохи представляются грекам абсолютно отделенными друг от друга – некоторые философы даже развивали учение о мировом пожаре, который, разгораясь время от времени, поглощает вселенную, после чего мир возрождается заново. Согласно Платону, сходные воззрения афинский законодатель Солон заимствовал от некоего египетского жреца: тот утверждал, что эллины обречены навечно оставаться детьми, ибо, как только их цивилизация достигает определенного уровня развития, неминуемо случается природная катастрофа, которая уничтожает их мир, и они вынуждены снова проходить путь, который был уже пройден и, возможно, неоднократно.
Греки приписывали огромное значение происхождению той или иной вещи, если требовалось понять ее сущность. В языке представлялась особенно важной этимология, потому что она (будто бы) позволяла верно объяснить смысл слова и проливала свет на связи, сопрягающие вещь, обозначенную данным словом, с другими вещами в мире. Важным представлялся этиологический миф, который позволял объяснить происхождение – а значит, и сущность, – любой реалии: от целого народа до совершенно незначительного экземпляра флоры или фауны или мелких деталей топографии. Прошлое, время творения самого мира и всего, что в нем, – удивительно динамично. Там все время нечто зачинается, рождается, погибает и переходит в новую форму существования – словом, постоянно происходит нечто, чего не происходит сейчас. Возьмите в руки путеводитель по какой-нибудь южноиталийской или сицилийской провинции: там всюду «что ни шаг, то миф». Не только про каждую гору или море, но и про каждое маленькое озерцо или ручеек есть предание: окаймленное зарослями папируса болотце вблизи Сиракуз возникло, когда Аид, похитив Персефону, устремился с нею в свое подземное царство, а два впадающих в него ручья – это руки речного бога, который пытался Персефону удержать; вулкан Этна время от времени извергается потому, что Этна сгорает от любви к циклопу Полифему, который отвергает ее, пылая страстью к нифме протекающей по соседству с горой речки. Метаморфозы, совершившиеся в прошлом, определили облик земли, на которой живут люди нынешнего века. Наша теперешняя топография – это застывшее время.
И в этом смысле настоящее, конечно, не вполне полноценно: ведь тайны творения остались в прошлом, и свидетели этих тайн тоже. Та глубокая по смыслу, хотя и очень простая в сюжетном отношении схема истории, которая существовала у многих народов, претерпевая не очень существенные вариации, – жизнь человечества как последовательная смена золотого, серебряного и железного веков, – в полной мере свидетельствует о том, что древним прошлое представлялось эпохой более совершенной, нежели современность. Прошлое – время, когда небо было ближе к земле: люди непрестанно общались с богами, и сама Астрея, Справедливость, обитала среди них. Смена времен ведет к худшему: течение времени в мире людей сопровождается постепенным забвением истины и справедливости, утратой знаний, некогда почерпнутых из божественного источника. В иудейской, а затем в христианской традиции смена поколений синонимична утрате праведности. Но и в традиции античной эта интуиция присутствует. Согласно Цицерону, к примеру, существование кодифицированного законодательства само по себе свидетельствует о низости человечества нынешнего века. Ведь в древнейшие времена закон был вовсе не нужен: люди обладали нравственным чувством, которое позволяло им безошибочно судить о том, что есть справедливость и что – преступление против нее. Постепенно людей, способных распознавать благо и зло, становилось все меньше. И тогда стали создаваться законы – правда, законы эти были очень общие и не записывались: на земле оставались еще мудрецы, которые помнили их и могли судить соплеменников с той долей справедливости, которой закон оставляет место. Но когда не стало и таковых людей, пришла эпоха писаных законов: это о них поговорка «закон что дышло – куда повернешь, туда и вышло». Древние хорошо понимали, что вместе с письменной формой закона возникла и возможность его интерпретации. А цель у всякого толкователя права одна: чтобы нормы права служили его личным нуждам. Таким образом, эпоха писаных законов – это эпоха права, обращенного в свою противоположность. Эпоха облеченного в непреложные официальные формы произвола.
Прошлое если и не во всем лучше нынешних времен, то уж точно величественнее их и славнее – эта простая истина порождена мифологическим сознанием, кажется, еще во времена, когда человек едва осваивал членораздельную речь. У самых разных народов эта интуиция находит выражение в воспоминаниях о хтонических божествах – в повествованиях о вредоносных существах, не вполне сознательных, зато превосходящих всех нынешних обитателей земли размерами и свирепостью. Таковы титаны, драконы, змеи, гигантские псы и волки – припомним ли мы греческие сказания или скандинавские, мы обязательно встретим этих чудовищ в преддвериях ада: предания говорят, что некогда они населяли землю, но впоследствии были низвергнуты в преисподнюю. Ныне они царствуют в мире мертвых, но однажды им суждено вернуться – тогда, когда вселенский пожар поглотит наш мир и уничтожит его.
У ранних христиан интуиция близости «конца времен», постоянного нахождения на краю вечности, невероятно обостряется. Учение призывает их не рассуждать о времени, когда наступит конец света, а жить так, как будто каждая минута в их жизни – последняя: надлежит быть всегда готовыми к встрече с Создателем и к Его суду. На любую эпоху, в том числе и на современную себе, следует смотреть sub specie aeternitatis – с позиции вечности, которая наступит после гибели здешнего мира. Сознание времени образованных христиан первых веков новой эры парадоксально. Каждый момент жизни здесь и теперь оказывается чрезвычайно важен, ибо он может стать моментом обращения к Богу, божественного откровения или, напротив, моментом падения, даже отступничества. И одновременно всякое пережитое событие обретает смысл только тогда, когда оно сопоставлено с таким событием, которое имеет непреходящее значение, – с событием из Священного Писания (или даже просто с высказыванием из него, потому что высказывание ведь тоже событие). Аврелий Августин в своей «Исповеди» этот парадокс христианского ощущения времени рассматривает со всех сторон. Многие исследователи задавались вопросом, почему его «Исповедь» не заканчивается, когда он завершает изложение своей биографии. Ведь, перестав говорить о собственном прошлом, он заводит разговор о времени, ищет место для неуловимого «теперь» и находит его: «в тебе, душа моя, измеряю я время». Книгу о времени он включает в «Исповедь», как и собственного сочинения Шестоднев – так принято называть толкование на первые стихи библейской книги Бытия, в которых говорится о сотворении мира и человека. Августин находит композиционное решение, отвечающее его богословским взглядам: у частной жизни отдельного человека, пережившего обращение, есть параллель – повествование о создании вселенной и всего живого. Ведь и в том, и в другом являет себя божественный промысел. И аналогия между ними – не только сюжетная: Писание дает христианину язык для самопонимания и самовыражения. Здешняя жизнь проходит, она вся – вереница текучих, изменяющихся, не поддающихся схватыванию моментов «теперь». И только язык Писания позволяет во всю эту череду неупорядоченных, часто алогичных картинок привнести смысл, установить между ними связи, понять для себя, зачем ты все это только что пережил. «Теперь» ценно лишь потому, что оно всегда может быть возведено к непреходящему слову Писания. И именно поэтому оно бесконечно ценно.
Для человека Средневековья «особость» разных эпох почти не имеет значения: единственное, что следует принимать в расчет, – это разницу между дохристианскими временами и эпохой, наступившей после пришествия Христа. Это равнодушие к различиям эпох проявляется, в частности, в том, как изображают персонажей отдаленного прошлого визуальные искусства: средневековый, а часто и ренессансный художник одевает героев Ветхого Завета в костюмы своей собственной эпохи. Древнее совершенно не представляется обладающим какой-то ценностью. Античные храмы разбирают и используют их камни под хозяйственные нужды¸ часто самые прозаические. Рукописи античных авторов плесневеют в монастырских библиотеках, и кодексы Цицерона или Вергилия иногда можно оптом выменять на одну добротную книжку по юриспруденции – монастыри постоянно ведут судебные тяжбы, и юридическая литература им нужна, в то время как значимость литературы классической монастырские библиотекари часто не способны осознать.
Какие-то сдвиги в сознании времени начинают происходить, по-видимому, уже в XII в., но хорошо заметны они делаются к середине XIV столетия. Ответить на вопрос, почему порой происходят культурные трансформации, которые влияют на судьбы мира, так же нелегко, как и на вопрос о причинах возникновения жизни на земле... Самая важная, пожалуй, интуиция, возникающая на исходе Средневековья, – это интуиция разрыва времен, инаковости эпох, отстоящих от той, в которой приходится жить сейчас. Безвозвратно ушедшая античность вдруг начинает вызывать ностальгию: все, что от нее осталось, – от стершихся монет до обломков храмов, – превращается в предмет интереса и в ценность. Прошлое в его материально-телесной версии становится объектом исследования, подражания… и даже торговли, а значит, подделок: рынок фальсифицированных антиков возникает на заре Возрождения. Во время своего становления культ древности приобретает порой самые причудливые формы. Например, гуманист начала XV в. Никколо Никколи в повседневной жизни одевается так, как, по его мнению, должны были одеваться древние римляне, коллекционирует античную посуду из раскопок и ест с нее. Подражание мыслится как едва ли не единственный путь самовыражения: самопозиционирования и артикуляции собственных намерений. Реставрация чужих достижений становится главным средством и основным языком, позволяющим реабилитировать «нынешний век» – обосновать его значимость в человеческой истории. На первых порах современность как будто бы путает себя с древностью. Флорентийские художники Мазолино и Мазаччо в 1425 г. рисуют для римской церкви Св. Марии Снежной чудесную историю основания этой базилики с участием папы Либерия (IV в.) – но древнего понтифика они наделяют чертами их современника, папы Мартина V, тем самым возвышая его образ до символической фигуры основателя Церкви. К концу XV в. среди образованных итальянцев, особенно тех, что служат в папской курии, распространяется культ латыни, на которой писал один конкретный автор – Марк Туллий Цицерон. И римские гуманисты порой доходят до безумия, стремясь соблюдать абсолютную верность цицеронову словоупотреблению не только в публичных выступлениях, разговорах и переписке друг с другом, но даже и при составлении официальных документов Римской Церкви. Но Цицерон ведь не мог употреблять понятий, связанных с жизнью христианской церкви, – вот они и пишут то и дело поднимающим голову протестантам послания, в которых Богоматерь именуется «великой богиней», а отлучение от Церкви – «проскрипциями». И датировать документы годами «от рождества Христова» тоже не решаются – ведь Цицерон так делать не мог. Вообразите теперь реакцию протестантов на такого рода «классицизм» римского престола.
В стремлении к самоутверждению «нынешний век» не останавливается на восстановлении древних достижений: он стремится выиграть у античности на ее же поле. Уже во второй половине XV в. литераторы и художники начинают сравнивать себя со своими мертвыми учителями – греками и римлянами – в свою пользу. При этом современности, правда, не остается ничего другого, кроме как снова использовать язык и ресурсы, заимствованные у древности. Один итальянский историк замечает, что его современники, возможно, совершили деяния более значительные, нежели Александр Македонский или Юлий Цезарь, – но писатели древности так приукрасили свершения своих полководцев, что благодаря их красноречию эти герои снискали славу, которая, возможно, и не была ими заслужена. Поэт Франческо Филельфо говорит, что Цицерон великолепен как оратор, но писал слабые стихи, а Вергилий прославился благодаря поэтическому дарованию, не оставив после себя прозаических сочинений, в то время как он¸ Филельфо, не только преуспел и в латинских стихах, и в латинской прозе, но еще и написал уйму стихов по-гречески. Коллега Филельфо Уголино Верино использует еще один бесспорный аргумент против древности: мы – христиане, и уже потому нас следует читать больше и внимательнее, чем наших языческих предшественников. Заносчивость, свойственная зарождающейся «современности», у разных народов проявляется по-разному. Так, французские юристы и историки XVI в. восстают против царившего более тысячи лет на всех европейских территориях римского права. Они доказывают его неприменимость к современной им жизни, и тем более к жизни французов, и настаивают на принятии оригинального, собственно французского свода законов, который был бы создан на основании собранных и досконально изученных правовых обычаев, распространенных на территориях Франции. И король Франциск I внемлет этим заявлениям: свидетельства юридического характера начинают по его приказу собирать и изучать, и довольно быстро французский становится языком делопроизводства.
Но до настоящей современности, то есть до наступления эпохи модерна, остается еще триста лет, в течение которых продлится сложный, исполненный парадоксов процесс эмансипации «нынешнего века» от авторитета «века минувшего». Чтобы стать собой, современность должна будет не просто прекратить попытки превзойти прошлое в количестве и качестве достижений, а совсем утратить потребность соразмерять себя с ним – не важно, подражая ему (к чему призывали классицисты XVI–XVIII столетий) или соревнуясь с ним. Только эпоха романтизма утвердит представление о том, что новое может быть ценно не как качественное воспроизведение уже бывшего и не как рекомбинация элементов старого, пусть даже более искусная, чем все, что когда-либо удавалось великим мастерам прошлого. Начиная от рубежа XVIII–XIX веков разрыв с традицией, отстояние от прошлого перестают маркироваться отрицательно. Новое начинает осознаваться как ценное само по себе: оригинальность творчества художника, мыслителя, ученого воспринимается как самое существенное достоинство, а не как простое неумение использовать опыт предшественников. Взгляд, прежде зачарованный образцовым прошлым, обращается к совершенно неизвестному будущему: непредсказуемость, готовность к открытиям становится основным условием мышления и творчества. Так и наступает эпоха современности.
