בס''ד
Пили чай у Симы Шенкиной. У Симы чистенький, интеллигентный кабинетик, намекающий на утонченность и незашоренные духовные запросы. За спиной черно-белая фотография, представляющая бат-мицву Симиной дочки. Прогрессивный раввин, придворно согнувшись, исходя искренностью, вручает Айяле молитвенник. Крепко религиозные семьи бат-мицвы не устраивают, негоже девиц распускать. Почитающие традицию и презирающие фанатизм, напротив, закатывают разудалые торжества с раскалывающим мозг оркестром, плясками и вкусностями. Гибрид неоголтелой, прогрессивной, разумной религии никак не прорастает на сочной почве народного сознания, ведь традиция и табу две вещи нераздельные. Без фанатизма никак не втолкуешь, чем муж отличается от сексуального партнера.
Красавец молитвенник, в роскошном кожаном переплете, спускается с книжной полки раз в году, в Судный день. Напряженно листая незасаленные страницы, Айяла пытается следить за кантором, через час устает и начинает думать о чашке кофе, издевательски запрещенной мракобесами. На моей памяти, Айяла уже сменила трех бойфрендов, по-израильски вольготно и непринужденно квартирующих у Симы.
Через спину раввина, по-гитлеровски сложив на гульфике руки, на Айялу лыбится бывший Симин муж, Хаим. На рукаве у него повисла рослая блондинка. Я неплохо его знал, разбитной малый, босс программистской фирмы, Хаим, заскучав от культурной жизни, спутался с грудастой марокканкой-секретаршей. Развод Сима приняла с брезгливым недоумением. Чем взяла дикарка, Симе неведомо.
В книжном шкафу у Симы – Платон, Аристотель, Филон Александрийский. Многие в подлинниках. В жизни не поверю, что женщину эти материи могут интересовать. Но аура в кабинете плотная, скользя по корешкам, просветляешься.
Чай перед первой "парой" пьем втроем: третий Эдик Ромашенко, физик и ортодоксальный еврей. Как все это в нем уживается, не понимаю, либо истина почивает в Торе, либо трепещет в последнем номере Nature. Когда спрашиваю его об этом, отбрехивается: десятитомнику Ландау и Лифшица мы скажем: да, но разве Субботе мы скажем: нет? Но дело Эдик знает, наши физики его побаиваются. А студенты, когда он заходит в аудиторию, вздрагивают от ужаса. Взглянет на них угрюмо, встряхнет пейсами, обопрется кулачищами о стол, зыркнет людоедскими глазищами, и в студенческих животах шевелятся холодные червячки и просятся на выход. Тиран и деспот, сатрап. Я ему завидую.
Эдик плотно обсижен четырьмя дочерьми и пригоршней внуков. Сейчас с безумным огоньком в глазах, жестикулируя, растопырив локти, рассказывает о том, как сделал из голубиного пера дифракционную решетку, и разложил для любимого внучка солнечный свет в радугу.
Чай заваривает Эдик, Сима к священнодействию не допущена. Израильтяне понятия не имеют о настоящем чае, тыча в кипяток пухлые пакетики-поплавки, напичканные опилками. Но сейчас запах чая смешивается с тонким ароматом симиных духов. Сима думает о загадочных русских, пренебрегающих нерастраченным теплом, припасенным в ее душе.
Пора на лекцию. Прохожу мимо лаборатории Хвостова. Адольф Азариевич воркует с аспирантами, никогда не забывая поздравить их с днем рождения и осведомиться о здоровье детей. Адольф не пропускает обрезания и похоронные церемонии, прочно поселяясь в аспирантских сердцах. А я даже имен студенческих не помню.
На ватных, сомлевших ногах плетусь по коридору за колышущимся стожком Амира Хацбани. Стожок сворачивает в неровно гудящую аудиторию; ни тембр, ни мощность звука не меняются. Студенты Амира не замечают, он их тоже. Стадия мегаломании, на которой реальным бытием обладают только "Я" и "Вселенная", Амиром уже пройдена; с недавнего времени он взошел на уровень "Я" и "Я". Амир мерно молотит из-под соломы, студентам известно, что слушать необязательно. Но всем хорошо.
Все ближе аудитория, моя комната сто один. Там меня ждут студенты, изучающие промышленность и управление производством. Будущих Рокфеллеров тьмы, и тьмы, и тьмы. Их в колледже больше всего. Конечно, без начальников не обойтись, но не может же все население страны состоять из генеральных директоров? И вот, потому что не может, от этого людям нехорошо, все остальное у них уже есть: еда-питье, машины, квартиры, секс-туризм в Таиланд. Но какое от всего этого удовольствие, если козел-начальник одиннадцать месяцев в году вытирает о тебя ноги? И в Таиланде во снах посещает. Правда, еще помирать придется, но круглый год об этом же не думаешь, а начальник, как ноющий зуб, всегда с тобой. Поэтому, лучше самому быть начальником.
Вот они расселись передо мной будущие генералиссимусы программистских фирм, биржевые колдуны и гении недвижимости. В первом ряду расположилась роскошная марокканка, блондинка, кажется крашеная, глядит на меня, раздувает ноздри-сопла. Перед собой поставила стул. А что на нем? Вы думаете: компьютер, тетрадка, мобильник, сумочка-косметичка, зеркальце? Мимо. На стуле ее шикарные ноги. Александру Сергеевичу не повезло родиться в России с умом и талантом, но это полбеды; как жить в заснеженной стране, где не сыщешь три пары стройных женских ног? Как это ему там так не повезло?
А я каждую лекцию созерцаю совершенно коллекционные экземпляры. Я отнюдь не сексуальный маньяк, у меня скорее пониженный темперамент, но когда тебя прямо в усы тычут такие конечности, трудно сосредоточиться на теореме Ролля. А придется. И зачем им теорема Ролля? Так, надо начинать. Самое главное со старта не дать им сесть на шею. Эдик, только заходит в аудиторию, так у студентов недоеденные бутерброды поперек горла становятся, девицы поджимают ноги и набрасывают на плечи шарфики, а парни судорожно глушат мобильники и запихивают куда подальше. Пытает он их что ли, Бармалей?
А я не инквизитор. Гляжу в класс. Не жующие уткнулись в компьютеры и продолжают телефонный галдеж. Многие неспешно, сосредоточенно чавкают, я им совершенно не мешаю. Вскинули головы только кипастые религиозники. Учитель вошел. Надо записывать. Верующие усердно учатся, прекрасно сдают экзамены. Но, ни я, ни моя математика им совершенно не интересны. Радости, красоты, восторг математики им недоступны. Чтобы получить диплом, надо вот это выучить? Выучим. Ролль так Ролль. И не такое в йешивах вызубривали.
Начинаю лекцию. Все заняты своими делами. Слушают меня только кипастые и пяток арабчат, им надо в люди выбиваться. Вот еще пара киббуцных детей уставила на меня умные глазки. Я детей первосионистов сразу выделяю по смышленым, добротного ашкеназского кроя мордочкам.
Через пять минут после начала, встает одна из длинноногих, восточных красоток, громко произносит: "у меня - пипи", и легко движется к выходу, облепленная заинтересованными взглядами; одежды барышни скромны: набедренная повязка, усовершенствованный лифчик, кольцо в носу.
Это происходит на каждой лекции. Только, что закончилась перемена, можно было успеть оправиться, и почему я должен знать, что именно ей приспичило? Но такова местная традиция. Первое время я густо краснел и прятал глаза в усы. Привык постепенно.
Продолжаю лекцию. Подустали. Надо бы рассказать анекдот. Но и тут беда. На одной из лекций попытался заговорить о бароне Мюнхгаузене, тащившем себя из болота за волосы. Тишина вперемешку с чавканьем. Поинтересовался: вы, что-нибудь знаете о бароне Мюнхгаузене? Только русский религиозный парнишка, обладатель привычно-интеллигентной рожицы, засветил знакомство с предметом. А в аудитории сидело больше сотни студентов. С тех пор литературных анекдотов не рассказываю. Про Василия Ивановича, Петьку и Брежнева, тоже не затравишь, не понимают, где смеяться. А местных анекдотов я не знаю.
Учитель я – неплохой. Бывают лекторы-балагуры, бывают – проповедники, а я – лектор-ментор. Могу подтесать мышление студента. Не более того, но и не менее.
Продолжаю водить фломастером по доске. Смотреть на доску значительно лучше, чем в аудиторию. Едкий запах фломастерных чернил гонит память на полвека назад, в мою школу, стены которой без просветов были выкрашенный вонюче-стойкой, зеленой краской. Ее запахом пропитывалась школьная форма. Никто в доме его не слышал, родители курили, а я утыкал нос в пиджак и блаженствовал. Недавно вычитал у Бубера, что от всего громадного мира можно заслониться одной махонькой ладошкой, а можно и запахом краски.
Что-то с грохотом валится на пол. Оборачиваюсь. Один из студентов метнул другому по-товарищески жестянку с кока-колой. И промазал. Красотка вернулась с оправки. Топая по ногам, плывет на место, услаждая аудиторию видом аккуратненького, славной лепки пупика. Раньше я на них орал, взывал к совести и портретам дедушек-раввинов. Пытался научить. Теперь бросил. Они несут нам деньги, мы выдаем им дипломы, каждый делает свой маленький бизнес.
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 1(189) январь 2016
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer1/Bormashenko1.php
