Кубики
Итак, я вышел на пенсию, свободного времени стало больше. Я стал высыпаться. Стали появляться паузы между повседневными обязательными занятиями, в голове стали всплывать отрывочные эпизоды, вырванные из моей жизни, и вопросы, подспудно мучавшие меня долгие годы. Непонятно, почему подсознание настойчиво вытаскивает именно их. Как будто оно подозревает, что в них заложены таинственные силовые точки деформировавшие мой характер, личность, а значит и судьбу. Возможно, что подсознание пытается заставить переосознать прошлое, чтобы подправить, но, наверное, не прошлое, а что-то в моей травмированной душе. (А души всех людей в той или иной форме травмированы и даже покалечены.)
Один из мучительных вопросов сформулировал доброжелательный напарник по моей первой работе в качестве плотника-столяра: «Ну, почему, вы, евреи, так всё переживаете? (он имел в виду: болезненно переживаете жизненные трудности, оскорбления, унижения) Ведь все так живут!!!» Я не нашелся, что ему ответить. Рассказывать и обсуждать антисемитизм – опасно, да и не об этом вопрос. Вопрос-упрёк трансформировался для меня в вопрос - «в чем же состояло моё еврейство и как оно связано с моей чувствительностью». Да и еврейство во всём остальном. Вопрос как-то застрявший на долгие годы где-то в моём сознании или даже подсознании.
Еврейство для меня тогда было просто признанием какой-то отдельности, непохожести на поведение окружающих людей. Я не знал ни еврейского языка, ни еврейских религиозных традиций, ни начатков еврейского образования. Всё это знали мои родители, хотя и не делились с нами, детьми, для нашей семейной безопасности, но каким-то образом что-то передали!
Я, наверное, не стал бы писать эти заметки, если бы не встретил, совершенно случайно, своего соученика, с которым прозанимался девять лет в параллельных классах Средней мужской школы номер 43 г, Одессы. Встретил в лифте дома в маленьком городке штата Нью-Джерси, США, за тысячи километров от родной Одессы и каким-то удивительным образом узнал его в бородатом, изрядно поседевшем господине. Он вовлёк меня в редактирование его замечательной книги про его, и в какой-то степени моё детство как свидетеля...
Самое старое воспоминание: мне три с небольшим года, я сижу среди замечательных разноцветных кубиков – красных, зеленых, синих, желтых на полу, дома, в Одессе, на улице Маразливской. Это название до сих пор звучит в моей памяти музыкой, так как связано со сладостной мечтой о возвращении в Одессу, к счастливой мирной жизни из эвакуации. но мечта так и не сбылась. Война кончилась, но качество жизни мало изменилось, счастье не наступило, а нашу квартиру, объединив с соседней, к нашему возвращению из эвакуации занял какой-то высокий воинский чин. (А улицу Маразливскую переименовали в улицу Энгельса.)
Но возвращаюсь к кубикам на пол, в вечер на улицу Маразливскую. Кубики мне только что подарили родители. Отец привёз их из длительной командировки во Львов. (Недавно ставший советским городом). Меня торопят ложиться спать, уже поздно, но мне трудно оторваться. Папа и мама отводят меня в кровать: «А ты придумай, что ты хочешь построить из этих кубиков и завтра с утра будешь строить». Я соглашаюсь, ложусь и с замиранием сердца наслаждаюсь мыслями о том, что я из них построю завтра, послезавтра ... и задумок у меня надолго хватит! Кубики мне обещали купить давно и, наконец, сбылась моя мечта.
А завтра началась война.
Кубики раскладывать мне запретили, сложили и спрятали без меня. Ничего из моих замыслов с кубиками я так и не реализовал. Возможность поиграть в «настоящие кубики» так и не свершилась в моей жизни.
Между прочим, недавно я попал в класс начальной школы маленького городка в Нью-Джерси, США. В классе вдоль всех стен стояли стеллажи, набитые игрушками, в том числе великолепный строительный конструктор – кубики. Моё сердце замерло! Но нет, эти больше, грубее и не такие яркие и жизнерадостные, как «мои кубики»! Это что же? Моё подсознание готово было усадить на пол меня, почти семидесятилетнего, реализовывать довоенные детские мечты?
Затем в памяти всплывают воздушные тревоги. Город бомбили, но запомнил я на всю жизнь не звуки взрывов, а ужасающий рёв сирен, который действовал на меня парализующе, я не знал, куда от него спрятаться. Сирена была где-то рядом, но я никогда её не видел, и в душе подозревал, что это воет огромный дикий зверь, ну как чудище из «Аленького цветочка». Отдельность этого звука от реальной опасности я увидел и в поведении военного моряка, спокойно маршировавшего во время тревоги с длинной винтовкой на плече вдоль высокой ограды парка имени Шевченко. Это усугубило мою неприязнь к этому завыванию.
Увидел я реальную сирену уже взрослым, офицером запаса, призванным на «военные сборы». Это большая машина, 1,5 метра в высоту, как я запомнил, состоящая из нескольких колес зубчатой передачи, выкрашенная в зелёный защитный цвет. Кто-то попросил, чтоб она зазвучала. Приставленный к ней солдат с неохотой взялся за ручку зубчатой передачи и начал её крутить. Я сразу вспомнил эти звуки и быстро отошел, так и не уяснив, как формируется этот звук, несмотря на мою пожизненную настырную любознательность ко всякой технике.
С началом войны в городе и семье становилось всё тревожнее. Наши войска отступали. Однажды, поздно вечером с работы пришел папа и сказал, что мы должны уезжать. Впервые я услышал, что мы – ЕВРЕИ и должны бежать. Если мы не уедем, фашисты нас убьют. Папа сказал, что завтра утром за нами заедет грузовая машина. Начались лихорадочные сборы. Я вспомнил про кубики, но несмотря на мои отчаянные рыдания, мне не разрешили их взять с собой в «ЭВАКУАЦИЮ» - знаковое слово в судьбе всех эвакуированных...
Вот ещё один эпизод из моей памяти. Мы эвакуируемся всей семьёй вместе ещё с несколькими семьями, едем поверх узлов с вещами в кузове «трёхтонки». Так назывался один из трёх видов грузовых машин - «Пятитонки», «Трёхтонки», и «Полуторки», выпускавшихся в Советском Союзе до войны. Я перехожу с колен одного взрослого к другому, меня балуют - я единственный маленький ребёнок на машине. Доброжелательное вниманию взрослых для меня не новость. Мама часто болела, я поздний ребёнок, младшенький – «мизинек», меня жалели и мной занимались все близкие. часто меня «досматривали» и чужие люди. Неправильно - не чужие, а не члены семьи. Вот и сейчас, я попал на колени весельчаку дяде Харитону. Он ловко подмаргивает мне то одним, то другим глазом, поддразнивая меня. Я как раз был в том возрасте, когда тело стало подчиняться моим желаниям – но быстрое лукавое подмаргивание не получалось. Я весело смеялся, но вдруг почувствовал досаду и тревогу, и на то что у меня не получается подмаргивание, но главное, что делаю что-то не то, не вовремя.
Машина остановилась за Пересыпью, так называлась тогда одна из восточная окраина города. Все стали прощаться с папой, а я увлекся подмаргиванием. Оказалось, что отец только провожал нас, он должен был возвращаться в Коммунальный банк, где он работал, для выполнения срочных работ по закрытию, эвакуации банка... Он уже спрыгнул с машины, и кто-то упрекнул меня, - что же ты не спешишь попрощаться с папой, а кто-то, будто и не ко мне, прошептал: «...всякое может быть, может и не увидимся». Может это не сказали, но смысл сгустившейся атмосферы момента я схватил. Будто ветром меня бросило с машины в папины руки, меня пронзил страх, я вцепился в его шею и вдруг громко закричал: «Папа, едем с нами!» – и горько, горько заплакал. Все «дернулись». Потом долго меня успокаивали: «Всё будет хорошо». В конце концов, я дал себя успокоить, хотя и ощущал фальшь в утешениях взрослых. Я уже знал, что мы уезжаем от опасности, что убивают всех евреев, но что это угроза имеет отношение ко мне непосредственно не ощущал. Впервые ощутил я её относительно папы.
Потом, на въезде в Николаев военные патрули забрали у нас машину и началась настоящая некомфортабельная эвакуация. Железнодорожная эпопея – бесконечные вокзалы, поезда, пересадки, короткие и не очень переезды с длительными остановками.
Меня боялись потерять и не спускали с рук, а значит я стал свидетелем всех разговоров взрослых и очень повзрослел за месяцы переездов. Я был послушным и старался быть полезным, так например – сестра научила меня внимательно высматривать вывеску «КИПЯТОК», как только поезд, замедляя движение, подъезжал к очередной станции. Она впервые показала мне буквы. Я был «остроглазый» и часто первым оглашал вагон воплем «К-А-ПИ-ТОК!!», тыкая пальцем в стекло на вопросы окружающих. «Где? Где?». Думаю, я не прочитывал, а узнавал стандартную вывеску и часто «густую» очередь. Кипяченая вода для чая была важнейшим продуктом для беженцев в поездах. (Мою раннюю грамотность не поддержали, и я пришел в первый класс неграмотным, как почти все мои одноклассники.)
Однажды, старшие в семье, мама и старшая сестра, Муся, (а кроме меня был еще брат, Аркадий, он на семь лет старше меня,) решились на авантюру - добираться до следующей «узловой» станции не в пассажирском вагоне, и даже не в «телятнике», а на открытой платформе, загруженной рельсами, положенными вдоль платформы и закреплёнными на козлах высотой в 50-70 см. На это решились несколько семей, так как мы надолго застряли на промежуточной станции. Для взрослых, особенно женщин, это было тяжелое испытание. Во-первых, нужно было загрузиться туда без лестницы с железнодорожного полотна, во-вторых, перемещаться, перелезая через рельсы, в-третьих, под открытым небом..., а для меня это был замечательный эпизод. Прежде всего меня спустили с рук. Мама с сестрой смогли немного расслабиться - я не мог исчезнуть с замкнутого пространства платформы.
Разговоры об отставших от поезда и потерянных детях были очень злободневны и меня постоянно предостерегали. Эта тревога глубоко запала в моё сознание. Впоследствии я никогда не опаздывал ни на поезда, ни на самолёты. Мой старший брат был отчаянным мальчишкой и с меньшим почтением относился к мнениям старших. Во взрослой жизни он неоднократно опаздывал и на поезда и на самолёты, что обогатило его жизнь несколькими экстремальными эпизодами и эмоциями. Например, погоня за ушедшим поездом на маневровом локомотиве в кабине машинистов. Конечно, это не купание с крокодилами или акулами, на которые отваживаются «экстремалы», но всё же...
На платформе мне было хорошо. Я мог перемещаться легче и ловчей, чем взрослые, подлезая под рельсы. Перелезать через них тоже было интересно – доступный мне «забор», и главное, я был не один - дети были и в других семьях. Мы дольше стояли, чем ехали.
Вспоминая это путешествие, я теперь думаю, что для меня оно оказалось в чем-то положительным. Голод я переносил стойко, точнее мой организм быстро перестроился на меньшую норму. С тех пор и до 1955 года, когда я начал работать физически, я очень плохо ел. «Кожа да кости», «Дохлятина» - дразнил меня брат. Неприхотлив в еде я до сих пор – селедка с картошкой любимая еда у нас в доме, да и во множестве семей, переживших эту войну.
Мне повезло, я не болел серьёзно в этот период, но это потому, что меня сопровождали два «личных» медика – мама, врач-педиатр, и сестра, студентка, закончившая второй курс мединститута.
Наконец, мы добрались до цели нашего путешествия, города Свердловска, где нас приютила в однокомнатной квартире семья двоюродной сестры моей мамы, тётя Фира, и её муж, дядя Гриша. Спали мы на матраце под столом. И опять, все испытывали ужасные неудобства, а я, как теперь говорят, «ловил кайф», ловко перебираясь по нераспакованным узлам с вещами или пролезая под столом и стульями в недоступные для взрослых углы комнаты, так что стал очень востребованным по части поиска и доставания необходимых взрослым вещей. Я быстро догадывался, что разыскивают взрослые и, как обезьяна Чита из Голливудского фильма «Тарзан», находил среди узлов и подносил нужное. (Фильм Тарзан я ещё не видел, но образ для меня теперь совпал.) Мне хотелось быть полезным и получать похвалы от взрослых. А они не были скупы на похвалу.
Шахматы
Уже в Свердловске вместо кубиков в моей жизни появились шахматы. Удивительно, но я помню их появление. Угрюмый холодный вечер, на улице давно темно, но у нас нет света (света по вечерам не было часто), на столе горит свеча, все тревожно ждут папу. На улицах опасно, в городе орудует банда «Чёрная кошка». Наконец, слышим стук в наружную дверь. В комнате будто потеплело и посветлело. Брат побежал открывать наружную дверь, я слышу какую-то возню и незнакомое слово «шахматы».. Это оказалась большая коричнево-красная деревянная коробка, не новая. Папа где-то «достал» их. Несмотря на темноту, старшие решили достать и показать её мне. Из коробки стали вынимать покрытые лаком желтые и темно-красные фигуры, которые таинственно и заманчиво сверкали в слабом свете свечи. Шахматы стали моими главными друзьями-игрушками, которые заменили мне и солдатики, и кубики. Меня часто оставляли дома одного, и я часами играл сам с собой. Меня научили не только ходам шахматных фигур, но и игре в шашки, и ещё какие-то игры ,но сначала в «волка и четырёх козлят». Через некоторое время «волк» уже не мог прорваться через оборонительные построения моих «козлят». Эти шахматы мы привезли с собой из эвакуации в Одессу и они пропали только, когда я уже кончил школу. Так зародилась моя привязанность к шахматам и интеллектуальным играм вообще. Эти игры органично вплелись и сопровождают меня всю жизнь, где то положительно, а где то и отрицательно влияя на неё. когда я стал играть с другими детьми во дворе, то всё время выигрывал. потом во дворе появился мальчишка- москвич Юра. он сразу обыграл меня, потом опять и я разрыдался. Это тоже проявление чувствительности? НАВЕРНОЕ.
За долгое время путешествия, под влиянием массы впечатлений, непрерывного общения, внимания, присутствия при разговорах взрослых я быстро развивался. мой интеллектуальный и творческий потенциал, фантазия, Несмотря на жесткие обстоятельства развилась моя фантазия. я не очень ощутил страхи того времени так, как я был надежно защищен заботой и любовью старших, в первую очередь моей дорогой мамы.
Я прослыл смышленым малышом, моими выдумками, фантазиями восхищались все близкие. Взрослым нравилось разговаривать со мной. От меня ожидали неожиданные, не тривиальные ответы, а я старался «не ударить в грязь лицом». Иногда, ляпал или делал что-то не потребное, потом целый день сгорал от стыда, позор помнил долго, но это было редко. Например, помню меня взяли с собой «откапывать картошку» на участке, выделенном старшей сестре перед задним фасадом её научно-исследовательского института. Я долго терпел «глупость старших», зачем откапывать куст? Ведь можно просто потянуть и вытащить весь куст, а потом срывать картофелины. (Теперь я понял – такая технология была описана в сказке «Репка».) От моей идеи отмахивались. Наконец, я решил доказать делом, ухватил самый большой куст, потянул..., но почти вся картошка осталась в земле. Сначала на меня рассердились, но потом все смеялись над моим «изобретением», а я очень старался загладить свой промах – полез в яму и энергично помогал вытаскивать картофелины из земли. Но этот позор помню до сих пор. Мои фантазии часто были невинным враньём. Папа меня дразнил - «лигнер», врунишка, и меня бранили, но не сильно. И я усвоил, что я не обычный, а талантливый. Это со временем стало моим тайным убеждением, потому что впоследствии нашлось множество учителей и других хозяев положения, старавшихся придавить и убедить меня в моем ничтожестве.
В Свердловске появилась и моя вторая охраняемая тайна – «Мы евреи, я еврей». Это открытие произошло на фоне разговоров о неприятностях наших родственников.. Её мне поведал папа, объяснил, что это совсем неплохо. Евреи - умные и заслуженные люди, например, Карл Маркс, член Политбюро Лазарь Моисеевич Каганович - тоже еврей, но рассказывать об этом никому не нужно. Евреев не любят, но эту несправедливость надо терпеть молча. Я уже знал, что мы отправились в эвакуацию чтоб спастись от немецких фашистов. В Свердловске вокруг антисемитизм был, но не было евреев. Большинству в голову не приходило вычислять, если ты не очень выделялся, и у тебя не было рогов, значит, ты такой же как все – русский. А какие же они евреи? Я этим вопросом не задавался – такие как моя мама, «еврейская мама», как её поддразнивали родственники, как папа, как старшая сестра, старший брат. В чертах членов моей семьи я не видел каких-то внешних отличий, особых примет, кроме моего старшего брата. Мой старший брат был рыжий, он отличался белой кожей, веснушками, ярко рыжими волосами. Его быстро определяли как еврея, чужака, и ему приходилось очень туго. Учителя придирались, ученики задирали. Ему приходилось отстаивать себя в драках очень часто. Мы все тихо переживали за него, всегда готовые услышать об очередном конфликте. Любые инциденты, где моя реакция отличалась от общей, неожиданные несправедливости я связывал с нашим еврейством. Меня воспитывали в понятиях необходимости быть справедливым. Всегда ставился вопрос может быть я сам был неправ?
Детский сад
У эвакуированных не было много времени на распаковку узлов, нужно было обосновываться на новом месте. Брата определили в ближайшую школу, сестра определилась в Мединститут для продолжения учебы, маме тоже нужно было устраиваться на работу – это и деньги и «карточки» на всё! ( карточками назывались документы на получение нормированных продовольственных и промтоварных товаров.) Значит, нужно было устроить меня в детский сад. Маме дали путевку в какой-то заводской детский сад, где были свободные места. Его разместили в одном из заводских корпусов, высоком помещений «с покрытием по металлическими фермам» как я узнал, став впоследствии инженером-строителем. Нас с мамой завели в отсек, где располагалось множество шкафчиков для одежды. Они выглядели очень маленькими в этом помещении. Я сразу почувствовал холод, а была еще осень. На каждом шкафчике была наклеена бумажка с рисунком – яблоко, танк, пушка. Свободных шкафчиков было много, и мне предложили выбрать. «Можно, я выберу этот, с ягодками?» «Пожалуйста»,- приветливо ответила директриса. «А можно, я выберу этот, с пушкой!» Сначала я выбрал один, затем другой – у меня впервые в жизни появилась возможность обладать такой большой «собственностью». «А можно, мне выбрать танк и яблоко вместе?» - спросил я, побегав между несколькими рядами. Эта жадность чужого, эвакуированного ребенка, по-видимому, не понравилась женщине. «Нет! Ты можешь выбрать только один», - уже холодно произнесла она и начала торопиться - детей в саду было много и она хотела скорее вернуться к своим делам. Охлаждение я почувствовал сразу. Да и выбирал я не шкафчики, а картинки! Я тогда точно даже не понял предназначения этих шкафчиков. Тут появился маленький мальчик и остановился у крайнего шкафчика, у ближайшего ко мне ряда, с совершенно пустым выражением синюшно бледного лица. Директриса поторопила маму: «Вы можете идти». Но как только мама вышла, точнее, как только я осознал, что мама ушла, «бросила меня» – я зарыдал. Горько, отчаянно. Мне показали на этого, подошедшего мальчика:«Видишь его мамы рядом нет, а он не плачет». Мальчик, не в пример мне, никак не отреагировал на то, что его хвалят. Он по-прежнему ковырял в носу. Меня эти доводы не впечатлили, я рыдал. Появилась мама, меня успокоили. Попытку уйти мама повторила через полчаса, но я уже был бдителен и начал плакать, как только я увидел из-за спины воспитательницы, что мама двинулась к выходу. Она была вынуждена забрать меня домой. На следующий день мама снова повела меня в этот садик. И я начал плакать, как только мы стали подходить к мрачным корпусам завода. Когда мы спустились в помещение группы, я, громко рыдая, обхватил мамины ноги и не давал ей двигаться. Меня попытались устроить еще куда-то, но тоже безуспешно. (С этих пор я стал плаксой вплоть до 1953 года. Надо было заплакать по поводу смерти Сталина, а я не смог. Старший брат сказал: «Ну, вот, ты перестал быть плаксой, стал мужчиной», – и я поверил. В следующий раз, я заплакал, в возрасте 38 лет, когда узнал о смерти мамы.)
По-видимому, уверенность, что нельзя расставаться с мамой, сложилась у меня от бесконечных разговоров о потерявшихся, забытых и брошенных детях во время скитаний по вокзалам и поездам, подтвержденные видом множества грязных, оборванных, «беспризорных» детей разного возраста, встречавшихся на станциях и просивших милостыню по вагонам. Я свои обещания держал: слушался, не отставал, старался быть полезным. А мама, оставляет меня сама. Тем более прибегает к мелким хитростям, чтобы исчезнуть незамеченной. Я эти хитрости быстро разгадал и был очень обижен. А как я мог реагировать, когда меня, ребенка из теплого южного города Одессы, из теплой еврейской семьи, где я ощущал себя центром внимания, любимцем - окунали в холодную, суровую повседневность детского сада огромного завода с армией рабочих, сотнями детей самого сурового периода войны. По-видимому, я жутко обиделся! (Теперь я понимаю и раскаиваюсь, наверное, и это моё эгоистичное поведение добавилось к трудностям, которые довели нашу бедную маму до инсульта в 42 года.)
После «взрослого» разговора, что мама не бросает меня, что это просто жестокая необходимость этой жизни, я смирился, остался, но это был уже другой садик. Через какое-то время я притерпелся, и мне даже стало нравиться в саду.
«Украинский танец»
Из детсадовского периода я запомнил историю с подготовкой ко дню Красной Армии. Я был почти самым маленьким в группе, а впоследствии в классе, вплоть до окончания школы и подтянулся до среднего роста только к восемнадцати годам, после года работы плотником, когда у меня появился нормальный аппетит. Возвращаюсь к празднику - преподаватель музыки готовила с детьми песни и танцы. Среди них оказался «Гопак», но тогда его называли «Украинский танец». Когда речь зашла об этом танце, все за учительницей посмотрели на меня – я был единственным беженцем с Украины, значит должен уметь танцевать мой национальный танец... Конечно, я не умел, однако вызов принял, положение обязывало, и я очень старался. У меня хорошо получалось, учительница меня хвалила, и я уверился что танцую, по крайней мере, этот танец лучше всех!
К тому времени я был в средней группе. На торжественной линейке, построении, старшую группу должны были одеть в морскую форму с морскими воротниками и в «бескозырках» с ленточками. Они должны были танцевать «Яблочко». Я считал, что я тоже должен быть среди них – ведь я из Одессы! Среди моих самых ранних воспоминаний есть эпизод, как я у папы «на каркосках», то есть сидя у него на плечах, впервые «Идём на море», так назывался ритуал похода на пляж. «Вот сейчас из-за угла мы увидим море!» предвкушали зрелище папа и Аркадий. Я увидел ... и испугался – оно появилось сразу во всю ширину горизонта и показалось мне подавляюще огромным и дышащим. Я никогда не видел ничего такого большого. Я закрыл глаза, спрятал голову за папину и заплакал. Возможно папа даже отказался от похода в тот раз, столь велик был мой шок от увиденного. Тем не менее, я считал свои притензии на «бескозырку» законными. Однако, они были отвергнуты на корню. Средняя группа представляла лётчиков. Летчики должны были танцевать этот
«Украинский танец». Но и в «лётчики» меня тоже не взяли, а определили в «пехоту» - младшую группу, которая ничего не должна была танцевать, да и не могла, и я лишался возможности блеснуть своим талантом. (так часто случалась и дальше в моей жизни, потом я понял, что и не только в моей). Горю моему не было предела. И тогда, чтобы утешить меня папа у себя на заводе «справил» мне полную форму – гимнастёрку, галифе, пилотку, а главное сапоги и партупею! На плечи закрепили крохотные погоны с одним просветом и одной звёздочкой - младщий лейтенант. ( Это звание я заслужил только после окончания института). Помню, как я стоял под красным знаменем пехоты, которое было значительно скромнее, чем морской флаг старшей группы, или лучистый флаг Военно-Воздушных сил средней группы, и во мне борются противоречивые чувства, которые я пытаюсь осмыслить. Да, я командир на линейке, я ловко отрапортовал, что отряд построен, хотя не отдал бравую команду «Равня-я-й-сь! Сми-рно!». Я догадался не отдавать её, не выполнили бы, и не досадовал на них - маленькие, а чувство, что меня отвергли и этим унизили, как-то компенсировалось, но безмятежной радости не было. Взирая из далекого сегодня на этого клопа, получившего, вместо пышной папахи и голубых шаровар лихого «запорожского» казака, солдатские пилотку, галифе и сапоги, пытающегося осознать хорошо это или плохо, справедливо или нет, я проникаюсь к нему сочувствием и уважением. Потому, что в дальнейшей своей жизни я часто принимал аналогичные ситуации, как «нормальные», не пытаясь осмыслить, извлечь уроки, повзрослеть. В танцах я не участвовал, да и перехотелось. Они меня в свою компанию не взяли, ну и ладно. Я ощутил себя повзрослевшим и уже критически наблюдал за происходящим. И в душе усмехнулся на не соответствие песни «Вдоль по улице метелица идёт...», очень чувственно исполненной офицером, гостем праздника, нашей аудитории. Кстати, я больше не танцевал аж до восьмого класса, После праздника учительница музыки у нас не появлялась, а какая-то ловкость в танце у меня сохранилась. Я и сейчас иногда пытаюсь «выпендриться» какими-то фигурами и прыжками. Еще одно последствие эпизода - авторитет к справедливости жизни и «имеющих власть» был подорван уже на всю оставшуюся жизнь.
Конечно, причины моего отторжения от коллектива могли быть разные. Маленький рост? Проявления «комплекса Наполеона»? Стремление маленького мальчика выделиться, доказать свою состоятельность? Антисемитизм? «Дать по голове» сильно высовывающемуся? Всё вместе?
Жестокость
Эвакуированные жили тесно - на семью одна комната. Нас сначала поселили вместе с мужчиной больным открытой формой туберкулёза в одной комнате, но люди считали это временным, терпели и даже дружили между собой, особенно мы – дети. Наша семья дружила с интеллигентной семьёй N. из Ленинграда. У них был мальчик Игорь, чуть старше меня, и родилась девочка, а моя мама была врач, педиатр. Я часто бывал у них в комнате. Но вот произошло радостное событие: главу семьи отозвали с фронта для работы на заводе. Это оказался высокий, сильный мужчина с грубоватыми чертами лица. Наверное так и должен был выглядеть герой-фронтовик. Моё восхищение им увеличилось несказанно, когда он привёл домой собаку, взрослую немецкую овчарку! Это было первое животное в моей жизни которое я мог не только рассматривать вблизи, но и потрогать, погладить. Немудрено, что я влюбился в неё. Собака относилась к классу служебных, ей полагался мясной паёк. Собака появилась потому, что глава семейства был страстным охотником. Однажды он начал готовиться к охоте, раскладывал гильзы, пыжи, чистил стволы двустволки. Мы с Игорем, затаив дыхание, следили за каждым его движением. В комнату вошла хозяйка и за ней вбежала собака. Все возбудились почему-то и собака в первую очередь, заметалась по комнате и вскочила на кровать. И вдруг раздался её страшный визг – хозяин со всей силой ударил её шомполом по корпусу. Собака, испуганно и униженно скуля, быстро заползла под кровать. Я в ужасе сразу убежал домой через площадку. С тех пор я избегал героя-фронтовика. Моя неприязнь к нему возросла, когда однажды мы услышали, живя на пятом этаже, жутко тоскливый вой. . Он доносился откуда то снизу. В доме было предусмотрено центральное отопление, но оно не работало и в центре каждой комнаты на зиму ставили «буржуйку», маленькую металлическую печку, трубу выводили в форточку , а топили её дровами. Для дров специально выстроили сараи вдоль заднего фасада нашего пятиэтажного дома, вой доносился оттуда и это был голос «моей» немецкой овчарки. Я снова был в шоке, как можно такого дружка, такое доброе и ласковое животное запирать в сарай в жестокие уральские морозы!
А вот случай из жизни нашей коммунальной квартиры. Одна маленькая и одна большая комнаты принадлежали двум сестрам. Большая старшей, Ирке, замужней, имеющей сына подростка, а маленькая младшей, недавно вышедшей замуж за молодого красивого мужчину с русой бородой, носившего офицерскую форму, но без погон. Конец войны, возвратился муж старшей сестры. И через какое-то время разразился жуткий скандал с ломкой дверей, мебели и битьём посуды. Оказывается, Ирка с мужем выгоняли из дома младшую сестру с мужем, обличая его как немца. Когда я спросил отца почему он не вмешался, а я понял что он не одобряет это событие. Отец сказал, что не может вмешаться в ссору двух сестер и вступиться за немца против фронтовика.
Вот ещё один эпизод. В нескольких кварталах от нашего дома была центральная площадь города Свердловска, площадь имени Революции 1905 года. Зимой не ней сооружали горку из снега, заливали её водой для катания. Ехать туда со своими санками – глупость, кто-нибудь из старших обязательно отберёт. (На санках меня, сонного, возила в сад старшая сестра. Теперь я лучше понимаю цену её усилий, чтобы побаловать меня. Ведь затем она должна была вернуться домой и втащить эти сани на пятый этаж, и потом бежать в свой институт.) Толпа катится сверху с воем, кто стоя, кто присев, а кто-то сразу на «пятой точке». Я завистливо наблюдаю за этой лихой забавой, но никогда не позволяю себе присоединиться к этой толпе - катиться на одежде, очевидно, означало «уничтожать вещи» как формулировал папа. «Вещи» стоили денег, а их всегда нехватало.
Запомнился мне еще один эпизод того времени. Замечательное, ясное весеннее утро. Мне впервые разрешили самому идти в садик, это за несколько кварталов от дома, Всевобуча (Всеобщего военного обучения) 9, кв. 10. Старшие спешили на работу, а садик открывался позже. Я шел неспеша, в голове была какая-то удивительная просветлённость и я стал представлять свою будущую жизнь. Моё пребывание в садике кончалось, предстояла новая «Школьная жизнь». Нет, я не был полон радужных надежд, но чувствовал, что вырос из детского садика, мне уже не интересно в саду, и воспитатели уже не казались мне ни по-родительски доброжелательными, ни даже умными. Я ощутил, что не нравлюсь им, «ну и черт с ними», Бога я тогда еще не поминал.
С первого сентября 1945 года я пошел в первый класс «I Свердловской средней мужской школы». Класс был большой, детей было много – более сорока человек, но сидели не тесно, школа показательная, в центре города. Учительница была очень строгая, мы её боялись. Сидеть нужно было тихо, сложив руки на парте одну на другую. Когда она на первом же уроке увидела, что я рисую палочки левой рукой, она набросилась на меня так, будто я совершал криминальное преступление. С тех пор я пишу правой рукой, но молоток, топор держу в левой. Не помню, чтобы я пытался блеснуть в первом классе. У меня были серьёзные проблемы с чистописанием и каллиграфией. Учительница была больше озабочена поведением, особенно сидящих на задних партах. Она не ставила перед собой задачу выявления способностей детей, а соблюдение нами норм поведения и письма, впрочем, как и большинство других учителей в моей биографии.
Еще одно ощущение того времени. Уже весна 1946 года, я иду из школы – в одной руке портфель, в другой чернильница «неразливайка», к сожалению, она всё-таки разливалась и мои пальцы часто были выпачканы фиолетовыми чернилами. Я себя чувствую уже бывалым школьником и, проходя через сквер, встретил старшую группу моего садика. Среди них нашу первую красавицу, Наташку, в которую тайно были влюблены все мальчики. Девочка с русыми косичками, голубыми глазками, нарядными платьями и яркими бантами в волосах. «Наташа, почему ты в саду?» - спросил я. Она покраснела, её глаза куда-то убежали от меня – «Родители решили, что мне еще стоит походить в садик». Я со смешанными чувствами: сочувствия и превосходства, осознания, что да, можно ей и не спешить, в саду для девочки комфортнее, как теперь говорят, чем в моей суровой школе. Тут же мелькнула и отчуждающая мысль, что всё равно я бедный и еврей, и ей не подхожу. Эта первая такая запомнившаяся реакция на красивых, хорошо одетых нееврейских девочек, и она у меня сохранилась надолго...
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейскоой истории" № 1(189) янарь 2016
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer1/BZamihovsky1.php
