Раз на раз не приходится – только что вот цапля проглотила лягушку без труда (они их жуют или просто глотают? – а если просто глотают, то лягушка заживо, что ли, переваривается?), а в следующий раз лягушке взбредёт в голову расставить лапки. И расставит ведь. И сдохнет цапля к чертям. И останутся цаплятки без мамки. Вот такая трагедийность бытия, кхе… Где заканчивается справедливость и начинается реальность? Примерно с такими мыслями я подошёл к рубежу, когда начинаешь задумываться о возможности бессмертия для себя родимого. Хочу ли я? Безусловно. Кто отказался бы от шанса избежать участи быть оплаканным и благополучно забытым? Ведь никто не может со стопроцентной вероятностью сказать, есть ли жизнь после смерти. А если её нет, то было бы крайне неприятно провалиться в чёрную дыру, которую и чёрной-то назвать затруднительно – ведь у пустоты нет цвета. Впрочем, и неприятно от этой бесцветности не будет, потому что ничего уже не будет. И даже разозлиться по этому поводу не получится. Ведь злиться будет некому и нечем. Да, я бы хотел жить вечно.
Но только с тем условием, чтобы моя семья жила вечно вместе со мной. Чтобы мои дети достигли расцвета и остались бы такими навсегда. И чтобы я не превратился в бородавочного Вечного Старика с перманентно седыми волосами, торчащими из ушей и носа. И чтобы жена не бряцала вставной челюстью.
Друзья – без них никак. Сложно пережить вечность исключительно в семейном кругу. Правда, родственниками друзей и друзьями родственников придётся пожертвовать – тут уже и до перенаселения недалеко. Да и как быть с детьми? Ведь они должны унаследовать дар своих родителей – жить всегда и вопреки всему. Или не должны? Всё это очень сложно. Наверное, в процесс должна вмешаться природа. Вполне, на мой взгляд, приемлемый вариант.
Родственники друзей и друзья родственников проживут отпущенный им срок и отправятся выяснять, есть ли жизнь за чертой. А мы пожелаем им удачи в этом нелёгком деле. Конечно, оплачем, помянем, установим надгробные плиты – некоторые из нас будут долго хранить семейные реликвии. Но скоро всё пройдет и забудется. Жизнь захлестнёт нас новыми ощущениями. И самым свежим и острым станет чувство свободы – от потребности торопиться и постоянно оглядываться в вечных поисках того, что мы могли бы пропустить. Пропустили – да и чёрт с ним. Пусть подбирает тот, кому это нужно.
Через некоторое время избранные расползутся по миру. Многие из нас вовсе затеряются – и мы никогда не узнаем о том, что с ними сталось. Хотя «никогда» в нашем случае – слишком сильное слово.
ЭПИЛОГ ПЕРВЫЙ
– Как тебя там? Иаков? Помоги мне! Как запускается эта чёртова машина?.. В мои времена люди стирали все свои вещи вручную – все было просто и понятно.
– Бабушка, в твои времена люди с копьями за мамонтами гонялись, и в стиральных машинах необходимости в принципе не было. На кнопку нажми.
– На какую именно?
– На красненькую. На которой написано: для бабушки…
И смеется, подлец. Вот уже несколько лет изо дня в день я наблюдаю одну и ту же сцену. Никто не в обиде. Каждый играет свою роль.
***
Я уже давно не думаю о том, сколько лет прошло с того момента, как я стал бессмертным. Иногда мне кажется, будто я был всегда. Не спрашивайте меня, как именно это произошло, – я и сам толком в этом не разобрался. Просто однажды я задумался об этом – крепко задумался, и всё в моём мире и в мире близких мне людей перевернулось с ног на голову. Не сговариваясь, мы собрались в одно и то же время на территории заброшенной каменоломни. Нам не нужно было объясняться – все и так были в курсе положения дел. Нам просто нужно было увидеть друг друга и обсудить то, что тогда казалось таким важным. Навряд ли кто-то сегодня захотел бы вспоминать об этом, даже если бы смог.
– Курам на смех. Ты чего пришла-то? Вчера ещё обещала долг вернуть. Когда вернёшь? Опять завтра?
– Кто-нибудь знает, к слову, от чего куры уже второй месяц дохнут? Мрут по пять штук в неделю.
– Сынок, ты бы не пил так часто, помнишь, как отца-то твоего? Беспокойно мне. Жена на сносях.
– Помнишь, я тебе рисунок подарил? Он всё ещё у тебя? Ты не теряй его, он тебе нужен.
– Не мели чепуху, бабка, отстань, сам себе хозяин я!.
А потом я совершенно неожиданно для самого себя стал главой общины неумирающих. Вначале это было необременительно – достаточно было вести дневник, некий аналог летописи времён, да следить за тем, чтобы никто не догадался о нашем новом, привилегированном положении. В течение первых лет мы нередко оказывались в неприятных ситуациях, когда кто-либо раскрывал наш маленький секрет, – подружке, например, или собутыльнику. Но всё обошлось – к счастью, никто не воспринимал всерьёз самого факта бессмертия.
Лишь однажды одна девушка не только поверила, но и решила во что бы то ни стало стать одной из нас. Тогда я допустил слабину – изо всех сил старался вернуться в состояние, когда впервые захотел стать бессмертным. Я искренне старался захотеть. Но у меня ничего не вышло – она состарилась и умерла в клинике для душевнобольных, куда попала за несколько лет до смерти. Груз понимания оказался для нее неподъёмным. Мы постарались сделать всё возможное, чтобы обеспечить ей достойное существование, поскольку чувствовали за собой вину, – это чувство преследует каждого из нас в той или иной степени. Она умерла, проклиная нас за то, кем мы были, и себя – за то, что не смогла стать такой, как мы.
***
Я давно понял, что оптимальная форма существования нашего общества – это постоянное перемещение по земному шару небольшими группами. Такая своеобразная адаптивная миграция, связанная с прохождением цикла развития, замкнутого в рамках спиралевидной цикличности, пожирающей саму себя подобно Уроборосу. Путём проб и ошибок мы научились разрабатывать маршруты и определять время пребывания общины на одном месте. Как странно звучит это слово – время – для человека, который использует его, не понимая глубины его значения. Это похоже на то, как слепой от рождения воспринимает слово «красный». Когда ему говорят, что он покраснел, он понимает, что его кровеносная система выдала окружающим его волнение вопреки воле хозяина. Он понимает причину и следствие, но не способен постичь сути. Но нужно ли постигать эту суть? Просветлённые сходят с ума от открывшейся им истины. Нет смысла быть исполином, если всю жизнь приходится притворяться карликом. В наших рядах давно появились великие философы, с учениями которых никто не знаком, гениальные физики и математики, чьи революционные трактаты пылятся на полках десятилетиями, поэты, продающие за бесценок свои рукописи первому попавшемуся проходимцу – только для того, чтобы их творения увидели свет, пусть даже под чужим именем. У нас есть всё, но мы не в силах применить это во благо себе и чуждому нам обществу. Мы самореферентны. Бесконечное количество раз проживаем жизни незнакомых нам людей. По поддельным свидетельствам о рождении и смерти восстанавливаем несуществующие документы, порой путаясь в именах и датах, потому что ни те, ни другие к нам не имеют никакого отношения. Кто я сейчас? Какое это имеет значение? Абсолютно никакого. Как только ты это понимаешь, время для тебя останавливается.
***
– Где эта красная кнопка, будь она неладна?
Все прекрасно понимают, что таким образом бабушка пытается привлечь к себе внимание, чтобы не чувствовать одиночества. Вообще, наша бабушка – это феномен, объяснения которому никто из нас до сих пор не может найти. С самого начала в число бессмертных входили только молодые, полные сил люди и дети, которым ещё только предстояло пополнить собой ряды избранных. И на каменоломне собрались только они. Бабушки не было среди нас тогда. Однако когда ни через двадцать, ни через пятьдесят лет она не только не умерла, но оставалась такой же подвижной и на удивление живой, всем стало ясно, что произошёл сбой в системе.
Мне было жаль её – на фоне замороженных в тридцатилетнем возрасте людей она выглядела ещё более старой. Поэтому я несколько раз водил её в косметологические клиники, где ей делали пластические операции по устранению морщин и подтяжке кожи лица. Но всё было бесполезно – уже на следующий день она обретала свой прежний вид. Ну вот, опять.
– Добро пожаловать во вчера!
– Что, всё то же?..
– А ты ожидала другого? Ничего, через пару недель ещё раз сделаем тебя красавицей, ты вечерком найдёшь себе муженька, мы вас быстренько окольцуем, а когда он тебя утром увидит, уже поздно будет.
– Да ну тебя с твоими шуточками, паршивец!
В конечном итоге мы поняли, что быть Вечной Старушкой – её судьба. Впрочем, её это нисколько не беспокоило. Она просто наслаждалась каждым днём, проведённым с родными ей людьми, и, казалось, не замечала тех изменений, которые происходили с ними.
Вообще, у меня есть своя теория проникновения старушки в ряды вечно молодых. Стать одной из нас ей помогла любовь. Любовь к нам, любовь к солнцу, небу и фиалкам на подоконнике. Она на интуитивном уровне почувствовала изменения, произошедшие в окружающем её пространстве, и перестроила себя в соответствии с новыми условиями. И я ей за это безумно благодарен. За все эти века она оказалась единственной, кто напоминал мне о том, что все мы когда-то были людьми.
– Вот здесь нужно нажать, – я подошёл к ней и указал на нужную кнопку. Она благодарно взглянула на меня, запустила стирку и, презрительно повернувшись к Иакову спиной, удалилась в гостиную пить чай. Никто ни на кого не обижался – все участвовали в игре, все были знакомы с правилами.
– Зачем ты показал ей? Она и так прекрасно всё знает.
– Потому, что мне это нравится, сынок.
На самом деле – не могу же я признаться в том, что таким образом я напоминаю о вежливости, с которой нужно относиться к пожилым людям. Хотя само слово «пожилой» в нашей компании со временем приобрело оттенок ироничной скомканности. Кого можно считать пожилыми людьми в прямом смысле – так это всех нас.
– И всё равно – зря ты ей сказал.
Сын выглядел разочарованным – потеха не удалась. Мне всегда казалось, что он родился уже испорченным и развращённым. А ведь мы с его матерью так долго ждали своей очереди! Никогда я не видел такого счастья на её лице. Она даже пыталась во время беременности вышивать крестиком, но вместо крестиков у неё выходили нолики, и в конечном итоге она уколола себе палец. В общем, ничего из этого не вышло, но сам факт попытки поразил меня до глубины души.
Когда родился мальчик, мы уже знали, что его нужно назвать Иаковом. Дав ребенку имя, мы стали с нетерпением ждать первых слов, первых шагов и первых проявлений характера. Первыми словами стали «дай» и «уйди». Первый шаг был по направлению к зеркалу. Первым проявлением характера стал стакан воды, выплеснутый мне в лицо.
Конечно, я любил своего сына, если вообще можно в моей ситуации говорить о таком понятии как любовь. В то же время я понимал, что не вызываю в нём ответных чувств. Скорее, наоборот: казалось, будто Иаков ненавидит этот замкнутый мирок, на существование в котором мы его обрекли. И ненависть эту не могли перекрыть ни вечность, ни счета во всех банках мира, ни многочисленные подарки. И я ничего не мог с этим поделать. Ситуация была сколочена из досок вечного дерева и прихвачена нержавеющими скобами. И единственным существом, которое удерживало нас от жизни по принципам волчьей стаи, была бабушка. Она была тем предохранителем, который гарантировал нам возможность остаться больше людьми, чем животными.
***
– Веня… Венечка… Мне плохо…
Я не сразу сообразил, к кому обращалась бабушка. Меня этим забытым именем уже лет двести никто не называл. Тем не менее, я не спеша поднялся и прошёл в комнату, успев по пути отхлебнуть немного виски (бессмертный напиток!) из своего бокала. То, что я увидел в гостиной, в течение нескольких секунд старательно пыталось уместиться в моем сознании – безрезультатно. Бабушка лежала на полу, её рот искривился, пальцы рук будто что-то быстро-быстро перебирали, а её глаза жалобно смотрели то на меня, то мимо меня.
– Что случилось? Иаков!.. Помоги мне!
Сын вошёл в комнату и с непониманием уставился на лежащую на полу Вечную Старушку.
– Она притворяется… – начал он, но осёкся и прислонился к стене.
Я схватил с кресла подушку и подложил её под голову бабушки. Что могло случиться? Как это могло произойти? Может, Иаков решил пошутить и всыпал ей в чай лошадиную дозу снотворного?.. Нет – он на такое не способен. Да и не действует на нас снотворное. Значит?.. И к страху за жизнь самого близкого мне существа примешалось чувство ужаса – страха за самого себя. Я не хотел умирать!
– Звони доктору! Марку звони! Быстро!
Марк – это наш семейный врач. Он нас обслуживает с тех пор, как мы поселились в этом доме. Жаль, что через несколько лет нам придётся расстаться. Вряд ли мы сможем найти такого же немногословного и профессионального человека. Иаков вышел из ступора и бросился к телефону. Всё-таки он любит бабушку, – подумал я. Или он так торопится и нервничает, потому что, как и я, боится за свою собственную жизнь? Мне стало противно.
– Веня… Как же вы без меня?
– Молчи! Всё будет хорошо. Правильно, Иаков? Сейчас приедет доктор и скажет тебе, что всё в порядке. Ты навсегда останешься с нами.
– Навсегда – это долго…
Вошёл Марк. Мгновенно оценив ситуацию, он прощупал пульс, измерил давление, заглянул в зрачки, приглушённым голосом задал нам несколько вопросов, после чего скомандовал:
– Вашей бабушке срочно нужно в больницу – если не поторопимся, она может умереть.
– Но это невозможно! – мы с Иаковом закричали почти одновременно.
Доктор с удивлением посмотрел на нас и пожал плечами:
– Ну, почему невозможно? Все мы люди…
Что я мог возразить на это? Конечно, все мы люди, просто кое-кто чуть более человек, чем все остальные… Ну, или наоборот.
Я поехал вместе с бабушкой. В машине ей будто стало легче, и она заснула. А я сидел с ней рядом и держал за руку. Я вдруг вспомнил, как она играла со мной в шахматы, когда мне было лет шесть – не больше. С тех пор я значительно усовершенствовался в плане перемещения фигур, но тогда не мог составить ей хоть сколько-нибудь ощутимой конкуренции. Тем не менее, своим настоящим мастерством я в большей мере обязан ей, нежели своим врожденным данным.
Я вспомнил, с каким вульгарным и отвратительным равнодушием рассматривал вариант смерти близких своих друзей – тех, кого планировал взять с собой в бесконечность. Меня начало мутить. Будь я на их месте, я бы убил такую скотину, как я. К счастью, они не подозревали, по чьей именно прихоти они лишились своих отцов и матерей. К счастью для меня, конечно.
В больнице мне сказали, что «пациент находится вне опасности, состояние стабильно», однако добавили: если бы мы приехали на полчаса позже, они ничего не смогли бы сделать. Спасибо, Марк…
***
Обычно я предпочитаю сам управлять транспортом – это вносит некоторое разнообразие в мои отутюженные будни. Но сейчас было мне не до того. Я активировал автоматическое управление и закрыл глаза. Меня зовут Вениамин. Веня – так меня когда-то называла моя жена. Первая Жена… В самом начале нашего пути мне бы и в голову не пришло называть её таким нелепым именем. У неё было прекрасное имя – Амелия. Я вдруг вспомнил день нашего знакомства – как давно это было.
Девушки стоят полукругом – одна красивее другой. Вот они поворачиваются спинами к собравшимся холостым мужчинам и… Амелия бросила ожерелье из цветов и попала в меня.
– Зовут тебя как? Веня? Красивое имя. Хочешь быть со мной? Правда? Не передумаешь? Ты красивый. Ты не подумай – я сюда пришла забавы ради. Могу и уйти. Не уходить? Замуж что ли берёшь? Вот так сразу? А если я не захочу? Какой быстрый. Люблю таких решительных. Ну, пойдём. Как куда, к отцу моему пойдём. Или ты без его благословения решил всё провернуть? Он у меня кузнец, шутить не любит. Да я шучу, что ты… Пойдём, ты ему понравишься.
Мне вдруг стало так тоскливо, что захотелось высунуться в окно по пояс и закричать во весь голос. Но вряд ли меня поймут правильно – иные времена, иные нравы. Когда мы виделись в последний раз? Год или два назад? Встретились случайно на каком-то приёме:
– Привет.
– Привет.
И всё.
Я открыл глаза и перенастроил данные пункта назначения. Я не могу сейчас ехать домой – мне нужно её увидеть. Остановившись возле стоящего на отшибе особняка, я вздохнул с облегчением: освещенной была только одна комната – и это была точно не спальня. С трудом объяснил себе, почему мне стало легче от сознания того, что Амелия дома одна. Мне казалось, что такое чувство как ревность осталось где-то позади в давно забытом прошлом, что оно было окончательно утрачено лет триста назад. Оказалось, что я ошибался. Для осмысления этого факта мне понадобилось некоторое время – а ведь всего неделю назад я бы отмёл даже вероятность такого поворота событий как полную чушь. Кроме того, я не чувствовал никакого дискомфорта от сознания своей человечности. Мне это даже понравилось.
Я поднялся по ступенькам: раз, два, три… Раньше мне казалось, что их было больше. Может, так оно и было? Провёл рукой по сенсорной панели – интересно, есть ли мои данные среди желанных гостей в этом доме? Дверь бесшумно отворилась – и я вошёл в полутёмную прихожую. Не разуваясь, я прошёл в гостиную.
Амелия вышла мне навстречу. Хотя нет – мне навстречу вышла Первая Жена. Равнодушный взгляд, предупредительная улыбка.
– Здравствуй, Главный. Давно не виделись.
Нужно срочно что-нибудь сказать. А я не знаю, как выразить то, что я чувствую. Да и поймёт ли она меня?
– Здравствуй…
Мы стоим и смотрим друг на друга. Она не предлагает мне сесть. А я никак не могу решиться сказать ей, зачем приехал. Да я и сам не знаю, честно говоря. Может, нужно просто развернуться и уйти, ничего не объясняя, чтобы никогда больше не возвращаться? Но мне не хочется уходить. Я хочу остаться.
– Бабушке сегодня стало плохо. Она в больнице. Врачи говорят: инсульт.
Вот так – в лоб. И как она отреагирует на такие новости? Неужели опять придётся наблюдать тот страх за собственную шкуру, который я уже сегодня видел в глазах Иакова? Но нет – она спокойна.
– Да, я знаю. Мне звонили из больницы. Сказали, что я должна завтра заехать – нужно подписать какие-то бумаги. Хотя я не совсем понимаю, что им от меня нужно… Как это произошло?
– Не знаю. Я сам ничего понять не могу. Может, магнитные бури.
И опять это невыносимое молчание. Она смотрит мне прямо в глаза и будто спрашивает: а дальше что? Я решаюсь. Точнее, не могу не больше молчать и сдерживаться.
– Я скучал по тебе. Очень скучал.
Я вижу, что она не ожидала услышать такие слова от меня. Она даже оглядывается по сторонам, будто хочет удостовериться, что в комнате кроме нас никого нет. Первой Жены больше нет – есть только девушка, которую я знал когда-то и которую я полюбил неисчислимое количество лет назад.
Я не поехал домой в ту ночь. Я вообще больше туда не возвращался. Мне больше нечего было там делать – за Иаковом есть кому присмотреть, услуги комфортного проживания оплачены на десять лет вперёд, существование доведено до автоматизма. Глава общины – больше внешний атрибут, нежели навязанная необходимостью единица. Главный покинул свой пост – и никто этого даже не заметил.
В ту ночь я не спал. Я говорил. Оказывается, во мне накопилось столько информации, что рассказать обо всех своих переживаниях я не смог бы и за тысячу лет. Поэтому я говорил и говорил, а бывшая Первая Жена – моя Амелия – слушала меня. Когда я уставал от собственного голоса, она рассказывала мне о том, что я пропустил. Чувствуя себя несоизмеримо выше увлечений и слабостей обычных смертных, я в своём бессмертии оказался за пределами истории. Возникновение и распад крупных корпораций, мировые кризисы, природные катаклизмы, клонирование Шекспира, разоблачение Шекспира, безуспешные попытки сохранить белых медведей как вид и тоскливо жалобные глаза последнего его представителя. Я пропустил жизнь, променяв её на вечное существование. Позабыл о том, что значит быть человеком, став существом. Пафосные слова.
Я чувствовал, что она смотрит на меня с жалостью. Да я и сам понимал, что выгляжу жалко. Этакий маркиз де Сад на грядке. Кроме того, я ведь всё это время относился к ней именно как к Первой Жене – отнюдь не последней и далеко не единственной. Я боялся спрашивать её о том, каким я окажусь по счёту. Она не стала уточнять.
– Как ты жил-то все это время? Чем занимался?
Это простые вопросы поставили меня в тупик. Я начал перечислять проблемы общины, в решении которых и принимал участие. Внутренние распри. Каталогизация общего имущества, рассмотрение заявок на продолжение рода. Какого рода? Смитов? Ли? Ивановых? Как можно продолжить род, корни которого затерялись где-то между временем и стремлением стереть себя из архивных баз данных? Чем обусловлены эти внутренние распри, если не попыткой хоть как-то разнообразить монотонное течение веков? Если бы была возможность скрасить дни дуэлями или устроить пляски вокруг подвешенных на крюках врагов, мы бы пошли на это. Но политика закапывания голов в землю вынудила нас довольствоваться взаимными придирками и редкими попытками суицида, которые, впрочем, ни к чему не приводили и потому, в конце концов, перестали привлекать внимание общины. Как я жил? Чем занимался все это время? Я не смог ответить ни на один из этих вопросов и только пробормотал опять:
– По тебе скучал…
Она улыбнулась и поцеловала меня. Мне стало тепло.
***
Утром нас разбудил телефонный звонок. По привычке я первым взял трубку и услышал мужской голос. Где-то в животе ухнуло, и миниатюрная трубка стала тяжёлой, как если бы была сделана из свинца.
– Вам необязательно отвечать на этот телефонный звонок. Данные перенаправлены на ваш номер автоматически. Мы рады проинформировать вас о том, что вы стали счастливой обладательницей…
Коммивояжеры. Нигде от них не скрыться. Я попытался проанализировать свою реакцию на мужской голос в трубке и довольно быстро разобрался в себе – годы самоконтроля полетели к чёрту, и я опять испытал чувство собственнического отношения к объекту любви. Как немного нужно для того, чтобы разрушить башню, выстроенную бестолковым архитектором!
– Кто звонил?
Амелия смотрела на меня напряжённо. Я понял её взгляд: она боялась, что моё вчерашнее состояние было следствием перенесённого стресса. Честно говоря, я боялся того же, но, увидев её глаза, вздохнул с облегчением.
– Коммивояжеры. Ты что-то выиграла.
И мы оба рассмеялись. Это полузабытое чувство беспричинной радости вернуло нас в те времена, когда мы только начинали планировать свою жизнь: у нас обязательно будет свой дом, участок, четверо детей и собака. Или даже две собаки и пятеро детей. И жить мы будем у моря. Утром будем просыпаться от крика чаек, а вечером будем обязательно выходить на прогулку по берегу. И умрём в сто двадцать лет, обнявшись, в одной постели. Всё это ещё можно осуществить. Кроме возраста, конечно. С этим уже ничего не поделаешь.
– О чём ты думаешь?
Она пристально смотрела на меня и ждала ответа.
– Я думал о нас – о том, какими мы были. О том, чего мы хотели от этой жизни. И о том, не поздно ли начать всё сначала?
– Никогда не бывает поздно. Но в нашем случае мы можем опоздать.
Заметив на моем лице недоумение, она рассмеялась и уточнила:
– Мы можем опоздать в больницу – к бабушке.
Внутренне я обругал себя последними словами. Как я мог забыть! Ещё вчера я чуть не потерял самого родного и дорогого мне человека, а сегодня уже и не помню об этом.
Поняв мои чувства, Амелия сказала:
– Не волнуйся. У нас больше часа на дорогу.
***
В дорогостоящей клинике невозможно увидеть хмурого доктора или неприветливую медсестру. Каждый будто стремится выставить напоказ весь шикарный набор суперстойкого и самоочищающегося орапластика, и поэтому улыбается так, что порой и глаз не видно.
– Здравствуйте! Мы безмерно рады приветствовать вас на территории ультрасовременной клиники повышенного комфорта №512. Чем могу быть вам полезным? – мужчина за стойкой всем своим видом выражал готовность как минимум умереть при первом нашем желании.
Как только мы объяснили цель нашего визита, нам всё с той же неизменной улыбкой предложили воспользоваться кабиной №2, которая «моментально доставит уважаемого господина и его очаровательную спутницу по указанному адресу». Интересно – он с таким же выражением лица сообщает своим клиентам о смерти их близких? Или здесь не умирают? Хотелось бы.
Бабушка приподнялась на постели от удивления, когда увидела нас, держащихся за руки. Я подошёл к ней:
– Лежи-лежи, доктор сказал, что тебе пока рано вставать. И беспокоиться нельзя сильно. Извини, что мы вот так к тебе вломились.
– Наоборот – мне очень приятно видеть вас вместе. Я уже успела забыть о том, какая вы красивая пара.
Мы с Амелией переглянулись. Заручившись её поддержкой, я начал:
– Мы как раз об этом и хотели поговорить. Видишь ли, мы решили жить вместе. Навсегда. Я понимаю, что «навсегда» – это очень сильное слово, но мы будем стараться. И ещё – нам было бы очень приятно, если бы ты согласилась жить с нами. Как ты к этому относишься?
Бабушка всегда была очень сильным человеком. Единственный случай, когда я видел, как она плачет, произошёл около ста пятидесяти лет назад. Тогда бабушка уронила на пол и разбила старинную фамильную статуэтку, единственную вещь, которую она хранила как святыню. Сейчас же я увидел, как моя бабушка плачет во второй раз. Может быть, во второй раз за всю свою жизнь. Я уже собрался вызвать врача, но она сказала:
– Да вы что… Я же от счастья. От радости за вас. Мне даже лучше стало. Вы это серьёзно? Не ради меня придумали?
– Нет, мы это придумали ради себя. И совершенно серьезно. А ты поправляйся и переезжай к нам – мы будем рады.
– А Иаков?
– О нём есть кому позаботиться.
ЭПИЛОГ ВТОРОЙ
Мне часто кажется, будто я доживаю чужую жизнь. Додумываю чью-то недодуманную мысль. Заканчиваю начатое кем-то предложение. Доедаю чей-то завтрак. И люди, окружающие меня, – лишь образы существовавших когда-то существ. Существ, оставивших своим будущим отражениям свою внешность – и только. Жалкие подобия.
Я родился в колбе – так у нас называют место, где продолжатели рода избранных проводят первые пять лет своей жизни. Воспитатели и учителя с первых дней – сначала при помощи незамысловатых манипуляций, а потом и не без участия штатных гипнотизеров – внушают таким, как я, мысль о нашей уникальности. В результате к десяти годам мы получаем недоразвитую особь, убеждённую в своей божественной неповторимости. Это потом – годам к четырнадцати, когда человек начинает задавать вопросы по существу, он понимает, что его избранность имеет чёткие рамки и границы. Мы называем это ломкой. Если индивид достаточно умён для того чтобы на всё наплевать, он со временем занимает своё законное место в иерархии общины. Если же его не устраивает настоящее положение вещей, он ломается и, как правило, через некоторое время исчезает из нашего поля зрения в неизвестном направлении. Где находится это «неизвестное направление», никому неизвестно. Да мы и не пытаемся этого выяснить. Всем наплевать. Никому ни до чего нет дела.
– Ты сестру свою не видел?
– Нет, а что?
– Ее уже больше года нет, куда она подевалась?
– Не знаю, какая разница?
– Ну, она у меня книгу старинную взяла почитать и не вернула.
– Вернёт, она всегда всё возвращает, что берёт.
– А родители твои не знают, где она?
– Не знаю, спроси у них.
– А где они?
– Куда-то уехали пару месяцев назад, должны скоро вернуться, наверное.
К радости моих родителей, я оказался в числе лучших учеников. Я научился мастерски имитировать радость, печаль, страх и ненависть. Особенно мне нравилось изображать презрительное отношение к моим экзаменаторам – наверное, потому, что отчасти это чувство было искренним. Я настолько преуспел в этом, что пару раз заметил на лицах достигших совершенства особей некое подобие раздражения. Меня даже хотели выдвинуть на должность провокатора чувств, что позволило бы мне войти в число избранных среди избранных. Но что-то пошло не так, и я был в конечном итоге предоставлен самому себе. Это означало то, меня поместили внутрь не самого приятного общества, состоящего из отца, матери, бабки и ещё нескольких родственников, имён которых я не помню и в степени родства которых путаюсь. Первые несколько месяцев этого было вполне достаточно для неустойчивой и ищущей детской психики, но постепенно меня стали раздражать бесконечные ссоры родителей и монотонное бабкино бормотание одних и тех же сказок на ночь. К тому моменту, когда мне исполнилось шестнадцать, я был готов броситься под колёса скоростного поезда – лишь бы изменить что-нибудь в своей жизни. И бросился бы, если бы мне не объяснили всю бессмысленность такой выходки.
– Ничего у тебя не выйдет! – это звучало, как приговор.
Я пробовал работать вне общины. Устроился в таксомоторный парк и три года вполне успешно крутил баранку, наслаждаясь общением с пассажирами: визгливыми девушками, страдающими от нехватки времени на личную жизнь, стариками, счастливыми от того, что нашли свободные уши, уставшими офисными служащими, получившими накануне выволочку от начальства… Так продолжалось, пока однажды я не попал в жуткую аварию. Влюблённую парочку, целовавшуюся на заднем сидении, хоронили в закрытых гробах, а меня – целого и невредимого – с огромными усилиями удалось кремировать. То есть кремировали, конечно, не меня, а какого-то бедолагу, которого в день аварии доставили в морг с многочисленными повреждениями, «несовместимыми с жизнью». Мне же просто запретили заниматься самодеятельностью и настоятельно рекомендовали найти себе дело, полезное для общины. Другими словами, меня опять заперли внутри семьи. К счастью, к тому времени мои родители успели разбежаться, а бабка окончательно спятила. Так что жизнь, если и не была сладкой, то кое-что сладенькое мне всё-таки перепадало.
– Где эта красная кнопка, будь она неладна?!
Это была наша игра – моя и бабкина. Она прекрасно знала, что и как работает в нашем доме, но любила делать вид, будто не успевает за жизнью. Да она была и есть самая живая из нас всех!.. Всё шло прекрасно, пока отец не влез со своей помощью.
– Вот здесь нужно нажать.
– Зачем ты показал ей? Она и так прекрасно всё знает.
– Потому, что мне это нравится, сынок.
Ну, надо же – сынок. Идиот.
А потом случилось что-то странное. Бабке стало плохо. То ли инфаркт, то ли инсульт – я не доктор. Я тогда вроде как в ступор впал – это факт. Знаю: мой отец решил, будто я испугался того, что могло бы случиться со всеми нами. Но он ошибался. Если бы у меня была кнопка, нажав на которую я мог бы стереть с лица земли весь этот выводок пиявок, я бы ни секунды не раздумывал.
В тот момент я вспомнил все сказки, которые мне в детстве рассказывала бабка, и понял, что больше мне их никто не расскажет. Ещё я понял, что хочу их услышать ещё хотя бы один раз, чтобы запомнить все до единого слова.
– Когда-то, когда твой отец был таким же маленьким, как ты, мы с ним забрались высоко-высоко в горы и увидели там двух сидящих людей. Мужчину и женщину. Они сидели рядом и были покрыты толстым слоем льда. Мы было подумали, что они мёртвые уже много лет, но тут лёд на мужчине треснул – и он пошевелился. Мы, конечно, испугались и убежали. А когда я дома спросила у мышей, кто это был, они мне сказали, что я его знаю, и больше ничего говорить не захотели.
– Бабушка, ты это сейчас придумала, да?
– Нет, конечно, я тебе только правду рассказываю.
В одном прав был отец – я был безумно, до красного тумана в глазах, напуган. Наверное, меня страшила неизвестность. Чего мне ещё было бояться?
Бабушка выжила. Отец растрогался, заехал к матери, с которой они к тому моменту не виделись уже больше года, поплакал у неё на плече и остался на ночь. Семья воссоединилась – так же пошло и вульгарно, как и распалась много десятилетий тому назад. Бабушка осталась жить с ними – уж не знаю, по своей ли воле или по воле отца. А вот мне в реанимированной семье места не нашлось. И сказок я так и не дождался.
Иногда – раз в пять лет примерно – родители вспоминают о моём дне рождения. В такие моменты раздаётся телефонный звонок, голос отца желает мне «вечно отдыхать в тени древа жизни». Я благодарю. Родительский долг выполнен, но все чувствуют себя не в своей тарелке. Прощаемся. До следующей знаменательной даты.
В нашей общине есть несколько правил, нарушители которых если и не наказываются, то приковывают к себе всеобщее внимание и долго ещё становятся предметом осуждения для всех сородичей. Одно из таких правил гласит: никто из бессмертных не имеет морального права вступать в брак с представителями рода смертных. Никто из моих родственников не знает, что именно это правило я и нарушил. Ее звали Нина. Она мне сразу понравилась – невысокая смуглая девушка с шикарной фигурой. Мне не пришлось её завоевывать – она сразу ответила мне взаимностью. Я купил домик в пригороде, мы даже собаку завели – мелкую дворнягу, которая по утрам так оглушительно лаяла на проезжающие машины, что к обеду её голосовые связки не выдерживали, и она полностью лишалась возможности издавать какие-либо звуки. Но уже на следующее утро всё повторялось. Моей жене тогда было тридцать лет, мне – шестьдесят восемь.
– Какой ты у меня красивый! Ты совсем не изменился, будто только вчера с тобой познакомилась. Как это у тебя получается? Наверное, всё оттого, что я тебя так сильно люблю. Ты заметил, как на тебя все наши соседки заглядываются?
Я сбежал от неё в день двадцатилетнего юбилея нашей свадьбы, когда заметил у неё на голове седой волос. В тот вечер я выпил лошадиную дозу крысиного яда, перерезал себе вены в трёх местах, повесился и сбросился с крыши первой попавшейся высотки. А наутро выехал в поле и орал до рвоты.
***
Впрочем, и в моей жизни иногда происходит то, что способно меня удивить и даже заинтересовать. Однажды в дверь нашего дома постучался бродяга и в довольно наглой и развязной манере почти потребовал, чтобы его накормили. Я хотел его прогнать, но тут появилась бабка – это произошло до её болезни и чудесного воссоединения моих родителей – и с радостным курлыканьем бросилась обнимать гостя. Оказалось, что к нам пожаловал один из прародителей – так мы называем тех, кто присутствовал на памятной встрече в заброшенной каменоломне.
– Йоська! – представился «прародитель» и водрузил свой не слишком чистый зад на стул эпохи Людовика XIII. Впрочем, меня это не слишком огорчило и даже в некоторой степени позабавило. Вновь прибывший обладал примечательной внешностью, а его наряд только подчёркивал яркую индивидуальность натуры.
Всё его долговязое тело создавало ощущение разладившегося часового механизма, из которого выскочила пружина. Или даже несколько пружин. Когда он двигался, создавалось впечатление, будто каждая часть его тела живёт отдельно от остальных. Для полноты картины хотелось бы сказать, что и глаза его смотрели в разные стороны, но нет – у незнакомца были чёткие и тревожные глаза. Будто два колодца.
Йоська носил чёрные сапоги выше колена, неопределённого цвета и года изготовления брюки и ярко-красный, заляпанный жирными пятнами камзол, из-под которого торчала голая костлявая грудь. Всю эту красоту завершала на удивление аккуратно постриженная эспаньолка.
– Дон Кихот вернулся, – решил я про себя.
Пока я рассматривал это чудо в перьях, бабка успела получить от него тот минимум информации, который был ей необходим, и ушла заваривать чай.
– Ванна ему больше нужна, чем твой чай, – подумал я про себя.
– Да, ванна не помешала бы.
Наверное, я подпрыгнул от неожиданности. Чёрные глаза гостя сверлили меня и будто прожигали насквозь.
– Тебя зовут Иаков. Тебе n-ное количество лет, и ты давно перестал придавать этому какое-либо значение. Когда тебе было шесть лет, ты задушил котёнка, чтобы потом наблюдать за тем, как он оживает. Да, ты был очень расстроен, когда тебе объяснили, что котёнок никогда не оживёт и что он умер окончательно и бесповоротно. У тебя в томике Артюра Рембо хранится фотография, на которой вы с бабушкой обнимаетесь. Но ты не бойся – я никому не расскажу… Ну, я пошёл. Передавай бабушке привет.
И ушёл. Я его больше никогда не видел и не слышал, чтобы он снова появился в нашей общине. Зачем он приходил? Я не знаю.
– А где Йоська?.. – бабка стояла с подносом и оглядывалась вокруг.
***
Как-то меня пригласили на званый вечер в честь чего-то или кого-то. Идти совершенно не хотелось, но складывать карточные домики хотелось ещё меньше. Пёстрая компания лысых и волосатых, в бальных платьях и бикини, с кольцами в ушах и розочками в тройках, с золотыми зубами и вилками в карманах.
Совершенно неожиданно я встретил своих родителей. Последнее время до меня доходили самые разные слухи о том, как и где они проводят время.
– Вы слышали, что они удалились в глухую деревушку? Говорят, подальше от мирской суеты.
– Это от нас с вами, что ли? Где они здесь мирскую суету нашли? А когда вернутся? Меня в прошлом году мерзавец Борис на дуэль вызвал, мне нужно согласие Главного.
– Да они сгинули где-то в районе Ганга. Там анаконды на каждом шагу. Сойдёшь с тропы – и всё кишмя кишит анакондами.
– Да что вы такое говорите – они только вчера устроили скандал в ресторане из-за грязной тарелки. Им десерт-то принесли, а на тарелке – пятно, представляете?
– Вы в приюте для животных поищите, они недавно там презентацию новых препаратов проводили.
– Нет, там их уже нет, они полгода назад на Эвересте застряли. Там оттепель сильная была, они заснули, а ночью опять похолодало. Вот они и вмерзли.
– Привет, пап! Привет, мам! – как-то само собой вырвалось у меня. Я удивился – раздражения, которое они обычно у меня вызывали, не было. То ли я на самом деле скучал всё это время, то ли мы выросли из наших прежних отношений, и нам теперь впору был костюм добрых знакомых. В общем, дальше как-то сам собой организовался семейный ужин, на котором родители шутили и вели себя так, будто мы не виделись всего несколько дней. Отец выглядел чересчур возбуждённым, мать, напротив, заторможенной и какой-то вымученно милой. Мы обсудили дела общины, мои планы на будущее. Отец сказал, что рано или поздно он уйдёт на покой и мне, возможно, придётся занять его место. Похлопывал меня по плечу, подмигивал. Всё было, как у всех, но что-то было не так. Я автоматически пережёвывал пищу, но вместо вкуса мяса ощущал привкус плесени. Вино было затхлым и больше походило на воду из лужи, которую я однажды попробовал, когда был совсем маленьким. Когда отец в очередной раз громко засмеялся, довольный своей шуткой, из его рта вылетела муха. Я понял, что не было ни Эвереста, ни приюта, ни ресторана. Был этот дом, и была бесконечность.
Когда мать с отцом вышли из гостиной на балкон, я тихо поднялся и, хватаясь за стены, почти выбежал вон.
***
После неудачной попытки воскресить добрую старую традицию потребления пищи в семейном кругу я впервые задумался о сущности той жизни, которая всем нам досталась. Был ли это дар, которым мы распорядились по своему усмотрению – то есть как идиоты? Или вечная жизнь – наше проклятье? Тогда поведенческие рефлексы вполне логичны – если нас обрекли жить в кисельном аду и барахтаться в нём, подобно мухам, то мы полностью соответствуем ожиданиям неизвестно кого. Мы даже достигли определенных успехов в этом деле. Ещё немного – и начнём выбирать лучших.
Но ведь любое наказание подразумевает возможность заслужить или вымолить прощение. В нашем же случае проблема заключалась в отсутствии адресата: не у кого было просить прощения и некому было служить.
Впрочем, сама идея покаяния всегда казалась мне привлекательной. Однажды я даже пришёл в церковь на исповедь, но когда подошла моя очередь, я не знал, с чего начать. Да и начинать-то было не с чего. Я в своей жизни не сделал ничего дурного. Правда, и из хорошего я ничего значимого не смог вспомнить. Поэтому решил зайти как-нибудь в другой раз – лет через пятьсот, – когда нам с Богом будет, о чем поговорить.
За свои десятилетия, перетекающие в века, я ознакомился едва ли не со всеми религиями, верованиями и учениями. Общался с представителями всех существующих конфессий. Но никто не смог мне сказать ничего путного не только о смысле, но даже о причине нашего существования. Я слушал пространные рассуждения, и перед моими глазами вставали страницы древних манускриптов и дешёвых брошюрок, многотомных энциклопедических изданий и приглашений на «вечера веры», написанные от руки… Всё, что мне могли сказать о Боге, я уже давно прочитал. А всё, что не вошло в книги, сводилось к однозначному «верь». Как топором.
Только один старенький мулла в ответ на мой вопрос сдвинул очки на кончик носа, внимательно посмотрел на меня и спросил:
– А разве ты сам не знаешь, зачем живёшь?
– Нет, уважаемый, не знаю, – смиренно ответил я.
– Выходит, ты дурак?
Выходит, дурак.
***
Так я и проводил свою жизнь – день ото дня, из года в год. Хочется продолжить: пока не случилось что-нибудь эдакое. Землетрясение, извержение вулкана, метеоритный дождь, нашествие бешеных сусликов или бабкины блины (она отвратительно готовит блины – вечность не помогла ей освоить это искусство). Но нет – ничего не происходило, и время текло мутной рекой, то и дело прибивая к берегу обломки чьей-то жизни и грязные ботинки.
В детстве я мечтал скорее повзрослеть. Повзрослев, я возомнил себя божеством и захотел свободы. Достигнув зрелости, я понял, что свобода – это миф, и возжелал мудрости, но мудрость так и не пришла, так как после зрелости наступила зрелость. Бесконечный процесс переливания из пустого в порожнее. Дорог было множество, но каждая заканчивалась тупиком. Мне не оставалось ничего, кроме как стать философом – все мои знакомые рано или поздно приходили к тому же. Сначала мы запирались изнутри в самых дальних комнатах своих апартаментов и окуривали себя дымом благовоний, купленных в индийских лавках, которые неизменно оказывались рядом с общиной.
Если в этом мире есть что-то вечное и неизменное, то это именно такие лавки. Их хозяева будто и не слышали о мировых экономических тенденциях, рыночной экономике, спросе и предложении, свободной конкуренции. В этих обособленных мирках всё было так же, как и несколько столетий назад – уж я-то это знаю. Всё идёт своим чередом. Всё происходит именно так, как и должно происходить, – и никак иначе.
Но благовония приедались. Медитация уже не приносила спокойствия и внутренней гармонии. Замкнутое пространство становилось ненавистным, и мы кидались в другую крайность. Морской воздух и свежий утренний ветер. Единение с природой… Закат, восход, пенье птиц, роса на ступнях, неистребимые комары и Лев Толстой в какой-то широченной рубахе, название которой я забыл.
Но и это надоедало. Сколько лет подряд можно встречать рассвет в надежде на просветление? Лет десять – не больше. Максимум – пятнадцать. А дальше? Апатия, депрессия и, наконец, собственная формула бытия. К этому приходит каждый из нас – исключений не бывает. Это относится и ко мне. Испещрив своё тело культовыми татуировками, самая стойкая из которых продержалась три дня, после чего бесследно исчезла, я пришёл к неутешительному для себя выводу: время – это бабкины блины. Как бы ты к ним ни относился, однажды появившись, они есть и будут всегда. И с этим ничего нельзя поделать. Тебе всегда предложат откусить кусочек, а если ты откажешься, найдётся тот, кто, проходя мимо, обязательно толкнёт под локоть стоящего с подносом, и твой новенький с иголочки костюм покроется уродливыми жирными пятнами.
ЭПИЛОГ ТРЕТИЙ
У меня за всю мою жизнь было всего шесть детей – немного, если сравнивать с остальными нашими женщинами. Один – от мужа. Остальные пять – от тех мужчин, которые показались мне достойными внимания. Все они были смертными, конечно. Каждый раз я надеялась на то, что ребёнок унаследует мою способность жить. Напрасно… Каждый из них рождался, жил и умирал – в соответствии с законами природы. В соответствии с теми законами, которые мы каким-то образом умудрились обойти. Последний мой шедевр – престарелая дама по имени Марта – доживает где-то на юге Франции.
– Мама, мама, посмотри, какую я куколку сделала! Видишь: здесь у неё глазки, здесь вот ротик, а вот это – нос. Поможешь мне для неё платье сшить? Давай это будет теперь моя сестра, хорошо?
Я для неё умерла лет сорок назад – погибла во время землетрясения, которое случилось весьма своевременно. На те деньги, что она получила в наследство, можно жить безбедно ещё лет двести – поэтому я спокойна за её будущее, как и за будущее её детей, внуков и правнуков, которых я никогда не видела. А если и увижу, то наверняка не узнаю.
Муж, конечно, не знает о моих детях вне семьи. Или делает вид, что не знает. Так или иначе – для людей, имеющих в своём распоряжении вечность, отпуск длиной в тридцать-сорок лет не значит ровном счетом ничего. А за это время многое может произойти. В том числе могут случиться и дети.
В моей банковской ячейке хранится фотоальбом. Вот Марте три года – она в забавном платьице и с улыбкой до ушей. Вот она уже девочка-подросток. День свадьбы… И всё. Впрочем, я уверена, что дала ей все, что могла.
Я знаю, что практически каждый член нашей общины прошёл через подобное. Тоска по обычной жизни с её реальными ощущениями и ценностями, значения которых давно стёрлись из нашей памяти. По большому счёту, семья вне семьи – это не больше, чем напоминание о том, что всё ещё имеет смысл. Если взглянуть на положение вещей трезво, то получится, что население некоторых стран на 20-25 процентов состоит из наших потомков. Причём из рождённых как в законном браке, так и вне его. Я заметила, что связи, возникающие между членами общины и смертными, всегда приносят свои плоды.
Во время памятной встречи в преддверии вечности я уже была беременна. Только никак не могла понять – то ли ребенок был от мужа, то ли от соседа, с которым мы встречались несколько раз в поле во время сезонных работ. Когда родилась девочка, я была счастлива, поскольку она была во всём похожа на меня, ничего не переняв ни от одного из моих мужчин. Оставалось ждать. Когда к 35 годам я начала замечать в ней возрастные изменения, мне стало ясно, что участие мужа в её зачатии было исключительно пассивным. Тем не менее, её увядание и, как следствие, кончину, все отнесли к тому, что к моменту начала беременности мы с супругом были смертными. Так что грехи моей молодости удалось скрыть.
Всё забудется, дорогая.
Ничего не поделаешь, дорогая.
У нас будут ещё дети, дорогая.
Обязательно, дорогая.
И они будут, как мы.
Вот радость-то… Дорогой.
Странно, но первые пару сотен лет нашей семейной жизни мой муж всецело мне доверял и не сомневался в моей преданности… А потом ему стало всё равно. Да и меня к тому времени наши семейные отношения беспокоили меньше всего.
Люди думают, что время неосязаемо. То есть потрогать его нельзя. Как воздух. И даже больше. Неправда это – время тягучее и мутное, у него есть свой запах. Если провести по нему ладонью, то на коже останется тонкая плёнка, как если подержать в руках слизняка. Впрочем, кто-то умудряется и от этого получать удовольствие.
Можно собрать время в кулак и надуть из него пузырь – и жить в этом пузыре, пока он не лопнет. Это может случиться через минуту, а может и через несколько лет. Однажды я прожила в таком пузыре семь лет. Он был прекрасным любовником и великолепным отцом. Сильный, красивый. У нас был дом в лесу. Рядом был пруд, в котором мы купались по ночам голышом. Мечта.
– Любимый, давай поедем в город? Там можно купить чудесные платья.
– Конечно, любимая.
– Может быть, потом заедем к Йовану? Он давно приглашает. Говорят, у него чудесное вино.
– Обязательно заедем. Но если он опять будет глазеть на тебя, я его поколочу.
– Договорились. С удовольствием посмотрю на это.
Пузырь мечты. Он лопнул, когда к нам в дом неожиданно ворвались грабители – нас с мужем связали и бросили в наше озеро, а детей, на их счастье, в тот день забрала к себе золовка. Он до конца пытался разорвать верёвки. Нас так вместе и похоронили. Было темно, рядом со мной лежало что-то холодное и липкое. Как время, которое тянулось и обволакивало память рыбьими потрохами. Образ того сильного и красивого, к которому прижималась холодными ночами, стал прозрачным. А потом и вовсе стёрся из памяти. Осталось только желание пережить это снова. Я пыталась вернуть то чувство защищённости и счастья много раз, но напрасно. Их было много. Но Он так и остался единственным.
***
– Йоська, послушай, ты ведь один из тех немногих, кто никогда не оказывал мне знаки внимания. Это хорошо, конечно, мы можем дружить. Но неужели я тебе совсем не нравлюсь?
– Нет, ни капельки не нравишься.
Вот мерзавец! Мог бы хотя бы соврать.
– Даже несмотря на то, что я жена Главного?
– А мне что с того? Он твой муж. Я – не твой муж. Ты ему должна нравиться. Он – тебе. Все просто.
– Какой ты однозначный. А вот если мы разведёмся, я тебе буду нравиться?
– Нет, и тогда не будешь. Ты мне уже нравилась, я тебе об этом говорил, помнишь? Ты мне сказала тогда, что у меня родословная не та. Мне достаточно одного раза.
– О чем ты? Когда это я тебе отказывала? Шутки твои опять? Нет, не подумай, ты-то меня как мужчина тоже не привлекаешь (получи, скотина!).
– Мне брюнетки вообще как-то не очень. Да ещё такие возрастные.
– Тоже мне юнец нашёлся – ты свою дату рождения хоть помнишь? Кроме того, я блондинка, как ты мог заметить.
– Да? Это ты так думаешь. Подойди к зеркалу и хорошенько присмотрись. И – да, я помню, сколько мне лет. А ты помнишь?
Из зеркала на меня смотрит черноволосая женщина. У неё ошарашенный взгляд и бледная кожа. Трёт глаза. Ещё раз. Из зеркала на меня смотрит рыжая, вся в веснушках, девчонка. Что за черт?
***
На этом рисунке мне четырнадцать. Соседский мальчишка, которому я понравилась, очень хорошо рисовал. Но при этом был нескладным и, в общем, каким-то чудаковатым. Глаза такие были у него странные – будто насквозь тебя видят. Говорит так странно:
– Ты не двигайся, я хочу твои плечи нарисовать. Хотя можешь двигаться, я тебя хорошо помню. Ты тоже себя помни такой. Не забывай только. Хотя можешь и забыть. Я тебе напомню. Я хочу жениться на тебе, ты без меня пропадёшь, ты без меня потеряешься. Пойдёшь за меня?
Ха! У его папаши всё имущество – полудохлая кляча. Говорят, что бабка с нечистью водилась, оттого и глаза у внука такие стали, будто два колодца. Но рисунок действительно потрясающий. Почему он ни капельки не выцвел за все эти годы?
***
Однажды вечером ко мне неожиданно заехал супруг. А я, как назло, не могла вспомнить его имени. Каша в голове… Я так привыкла называть его то Главный, то Муж, то ещё как-нибудь, что настоящее имя окончательно выветрилось из памяти. Стояла и молчала, как дура.
К тому времени мы уже несколько месяцев или даже лет не виделись и давно жили раздельно. И вот – повод для встречи. Бабка заболела. Забавное, кстати, существо – его бабка. Старушка вечная. Своим видом скрашивает существование общины. По какой-то причине она чуть не отдала концы в тот день. Его это сильно выбило из колеи, он решил, что я – идеальная жилетка, в которую можно поплакаться. А в моей жизни на тот момент как раз никого не было, поэтому я была не прочь утешить его. Что бы там ни было, но с тех пор мы вместе. Оказалось, что временное постоянство – тоже разнообразие. В этом что-то есть.
Однако постоянство надоедает – поэтому я периодически позволяю себе некоторые вольности. Все у нас так делают – для поддержания нормальных человеческих взаимоотношений. Как-то из-за таких вольностей произошла довольно забавная история. На одной из вечеринок, которые я устраиваю раз в месяц, мы решили провести бал-маскарад. На мне было открытое платье и маска, скрывавшая большую часть лица. Я познакомилась с довольно привлекательным мужчиной и весьма приятно провела с ним время. Потом, когда мы в конце вечера сняли маски, этим мужчиной оказался Иаков. Иаков – это мой сын. Он потом очень переживал по этому поводу – резал вены и топился в пруду. Но порезы тут же затягивались, а со дна Иаков упорно всплывал. Над ним все смеялись, поэтому я ему сказала, чтобы он прекратил заниматься ерундой.
***
Муж будто делит меня со своими несуществующими обязанностями. Одной рукой гладит мои волосы, а другой чешет подбородок – думает о чём-то. Что может быть важнее того, что сейчас? Думать о будущем – глупость. Завтрашний день навряд ли будет отличаться от сегодняшнего. Да и от вчерашнего. Опять же, думать о том, что было вчера – ещё большая глупость. Вчера наступило много лет назад и никак не закочится.
– Что будет, если нам с тобой просто сесть где-нибудь, где нас никто не найдёт, и сидеть? Долго-долго сидеть и ничего не делать. Мы ведь от голода не умрём.
– Где например?
– Да хоть где. В Гималаях. Сесть на верхушку какой-нибудь горы и сидеть там, пока не надоест, м?
– А зачем?
– Да какая разница? Тебе не надоело то, чем ты занимаешься сейчас?
– Надоело, но это не повод сидеть без дела.
– Ну и ладно, тогда я сама пойду.
– Ну, что ты сразу так? Пойдём вместе. Может быть, это даже будет интересно. Необычно во всяком случае.
Кто пробовал сидеть молча на вершине горы целый год? Я пробовала. Скучно только первые две недели. Потом – вообще тоска.
***
Сегодня я проснулась рано – ещё не рассвело. Проснулась от чувства пустоты – будто все внутренние органы растворились, и под кожей булькает вода. Стало так страшно, что захотелось взять бритву и посмотреть, так ли это. Я никогда за всю свою жизнь не думала ни о чем подобном. Взяв лезвие, я медленно и осторожно провела им по своей коже. Края разошлись, но тут же вновь соединились. Не осталось ни намека на порез. Боли тоже не было. Я изо всех сил ударила металлом по руке, ожидая увидеть фонтаны крови. Ничего не было. В течение нескольких секунд – пока рана не затянулась – я рассматривала серо-коричневую плоть и полые кровяные сосуды, в которых застыла жидкость неопределенного цвета.
Вечером были танцы в доме нового Старосты. Главный отошёл от дел и теперь занимал должность Советника. Во время ужина я несколько раз якобы случайно поранила себя столовыми приборами. Крови опять не было, но это никого не удивило. Наконец, я подошла к Старосте и воткнула ему вилку в щёку. Он улыбнулся краем рта и, словно не заметив моего идиотского поступка, вынул вилку и положил её слева от своей тарелки. Вилка была идеально чистой. Все смотрели на меня будто сверху вниз, словно знали то, о чём я только начинала догадываться. Я вопросительно взглянула на своего мужа, но он сделал вид, будто ничего не заметил. Вечер продолжался. Женщины не стеснялись своей перманентной наготы. Мужчины скучно глядели на приторно знакомые тела. Дети играли в хирургов. Я что-то пропустила. Что-то очень важное.
ЭПИЛОГ ЧЕТВЁРТЫЙ
Когда мне было шесть лет, отец научил меня проходить сквозь стены. Это такое забавное ощущение – чувствовать внутренности стен. Однажды я решила прогуляться между комнатами – и застряла. Помню, как испугалась тогда. Ещё помню, как просидела в темноте несколько часов, пока отец не нашёл меня и не вытащил наружу. Сильно меня отругал и тут же научил открывать глаза внутри стен. Это почти так же, как открывать глаза под водой, – сначала неприятно, но потом привыкаешь.
Девушкой я подолгу бродила в межкомнатных перегородках. Иногда подглядывала за соседями. Странно наблюдать за тем, как порядочные с виду люди меняются, когда им кажется, что их никто не видит. Бывает, правда, и наоборот. Думаешь о человеке невесть что, а он на проверку оказывается порядочнее многих.
Но интереснее всего было искать оставленные или потерянные кем-то вещи. Так я однажды нашла большую молотую монету – правда, для того, чтобы вытащить её, мне пришлось пробить дыру в стене. Тяжелая такая монета с каким-то важным носатым мужчиной. Как она появилась там, так и осталось тайной, однако мы не стали искать её владельца – ведь дом к тому времени стоял на одном месте уже много лет. Мы продали золото скупщику и построили на вырученные деньги большой сарай. Правда, стены у него были тонкие, и в них неинтересно было гулять. Зато там был прекрасный чердак, а в подвале жили мыши.
***
– Привет, ба!.. Чаю?
– Да, конечно. Зелёного с сахаром. И льда не забудь положить!
– Бабушка, ну при чём здесь лёд? Это моветон, знаешь ли…
– Положи.
Каждый сопляк норовит учить. Моветон – это риторика. Дерьмо.
***
С мышами я так и не сумела подружиться, хотя отец научил меня их языку. Стоило мне спуститься в подвал, как они тут же разбегались кто куда, и прятались в норы и щели.
– Почему вы боитесь меня? Я не сделаю вам ничего дурного.
– Ты не наша, ты чужая. Уходи.
– Но ведь с моим отцом вы разговариваете. Почему он не чужой тогда? Потому что он вас кормит? Вот, я вам принесла зерна. Выходите.
– Твой отец не чужой. Он как мы. От тебя странно пахнет. Мы боимся тебя.
Как я ни пыталась выманить этих мелких зверьков, ничего у меня не вышло. А жаль – нам бы и сейчас было о чём поговорить.
Как-то я прогуливалась в одной широкой и важной кирпичной стене – и встретила своего мужа. Конечно, он им ещё тогда не был. Странно было столкнуться с другим человеком в таком неожиданном месте. Я испугалась и выскочила наружу. Передо мной оказался таз с мыльной водой, в котором какая-то женщина с красным носом стирала бельё. Она завизжала, кинула мне в лицо тряпку – мыло попало мне в глаза, я споткнулась и, падая, сильно подвернула ногу. Мой муж вышел за мной следом, прикрикнул на орущую бабу и на руках отнёс меня домой. На следующий день отец объявил о нашей помолвке, а в четырнадцать лет я родила своего первого ребенка. Женщину с тазиком в конце концов сожгли как ведьму. Тогда мне было всё равно, а сейчас мне её жаль.
***
– Чай, ба… Как ты просила.
– Трубочку забери. Не хватало мне ещё чай через трубочку пить!
– Но он же холодный почти!..
– Забери.
***
А Веня был моим третьим. Первые две были девочки. Они умерли ещё в младенчестве, бедняжки. Трудные тогда были времена. Мне было уже далеко за двадцать, когда у нас родился сын. Муж на радостях напился молодого вина до умопомрачения и полез целоваться к какому-то проезжему. Оступился, ухватился за хвост коня, и тот его лягнул. Лягнул, конечно, не насмерть, но так, что муж от удара отлетел к соседнему забору, где его и нашли утром замерзшим. Многие видели, как он упал, но никто почему-то не помог.
У меня больше никогда не было детей, но это не страшно. Зато Веня с двух лет умел гулять внутри стен и даже научился разговаривать с мышами, которые от него не прятались, а, напротив, перепискивались с ним часами напролёт.
– Молодой хозяин, будь внимателен. Бойся больших камней и женщин, меняющих лица. И те, и другие сделают тебе больно. После первых ты станешь сильнее, но постепенно растеряешь себя. Вторые соберут тебя по кусочкам, но соединят их неправильно, и ты останешься несчастным до конца твоих дней.
Веня так рано проявил свои способности, что никогда не задумывался о том, что такое дано далеко не каждому. Ну, а я его и не разубеждала никогда. Наверное, зря. Чем старше он становился, тем реже вспоминал о своем даре, пока в один прекрасный день и вовсе не забыл о нём, – у него появились новые интересы и увлечения, которые мне не очень нравились. Способность проходить сквозь стены, конечно, не пропала, но он ей больше не пользовался. А то, чем не пользуешься, рано или поздно отмирает. Однажды во сне он упал с кровати и, пролетев несколько проёмов, плавно опустился в подвале. Мыши пытались с ним заговорить – даже я это слышала, – но он, сбросив с себя наиболее дружелюбных и общительных из них, выбежал на свежий воздух. Он так и не понял, что с ним произошло. Так ничего и не вспомнил.
Я несколько раз пыталась рассказать ему о том, что он когда-то умел и от чего он отказался ради пива и женщин, но он лишь смеялся и советовал найти себе мужчину.
– Не то совсем с ума сойдешь, мать…
Я уже не помню, когда именно он начал называть меня бабкой. Мне тогда было не больше сорока пяти, наверное. Хотя нет – помню. Как-то ночью он заявился домой навеселе с дочкой кузнеца. Веня заявил, что главе семьи негоже ходить на рынок за продуктами, и поэтому теперь этим должна будет заниматься его жена. И на девку пальцем показывает.
– Принимай, бабка, потомство!
Впрочем, жена у Вени оказалась довольно покладистой. Не шумела. Не пила. Не гуляла. Хотя и любви особой к сыну я в ней не замечала.
К тому времени я тоже разучилась проходить сквозь стены. Однажды попыталась срезать путь – разбила себе лицо. Больше и не пыталась никогда… Может, стоит попробовать снова?
***
– Может, ещё льда? А то чай-то нагрелся…
Иаков считает себя очень остроумным. А по мне – так просто язвительный избалованный мальчишка. Но я его люблю, конечно. Родителям он не нужен. Сначала ждали его, как чудо. Потом радовались, как новой игрушке. А когда поняли, что игрушка умеет не только говорить «папа-мама», но и думать, перестали интересоваться им. Испугались. Бог им судья. Я тоже не безгрешна. Всю мою любовь высосал мой сын. Иакову достались жалкие остатки.
***
Я безвозвратно постарела. Глубокие морщины и седые волосы, торчащие из ушей и ноздрей. Я их выщипываю, но они появляются снова и снова. Хуже всего то, что этот процесс необратим. Конечен, безусловно, но необратим. Я не могу ни умереть, ни стать совсем дряхлой старухой, неспособной передвигаться без посторонней помощи. Мне бы хотелось этого. От немощности никто ничего не ждёт, к ней привыкают, как к бородавке.
Каждое утро я просыпаюсь от болей в суставах и пытаюсь вспомнить о том, что было вчера. А вчера было то же, что и за день до этого. Вся моя жизнь слилась в один киселеобразный сгусток бессмысленных движений.
Я пыталась найти успокоение в домашних делах и прочей ерунде.
– Бабка, ты бы угомонилась уже. Зачем чистишь камин? – у нас всё давно электрифицировано. Забыла, какой сейчас год?
Пыталась садиться за мемуары.
– Ну, ты даешь. Вергилия ещё вспомни. Ты летопись времён что ли собралась писать? Уж лучше почисти камин, больше проку будет.
Однако быт быстро приелся и в итоге стал ненавистным, а мемуары всегда обрывались на первой странице.
И я смирилась. Когда-нибудь это должно закончиться. Мое дряхлое тело распадётся, как распадается всё в этом мире. Никто этого не видит, для всех я остаюсь такой же, какой была последние сотни лет. Но я чувствую, как земля забирает меня. Каждый день меня становится всё меньше, и я уверена, что скоро я и вовсе исчезну. Это закон природы – его нельзя нарушать. А пока я пью чай. Зелёный со льдом. Сахару побольше – диабет мне не страшен.
***
Когда Иаков был совсем маленьким, я каждый вечер рассказывала ему сказки. Когда все известные мне истории подошли к концу, мы решили придумывать свои. Наверное, это были самые счастливые дни в моей жизни. Это было так давно, но я до сих пор помню их наизусть.
***
– Бабушка, можно сказку?
– Что, опять? Ты уже большой, сам мне можешь сказки рассказывать. Помнишь, как вчера ты мне говорил, что торт сам себя съел? Хорошая сказка вышла, а?
– Ну, пожалуйста! Что ты опять? Это не я его съел – честное слово.
– Конечно, не ты. Он сам. Ну, ладно, ладно. Какую тебе?
– Новенькую.
– Ну, слушай. Новенькую, но старенькую, как бабушка. Однажды, давным-давно, жил человек. А может, и не давным-давно. Может, совсем недавно жил.
– А почему жил? Он что, уже не живёт? А почему?
– А потому, что торта объелся и лопнул. Так вот, жил он вполне сносно, но вот однажды его начал беспокоить голод. Да не такой, который можно утолить, а такой, что и жить не хочется.
– И он перестал жить, да?
– Ещё нет. Это потом. Слушай. Люди вокруг ему казались серыми. Краски – тусклыми. Разговоры – пустыми. Разучился он испытывать радость, не мог больше смеяться. Даже улыбаться у него получалось с трудом. И вот он начал есть книги. Одну за другой. Глотал, не пережевывая. Вместе с корешками.
– Как это – с корешками? Он что их, откапывал? А зачем их закопали?
– Корешки в книги закапывают, чтобы листья не осыпались. Так вот, глотал он книги, но это не помогало. Он всё так же хотел есть. Тогда он принялся пить музыку. Пил её и пил – целыми днями. Даже ночью просыпался, чтобы сделать глоток-другой. А жажда всё не утолялась. Он и Чайковского пил, и Моцарта, и Баха с Глинкой пил, но всё зря. С каждым днем ему хотелось всё больше.
– А мне можно их попить? Я их не пил ещё. Бабушка, почему я не пил глинку?
– Вот сейчас наведу – попробуешь. Дальше рассказывать? Он начал пожирать все картины, которые встречал. Он слопал всего Рубенса, почти полностью съел Караваджо, закусил Пикассо, обглодал Гойю. Но ему казалось мало. Гогена с Ван Гогом он проглотил целиком, даже не подавился.
– А помнишь, ты меня ругала, когда я твою фотографию наслюнявил? А его никто не ругал, что ли?
– Ругали, конечно. Но он был уже взрослым и в ответ ругал тех, кто ругал его.
– А мне так можно?
– Вот подрастёшь – можно будет. Его родные и близкие люди пытались помочь ему. Они приглашали его на праздники, но он не приходил. Пытались разговаривать с ним, но он их не слышал. Брали его за руки и выводили ранним утром встречать рассвет, но лучи солнца будто не долетали до него.
– Он свихнулся, да?
– Может быть, и свихнулся. А может, и нет. В конце концов, он остался совсем один. Но его это нисколько не волновало – он был очень богат и думал, что может позволить себе одиночество. И вот однажды, когда он уже не в силах был терпеть голод, он решил приготовить себе такое блюдо, какого никто ещё не видел. На все деньги, что у него были, он купил огромное количество произведений искусства и заперся от всего мира в своём большом доме.
– Он что, решил съесть всё сразу? У него живот не лопнул?
– Он ел и ел. Ел и ел. И всё ему было мало. Он намазывал на картины фотографии и запивал их музыкой. Заедал скульптуры кинематографом. Закусывал прозу поэзией. И так несколько дней.
– И что? Лопнул?
– Когда спустя две или три недели обеспокоенные родственники пришли в дом вечно голодного человека, они не смогли его найти, хотя искали долго и старательно. Обеденный стол был накрыт на одну персону. Свечи оплавились. Всюду были разбросаны чудесные произведения искусства, но хозяина нигде не было видно. На полу лежала одежда – так, как если бы из неё разом выпрыгнули. Со стен стекала краска, хотя никто так и не понял, откуда она там взялась. Во всём доме звучала музыка, но источник её не смогли найти. Из всех углов раздавались мужские и женские голоса, хотя никого не было видно. И сам воздух дрожал от непередаваемого ощущения счастья сытости. Открыть бы в этом доме музей, но люди испугались, что голод распространится, как чума, и предпочли уничтожить его. Здание было разрушено, а имя этого человека предано забвению. Вот такая сказка. Понравилась?
– Я тебе сазу сказал: он лопнул! Глупая сказка.
– Спи.
***
– Ба, а ты помнишь, как рассказывала мне сказки? Расскажешь одну?
– Вот ещё! Ты при отце такое не скажи – а то он подумает, что старческий маразм заразен. Иди ко мне, родной, – я тебя обниму. Давным-давно, когда не было ещё ни людей, ни зверей, на землю прилетел большущий корабль – с парусами и ярко-красным флагом…
***
Когда-нибудь это закончится. В последнее время ко мне всё чаще приходит мысль о том, что все мы стоим на краю. Люди не должны так жить. Если в самом начале я могла, не задумываясь, назвать десятка два хороших людей, то сегодня мне нужно основательно покопаться в своей памяти, чтобы найти хотя бы парочку таких, как Йоська. Странный он человек. Странный и хороший. Наверное, он понял раньше меня, что для того чтобы остаться человеком, нужно жить как можно дальше от себе подобных. Он заходил ко мне несколько раз. Никогда не предупреждал о визите, никогда не прощался, когда уходил. Но каждый раз после его визита у меня оставалось тягостное ощущение того, что мы что-то делаем не так. А вот что именно – я так и не смогла понять. Или поняла уже после первой встречи с ним, но всё время ждала чего-то большего.
Я люблю своих родных. В каждом из них осталась крупица светлого и чистого. Я вижу это, когда они спят. Они улыбаются во сне. Хорошие люди всегда улыбаются во сне.
Мне часто снится моя родная деревушка, я почти физически ощущаю прохладный ветерок, который дул с гор. Вижу их снежные шапки. Отец смеётся. Муж несёт меня на руках домой. Я просыпаюсь со слезами счастья на глазах и долго потом пытаюсь вернуться туда, где мне было так хорошо.
ЭПИЛОГ ПЯТЫЙ
К своему тридцатилетнему юбилею я подошёл без жены, без дома, без сбережений и без определённых планов на ближайшее будущее. Жена ушла к соседу потому, что у того коров было на две больше, чем у меня, и он обещал свозить её на праздники в город. Дом мой вместе с постройками сгорел после того, как я засмеялся во время вечерней молитвы в нашей церквушке – мне вспомнилось выражение лица моей бывшей, когда ни в какой город она не поехала, а её новоиспечённый супруг пропил те немногие драгоценности, что у неё были. На меня зашикали – я постарался смеяться шёпотом. А когда вернулся домой из пивнушки, куда зашёл пропустить стаканчик-другой, то увидел лишь догорающие головешки. А коров кто-то спас. Вот только кто, я так и не понял – мне ведь их не вернули.
О каких планах может идти речь, когда зад прикрыть нечем?
Впрочем, я знал, как отпраздную свой день рождения. Меня местная вдова угостила замечательной настойкой в благодарность за то, что я починил ей забор и ещё кое в чём помог. Этой настойке я и собирался воздать должное в тот вечер. Я давно уже приметил себе уголок в нашей каменоломне… Неважно. Фляга с настойкой была пуста, в глазах двоилось – поэтому сборище обормотов, которое организовал Вениамин, меня особо не беспокоило. Да и они меня не заметили. Я тихо заснул.
А утром я поднялся с абсолютно свежей головой без намёка на похмелье. Кстати, у меня с тех пор похмелья вообще не случается, хотя это дело я люблю.
Как-то пригубил винца и полез на мельницу крылышки чинить – обветшали. Оттуда-то я благополучно и упал на вилы. Распоролся так, что только уши целыми и остались. От страха начал орать благим матом. Сбежались люди, говорят: чего голосишь-то? Я на себя показываю, мол, как не орать? А они увидели бутылку из-под вина разбитую, посмеялись и разошлись. А на мне – ни царапины. Вот так всё и произошло.
***
Я люблю ухаживать за могилками. Они всегда должны быть в чистоте и порядке. Особенно мне нравится, когда на участке сочная зелёная трава растёт. И путать места ни в коем случае нельзя. Если уж человеку положено под осиной лежать, так тому и быть… А тот, кто предпочитает под берёзой обитать, с подосиновиком и общаться не будет. Разные слишком у них взгляды на жизнь.
Не нравится мне, когда на могильной плите нет изображения того, кто под ней лежит. Будто безликий кто-то. Я помогаю таким. Не было у тебя лица, а я постарался – и вот, теперь видно, кем ты был при жизни. Не нравится тебе то, что ты видишь?
Вот этот портрет. Мой первый. Тот самый, который я предпочёл бы никогда не рисовать. Она была чудом – абсолютно пустым сосудом, который можно было наполнить чем угодно. Таких очень мало. Обычно мы рождаемся наполовину полными, нас можно лишь чуточку подправить. Но дрянное вино никогда не станет добрым напитком. Сколько ни старайся, всегда будет оставаться привкус. А тут – такой подарок судьбы. Нужно бы хватать её, держать крепко и никому не отдавать. Наверное, моя вина в том, что я не смог этого сделать. Добрые намерения, так и оставшиеся намерениями, хуже злых помыслов, так и оставшихся помыслами. Человек, удержавшийся от зла, достоин уважения. Человек, не совершивший добрый поступок, лишил этого добра кого-то. То есть стал Губителем в определенном смысле. В данном случае я лишил добра самого себя. Всё справедливо.
***
Я несколько раз пытался объяснить им суть вещей. Но всё без толку. Ведь чтобы начать искать выход, нужно хотя бы поверить в его существование или понять, что есть место, откуда нужно выйти. Без этого никак.
– А где Йоська? – бабка стояла с подносом и оглядывалась вокруг.
А подноса нет. Как объяснить ей это?
Забавно наблюдать за тем впечатлением, что я произвожу на окружающих. Для Иакова самым удобным вариантом меня оказалось чучело в каком-то тряпье, а Вечная Старушка каждый раз восхищается моим моноклем. Оба ошибаются.
***
Здесь я посажу фиалки. С детства их люблю. Не те, что многослойные и пушистые, а с лепестками в один ряд. Помню, как наблюдал за Вениамином, когда тот был ещё ребенком. Каждый день он подбегал к горшочкам с цветами, которые стояли на лавочке у окна, и проверял, не опали ли цветы. Синие у него всегда были «хорошими», розовые, белые и фиолетовые – «врагами». Синие всегда побеждали, но при этом обязательно геройски погибали в конце, напоследок успев сказать что-нибудь многообещающее своим родным и близким.
Посажу много фиалок – Бабушка всегда их любила и часто говорила мне об этом. Люблю, говорит, фиалки – и всё тут. Однажды присел к ней на оградку – она налила мне в засохший дубовый лист дождевой воды. Предложила пироги с земляной начинкой, но я отказался. Спрашивала, что нового творится за пределами её мирка. Спрашивала, поливают ли хозяйки цветы по утрам. Долго мы тогда разговаривали. Я рассказал ей обо всём, что знал, а чего не знал – то придумал. Она ведь тогда за сыном своим пошла. За сыном, который её иначе, как бабка, и не называл. Наверное, для неё это не имело никакого значения. Так любила его… Она в ту ночь пряталась за кучей мусора – её вместе со всеми и накрыло. Милая старушка – мне её жаль.
А вот чудо Иакова для меня – загадка. Мыслящий, томящийся и страдающий спазм сосудов – иначе его и не назовёшь. Откуда он взялся? Как появился на свет? И, главное, зачем? Куда он идёт? Кто пойдёт за ним? Сколько их будет? Это нужно думать.
***
Во всей этой ситуации есть и положительные стороны. Ты можешь упасть лицом на камень – и ничего не случится. Можешь застрелиться – и мир не изменится. Можешь прыгнуть в камнедробилку – и ни один йог не сможет составить тебе конкуренции.
Правда, не стоит тебе больше заглядывать в свою обитель. Страшно будет увидеть, в каком состоянии находятся твои кости. Если там вообще что-нибудь осталось, кроме пыли. Кстати, я единственный, кто до сих пор может разговаривать с мышами. Они много чего интересного могут порассказать – не сомневайтесь. Как-нибудь обязательно попробуйте научиться их понимать.
Жаль только, что я утратил способность видеть в корешках столовые приборы и чувствовать аромат кофе, запивая сухостой водой из лужи. Но это поправимо. Это нужно думать.
