«…жало смерти – грех…»
1 Кор.15:56
…Её глаза были похожи на астры. Золотистые и колкие ресницы расходились веером. Они густо располагались по всему краю удлинённого овала, сходя на нет лишь в местах сужения. Капля горного мёда, что плавала внутри его снежной белизны, в середине таила бездонный колодец.
– Меня зовут Зухра, – небрежным жестом забросила она сумку на бетонную плиту, прикрывшую мешки с песком возле окна. Сломанные школьные парты были свалены, как попало, в кучу. Углы загромоздили армейские ящики от солдатской тушёнки, патронов, гранат. Свободным оставался лишь этот узкий проход к оконному проёму – одна створка заклеена, из второй можно рассмотреть селенье с минаретом. Иногда, как тень сна, туда пересекали дорогу почти невидимые силуэты («Отставить! Не курить – чечи ножи кидают… », – вспомнился голос взводного). Сгущалась темень, и девушка была превосходной мишенью в объёмной панораме окна.
– Поставь фонарь на пол и отойди. Вставят пистон – не обрадуешься, – приказал он строго, бросив на пол видавший виды матрац. Напротив плакат с образцами вражеских вооружений был исклёван пулями.
Она повиновалась молча. В щелях меж досок среди битого кирпича, семечковой шелухи и стреляных гильз углядела парочку кондиционных патронов и вцепилась в них мёртвой хваткой:
– Чур, мои.
Джинн кивнул. Эти женщины отдавали свою любовь только за патроны.
– Я Зухра, – повторила она так, будто это имело для него какое-то значение. И пояснила с требовательной ноткой:
– «Зухра» означает «цветок».
– Разве? – несерьёзно удивился он, накрывая матрац серым солдатским одеялом. Его друзья не искали для любовных утех укромных уголков. Царил мужской дух взаимопонимания, и всякие кружавчики были не в ходу. За горсть патронов можно было миловаться даже на лафете пушки, причём, под одобрительные аплодисменты.
– К нам сюда ещё один цветок заглядывал, – потянул он её на матрац.
– Зезат? Высокая такая, в длинной юбке? Да?
И наклонилась, обдав его запахом жасмина, хотя за окном стоял март.
По-русски она говорила свободно, только слова произносила как-то странно. Будто выдыхала их.
– Так точно, в юбке. Зезат. – Смеясь и всё-таки, чуточку смущаясь, он торопливо содрал с её плеч то ли шаль, то ли чёрный платок. Почему-то у здешних женщин – и молодых и старых – тот цвет был любимым.
– Зезат – да, цветок, – снова выдохнула она. – А Зухра – цветок-звезда. В этом разница.
Зух-ра… Слышишь звук?
И внезапно, с непонятной гордостью высвободившись из объятий, подобрала с пола пачку сигарет.
– Ас-тра. Вот. Видишь? – тщательно её разгладила и упёрлась в него золотистыми глазами. – Зови меня Ас-тра. Астра ещё означает звезда.
– Да ради Бога, – пробормотал он, зарываясь в её волосы. Они были почти русыми.
В солдатской среде в эти игры играли не по правилам. Просто сбрасывали агрессивную усталость, отпуская на волю комплексы. Но ему было двадцать, служил недавно, а здесь и вовсе – недели две – местные женщины пока ещё приводили его в состояние скрытого смятения. Может, почтение внушали их почти мужские модуляции голоса. Встречи наедине были чем-то вроде десерта, компенсацией за то предельно острое и пересоленное блюдо, которое хочешь-не хочешь, а ешь. Дозоры, блокпосты в гнезде пулемёта с ночами до хруста глазного яблока. Растяжки в самых неожиданных местах. И постоянный запах смерти из, казалось бы, немых развалин – всё это давило на психику. Усталость была даже не явной, когда – ноги не чувствуют, руки, будто не твои, и сам ты вроде упакованной в камуфляж куклы. Она была где-то на уровне незримо витавших в воздухе магнитных полей. Она неслышно ввинчивалась в поры, вворачивалась, как шуруп, в кости, в мозг.
– Здесь тебе не там! – имея в виду отчий дом, давал ему шелобан директор детдома Иван Мефодьич, грузный, ещё не старый человек с крупным носом в синеватых прожилках. Воспитателям надоело читать нотации подростку, норовившему выскочить из-за угла с криками «Я страшный джинн!» Рыча при этом и размахивая вымазанными в светящейся краске руками. За это ему, случалось, даже мяли бока – всё равно: – Я страшный джинн!
Вообще-то, Джинном в интернате звали директора – тот всегда являлся, как снег на голову – вдруг возникал в клубах сигаретного дыма и ворочал пронзительными глазами.
– Чем занимаетесь, бездельники? И все съёживались, ожидая грома и молний. Адька Прозоров как раз его изображал.
– Тебя бьют, а ты – защищайся, – вместо того, чтоб наказать, учил директор, когда того, царапавшегося и брыкавшегося, приволакивали к нему. – Чего сопли жуёшь? Сдачи давай!
И цепко хватал за ухо:
– Так дело не пойдёт. Придется из тебя и впрямь джинна делать.
Адька затравленно озирался, он не знал, как делают джиннов. Он боялся этих жёстких пальцев. Ходили слухи, что директор воевал в горячих точках и умел, как в кино, драться руками, ногами и кусался, как зверь.
– Потому жив, – подтвердил Иван Мефодьич.
И похлопал себя по жидким волосёнкам цвета боевой меди, не скрывавшим осколочные шрамы.
За пару лет до выпуска, словно зная Адькино будущее, именно его он обучил карате, а заодно показал всякие хитрые приёмы. Один из них был искусством таиться.
– Если случится быть там, где лучше быть мёртвым, стань, как мертвяк. Я сам так в Афгане уцелел. А уж потом задай пфейферу… За это они меня Джинном прозвали. Они – духи, а я – Джинн. И ты будь джинном – пригодится. Не всегда силой дерутся. Хитрость – она, бывает, важней силы. Не страшен газ, если есть противогаз! Понял, Джинн?
И приблизив бугристый нос, сосредоточенно щупал его рёбра. – Все целы? Ну и ладушки, ну и молодец. Хорошо смеётся тот, кто отслужит первый год. А дальше – как карта ляжет.
Вот и легла она – как легла.
Нынешняя жизнь вытекала из щелей облупленных сосновых досок, вливаясь всего-то в одну трёхсот шестидесятую часть полного оборота земной оси. И не составляла в нём даже полградуса – в любую долю секунды могла оборваться. Об этом напоминали плоские, похожие на камбал, псы, иногда таскавшие в зубах требуху из неузнаваемо развороченных человеческих тел. Ехидный свист одиночных пуль был о том же.
Сколько ни говори себе: «Я не боюсь», всё равно – каждая клетка, каждый электрон самого что ни на есть захудалого атома тела, требует: «Жить!». А треугольная дырочка во лбу приятеля, секунду назад вот также наскоро пившего чьи-то поцелуи, сводили на нет все железные конструкции ума.
– Астра так Астра, – согласился он, вдыхая жасмин её овалов.
Не помнить имени этих далёких ему женщин было даже проще. Они появлялись в роте под прикрытием ночи. Выныривали из сумерек, как валькирии, даже платки за их плечами развивались, будто крылья. Хотя, скорее всего они и слова такого не знали. Задача у них была простая – унести побольше патронов.
– Зачем они вам? – спрашивал он её. – Вы что, стрелять будете?
– Война, – загадочно мерцала она чёрными омутами зрачков. – Патроны – деньги. Валюта.
Он это понимал. Как говорят – война войной, а обед по расписанию. В смутные времена ничто не ценится так дорого, как средства защиты. В силу вступал непреложный закон: чтоб уберечься, нужно оборвать как можно больше жизней. Впрочем, Джинн на этом не зацикливался – умереть было слишком просто, отнять же чужую жизнь пока не довелось.
Днём город контролировался войсками, ночью им владели хозяева. Те быстроглазые бородачи, чей ускользающий взгляд он иногда ловил на себе. И матери их, иконописные чеченки, преисполненные не меньшей державности, чем монументальные горы, нависшие над этим селом в котловине. Каждое утро, если поблизости не трассировали автоматы, они гордо восседали на своих складных стульчиках под наскоро сбитыми навесами, снисходя до торговли шашлыками и водкой. Иногда разбитная армейская братия водку отнимала – горячительное как-то легче примиряло с жизнью. И тогда, окатив обидчиков августейше-презрительными взглядами, они уходили в направлении сланцевых склонов, где лепились остатки их искромсанных жилищ. Величавые, как королевы. Прихватив с собой свои раскладывающиеся троны. А ночами, как не осторожничай, кто-то из патруля, исчезал в развалах тёмных проулков. Позже некоторых находили. Со свернутыми шеями, вспоротыми животами. Или с треугольными метками во лбу.
– Да не люди они, – утверждал взводный – седоватый человек лет сорока, сиявший латунью пуговиц и медалью на груди. «Воину-интернационалисту от благодарного афганского народа», – свидетельствовали её гордо выпуклые буквы. Говорили, в объятиях старлея, этих чеченских шмар перебывало больше, чем у кого другого.
– Исследования показали, что при тестировании с реактивом Манойлова славянская кровь остается красной, – утверждал он авторитетным голосом школьного учителя, и Джинн представлял, как влюблённо пожирали бы его глаза старшеклассниц.
– А кровь чеченов, азеров и всяких татар-турков бледнеет и становится сине-зелёной. Как у рептилий и моллюсков. Так что и не задумывайтесь на их счёт. Давить их, гадов ползучих, надо. Чтоб зараза сепаратизма дальше не ползла. Но … местные девочки дело другое. Они розы, похищенные нами из сна Лао-Цзы, – обычно под чей-то плотоядный матерок ретушировал он. И многозначительно подмигивал. – Наши детки потом разбавят им кровь.
– Зачем вы пришли сюда? – выдыхала она, прижимаясь спиной к мешкам и вглядываясь в его рот, будто хотела выхватить ответ прямо с корня языка. – Это наша земля. Мы хотим сами решать, как жить. Почему вы здесь?
– Оно тебе надо, Астра, – отмахивался он, накрыв ладонью её глаза и ощущая их войлочную шерстистость.
– Надо! – объявляла она, вывёртываясь.
– Надо, – повторяла она чуть тише, обволакивая его бархатом обертонов, и обдавая всё тем же запахом жасмина, за которым, тем не менее, слышался костяной звук змеиного хвоста.
– Зачем вы пришли? – продолжала она допрос. – Вы оккупанты, ты это понимаешь? Вам надо убираться отсюда назад, в Россию. Нас вам не взять. Мы горцы.
– Да в жизни бы я к вам не пришёл, на хрен мне это. Приказ, – заверил он, поскольку пускаться в политические дебаты с женщиной – не мужское дело.
Она смотрела на него недоверчиво, а он, обсыпая себя пеплом, нервно смалил. Не знал, каким образом увильнуть от совсем неуместного её допроса и думал, как бы заткнуть этот неумолкающий рот – время остановить что ли? Заставить замолкнуть силой не хотелось, а лаской – не хотела она. И отвертеться, пожалуй, не выйдет – вот же всё сыплет и сыплет обидное. А пора бы уж и возвращаться… Там, наверняка, дуются в дурака. Может и водку хлещут. Под луковицу и кильку в томате. Бр…остохренела эта килька!.. Начнут спрашивать, как у них тут всё было, а ему и сказать нечего – засмеют ведь! И хмуро размышлял, как, наконец, остановить или, наоборот, убыстрить время. Но не мог он его ни остановить, ни убыстрить. Придуманная людьми цифра, что делила пространство на крохотные отрезки, застыла на месте. Как и эта ненужная ему война, которую обосновали в неизвестных ему целях, не спрашивая на то его личного мнения. Наверное, именно для соблюдения мирового баланса когда-то природа создала вот такое недоразуменье – женщину. Ни одна из них не хочет войны, потому что война съедает её детей. И кто же на жизнь имеет больше прав – природа или человек? Наверное, природа, потому он, как мужчина, обязан склонить и перед этой женщиной голову. Как склонил бы её перед матерью. Впрочем, причём мать, которую он даже не помнил? В своём, пропитанном вожделением отрезке времени, он увяз совсем по другой причине…
– За что вы убиваете нас? За нефть?
– Какая ещё нефть? – Нам приказали – мы пришли, – отозвался он с обречённой усталостью. Эта Звезда не собиралась сходить с темы, а ему совсем не хотелось тему продолжать. «Хоть бы тревогу объявили, что ли… Или зашёл бы кто, в карты позвал…».
Глаза у неё были диковатые, меняющиеся.
«Чёртова рептилия», – подумал он раздражённо и нащупал свой «Макаров». На всякий случай. Когда пистолет под рукой, спокойнее…
– Вот смотри, – всё также, неотрывно глядя ему в рот, продолжала она. – Какой-то ваш академик по телевизору рассказывал про атомы. В атоме ядро и электроны занимают всего лишь одну миллиардную от всего объёма массы. Он так говорил. Правильно? Ну вот. Остальное – пустота. Атомы складываются в различные молекулы и образуют ядро, цитоплазму, мембрану. Ну и ещё прочие части живой клетки. Так, да?
Не понимая, куда она клонит и, злясь, что теперь её и вовсе в дебри занесёт, он решительно потянул её на матрац.
И – подожди, – с надменным превосходством отвела она его руки. – Человек состоит из клеток. Так? Так. И получается, что человек на 9 и 9 десятых состоит из пустоты. Которую он должен заполнить самостоятельно. Как же можно слепо подчиняться приказам? А свои мозги зачем?
Её зрачок упёрся в него, преобразив свой внутренний свет в остро заточенный кинжал, и метнул его гордым вскидом головы – укол ощутился физически.
– Вам сказали – убивайте. И вы пришли убивать, – её голос приобрёл еле заметную трещинку. Будто в момент полёта лезвие задело и её голосовую связку. – За ту нефть, что вы из Чечни качаете столько лет, у нас должны бы небоскрёбы стоять, как в Эмиратах. А вы даже кладбища наших пращуров разворотили.
Словно в подтверждение, где-то ахнул орудийный залп, взревел БТР, и за окном суставчато лязгнул танк. «Господи, – вот объявят сейчас тревогу и меня, может, не станет…», – подумал он с неприязнью к ней.
Всего-то две недели назад он прибыл сюда свободный, бравый и камуфляжный, и с любопытством первооткрывателя разглядывал из люка вертушки как раз те самые их кладбища с петроглифами и памятниками в виде крестов. Ему тогда и в голову не пришло, что ящики с гранатами, которые они выгружали неподалёку, разгромят и те священные могилы. Но на войне как на войне. Ещё до них чеченцы, словно обитатели перенаселённого аквариума, взялись пожирать друг друга, под корень слизывая свои же сёла и включая бесконечную цепочку кровной мести. Ингушам, осетинам, чеченские идеи были безразличны, у них нашлись свои. Этот кровавый пир по масштабности вскоре вышел даже из-под уголовного преследования – весь Кавказ взрывался, наподобие пороховых бочек. В короткий срок все « табу» были сметены, и густонаселённое пространство разделилось на антропофилов и антропофобов. После чего наводить порядок Градами и БТР-ами вломились русские, а тогда и вовсе всё пошло прахом. То, что вчера казалось немыслимым, завтра вписалось в реальность совершенно буднично.
Он испепелял её исподлобья, готовый раз и навсегда покончить с этим странным свиданием. Пусть берёт свои патроны и катит к чёртовой матери! Баста! Он рубанул сигаретой воздух с твёрдой решимостью. Но она ответила таким пронзительно-жалобным взглядом, что он невольно смешался, а потом и вовсе устыдился. Ведь, правда: нохчи защищают свою землю, а он пришлый, чужак, варвар. Кладбище предков вон разгромил…
Он помолчал и добавил серьёзно:
– Если бы не приказ, я бы сюда не пришёл. Никогда. Вот те крест.
– Правда? – Её цветы раскрылись до предела, и в глубине провалов зажглось по свече.
– Конечно. Ты думаешь, кому-то охота умирать?
Он нахлобучил на себя кем-то забытые в углу очки-авиаторы, и, широко раскинув руки, брякнулся на матрац, изобразив подбитый самолёт.
– Не надо в это играть, – попросила она тихо. Её дыханье стало совсем, как у птенца – тихим и беззащитным. Он нахмурился и, словно убеждая самого себя, намеренно громко объявил:
– Но я не я, это маска. Я внутри себя другой. Сам я мухи не убью.
Где-то опять грохнуло, с потолка просыпалась побелка и кирпичное крошево, похожее на толчёные сухари. Свет лампы дрогнул. И снаружи потянуло влажноватым, с примесью гари воздухом.
– Мы все маски. Нас обрядили в камуфляж, дали в руки оружие и приказали стрелять. Мы исполняем роли, – с плохо скрытой досадой пояснил он, констатируя про себя: «Ну вот не задалась в этот раз любовь – и всё тут!».
– Это плохая роль, – выдохнула она, акцентируя слово плохая и поёживаясь. Кавказские ночи холодны даже летом.
– Иди же ко мне, замерзнёшь.
Она не отозвалась и не приблизилась.
«Сука! И чего выпендривается!» – поколебавшись, он всё-таки кинул ей платок.
– Не простудись, а то ещё и лекарств затребуешь.
Она промолчала, перебирая чётки.
– Мы здесь не сами по себе. Мы исполнители, анимированные голограммы, муляж, – ещё раз произнёс он, устало прикрывая глаза.
Осветив неверным лучом стены, мимо протарахтела машина. Бойцов провоцировала близость торговых точек с их соблазнительным водочным ассортиментом, и вечерами гоняли в ближайшие хутора часто. На какое-то время установилась тишина, в которой, как в воде, бултыхались звёзды.
– Ты не спишь? – расположилась, наконец, она рядом, тронув его прикрытые веки.
– Я в Заэкранье. Я смотрю войну, – повернулся он к ней спиной, не желая спускать свой высокий валютный курс – развела турусы, лекторшу из себя изображала!
Её дыханье было совсем рядом, но невидимая стена, возникшая между ними, почему-то не исчезла. Он ещё не совсем научился отделять мух от котлет, и не мог вот так, без всяких яких схватить её и примять. Он нервозно приподнялся на локте и сунул в рот тлевший окурок. Что-то надо было делать. Выгнать что ли?… Для чего она пришла?
Спиной он ощутил, как с лёгким шорохом к его ногам порхнул платок, потом кожу кусанула жестковатая ткань жакета.
– Война зависит не от нас, – произнёс он внезапно севшим голосом, стараясь думать о другом. – Приказ дают те, кто над нами.
– Аллах? – спросила она, усевшись на пятках рядом и молитвенно сложив ладони.
– Люди. Правители стран, – почти гневно буркнул он, отбросив бычок и сверля её глазами. Ему снова захотелось дать ей подзатыльник и вытолкать к чёртовой матери. Молиться можно и за пределами этих стен!
– Они злые джинны, – выдохнула она с убеждённостью. – А ты другой. – И… хрен разберет этих баб! – Прижалась. И стала медленно расстегивать его, что-то тихо напевая на своём языке. Он замер. И то ли от холода, то ли от возбуждения содрогнулся, ощущая, как от сводящей с ума чужой мелодии его начинают откровенно лизать языки адского пламени.
– Аллах сотворил три рода разумных существ, – сообщила она таинственно. – Из света – ангелов, из огня – джиннов, а людей из праха земного. И тебя, и меня, создали из огня.
И накрыла его своими волосами…
Джинн не знал родителей. Он не имел ни братьев, ни сестер. А его познания физиологии начались с подвалов, воняющих человечьей и кошачьей мочой. В тех мимолётных эпизодах женщины будто смеялись над каталогом его ранних химер и разворачивали себя в довольно неприглядной наготе. Но по этому поводу он особо и не страдал. Он родился в канун перестройки, когда вопросы морали уже мало кого заботили, да и сам он перестал задумываться, отчего у него не оказалось отца, и почему при живой матери он живёт в детдоме. Жизнь в девяностых представилась ему, как череда актов в пьесе, где он был всего лишь в массовке. Иногда доставались и незначительные роли – на пару минут, не больше. Он легко надевал и снимал маски, как легко надевали и снимали их другие, потому что роли всегда диктовались общим сценарием. Может, не вздумай Иван Мефодьич сделать из него джинна, он распорядился бы своей жизнью как-то иначе – мускулы стали в цене. А может не ушёл бы из института, в армии не служил бы (была ведь там военная кафедра!). Но всё шло само собой. Люди вовлечены в сеть причинно-следственных отношений самопроизвольно, и хоть логику отдельных событий кто-то способен вывести самостоятельно, но… кто в молодости прослеживает эти связки? Как человек, не привыкший смотреть далеко (а кто далеко заглядывал?), он видел мир только снаружи.
В разрозненной мозаике актов и эта женщина была лишь удачной мизансценой в серии дежурных прогонов.
Она приходила ещё и ещё. Говорят, Бог хранит пьяниц и влюблённых – это правда. За те мгновенья их встреч сигнал тревоги не звучал ни разу. И никто не помешал. Время, если оно всё-таки существует, случается, выкидывает самые диковинные финты: иногда оно движется с удивительной медленностью, растягиваясь, как резинка. А иногда прессует себя с такой силой, что не понять, как в эти крохотные доли секунд столько всего умещается.
От транзисторного приёмника пришлось отказаться.
– Почему у вас такие ужасные песни? Они съедают мой мозг, – удручённо затыкала она уши. – О чём она поёт, я не понимаю?
– Ну, она говорит, что так любит, что готова его съесть, – смеялся он. – В смысле: ест, значит любит.
– Какой ужас.
И сидя по своему обыкновению на пятках, мурлыкала любимый напев – потом он узнал название – «Джамалай», народная чеченская песня.
И, неразвёрнуто улыбаясь, поила его йаждар-чаем из местных сухих цветов. Она приносила его в стареньком китайском термосе.
В одном углу, среди мешков от макарон и учебников истории, обнаружила набор глиняных, похожих на цветочные, горшков, соединённых металлическим болтом с ворохом шайб и гаек. Оказалось – очаг. Лабиринтовый колпак над пламенем свечи собирал и накапливал тёплый дух, распространяя его на центральный стержень. Откуда он передавался всей поверхности своеобразного керамического радиатора. Теперь их закуток возле мешков с песком чем-то напоминал пещеру её древних предков.
– Никакой ты не Джинн, ты – моё солнышко, – ерошила она медного блеска подросший его ёжик, и целовала, как ребёнка, в давно заросший родничок.
И как упавшая в их пещеру звезда, её грудь изливала потоки белого и розового огня. Об него хотелось погреть руки. Казалось, Астра-звезда освещает даже стылое пространство гор. И это было похоже на сакральную дань Звезды – Солнцу, которому поклонялся её род.
– Ты знаешь, во мне будто лампочки включаются. Много-много лампочек, Солнцем клянусь, – шептала она, склоняясь на его плечо.
– Идём. И возьми пистолет… Я выбрала тебя в мужья, – объявила она в тот вечер, выскальзывая к нему из-под бурки – за окном от холода плясали звёзды. – Надевай и пошли. Больше тебе не придётся путать себя со своей маской. Я обо всём позаботилась. Ты будешь Шамиром. Это по-нашему означает – благородный. Ты знаешь – имя наделяет судьбой. Вот зачем ты – Джинн? Джинн – нехорошо. И Адам неправильно. Шамир – хорошо. В мечети ты примешь нашу веру. И мы будем жить в горах подальше от этой войны. У нас будут дети, и они не будут знать ваши страшные песни. И ваши фильмы про вампиров и людоедов не станут смотреть. Ты знаешь? У нас ведь никогда не было детей-сирот. Это позор, что у вас есть сироты! Мы уходим в горы.
Она говорила это, как само собой разумеющееся. В её понятии женщина была хранительницей очага, где всегда пылал огонь, и дымилась пища. Аллах же накроет их своей буркой.
Джинн опешил. К подобному развитию событий он готов не был. На минуту он представил себя в странной роли горца: барашковая папаха, кинжал… «Злой чечен ползет на берег…»… Картина забавная.
Но ей смешно не было – она, как обычно, сидела на пятках, и в её сложенных ладонях трепетали слова молитвы.
Джинн стоял рядом в замешательстве. Какого чёрта? Он воин. Присягу давал. Он не собирался в пещеры…
– Я не могу уйти с тобой, Астра.
– Почему?!
– Это будет предательство.
Её глаза расширились, как если бы ей со всего размаха влепили оплеуху. Наверное, в данный момент он являл для неё нечто из картины Джотто «Поцелуй Иуды». Если, конечно, она знала про Иуду. Или про Джотто. Он и сам бы не знал, но репродукция полотна висела в кабинете директора, и когда Адька слушал очередной разнос, он всё пытался разгадать смысл нарисованного. Смысл почему-то улетал.
Досадуя, что не может избежать тягостной сцены, он заговорил о том, что мир – система, в которой всё имеет свои места и в итоге всё компенсируется. Что она молодая и ей надо жить, рожать детей, а его жизнь – жизнь воина, и стоит она немного, потому что не зависит от его желания. Он нёс и нёс этот вздор, водоворот слов, где были лишь глагольные формы, бесконечно разветвляющиеся, повторяющиеся и многовариантные. Но ни в одном из завихрений не случалось варианта с их общим МЫ…
Растерянный, он умолк. А она резко вскинулась и, распахнув обе половинки зеркальца, кинулась к окну. В сумерки из окна выстрелил зайчик. Пламенем ли лампы он был рождён или луной, Джинн не понял. Но таинственным образом ему ответили горы. На чёрных их склонах вспыхнуло с десяток далеких светлячков. Словно они только и ждали этого сигнала.
– Неправда, что у дьявола глаза чёрные. У дьявола глаза голубые, – яростно выкрикнула она и вылетела в дверь, взмахнув полой своей бурки, как чёрная фурия.
***
Молодой сон хоть стакан разбей. Но… Среди ночи внезапно кто-то сдавленно крикнул: – Тревога!
Солдаты, как горох, посыпались с ярусов коек. Стреляли отовсюду. Пули цокали по стенам, отжимая от спасительного пространства, длинными очередями опоясывали входы и выходы. Резали снаружи БТРы, слышались прерывистые трели автоматов. Значит, сняли блокпосты, убрали дозорных, взяли в кольцо!
Вчера так и не доискался свой «Макаров» и сквозь дым и спины кинулся в класс. Но в проём окна уже вкатывалась жуткая, бородатая голова с яркими, полными ненависти глазами. «Аллах Акбар!», – хищно ощерясь, прохрипела она, вцепившись в Джинна расширенными зрачками. Не помня себя, он выпустил в неё по малой мере треть рожка. Он бежал, ровным счётом не различая ни своих, ни чужих. Рядом топал ещё кто-то. И ещё. В дыму было трудно различить лица. Лишь краем глаза успел отметить лычки чьих-то погонов и стриженый затылок. И вдруг впереди – ужасающая, нереальная пустота, из которой брызнуло чем-то розовым и пузырящимся. «С крещеньицем», подумал он, сделав гигантский прыжок в сторону. Перекатившись, он, наконец, вырвался из предательских стен. Он стрелял, не видя куда, во что и ничего не соображая. Наверное, в том же состоянии были другие: горела земля, дымились камни, выли одичалые собаки. И – странные игры ума – почему-то совсем не к месту пришла в голову немудрёная детдомовская байка: пошёл на охоту, убил медведя, ободрал лисицу, принёс домой зайца, мать зарезала утку, сварила кисель. Попробовал, а он горький. Сознание, похоже, отставало от него на добрый десяток шагов. Или, наоборот, опережало.
– Ложись! – донёсся приглушённый голос взводного. – В укрытие! Я передал по рации, помощь будет.
Ползли под свист бомб и орудийный грохот. На ощупь, среди замшелых камней, разыскали грот. Внутри – тихо, даже слышно, как где-то рядом, только снаружи, собака грызёт кость. Но что это? Странное шуршание, непрерывный, совсем негромкий стрекот…часовой механизм?!
– Назад!
Взрыв.
Кто-то посветил фонариком – вся земля, будто курами поклёвана, в барханчиках. Несколько человек остались лежать. У взводного ни царапины – убило воздушной волной.
– Погасить фонарь!!!
Опять бомбанули.
– Отходим!
Страх. Ледяной ужас сжал горло. В кромешной тьме, как праздничный фейерверк, сноп искр. Откинуло волной, плюхнул в стылую, вонючую воду. «Всё», – с равнодушием обозначилось в мозгу, готовом продолжить своё посмертное существование в виде весёленького танца энергий. Сознание наблюдало за собой, словно со стороны, и это почему-то казалось нормальным. Его «Я» было принесено в жертву всепоглощающей пустоте, где во всякий момент времени что-то исчезало навеки, каждый миг выбрасывал из жизни людей, животных, деревья. И не оказалось ничего страшного в даме с косой – вот её не было, вот она есть, и уже нет его, а мир не перевернулся, он даже ничего не заметил – крутится по-прежнему на своём шарике и хоть бы что ему. В принципе, для существующего круговорота исчезновение одной и даже тысяч жизней не имело никакого значения – смерть всё равно никого не обойдёт. А жизнь – что? Жизнь – копейка. В розницу никто никого даже за овощ не считал. Только пучками. «Горе одному – один не воин»… И, может, чтоб пучок был погуще, русскому человеку издревле вменено чувство долга по определению. Положено – сделай, приказано – дай. И не жди ничего в ответ. Должен и обязан только ты – единица. Вот и подчиняйся закону стаи. Или назначению пучка – это уж как достанется. Главное – войди в ситуацию, а дальше она сама создаст реалии. Так было и в детдоме, так и в армии.
Вообще-то был он теннисист, пловец, даже коричневым поясом владел – его и в институт зачислили не за знания, а чтоб защищал честь учебного заведения. И уж плюс к тому было положено зубрить интегралы, диалектику, марксизм, к тому времени никому не нужный. Он и зубрил. Но переэкзаменовки, пересдачи да ещё трения с преподавателем украинского задолбали, и подумалось, нет уж, лучше в армию, даже на любую войну, в тот же Нагорный Карабах или Абхазию. Казалось, он-то, такой спортивный и сильный, найдёт себе применение.
В штурмовом отряде, куда его определили, учили прыгать в воду с пулемётом, взбираться по скалам, из самых неудобных положений бросать гранаты, учили метать ножи, бить прикладом, перевязывать раны и останавливать кровь. Из него делали сталкера. В первый год службы – самое элементарное: утром – зарядка. На 30-градусный мороз в одних трусах. Чтобы не замёрзнуть – бегом. Для Джинна это испытание было самым лёгким – в интернате такое было как «здрасьте». А вот депривация сна… Раньше он даже не слыхал этого словосочетания. Он стоял на тумбочке (небольшое возвышение для дежурного) в течение двух недель, или мыл полы в казарме, или его били. Отвечать не полагалось. И спать не разрешалось. Он пытался спать стоя, но за это били с особой жестокостью в живот и в пах, ногами и кулаками. Если падал, били ещё сильнее – первогодок проходил инициацию. Ведро с грязной водой, которой мыл казарму, выливали на голову. И так четырнадцать суток, после чего, наконец, он был принят в солдатское братство. Вообще, первогодки спали мало. По ночам работали и доделывали всё, что не успели днём. Джинн пытался посчитать – на сон оставалось что-то около четырёх часов в сутки. Солдаты ходили весь день с мутными глазами, опухшими лицами и плохо понимали, чего от них хотят.
Впрочем, и это испытание не так уж жестоко, в детдоме было не легче. А вот снаряд под названием «верблюд» – вещь гнусная. После его покрытых льдом перекладин кожа слезала с ладоней, как шкура со змеи весной. Однажды чем-то похожий на Ивана Мефодьича капитан потребовал, чтобы после верблюда гвардии рядовой Адам Прозоров лез по канату. Канат был старый и из него, как шипы, торчали грубые волокна. Он схватился ободранными до мяса ладонями и взвыл от боли. Капитан улыбался. Его святая задача научить новобранцев ничего не бояться и уметь себя превозмочь. Только из стали должен быть солдат, входивший в святое русское воинство!
Странно, но он продолжал жить. В этой ледяной зловонной воде. Всё-таки судьба – закон случайности. Какая-то сила помогла его закоченевшим пальцам ухватиться за колючий злой куст и под пронзительным ветром выволокла на твёрдое. Залепленные тиной и грязью ноздри уловили близкий дух горящего металла. И совершенно оглушённые орудийными выстрелами уши каким-то чудом сумели различить, как вперемешку с обречёнными воплями, перекрывая отчаянный русский мат, над головой заклекотали чужие голоса. Джинн затаился. Долгое время не менять положение тела он научился ещё в детдоме.
Острый луч фонарика равнодушно скользнул мимо и, содрогнувшись, остановился неподалёку. В извилистом сиянии он различил двух боевиков, упакованных в броники. Они пытались утащить на мешковине чьё-то негрузное тело – оно легко подпрыгивало на ухабах. Свет фонарика освещал впереди себя не более метра, это Джинн знал. Потому и сделал тот, достойный похвалы сурового капитана, прыжок. Он выстрелил себя под ноги тому, кто держал фонарик. Не издав звука, тот осел. Второго Джинн ухватил за горло, и, несколько бесконечно-долгих минут они молча катались по земле, пока где-то совсем рядом не хряснуло, обдав снопом ослепительно-белых искр…
Он пришёл в себя, когда развиднелось. Сеялся полудождь-полусвет. Оттолкнув недвижимые тела и убедившись, что тот, кого пытались уволочь, тоже из них, он поднялся. Неподалёку – громадные туши: искорёженный БТР, парочка сгоревших БМП, чёрный остов машины. Возле – несколько тел, кое-где присыпанных тончайшей, ещё не смытой дождём, плёнкой пепла, два из них всё ещё в алых лентах живого огня. Казалось, это не люди, а забытые рабочими сцены театральные муляжи. Их бы увезти, а они, пьяницы и лентяи, бросили реквизит прямо на дороге.
– Джинн…– послышался чей-то слабый голос. – Джинн…
Из-за разбитого брюха машины кто-то к нему полз.
– Помоги…
Здоровенный срочник-сибиряк из его взвода, весь перепачканный мазутом и кровью, подтягиваясь на ручищах, волок своё неподвижное тело. У него был перебит хребет. Шансов – никаких.
Джинса охватило отчаянье. Если по совести, нужно было бы взвалить на себя это оцепенелое громоздкое тело и тащить… Куда?..
По сути, вся жизнь Джинна была бегством из отчаянья. В детстве спасался в компаниях – весело быть вместе, особенно против кого-то. Позже укрывали спорт и женщины – благодаря им жизнь приобретала свежий вкус. Вся та видимая лёгкость, с которой он принимал действительность, на деле была не более чем игрой. И на первую, уже приросшуюся к лицу маску, в зависимости от сценария нового, надевались другие. Корень всего сущего – «да-нет». Выбор между ними происходил независимо от него. Впрочем, в мизансценах некая свобода допускалась. Но о настоящей говорили только с экранов. В реальности оставалось непонятным, кто свободнее: узник или охранник узника. Обоих обвивала одна верёвка, сковывала одна цепь. Да и обстоятельства в любое время складывались так, что охранник и узник вдруг менялись местами, а свободу всё чаще путали с вседозволенностью. Даже в армейскую среду попадали уже с разным пониманием себя и своей роли – не все мыслили одинаково, хотя, казалось бы – устав, канон.
В пору студенчества Джинну попалась в руки Библия. Было интересно её почитать. Книга толстая, полная мифов. Мифы как мифы, они заинтересовали мало, но одну мудрость он оттуда всё-таки выудил: человек, будь он гражданский, будь солдат, сам отвечает за своё бытие перед Богом. И обязан дать ответ на вопрос: что ты из себя сделал? Вообще тот, кто задавал вопрос, был не Бог, а сам человек. Сам себе же противостоящий. Но… в двусмысленном единстве добра и зла, свойственного всему, что делал и Джинн в числе других, сейчас разбираться было некогда. Он просто хотел жить…
– Выбора нет, – сказал он сибиряку. Вступал в силу негласный кодекс штурмовика…
Позже, когда он оказался от того места на почтительном расстоянии, ему, как всегда некстати, пришёл на ум давний анекдот про Бога, к которому после многих злоключений попал новобранец.
– Господи, – обрадовался он, увидев перед собой величественную фигуру. – Наконец-то! Это рай?
– Да ты же только оттуда, – покачал Бог головой. И… взялся за вилы.
Он так и не припомнил потом, как добрался до священных могил, где его подобрал бородатый, похожий на чеченца, авиатор вертушки. Говорили, нёс какую-то чушь, будто бы зовут его Шариф и что живёт он в горах со звёздами. А потом вдруг заявил, что Россия – это две США, четыре Европы и сорок восемь Германий, и победа всё равно будет за ней.
И уже внутри вертолёта вдруг заорал:
– Вперёд, родные, не жалейте трупов!
А потом и вовсе захохотал, как сумасшедший.
– Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо…
Бред его отнесли на счет морфия – именно от него сновидения приобретают столь странно-закрученную окраску. А ему казалось, что он в сознании. Просто, как в звере, в нём проснулся древний инстинкт самосохранения. И, может, попади он в руки чечей, так и стоял бы на том, что он – Шариф, и у него в горах есть Зухра-Астра. Ведь мозг содержит в себе около 30 миллиардов нейронов. И ни один не сигналит себе во вред.
А тот судья, который про каждого знает всё, к сожалению, не всегда выносит вердикт вовремя. Многих он настигает позже…
***
– Какая удивительная история…
Девушка с наушником от плеера в ухе свесилась с полки и во все глаза таращилась на крепко сложенного человека в камуфляже и берцах.
Он долго молчал, глядя в окно и, вдруг, сказал, не поворачивая головы и не обращаясь ни к кому:
– Говорят, её видели в Луганске. С ополченцами из Чечни. Санитарит она, раненым помогает. И нашим тоже. И песня у нее любимая «Джамалай». А может, и не она вовсе? Песня народная, её все знают.
Стало тихо. Только из соседнего купе доносились ломкие голоса подростков:
– Дай-ка ту фиговину.
– На фига тебе?
– Клёво. Пофигачу вот эту фигню.
– Так фигня получится.
– А тебе не по фигу?
За окном бежали деревья в красном и золотом.
– Там сепараты, здесь сепараты…На одних и тех же граблях пляшем. Страну разворовали, боеспособность похерили, – скривился молчавший до сих пор парень с верхней полки. – А теперь сельских пацанов на танки… Берсерки хреновы…
И щёлкнул клавишей магнитолы.
Вагон затопила новая песня леди Гаги «Eat me, baby»…
