Истый просветитель, он призывал к самой широкой ассимиляции, чуждой огромному большинству иудеев империи. Но во главу угла всякого образования он ставил Талмуд, совершенно неприемлемый для российских властей. В этом кажущемся противоречии сокрыт целостный взгляд на судьбы русского еврейства, что позволяет говорить о нём как о своеобычном историко-культурном феномене.
Этот литератор был автором только одной книги: “Мысли израильтянина: В двух частях / Сочинение Еврея Абрама Соломонова” (Вильно: В типографии М. Зимелевича, 1846). Издание это увидело свет в ту годину, когда “еврей в гимназии или университете был такою же редкостью, как белый слон; когда еврей, учившийся и умевший говорить и понимать по-русски, считался между евреями чуть ли не вероотступником и погибшей овцой дома Израилева” (1). Верховная власть России всемерно озаботилась тогда образованием иудеев, дабы интегрировать их в российское общество, и книга Соломонова тем более ценна, поскольку была предвестником культурных реформ. То было первое просветительское сочинение на русском языке, обращённое евреем к своим единоверцам.
Что до русскоязычных литературных предшественников Соломонова, то можно назвать только лишь первого русско-еврейского писателя Льва Неваховича, автора апологетического сочинения “Вопль дщери иудейской” (Спб, 1803), а также первого российского еврея-студента (и первого русско-еврейского стихотворца) Леона Мандельштама с его сборником “Стихотворения Л.И. Мандельштама” (М., 1841).
Если же говорить о его идейных вдохновителях, то таковым был, несомненно, Исаак-Бер Левинзон (1788-1860), прозванный “Мендельсоном русских евреев”, с его прославленной книгой “Теуда бе-Исраэль” (“Миссия в Израиле”) (Вильно, 1828; переиздана в 1855, 1878 и 1901). За это своё “сочинение на еврейском языке, имеющее предметом нравственное преобразование еврейского народа” Левинзону по высочайшему повелению было пожаловано 1000 рублей. В книге от имени “ищущих правды и света” сочинитель, вооружившись цитатами из древней еврейской письменности, доказывал необходимость постигать иностранные наречия и светские науки. “Изучайте ремёсла, - взывал он к соплеменникам, - обогащайтесь знаниями, обрабатывайте землю, подобно предкам вашим, ибо только она даёт счастье и благоденствие человеку!” Даже завзятые ортодоксы не могли отрицать убедительность силы аргументов Левинзона, и Соломонов, понятно, находился под обаянием и влиянием этого замечательного еврейского просветителя.
В то же время сама автохарактеристика “израильтянин” свидетельствует о том, что наш автор сознательно декларировал тождественность современных иудеев их ветхозаветным пращурам. Как отмечают лексикографы, по крайней мере до конца XVIII века этноним “израильтянин” знаменовал собой лишь понятие “древний еврей” (2). Известно, что и А.С. Пушкин употреблял это слово в его библейском значении (3). И хотя единичные употребления этого слова в значении “еврей” мы находим в русской критике первой половины XIX века (А.Е. Измайлов, к примеру, иронически назвал “израильтянином” упомянутого нами писателя Л.Н. Неваховича), очевидно стремление Соломонова обозначить преемственность в истории своего народа.
Жизнь и судьба Соломонова замечательны. Он родился 18 ноября 1778 года в Минске, ставшем после 2-го раздела Речи Посполитой губернским городом Российской империи с весьма значительным еврейским населением (четвёртая по численности община черты оседлости). То был центр раввинистической культуры (митнагдим); здесь было несколько синагог, одна из коих, Холодная, была основана ещё в XVI веке; действовали две иешивы и две еврейские типографии. Отец нашего героя, “священнослужитель, казначей и чтец синагоги”, судя по всему, был человеком широко мыслящим и просвещенным. Он не только наставлял сына “в правилах Талмуда Вавилонского”, но и поощрял в нем стремление к общему образованию, “страсть к словесности” и к изучению иностранных наречий. Наряду с глубокими познаниями Еврейского Закона и языка пращуров, Абрам овладел русским, польским и немецким языками, что по тем временам было диковиной для иудеев. Интересно, что на закате дней отец Соломонова станет израильтянином в современном значении слова: он, как пишет автор, “в 1823 году отправился в св. град Иерусалим, где увенчал глубокую старость свою теплыми молитвами” (4).
Как это водилось в иудейских семьях, Абрам женился рано и в 19 лет “увидел уже себя отцом целого семейства, требующего постоянного о нём попечения”. Соломонов-старший хотел “оставить ему в наследство свой сан”, но сын избирает иную стезю, тяготея к трудам письменным. С 1800 года он служит в Минске переводчиком с еврейского на русский и польский языки; с 1802 по 1808 работает письмоводителем в I-ом департаменте Минского главного суда. По-видимому, Абрам обладал и ярким общественным темпераментом, ибо его в 1814 году избирают бургомистром Минского городского магистрата. Если бы Соломонов осенил себя крестным знамением, как поступали иные расчётливые его соплеменники, то получил бы приличествующий сей должности чин титулярного советника и прочие льготы. Но он остался верен своему народу и довольствовался тем, что служил пусть не в знатных чинах, но рачительно, потому был переизбран бургомистром на второе “трёхлетие” (1817-1820 гг.).
Более того, этот грамотей взял на себя труд штадлана, представляя своих единоверцев перед лицом высшей власти. В 1820 году Соломонов попадает в закрытый для евреев Петербург (“большой политический свет”, как он назвал эту “славную столицу”), где служит восемнадцать лет, сперва письмоводителем и переводчиком в Депутации еврейских обществ (утверждённой Александром I “во имя проживающих в Империи евреев... для определения относительно их всеподданнейших желаний и просьб относительно улучшения их положения”). Он проявляет себя наилучшим образом, так что руководство “из уважения его способности” предлагает освободить Абрама от подушного оклада, но высшее начальство “сделало в том преграду” из-за исповедуемой им веры. Видно, однако, что им дорожили, потому и после роспуска Депутации Соломонов надолго задержался в столице. Он усердно “занимается стряпческими делами” и, как и прежде, ходатайствует о соплеменниках в правительственных учреждениях, за что в 1829 году получает специальное разрешение Сената проживать в Петербурге “до окончания дел”. Но таковые всё множатся и множатся, так что Абрам получил увольнение от службы только к шестидесяти годам, по меркам того века, уже совсем стариком.
Как иудей он вынужден был в 1838 году оставить Северную Пальмиру, а когда промедлил с отъездом, то за проведенные нелегально в Петербурге три месяца был осужден в рекруты на два года. Но через полтора года он был помилован “в уважение раздроенного положения” его семейства, а также “ввиду его преклонных лет” (5).
После рекрутчины Соломонов обосновался в родном Минске, где и пишет “Мысли израильтянина”, которые завершает к началу 1841 года (эта дата указана в авторском предисловии). Чтобы издать книгу, он ищет влиятельного покровителя, коим становится “Господин Раввин Виленского Еврейского Общества Израиль Абрамович Гордон”, которому и посвящена книга. И.А. Гордон был видным еврейским деятелем той поры и в 1838 году вошел в группу виленских маскилов, встречавшихся с министром народного просвещения графом Сергеем Уваровым: обсуждались реформа еврейского образования и новые программы еврейских училищ. В Минске, в окружении многочисленного семейства (он был уже прадедом), Абрам и окончил свои труды и дни. Данных о времени смерти Соломонова нет. Известно лишь, что в 1844 году он еще здравствовал (год этот упомянут в посвящении книги и указан в цензурном разрешении).
Надо ясно представлять себе реалии эпохи. Запертые в городках и местечках черты оседлости, многочисленные соплеменники Соломонова были отгорожены от российской жизни и культуры. Согласно данным историка, в начале 1840-х годов в русских начальных школах насчитывалось лишь 230 еврейских учеников, и около 100-120 человек учились в общих гимназиях (6). И одна из главных целей книги Соломонова – “познакомить своих единоверцев с русским языком и заохотить их к постоянному его употреблению”. Он отчаянно полемизировал с теми, кто утверждал, что русские книги “опасны для сердца юноши”. Ссылался при этом на великого Рамбама – полиглота, для коего знание иностранных наречий стало “факелом его творений”. Иными словами, Соломонов пёкся о русско-еврейском читателе, которого надеялся найти преимущественно лишь в потомстве. “Единоверец мой!”, - обращался он в книге к читателю, не столько настоящего, сколько грядущего времени.
И вовсе не случайно, что “Мысли израильтянина” увидели свет именно в Вильно, где дух Гаскалы, принесённый из Берлина, вызвал к жизни целую плеяду писателей, поэтов и учёных. Здесь в 1830 году была открыта школа “по системе Мендельсона”. И вообще этот “литовский Иерусалим” стал тогда очагом европейского Просвещения, так что выражение “житель Вильно” стало обозначать “образованного” и “либерального” человека вообще. Примечательно, что при первом же известии о грядущей образовательной реформе виленские маскилы выступили с “воззванием” к властям, где главными опасностями для еврейства назвали отсталось и невежество раввинов, и жаловались на “невежественных глупцов”, от коих прогрессистам спасу нет. А убеждёнными сторонниками просвещения был не только Израиль Гордон, но и владелец типографии, где она отпечатана (действовала с 1843-1862 гг.), Мовше Зимелевич (тот в 1828 году подготовил к печати сочинение на польском языке).
Книга и одушевлена идеями Гаскалы, утопической космополитической мечтой о том, что во времена оно мир “примет на себя название одного града, и все народы одного семейства, то есть, когда будет один язык, один пастырь и одно стадо”. Многие высказанные здесь максимы не отличаются новизной и вполне созвучны просветительским установкам маскилов. Да и сам автор на оригинальность не претендует: “Я не изобразил и не издаю в свет ничего нового, – признается он в предисловии. - Мой труд состоит только из св. Писания, из Талмуда и других богословских и философских сочинений разных известных авторов, и в систематическом изложении по предложенному мною плану”. Он обильно цитирует Тору, Талмуд, а также труды Маймонида, Мозеса Мендельсона, Жана-Батиста Капфига, Фридриха Великого, митрополита Филарета, Джеймса Томсона, Евгения Булгариса и т.д., проявляя завидную эрудицию. Однако и сам план и сам отбор материала для книги, некоторые высказанные в ней положения говорят о своеобразии мировоззренческой позиции автора, не вполне последовательной, но весьма симптоматичной для просвещённого российского еврея первой половины XIX века, пытавшегося объединить идеи Гаскалы и традиционной раввинистской культуры.
Сочинение предваряет краткий экскурс в правовое положение евреев после их рассеяния. Соломонов достаточно подробно останавливается на гуманных к евреям законах первого христианского императора Рима Константина Великого с его религиозной толерантностью. Средние же века видятся автору “тысящелетнею ночью нравственного мира и морем, внезапно взволновавшимся от крестовых походов, представляющих горестную картину… народов, особливо еврейского, как это видно из плаксивых элегий поэта, освященных Синагогою”.
Истории евреев Польши уделена целая глава. Автор с восхищением пишет о том, как во времена короля Болеслава II “евреи, пожертвовав собою для будущих сограждан своих, вступили с язычниками в бой и их совершенно разбили и рассеяли… Этот подвиг обратил на себя внимание всех европейских христианских государей”. Но все меняется, и “ночь нравственного мира” опускается и на Польшу. Чередой следуют описания гонений, преследований, изуверских законов; Конституция 1538 года, когда иудеям предписывалось ходить в желтых шапках; насильственные крещения; сожжения на кострах за одно только подозрение их в прозелитизме.
Особенно ранит его сердце напраслина, возводимая на евреев. С горечью пишет он об измышлениях в отравлении евреями колодцев, о том, что “довольно было одного слова: крестить, повесить!”, и, конечно, об обвинениях в ритуальных убийствах. “Сии нелепые клеветы текли со всех сторон на несчастных евреев, - негодует Абрам, - дабы предать их всяким мучениям. Они занимались рукоделием и торговлею; их почитали богатыми, и знатное духовенство и дворянство нарочно возбуждало народ против потомков Авраамовых для того, чтобы по истреблении их захватить в свои руки все ими приобретенное богатство”. А в 1840 году на весь мир прогремело ритуальное дело в Дамаске об убийстве миссионера патера Томаса. Но вот что примечательно: Соломонов, казалось бы, говорит о кровавых наветах на евреев в мировой истории, а вот выдержку приводит из сочинения отечественного писателя Николая Карамзина!
И слова эти неожиданно обретают злободневность. Ведь в России еще свежа была память о Велижском деле по обвинению иудеев в умерщвлении мальчика Феди Иванова. В Отечестве Соломонова в тюремных норах годами томились десятки “потомков Авраамовых”, а некоторые так и умерли в заключении. Оправдательный приговор вынесли только в 1835 году, благодаря усилиям сенатора Николая Мордвинова: он убедил Государственный совет в том, что “евреи пали жертвою заговора, жертвою омраченных предубеждением и ожесточенных фанатизмом следователей” (7). Однако Николай I изволил заметить, что “внутреннего убеждения”, будто тайны крови у евреев не существует, у него “нет и быть не может”, и “между евреями существуют, вероятно, изуверы или раскольники, которые христианскую кровь считают нужною для своих обрядов” (8). Государь дал указание главе Департамента иностранных исповеданий Министерства Внутренних Дел Валерию Скрипицыну подготовить секретную записку “Розыскание о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их”, которая вышла анонимно в 1844 году, а затем сию антисемитскую поделку тиражировали миллионами копий под именем почтенного Владимира Даля (9).
Мысль Соломонова не могла не сосредоточиться на важнейшем вопросе, из-за коего напрягали лбы многие деятели Гаскалы – соотношение христианства и иудаизма. Вообще-то, в пользу их сближения выступали практически все маскилы, но степень и градус разнились. Вот, к примеру, ученик Мозеса Мендельсона, известный берлинский просветитель Давид Фридлендер дошел до жизни такой, что предлагал евреям, при отсутствии в их городке синагоги, молиться в протестантской кирхе. Он написал памфлет в духе деизма, где ни много ни мало предложил ввести рационалистическую общую религию и готов был не только принять её сам, но и навязать немецким иудеям (10).
Сближение еврейской нации с христианским населением и ее “коренное преобразование” былo главной целью и российских властей. По существу, не афишируемая, но вполне внятная правительственная программа-максимум состояла в крещении как можно большего числа иудеев и, в конечном счете, искоренении иудаизма как такового. Достаточно назвать насильственное крещение солдат-кантонистов (по данным американского историка Майкла Станиславского, из 70 тысяч евреев, взятых в царскую армию в 1827-1855 гг., 25 тысяч человек были вынуждены принять православие) (11). Но Соломонов, всячески восхваляя “Бога Воинств” Николая I, приобщившего иудеев к службе в “поле ратном, которое было неизвестно нам целый ряд веков”, ни к какому крещению не призывает, а лишь наводит мосты между двумя верованиями. Говорит о терпимости к иноверцам, о недопустимости употребления оскорбительного слова “гой”.
Он утверждает, что “все догматы Евангелия основаны на точном разуме Моисеева Закона”, подчеркивает монотеизм обеих религий. Ратуя за сближение евреев с русскими – “народом богобоязненным, кротким, сострадательным, над головой которого бдит сам Бог Саваоф”, он снова обращается к прошлому: “В Риме евреи были почтены высоким званием римского гражданина, а в Испании до XV века они были врачами и советниками государей, занимали важные места, и самые гранды им кланялись, чего без существования между нами и господствующим народом веротерпимости и доброго согласия, конечно, последовать не могло”.
Соломонов недоумевает, что же нынче мешает сближению двух народов, и преград не находит. “Христианская вера? – вопрошает он, и сам же отвечает - Она есть не новая, а старая… - Антихрист? Пришествие его не отвергает и Синагога в той мысли, что он пребудет первым и последним. – Священные книги вообще? Они священны и для христиан. – Обряды? Они установлены церковью, как наши Синагогою. – Характер? Он украшен всеми качествами добродетелей. – Талмуд? Не только он своими последующими законоучителями, богословами и философами, но и сам Бог не дает нам пред другими народами никакого права на преимущество”. Забавно, что Христова вера характеризуется здесь, как “старая”. Если вспомнить, что христианство рассматривает себя как новый и единственный Израиль и как новый завет Бога со всем человечеством, такая аттестация могла показаться если не кощунственной, то, по крайней мере, обидной для православных христиан.
Говорит наш автор и о традиционной еврейской одежде. Возжелав и внешне преобразить своих соплеменников на манер общеевропейский и русский, он тщился доказать, что их платье вкупе с пейсами и ермолками – это якобы “древняя польская мода”, которую они лишь по какому-то досадному недомыслию считают своей. При этом Абрам вновь апеллирует к Талмуду, где, по его словам, евреям не предписывается “никакой одежды, кроме бурнуса”. “Поляки же, - развивает он далее свою мысль, - сами беспрерывно меняя покрой платьев, никогда не позволяли жидам подражать себе в модах и принуждали их для оскорбительного отличия отверженного племени оставаться при первом костюме и переименовали его в жидовский”. Отсюда следовал вывод, что переодевание евреев по общероссийскому образцу возвысит их национальное и человеческое достоинство.
Но главное внимание Соломонов уделяет просвещению своих единоверцев, при этом приводит ссылки на правительственные постановления, поощрявшие евреев к получению светского образования (1804 и 1835 гг.). Он обильно цитирует Талмуд: “Незаконнорожденный, но просвещенный предпочитается первосвященнику- невежде” и др. и резюмирует: “Вот решительное заключение Талмуда, которое отдает просвещению право и преимущество самые высокие”.
Вообще, книгу Соломонова отличает своего рода “талмудоцентризм”. Он говорит о Талмуде с благоговением, как о “великом творении”, “самом блистательном у евреев учении”, “священной книге”. Важно и то, что получать общее образование он призывает только тех иудеев, “которые окажутся не способными к изучению Талмуда”(!), подчеркивая тем самым примат иудейских духовных ценностей. “Вера наша по ее началам чиста”, – настаивает сочинитель. Стоит отметить, что в этом своём неизменном пиетете перед Талмудом Соломонов выделяется среди русских маскилов и в этом принципиальном пункте он сближается с иудеями-традиционалистами.
При этом свою позицию он отстаивает весьма прямолинейно, горячо и боевито. Твердит о вздорности досужих толков о том, что Талмуд якобы “не допускает нас сближаться с другими народами и, если не повелевает, то не запрещает нам обманывать людей не своей веры”, после чего следует едкая ремарка: “Так думают умы поверхностные, которые хотят прослыть глубокомысленными”. Смелость этого заявления станет понятной, если принять во внимание, что “умы поверхностные” обретались в Министерстве народного просвещения. Это они cчитали Талмуд книгой этически вредной и антиобщественной. Главными противниками просвещения евреев министр Сергей Уваров называл именно талмудистов и призывал к тому, чтобы преподавание в училищах было “вовсе удалено от духа талмудистов”. Его вдохновлял и германский опыт реформы еврейского образования, а, прежде всего, тот отрадный факт, что в школах, основанных на принципах Гаскалы в Берлине, Десау, Франкфурте-на-Майне главное внимание уделялось новым языкам и общеобразовательным предметам, иврит же и Библия изучались в самом ограниченном объёме, а пресловутый Талмуд был начисто исключён из учебной программы. Потому в циркулярах Министерства прямо декларировалось: “Цель образования евреев состоит в постепенном сближении с христианским народонаселением и в искоренении суеверия и вредных предрассудков, внушаемых учением Талмуда”.
Но главным гонителем Талмуда в империи был тот, кого “смиренный” сочинитель сравнивает с Титом и Адрианом, кого возвышает до геркулесовых столпов – император Николай Павлович. Как отмечал Юлий Гессен, именно “Николай I влиял на Уварова в том смысле, чтобы просветительская реформа направила свои удары против еврейского вероучения, чтобы она уничтожила Талмуд” (12). И хотя сочинение Соломонова было завершено в 1841 году, а антиталмудические тенденции вышли наружу уже после действия закона от 13 ноября 1844 года “Об учреждении особых училищ для образования еврейского юношества”, полемичность книги от этого ничуть не теряется. Мысль сочинителя подводит к выводу о том, что (страшно вымолвить!) сам Помазанник Божий – “ум поверхностный”.
К слову, дежурное славословие власти, стремящейся сделать евреев “счастливыми и процветающими” и объяснение репрессий против них их же собственными “тягчайшими грехами” стали общим местом в произведениях русских маскилов. Ибо и еврейскими законоучителями заповедано: “Царь – это тень Бога на земле, которая безразлично осеняет богатых и бедных. Кто не исполняет повелений царских, с того снимается защита божеской тени” (Р.М. Хейфец. Млехет Махшевет. 96). И ещё: “Не следует задаваться вопросами, целесообразно или нет то или другое распоряжение верховной власти, потому что это влечет за собою сомнение, а сомнение в свою очередь в подобных случаях ведет к небрежности в исполнении данного приказания: таким образом нарушится надлежащий порядок, произойдут междоусобия и общественные интересы пострадают. Наоборот, каждому благомыслящему члену государства следует быть уверенным в милости и правосудии государя и надеяться, что все исходящее от него по государственным делам соразмерно с силами и нуждами общества и направлено к достижению общественного блага. Мы же не в состоянии прямо определить значение и пользу той или другой меры, не будучи знакомы с мотивами и государственными соображениями, вызвавшими ее” (Р. Герц-Гомбург. Имрей Шефер, Ч.II, № III). Неудивительно, что тот же Ицхак-Бер Левинзон упомянутую книгу “Теуда бе-Исраэль” посвятил “Помазаннику Божьему (Машиаху), Его Величеству Николаю Павловичу” и беззастенчиво оправдывал еврейскими же дурными качествами и выселение евреев из приграничных территорий и даже грубые нарушения рекрутского набора. И уж совсем неуместными выглядят высокопарные панегирики Николаю I Биньямина Мандельштама (1806-1886). Тот сравнил царя с Фридрихом Великим, Иосифом II, Бонапартом, причём сравнение было явно в пользу Николая. Другие монархи, дескать, лишь реагировали на изменения, предложенные самими иудеями, Николай же, несмотря на всё их невежество и жестоковыйность, распростёр над евреями свою державную длань в стремлении превратить их в благопристойных людей. На этом основании “помыслы нашего царя и повелителя, нашего государя, гораздо более величественны и великодушны, нежели мысли всех правителей Востока и Запада” (13). Понятно, что и Соломонов вынужден был действовать в духе общей традиции, но когда в его книге встречаешь велеречивые панегирики венценосцу, веришь им с трудом, и похвала кажется неумеренной, нарочитой.
Вот хотя бы такой пример. Соломонов констатирует, что российское законодательство о евреях 1835 года резко ужесточилось по сравнению с 1804 годом – заявление само по себе достаточно дерзкое. Обвинять в этом верховную власть, понятно, никак нельзя ни по законам жанра, ни по требованиям вездесущей цензуры, и, главное, самоцензуры, - соображениям элементарной безопасности (иначе жид-критикан вместо черты оседлости мог бы где-то и “во глубине сибирских руд” оказаться). Остается только одно – корить свой “несчастный народ” (это его, Соломонова, слова).
Но сколь же неубедительны его примеры “оскорблений” правительства народом Израиля! Вот Абрам толкует о недопустимости иудейского прозелитизма, ссылаясь при этом на тот же Талмуд (“Злополучие за злополучием да постигнет тех евреев, кои превращают в свою веру гаяуров [гяуров, иноверцев – Л.Б.]”), но по существу он ломится в открытую дверь, ибо упоминает лишь два таких “зловредных поступка” (и это на двухмиллионное-то еврейское население!). Да и их “зловредность”, кстати, тоже белыми нитками шита (14). Тем не менее, следует вывод: “Правительство… имело в виду не то, чтобы стеснить или уменьшить существенные выгоды наши, но то, чтобы предотвратить беспорядки наши”. Похоже, абсурдность подобного заключения ясна и ему самому. Он беспомощно выдавливает из себя нечто элегическое: “Впрочем, не нашим ограниченным умом постигать цель Верховного Правительства”. И ещё – для пущего тумана цитата из Притчей Соломоновых (XXV, ст. 3): “Высота неба, глубина земли и сердце царей не исследимы”.
И Соломонов, обращаясь к “любезным братьям” – единоверцам, говорит о необходимости “раскаяния перед Верховным Правительством”. В чем же? Да в том, что к сельскому труду обратились из них лишь немногие (а “хлебопашество составляет честный, самый надежный и завидный способ пропитания”). Хотя на самом деле иудеев, желавших заниматься земледелием, было хоть отбавляй, и это именно правительство вынуждено было приостановить их переселение в сельскохозяйственные колонии из-за недостатка субсидий (15). Он призывает еврейские массы приобщиться к науке, культуре европейской и русской (“Мы могли бы с удовольствием видеть многие тысячи братьев моих, получивших ученые степени”), настаивает на том, чтобы иудеи занимались производительным трудом, промыслами, ремеслами, открывали фабрики (что отвечало как идеалам Просвещения, так и видам правительства). И даже цитату выразительную из Талмуда подыскал: “Не обучать сына своего ремеслу - значит приучать его к разбою”. Так-то!
Впрочем, едва ли кто-либо внимательно и придирчиво вчитывался в каждую фразу труда “талмудолюбивого” Соломонова. По-видимому, бдительность цензора усыпили его величальные слова в адрес самодержца, а также “благонамеренное” желание сочинителя уничтожить сепаратизм и сблизить еврейскую нацию с коренным населением империи. Об этом писал в своей рецензии на “Мысли израильтянина” популярный русский журнал “Библиотека для чтения”, издаваемый Осипом Сенковским: “Книга, написанная с прекрасным намерением уничтожить резкие предрассудки, отделяющие евреев от христиан. Автор убеждает своих единоверцев к различным преобразованиям, которые не противоречат их религиозным постановлениям” (16).
Обращает на себя внимание cтиль “Мыслей израильтянина”. Надо сказать, что сам Соломонов о литературном языке своего сочинения говорит уничижительно и “кается в неплавности слога и недостатках в словах и выражениях” – скромность, на наш взгляд, чрезмерная. На самом же деле, его литературный уровень нисколько не ниже писаний русских словесников той поры и отличается образностью и выразительностью. Тон повествования автора часто взволнован, перо как будто дрожит. Вот, к примеру, как живописует он агонию побежденного монотеизмом язычества: “Раздраженный истукан многократно испытывал свое счастие. Он то вспыхивал пламенем, то потухал, то снова оживлялся, снова ослабевал и еще через многие годы блистал довольно ярким светом в забытых капищах Венеры и Аполлона”. А вот еще одна поэтическая картина: “Перейдем к каменистой Аравии, прочтем там со вниманием описание великолепной скинии, рассмотрим с благоговением ее зодчество, ее богато-тканные покрывала и завесы, кивот, золотой семивственный светильник, золотой щит, на коем вырезана большая печать святого имени Господа Бога, медный жертвенник, золотые и серебряные сосуды, стол и двуличные хлебы, одежду верховного священника и его братий”. Вызывает лишь недоумение, когда исследователь аттестует стиль Соломонова как “смесь клерикального и канцелярского жаргона” (17). Канцелярщины здесь нет и в помине, равно как и “клерикального жаргона” (сомнителен сам этот термин).
Знаменательно, что Соломонов в духе идей Еврейского просвещения призывает “ввести отечественный язык и в Синагогу”. Вообще, надо сказать, что в своём настойчивом русификаторстве он выделялся среди отечественных маскилов, ибо те до половины XIX века, за редкими исключениями, были ориентированы, прежде всего, на изучение немецкого языка, да и в новообразованных еврейских училищах учебники и преподавание на немецком языке было обязательными. А ранее Министерство народного просвещения вело переписку с видными германскими маскилами Людвигом Филиппсоном, Авраамом Гейгером, Исааком Маркусом Иостом и др., чтобы те согласились занять ответственные должности в управлении российскими еврейскими школами. Впрочем, здесь Соломонов следовал за правозащитником и русофилом Нотой Ноткиным (1746-1804), который в своей “Записке о преобразовании быта евреев” (1803) предлагал всемерно поощрять иудеев, овладевших русской грамотой, определять их на государственную службу и даже выбирать для работы в министерствах.
Нельзя сказать, что исследователи вовсе обошли эту книгу вниманием. “Еврейская энциклопедия” удостоила Соломонова краткой биографической справкой Юлия Гессена (18). А израильский славист Михаил Вайскопф в исследовании “Покрывало Моисея. Еврейская тема в эпоху романтизма” (2008) посвятил сочинению Соломонова небольшую главку (19). Однако “Мысли израильтянина” до сих пор не поняты и не оценены вполне, равно как не осознано то, что сам Абрам Соломонов – фигура сложная и трагическая. Ревнитель еврейского Просвещения, он ратовал за безусловную ассимиляцию, что было чуждо огромному большинству иудеев империи. Однако во главу угла всякого образования он ставил Талмуд, совершенно неприемлемый для российских властей. Всё это выделяет сего автора из общего ряда как личность глубоко одинокую в русско-еврейской литературе. И феномен Соломонова, пытавшегося примирить, казалось бы, непримиримо-враждебное – традиционализм ортодоксов и комополитизм маскилов – вызывает к себе живой интерес.
Думы Абрама Соломонова не могли стать тогда достоянием широких еврейских масс. Ведь только к началу 1850-х годов влияние маскилов будет подкреплено их численностью (несколько сотен сторонников), до того же времени русским языком владела разве только горстка индивидуумов. В местечковых же еврейских кругах подобные мысли почитались тогда отступническими и воспринимались настороженно, если не сказать - враждебно. “Тёмное гетто всполошилось и застонало, - сообщал Оскар Грузенберг. - Оно не могло верить в наступление мира, когда видело, как отрывали от матерей их малолетних детей и расшвыривали по казармам и чужим людям; оно не имело сил откликнуться на слова благоволения и любви, когда середи улицы хватали почтенных стариков и под грохот барабана и зубоскальство толпы стригли им бороды и пейсы, резали кафтаны... Ещё многого, очень многого не могли понять и осмыслить эти наивные “первобытные люди” (20). Достаточно сказать, что в 1842 году минское еврейское общество (где общее образование получали тогда всего 38 евреев) освистало маскила, “учёного еврея” Макса Лилиенталя с его проповедью идей Просвещения. Потому Соломонов был “чужим среди своих”, и можно сказать определенно: если бы в этом обществе прознали, что их земляк тиснул книжку с призывами пейсы брить, на русском языке молиться и книги читать, да при том кощунственно доказывал сие ссылками на “священный Талмуд”, ох не поздоровилось бы нашему вольнодумцу! Однако и среди российских бюрократов от просвещения наш ревнитель Талмуда своим тоже стать никак не мог, хотя вроде и ратовал за еврейскую ассимиляцию.
Говорят, мысли материальны. Пройдут годы, и многие просветительские идеи Соломонова воплотятся в российскую жизнь. Достаточно сказать, что осуществлённое Николаем I учебное равноправие евреев приведёт впоследствии к усилению их веса в культурной жизни страны (по словам националиста Михаила Меншикова (“Правительство и евреи”, 1909), “русская интеллигенция запахла еврейством”) (21). Правда и то, что именно в Николаевскую эпоху и закладывалось начало русско-еврейской интеллигенции, вклад которой в историю государства Российского трудно переоценить.
Что до “Мыслей израильтянина”, то они согреты любовью к еврейскому народу, верой в его животворные силы. Не в местечковом изоляционизме видел Соломонов будущее евреев, а в их интеграции в российское общество: мечтал, чтобы они вошли на равных в семью других народов многонациональной империи, но обязательно сохранив при этом иудейскую веру, которая “по её началам чиста”. “Любезные братья! – обращался Абрам к соплеменникам словами Талмуда. – Тот тратит слова, кто говорит с недостойным, а тот теряет человека, кто не говорит с достойным”.
1/Куперник Л.А. Еврейское царство. Киев, 1904, С.20.
2/Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т.II. М., 1967, С.123; Словарь русского языка XVIII века. Вып. 9. Спб., 1997, С.61.
3/Словарь языка Пушкина. Т.2. М., 2000, С.222.
4/Соломонов А. Мысли израильтянина. Ч.I. Вильно, 1846, С.1. Далее ссылки на наст. изд. опускаются.
5/“Для ближайшего надзора”. Опыт устроения еврейской гостиницы в Санкт-Петербурге при императоре Николае I // Лехаим, № 1 (189), 2008.
6/Станиславский М. Царь Николай I и евреи. Трансформация еврейского общества в России (1825-1855). М., 2014, С.134.
7/Еврейская энциклопедия. Т.V. Спб., стб. 405.
8/Цит. по: Велижское дело: Документы. Orange, 1988, C.113-114.
9/О полемике по поводу авторства кн. см.: Резник С.Е. Запятнанный Даль: Кто автор книги “Записка о ритуальных убийствах”? // НЛО, № 104, 2010; Он же. Зачем же снова пятнать В.И. Даля? // НЛО, № 107, 2011; Панченко А.А. Владимир Даль и кровавый навет // НЛО, № 111, 2011.
10/Cм.: Hertz D. Seductive Conversion in Berlin, 1770-1809 // Jewish Apostasy in the Modern World/ New York/ London, 1987, P.71-72.
11/Станиславский М. Указ. соч., С.40-50.
12/Гессен Ю.Г., Толстой И.И. Факты и мысли: Еврейский вопрос в России. Спб., 1907, С.105.
13/Станиславский М. Указ. соч., С.146-147.
14/См. о ложных обвинениях в иудейском прозелитизме: Бердников Л.И. “Казнить смертью и сжечь”. Хроники российской инквизиции // Новая Юность. № 2 (95), 2010.
15/На самом деле, число поселенцев земледельческих колоний (они находились преимущественно в Новороссийской и Херсонской губерниях) составляло менее 1% еврейского населения империи, хотя некоторым из них дали названия на иврите (Ха-Шефер, Сде-Менуха, Нахар-Тов), а также Израилевка, подчеркивая тем самым древнюю связь иудеев с землей.
16/Библиотека для чтения. Т.77, 1846, С.50.
17/Вайскопф М. Покрывало Моисея. Еврейская тема в эпоху романтизма. Иерусалим; М., 2008, С.339. И в упомянутом отзыве на сочинение А. Соломонова в “Библиотеке для чтения” язык текста назван “простым”, что вовсе исключает его принадлежность к “канцелярскому и клерикальному жаргону”.
18/Еврейская энциклопедия. Т. XIV. Спб., стб.447-448.
19/Вайскопф М. Указ. соч., С.339-345.
20/Грузенберг О.О. Литература и жизнь // Восход, 1894, Кн.X, С.39.
21/Цит по кн.: Вокруг евреев. Еврейский вопрос в России. Мемуарные и художественные хроники в изложении сочувствующих и негодующих / Сост. М.Б. Авербух. – Изд. 2-е. Филадельфия, 2011, С.89.
Лев Бердников. Родился в 1956 г. в Москве. Закончил филологический факультет Московского областного педагогического института и Высшие библиотечные курсы. Работал в Музее книги РГБ, где возглавлял научно-исследовательскую группу русских старопечатных изданий. Диссертация “Становление сонета в русской поэзии XVIII века”. С 1990 живет в Лос Анджелесе. Автор семи книг и нескольких сотен публикаций в разных странах мира. Переведен на иврит, украинский, датский и английский языки. Член Русского Пен-Центра, Союза писателей Москвы, Союза писателей XXI века и Союза русскоязычных писателей Израиля. Лауреат Горьковской литературной премии 2010 года в номинации “По Руси. Историческая публицистика”.
