Кто бы ни подходил к моему главному книжному шкафу (их у меня целая обойма, и функционируют они строго по ранжиру) – так вот, кто бы к нему ни подходил, каждый,
– Ну когда наконец ты выкинешь этот мусор?
Мусор – это порыжевший от времени, искрошившийся по краям лист магнолии.
Я никогда его не выкину. Пусть его выкинут после того, как отсюда вынесут меня, – те, кому уже будет всё равно. Не выкину, потому что на нём всё ещё живут выцветшие чернила строчек.
Общеизвестно, что после лекций загнать студентов, занимающихся на второй смене, на какое-нибудь собрание или торжественное заседание, – это, как говорят англичане, next to impossible, почти невозможно (благовоспитанному англичанину без «почти» тут никак не обойтись!). Я сама невеликая охотница до этих мероприятий и, честно говоря, при малейшей возможности отлыниваю, – но если у тебя последняя пара – тут уж никуда не денешься. Тут сама идёшь – и группу свою ведёшь, чуть не за ручки! Чтобы подсластить пилюлю, деканатом решено было после торжественной части иногда выпускать небольшой концерт самодеятельности. Надо вам сказать, самодеятельность наша всегда славилась, так что на таких условиях ребята оставались охотнее.
Так было и в тот вечер. Закончилась очередная говорильня. Занавес, прошуршав, закрыл от зала столы президиума, и на авансцену вышел какой-то студент – мне вроде бы не случалось видеть его на факультете. Рядом со мной оказалась начальственная лама (не будем уточнять, назовём её просто N.N.) – мы с ней когда-то учились на одном курсе. Знаете, это не очень комфортная ситуация – если твоим начальством случайно (или по какой-то не случайной причине) оказывается бывший троечник. Недаром в отличном фильме «Девять дней одного года» кто-то из героев говорит: «Дурак – это явление социально опасное». В справедливости этой аксиомы я давно убедилась на собственной шкуре. Не дай Бог, заподозрит, что ты умнее!..
Впрочем, я отвлеклась. Итак, я спросила у своей соседки, кто это.
– К твоему сведению – это твой студент.
– Как это – мой? Я его ни разу в своей группе не видела.
– Не видела – так увидишь, – ответствовало начальство.
Ну, что ж – раз уж это мне предстоит, стоит присмотреться.
Паренёк был невысок ростом, и как-то легко, непринуждённо пластичен. Лицо его на первый взгляд показалось мне очень светлым, но в следующую минуту я поняла, что это за счет широкой, ясной улыбки и высокого лба, щедро открытого откинутыми назад темными, крупно волнистыми волосами.
В зале довольно заулыбались. Очевидно, парень не первый раз выходил на сцену – его знали и с интересом ожидали чего-то хорошего. Было непонятно: как же так – все его знают, он мой студент – а я его впервые вижу!
Просто, без всякого официоза и без актёрского наигрыша, он заговорил с залом – и зал охотно откликнулся. Пошутил – в зале засмеялись. Щёлкнул пальцами – занавес пополз в сторону, открывая на сцене одинокое кресло с гитарой. Заговорщическим жестом парень поднял палец: слушайте, сейчас что-то будет! Слушатели в ожидании вытянули шеи – и я в их числе! Минут двадцать со сцены сыпались весёлые, добрые пародии; никому не было обидно, всем было смешно: узнавали себя, своих товарищей, коменданта общежития, лаборанта фонокабинета, секретаря деканата – свою университетскую жизнь. Когда Саша – так, оказывается, его звали – тряхнув головой, взял финальный аккорд, зал всплеснулся дружескими аплодисментами.
Я уходила в некотором недоумении. Недоумение разрешилось на следующий же день: войдя в аудиторию, я увидела вчерашнего артиста за второй партой слева. Встал и коротко представился: перевёлся с педагогического отделения на переводческое и при переводе попросился в мою группу.
Почему-то мне везло на талантливых студентов – только не надо думать, что это облегчало мою жизнь. Скорее даже наоборот – зато делало ее значительно интересней. Так было и на этот раз.
Нужды нет напоминать вам: чтобы показать, что человечество не стоит на месте, надо время от времени устраивать маленькие революции. Очередной революцией в учебном процессе было в тот момент введение УИРСа. Знаете, что такое УИРС? Оно вам не очень-то и нужно, но так, для эрудиции, я объясню: это Учебно-Исследовательская Работа Студентов. Ничего, кроме названия, нового в этом не было, но… Всё-таки прогресс!
Знаете, я как-то ехала мимо авиазавода – там на фронтоне электронное табло показывает время и температуру дня. Так вот, в окно трамвая я чётко увидела: в 12.10 температура была + 0. Понимаете: ноль – но всё- таки плюс! И это именно тот случай. Надо сказать, в это время как раз произошел очередной зигзаг в методике преподавания. Ну, а кафедра перевода, известное дело, – впереди планеты всей! В тот день у нас состоялось внеочередное заседание кафедры по этому поводу. Отчитывались члены кафедры, дошла очередь и до меня. «Что, – спрашивают, – вам даёт внедрение новых, передовых методов в вашей работе?» Ну, я им про то электронное табло … Не поняли меня!
На УИРС академические группы разделили между работниками кафедры по мудрому принципу: каждую группу делили по алфавиту пополам; скажем, от А до К – Иванову, от К до Я – Петрову.
Соответственно, количество семинаров представляло чётное число, но число потенциальных руководителей оказалось нечётным, а нечет, как вы уже могли догадаться, как правило, выпадает на меня. Ну, приказ командира (в данном случае завкафедрой), разумеется, дело святое – менять принцип распределения нельзя. Принято было Соломоново решение: отщипнуть от каждой группы понемножку – авось наберётся на ещё один, нечётный, семинар. А по какому принципу отщипывать? Тут уже конструктивное начальственное мышление иссякло. Было решено – пусть сами, кто захочет, отщипываются и идут к нечётному руководителю. Так мой семинар получил негласное название: группа «отщепенцев». Впрочем, позднее, он получил другое, закрепившееся навсегда: «группа камикадзе» – дальше вы поймёте, почему.
На удивление, отщепенцев набралось более чем достаточно – наверное, многие пришли просто из любопытства: почему тут всё не так, как везде? Везде сочетание «полгруппы плюс руководитель» определялось «державною рукой» – а тут они почему-то должны были «отщипываться» и объединяться в группу сами! К чему бы это?
Поскольку, как уже было сказано, их набралось больше, чем требовалось, предстоял обратный процесс: энное количество «отщепенцев» следовало отщипнуть обратно. Кого именно? Вопрос щекотливый! Пусть они его решают сами!
И на первом же занятии новорожденного семинара, как только ребята из разных групп расселись и угомонились, я произнесла примерно следующую речь:
– Наш семинар – это ваш выбор. Я это ценю и считаю своим долгом быть с вами предельно откровенной. Предупреждаю вас: я буду превышать свои полномочия. Известно, что кандидатские диссертации имеют право на некоторую компилятивность: тут отщипнул, там цапнул – с миру по нитке, голому диссертация. А я буду предлагать вам темы, которых еще никто не кушал, – отщипнуть будет негде. Придётся своей головой думать. Так что жизнь у вас будет нелёгкая, жёлтая жизнь, честно предупреждаю: вы у меня увидите небо в алмазах! Иначе мне не интересно! Поэтому, если кто хочет жизни полегче, решайте сразу – спасайтесь, пока не поздно! Скажите мне, в какой семинар вы хотите – и я вас без обид туда сосватаю. Тут брак должен быть по любви.
Несколько человек, по размышлении здравом, попросились в другие семинары – я их честно сосватала. Остальные подтвердили звание камикадзе. Я их зауважала – они выбрали нелёгкую жизнь!
Последствия не заставили себя ждать. Хотя я честно предложила им на выбор целый список тем, стоявших передо мной самой большим вопросительным знаком, нашлись такие смельчаки, что по собственной инициативе замахнулись на темы, которые, пожалуй, потянули бы и на докторскую. Хрупкий, изящный Серёжа Гришаев предложил тему, от которой у меня потемнело в глазах: «Особенности перевода английской традиционной поэзии на языки разных систем: со свободным ударением (русский, украинский); с ударением фиксированным (польский, французский) и агглютинативные языки (тюркская группа) – на материале переводов поэмы Байрона «Дон Жуан».
Нет, представляете? Говорят, Юлиан Тувим «Евгения Онегина» восемь лет переводил –старался сохранить онегинскую строфу! Так то ж с русского на польский – родня всё-таки, братья-славяне. А со строго экономного, прямо-таки алгебраического английского, где и падежей-то всего-ничего, на эти агглютинативные, со всеми их падежами и всяческими окончаниями – это ж вообще караул!
Хорошо было этому Серёже: у него мать – полька, отец – русский, он сам родился в Ташкенте и, естественно, в школе изучал узбекский, а на инязе английский и французский. А мне, несчастной, как этим исследованием руководить? Ну, правда, Серёжа принёс мне в помощь два учебника: «Инглизи тили кискаче» и «Узбекча тили кискаче» (надеюсь, я тут не наделала ошибок?). Что ж – «Бачили очі, що купували»: сама этого джинна из бутылки выпустила – пришлось изучать тюркские, ничего не поделаешь! Недаром сказано где-то в Писании: «В многая мудрости многая печали»! Потом Серёжа, кажется, из этого диплома кандидатскую сделал, – но это уже потом. А пока, в процессе, я сама исходила потом и кровью, судорожно умнея над его работой, а наши кафедральные дамы бились в свирепой истерике: кому нужна такая тема, в которой никто, кроме дипломника и его научного руководителя, ничего не смыслит!
Так ведь интересно!
Ей-богу, я просто гордилась своими камикадзе – и не без основания! Это была какая-то цепная реакция исследовательской наглости! Как вам нравится «Анализ переводческих ошибок в переводе романа Джозефа Хеллера “Уловка 22” (Москва, Воениздат)»? А? Или «Сравнительный анализ переводов нескольких сонетов Шекспира», с приложением собственных вариантов перевода – эдакое соперничество с Маршаком и Щепкиной-Куперник? Или: «Игра слов в дилогии Льюиса Кэрролла; классификация приёмов и способы их передачи»?
Саша выбрал туманное «Что такое верлибр и особенности его перевода». И в самом деле – что это такое? Ну да, – в переводе с родного французского это свободный стих. А свобода, как нас учили, – это «осознанная необходимость». Так какова же эта окаянная необходимость в верлибре, как её осознать? Большинство воображающих себя поэтами считали и до сих пор считают, что верлибр – это своего рода поэтическая анархия: рифмы не надо, никаких там ямбов и амфибрахиев – полная свобода! Пишут в столбик какую-то прозу, а самые раскованные – так и без знаков препинания. Точь-в-точь современные молодёжные танцы: топчись, как бог на душу положит! Это вам не мазурка - уметь ничего не надо! Но Саша восстал – его оскорбляла эта литературная неряшливость, ему нужно было нащупать душу настоящего верлибра, понять его своеобразие – ускользающее, зыбкое – порой просто неуловимое: вот-вот, где-то здесь… Нет, вы бы видели аудиторию, когда он, выступая на семинаре, решительно вывел на доске: ОСНОВНЫЕ ЗАКОНОМЕРНОСТИ ПОСТРОЕНИЯ «СВОБОДНОГО(?)» СТИХА!
Заканчивая речь, докладчик привычно светским тоном любимца публики поблагодарил всех за внимание и заверил, что в ближайшее время будут представлены способы передачи этих особенностей в процессе перевода.
Естественно, «ближайшее время» отодвигалось на неопределенный срок, но это не умалило впечатления!
Очень скоро у меня начались неприятности с абсолютно неожиданной стороны. Меня вызвали в деканат.
Начальственная дама, ответственная за самодеятельность, - та самая моя однокурсница, если помните – официально (в кабинете же!) перейдя «на Вы», металлическим голосом воскликнула: «Вы что себе позволяете?»
Интересное вступление! Действительно – а что я себе позволяю?
– Вы срываете работу факультетской самодеятельности!
Честно говоря, я оторопела – как это мне удается? Как говорится, где имение, а где вода? Какое я имею отношение к самодеятельности?
– Ваши студенты не являются на репетиции!
Опять-таки: where do I come in? Я-то тут при чём?
– Вы должны отпускать их с лекций на репетицию!
– Да у меня никто не просился.
– Так они не хотят!
Вот это уже был действительно крик души! Слава богу, я удержалась, не фыркнула – хватило благоразумия. Только невинным, нейтральным голосом предложила:
– Так может действительно лучше проводить репетиции не в лекционное время?
– Скажешь тоже, – буркнула дама, переходя «на ты».
Вроде бы обошлось! Дорогие мои мальчишки!
Работать было немыслимо трудно, но необыкновенно интересно! Каждый раз нам не хватало положенных девяноста минут «пары». Какие там перерывы! Эти паршивцы не выпускали меня ни в буфет, ни в туалет! Иногда даже звонок на следующую лекцию не мог их разогнать. Вопросы, возражения, гениальные идеи сыпались градом. В деканат стали поступать жалобы от лекторов, что я не выпускаю студентов на перерыв и следующая лекция, соответственно, из-за меня начинается с опозданием!
Бдительная моя свекровь неоднократно докладывала сыну, что чуть ли не каждый вечер наблюдает с балкона, как меня «не трое, так четверо провожают», на что он, слава Богу, резонно ей отвечал, что пока провожают трое или четверо, это не опасно.
Лекций моих «камикадзе», как правило, не пропускали: слишком много возникало вопросов, которые позарез надо было обсудить, и языки чесались поспорить – поэтому, когда Саша пропустил несколько занятий кряду, это вызвало беспокойство. Ребята предположили: может, что-то с родителями? Я и не знала, что родители его – пенсионеры, что живётся им нелегко: одет он был всегда не шикарно, но с изысканным вкусом. Ребята объяснили, что Саша сам себе шьёт. Надо же! Оказывается, в общем-то спорное утверждение, что талантливый человек талантлив во всём, иногда подтверждается!
В деканате мне дали их телефон. На звонок ответила Сашина сестра: Саша в больнице.
Позвонила в студенческую. Мне сказали, что диагноз пока не ясен, и вообще по телефону на такие вопросы не отвечают. Кто-то из ребят вызвался его навестить. А на следующий день, войдя в аудиторию, я застала группу странно, хмуро взъерошенной: Сашу перевели из студенческой в тубдиспансер. Туберкулёза ребята боялись. Боялись за Сашу – и за себя. А N.N. услыхав новость, возмущённо отметила: «Опять из-за Вашей группы срывается факультетское мероприятие!»
Позвонила в диспансер. Сказали, обследуют. Это было, по-моему, в пятницу.
Во вторник у меня не было первой пары, можно было пойти в тубдиспансер – по телефону ведь всё равно ничего не скажут.
Знаете наш первый тубдиспансер? Старое-старое здание в глубине двора, по улице, когда-то носившей романтическое название Черноглазовской… Собственно, это и не двор вовсе: когда-то был целый парк чьей-то усадьбы; потом, по мере застройки улиц, две параллельные улицы отхватили по изрядному куску – остался большой проходной двор, тенистый, заросший старыми деревьями, со скамеечками и даже парой столов, и экзотической надписью: «ВЫХОД БОЛЬНЫХ ЗА ТЕРРИТОРИЮ ПЕРВЫХ ВОРОТ ЗАПРЕЩЁН». Которые ворота считать первыми, если они всего одни, и какая у ворот территория – этот вопрос, по-моему, до сих пор остаётся открытым. Но диспансер старый, свято чтущий свои традиции, и врачи здесь хорошие – знаю по собственному опыту. Главврач, усталая, красивая немолодая женщина, сказала: мне: «Знаешь, студента твоего мы сегодня выписали, он не наш клиент». Я не успела ничего сказать – она остановила меня движением руки: «Я тебя не обрадую. Мы передаем его в онкодиспансер. У мальчика лимфогранулёматоз. Жаль мальчика. Был бы туберкулёз, мы бы его вылечили – ты же знаешь: у тебя у самой процесс был не подарок!» Узнала-таки бывшую пациентку – только легче мне от этого не стало.
С Сашей мы столкнулись в дверях. Бледный, но внешне спокойный, он спросил: «Вы уже знаете?» Я молча кивнула – ещё не придумала, что ему сказать. Он сам заполнил паузу: «Если можно, никому не говорите – я не хочу, чтобы родители узнали. У папы инфаркт был… Я приду на занятия в пятницу». И невесело пошутил: «Помните у Гайдара “Военную тайну?” Пусть это будет нашей военной тайной». Я снова кивнула – а что я могла сказать!
Два дня пыталась выяснить, что могла, о лимфогранулёматозе. Информация была неутешительна. Недавно – совсем недавно – факультет похоронил одного преподавателя с птичьей фамилией Бусел. Большой, грубовато-весёлый, он казался прочным, как сколоченный из нетесаных досок стол в дворовой летней кухне. Кто мог подумать, что он так быстро, так неожиданно уйдёт – где-то в подмосковной клинике. Сколько он болел – неизвестно. А одна очень славная, молодая преподавательница просто сказала мне, что ей врачи вроде бы обещали лет тринадцать жизни. Ходит она в парике – значит, химия. Но все говорят, с этой хворью надо ехать в Москву – там надёжнее. Этим же, говорят, больна Майя Кристалинская.
Стыдно сказать, но в Сашином обследовании я почти не принимала участия – ну что я понимала в онкологии? Занималась этим в основном Сашина старшая сестра – от родителей правду скрывали. Занятия Саша старался не пропускать. О болезни его знали мы трое – и деканат.
Через некоторое время Саша рассказал мне, что у сестры есть подруга – знаменитая травница и врач-гомеопат, которой удалось излечить от лимфогранулёматоза уже двоих. Она берётся вылечить его. Уже разработана схема лечения, но для этого он должен какое-то время пожить в Крыму. Как дипломник и отличник он имел право на свободное посещение лекций. У Зары (так звали травницу) в Крыму, где-то под Гурзуфом, нашлась знакомая, которая согласна была принять квартиранта с тем условием, что вместо платы за жильё он будет заниматься английским с её сыном. Саша светился надеждой. На всякий случай я послала его в деканат оформить отъезд официально. Он пошел – и вскоре вернулся сияющий: та самая N.N. заверила его: «Ну что ты, Саша, в самом деле! Зачем эти формальности? Ведь мы же свои люди!» Как вы помните, Саша вёл все вечера…
Уехал. Было тревожно, но письма он писал шутливые, с подробным описанием моря, хозяйки и хозяйкиного сына. Главы диплома и вопросы, возникающие по ходу работы, присылал аккуратно. По договору с ЦНБ, сестра посылала ему требуемую литературу даже – по межбиблиотечному абонементу – из Ленинки и «Иностранки». Я отвечала ему по возможности без промедления, разбирая присланное строго и придирчиво. Кафедральные дамы возмущались моей стервозностью – они не понимали, что Саша не из тех, кому нужны поблажки, а я знала, что он бы мне поблажек не простил. Или – ещё хуже – он решил бы, что я УЖЕ махнула на него рукой.
В остальном жизнь на факультете текла по-прежнему, как всегда, полосато, с обычными мелкими приятностями и неприятностями, как вдруг, в начале смены, столкнувшись со мной у лифта, лаборантка кафедры кинула мне через плечо: «Ты знаешь, твоего Цирковича за прогулы стипендии лишили». Я не поверила – он же дипломник и отличник! Но Алка попусту болтать не станет: разрешение не было оформлено официально.
Я вихрем влетела на факультет. У окна, между доской объявлений и дверью партбюро стоял Саша, смертельно бледный, но внешне спокойный. Приехал!
Все это время стипендию за него по доверенности получала сестра. Получала – и высылала ему. И вдруг оказалось, что получать и высылать нечего: «Александр Циркович лишен стипендии за прогулы». Прогульщика вызвали в ректорат. Прогульщик явился.
– Саша, а как же N.N. Вы к ней ходили?
Он бледно улыбнулся:
– Не понадобилось. Она присутствовала на судилище.
– И что же?
– Ничего. Пожала плечами.
У меня в голове стучат шальные молотки. Я врываюсь в кабинет мадам и сбивчиво пытаюсь высказать, что я думаю о ней, о деканате, о факультете, о ректорате, о человечестве вообще – но она, почти не повышая голоса, роняет:
– Не понимаю, чего ты скандалишь. Это же фактически отработанный материал, этот Циркович.
Это добивает меня окончательно. Честное слово, я не могу с достоверностью восстановить, куда меня носило, с кем я ругалась, помню только последнюю инстанцию –кабинет главврача студенческой поликлиники.
– Да поймите вы, – долблю я этой терпеливой, немолодой женщине, – да поймите вы, что я не могу послать мальчика за справкой, что он смертельно болен! Дайте мне эту проклятую справку, вот мои документы, я у них куратор…
Не знаю, что я там ещё говорю – но в конце концов я ухожу из этого белого кабинета со справкой в руках; женщина ещё говорит мне вслед какие-то добрые слова – не знаю, какие, потому что сейчас у меня одна забота: положить эту чёртову бумагу на стол перед ректором, да-да, непременно перед ректором, и позвонить Саше, что стипендия ему начислена!
И Саша снова уезжает в Крым, и заканчивает там диплом, и блестяще его защищает – ведь недаром же я так свирепо вычёсывала всех блох из его работы!
Но начинается морока с предварительным назначением, а потом с окончательным назначением. Оказывается, что, поскольку он не единственный ребенок у пенсионеров-родителей, и поскольку он лечился у частного лица, которое не может выдать ему необходимую справку… Снова приходится ходить, просить, ругаться – но в конце концов всё улаживается, и Саше дают свободный диплом. И тут выясняется, что Зара переоценила свои возможности, и улучшения нет, и только потеряно время – и надо обращаться к традиционной онкологии в Харькове, в Москве, и уже бесполезно скрывать от родителей, а они сами уже едва живы. И Саша работает – он дает уроки, потому что надо на что-то жить, если ты еще жив. Каждый урок он готовит, как сценарий, в котором он главное действующее лицо – неизменный мистер Алекс. Маленькие ученики его обожают – ведь он артист, вы ещё не забыли? А кроме того, он пишет весёлые маленькие притчи о будничных вещах: о венике, о вентиляторе, о чайном сервизе и алюминиевой кружке.
Здесь их почему-то никто не печатает: Их печатает в Татарии газета «Литературная Казань» под псевдонимом А. Сашко – в редакции газеты работает Сашин школьный товарищ. Наверное, Саше очень страшно, потому что притчи он пишет очень веселые. Не знаю, платят ли ему за это что-нибудь или только присылают очередной номер газеты. Мы никогда об этом не говорим.
Приезжая в Москву, во Всесоюзный онкоцентр на плановое лечение, он обязательно вырывается во МХАТ, на Таганку, в театр Ленинского комсомола и театр Эфроса – ему не надо покупать билеты, потому что во многих московских театрах играют его товарищи по когда-то знаменитому университетскому СИНТу.
Но однажды, возвратившись в палату после очередного спектакля, он едва успевает ухватиться за край умывальника: чёрно-красный поток расплескивается по белой эмали. Растерянно утирая кровь на губах краем казенного полотенца, Саша виновато роняет испуганному сопалатнику: «Кажется, всё…»
Через день приезжает вызванная телеграммой сестра. Отыскав глазами впечатанное в подушку серое Сашино лицо, она беспомощно задает ненужный вопрос: «Как ты себя чувствуешь?»
Нет, Сашу и в последние минуты не покидает чувство юмора. Улыбаясь синими губами, он поднимает бескровную руку и, сжав кулак, оттопыривает большой палец: «на большой!».
Выговорить это он уже не может.
Вы спрашиваете, при чем тут лист магнолии? Саша прислал мне его из Крыма в большом конверте вместе с последней главой диплома, последними переводами и последними стихами. За многие годы чернила выцвели, но всё равно на листе ещё можно прочесть:
«Дорогому Учителю в знак глубокой благодарности и уважения
Ученик и студент
А. Циркович»
Ему было двадцать три.
Наверное, я сама многому у него научилась – вот почему пожелтевший, искрошившийся лист магнолии вынесут из моего дома только вместе со мной.
Мельницкая Инна Владимировна – поэт, прозаик, переводчик, пишущая на русском и украинском языках. Коренная харьковчанка. В течение многих лет преподавала на факультете иностранных языков ХГУ, руководила литературной студией, воспитавшей целый ряд переводчиков иноязычной прозы и поэзии. Произведения переводились на белорусский, мордовский, молдавский и итальянский языки, входили в русскоязычные издания США и Израиля. После выхода в свет книг «Когда не было лета» и «Надпись на парапете» в 1989 году И. Мельницкая была награждена итальянской медалью ASS.NAZ. ALPINI, а в 1999 году была приглашена британской киностудией Би-Би-Си для участия в многосерийном фильме «Война века». Лауреат премии имени Бориса Слуцкого и конкурса «Русское слово Украины 2002, международной премии имени Юрия Долгорукого и звания «Харьковчанин года 2005», юбилейной премии журнала «Радуга».
