НАСЛЕДСТВО
Наследство вымерших времен
на серебре спокойно спит;
их проявил гидрохинон,
их закрепил гипосульфит.
Сочится тускло красный свет,
и Стикса темная вода
на дне пластмассовых кювет
вбирает лица и года.
Потомку будет невдомек,
что мы записывали сны
на влажном серебре, поток
обычной световой волны
в стеклянной линзе преломив.
Он будет думать: это – миф.
РИМ
There is a world elsewhere (Shakespeare, Coriolanus)
Есть мир за пределами звука,
Его не опишут слова.
Стрела вылетает из лука,
Упрямо дрожит тетива.
А дальше – черта огневая,
Где стерлись иные черты.
Есть Рим за пределами рая,
И рай – за пределом мечты.
Слова, и пространства, и годы
Сотрутся, истлеют, уйдут.
Есть мир за пределом природы,
За кромкою наших минут.
Так молния в небе хранима,
Разрядом пронизана тьма.
Есть мир за пределами Рима,
И Рим – за пределом ума.
ОДНА ИЗ НИХ
Который раз, в отдельном сне,
среди сплетающихся ниток
я вижу вечности избыток,
узлы, доставшиеся мне.
Одна из нитей чуть видна,
но всё, что станется со мною,
определит она одна
своей свободною длиною.
В цветной оборванной кайме
я различаю нитку эту –
одну из них, к другому лету
ведущую, к другой зиме.
ПЕСНЯ О ПЛАНЕТЕ ДВУХ ЛУН
Памяти Александра Галича
Планета двух ущербных лун,
Где миром правят Лжец и Лгун.
Восходит первая луна –
На царство чествуют Лгуна.
Луна склоняется к дворцу
У моря, где лазурность вод –
Он власть передаёт Лжецу,
И умиляется народ.
Планета сносная вполне,
Мы не меняемся в лице,
Нам было хуже при Лгуне,
Нам станет лучше при Лжеце.
Вторая светится луна,
Коррупция побеждена,
Как мер драконовских творца,
Народ приветствует Лжеца.
Дворец воздвигнут за дворцом,
Враг поражён внутри и вне;
Ох, стало круто под Лжецом,
Была свобода при Лгуне.
Так каждый вождь наш лунолик,
Их лики с нами до конца,
И каждой мыши робкий клик
Найдёт Лгуна или Лжеца.
Луной сменяется луна,
Мы не очнёмся ото сна,
Во сне нам снится лунный свет,
О солнце разговоров нет.
ПРЕДЕЛ
В природе есть предел, и это не секрет.
Но если допустить, что некий общий свет
из тех краёв, где стынет беспредельность,
сочится в этот мир, за миллионы лет
проникнув в суть вещей и им давая цельность –
тогда действительности рокот непрерывный
мы можем прочитать, как строки книги дивной,
как беглой истины почти истлевший след,
как белых облаков на белом небе ряд;
мы можем записать, понять, перевести
произошедшее на огненном пути,
в той путаной сети иных координат,
не полагающей пределов и границ,
где бездны и миры вскипают и горят,
где наш бессмертием ошеломлённый взгляд
хранит наследие сияющих страниц.
ПРИМЕЧАНИЯ
Если память есть запись особыми знаками,
находимыми в атомах ли, в лексиконе ли,
к ней нужны примечания, чтобы мы поняли,
что стоит за Мальстрёмами и Зодиаками,
почему зарастают источники знания
тростниками уныния и умолчания,
для чего наступают эпохи изгнания,
где никто не умеет давать примечания.
ТРОПА
Куда ведешь меня, тропа?
Скажи мне, не идешь ли ты
От Геркулесова столпа
До Ахиллесовой пяты?
Во тьме смятений и систем
И в ожидании суда
Кто проложил тебя, зачем,
Когда, а главное – куда?
Здесь дух Европы не потух,
И по тебе идут, смеясь,
И дерзкий шут, и гордый князь,
И Дон-Кихот, и Винни-Пух.
Тебя чуждается толпа,
А мне любезна ты, тропа,
И мне твоя любезна грязь,
Забрызгавшая позументы.
Бежишь, как Мебиуса лента,
Перекрываясь и виясь;
То вовсе выскочишь из рамы,
А то нырнешь под акведук,
А то опишешь полный круг
И вновь придешь к началу драмы.
И снова скачет дерзкий князь,
Один, подобен Агасферу;
Под ним, сияя и двоясь,
Тропа уходит в тропосферу.
В ПОЛУСНЕ
Я вижу явственно, что в мире нет
и не было ни выбора, ни толка,
но ненадежно пригнана защелка,
и различим за ставнями рассвет.
В углу торчит неубранная ёлка,
я сочиняю умственный сонет,
а в телевизоре опять портрет
очередного фюрера унд фолка.
Зарыться снова в сон – но полусна
ткань расторможена, размягчена;
и гаснут очертания кристалла,
где виделись и замок, и река,
где записи исходные листала
тогда еще усердная рука.
РЕКА
Всё, что ни есть на белом свете –
огонь на солнце, лёд в комете,
пещер невидимая тьма –
всё к нашей жизни равнодушно,
в то время как она сама
собой, меандрами реки
извилистой, течёт послушно,
и каждый день её изучен
у этих гипсовых излучин,
где все события легки.
И целый мир собрался здесь
в единый фокус, в эту взвесь
ещё не меркнущего сна,
топографического пира,
и версия иного мира
уже не так удалена.
Сквозь эту ткань иной пловец,
и солнц, и истины ловец,
возьмет остатки наших снов
в свою ладью, как горсть жемчужин,
там каждый вдох и выдох нов,
и каждый всплеск и отблеск нужен;
там счёт идет на доли шага,
там крепче ньютонова тяга,
а берега моей реки
непредставимо далеки.
ДОРОЖНАЯ ПЕСНЯ
Пою опасности и опечатки,
которые, волнуясь и ветвясь,
с пустотами в испытанном порядке
настойчиво настраивают связь.
Что, если этой музыкой отдельной
спеть о бессодержательной, бесцельной,
бесценной силе, не подвластной дням,
что метроном отсчитывает нам?
Легко, на джипе в мареве предгорий
пыля, следить за сетью рудных жил,
да полагать в тиши лабораторий,
что знаем суть и цель природных сил.
Видны следы, оставленные швами
былых времен, и кажется с руки
обманчиво пригодными словами
картировать свои материки.
КОРФУ
Есть уголок на карте мира,
где лимерик Эдварда Лира
граничит с греческой волной;
где бегал юный Даррелл рядом
с роскошным королевским садом,
бок-о-бок с крепостью двойной;
где нынче очередь за мной.
На Корфу время уловимо,
оно течет меж древних плит,
пока на палубе дождит
и горы двигаются мимо.
Я благодарно узнаю
и образ огненного Крыма,
и облик нежного Гель-Гью.
Как много в памяти названий!
Я знаю эти берега,
и ткань таких воспоминаний
мне бесконечно дорога.
ДЕДАЛ
Наверное, какие-то детали
мы не учли. Так в детстве мы взлетали
в сияющую мысль в блаженстве сна,
где нам была Вселенная видна.
И капал мягкий воск на горы Крита,
и кони Солнца мчались на закат,
и через Океан стремился взгляд
в ту, Западную, Индию – она
в то время не была еще открыта.
Нам остаются буквы алфавита –
но Гелиоса заходящий след
и Королевы Снежныя чертоги
не сохраняют мудрость прошлых лет.
Я думаю, что так хотели боги;
другого у меня ответа нет.
ГЛАГОЛЫ
Как разведать и смешать
то, чем видеть и дышать?
Как запомнить и решить,
распороть и перешить?
Как проснуться? как прощать?
укрывать и укрощать?
Как забыть и вновь назвать,
разгадать и раздавать?
Как в словах запечатлеть
то, что будет греть и тлеть?
Хоть на четверть, хоть на треть –
как суметь не умереть?
ВООБРАЗИ
Вообрази, что бесконечный путь
не существует; что концы с концами
не сходятся; что истинная суть
божественного спрятана жрецами
в швейцарский сейф... Я часто замечал,
что всё, что прежде делалось и пелось,
застыло и осунулось; и врозь
идут события; и мирозданья ось
есть некая уже окаменелость,
а вовсе не начало всех начал.
И звук не возникает на струне,
и Галилей взирает в небо втуне,
и юный Ньютон в áнглийском июне
не пролагает тропочку ко мне.
И ангелов не видно на Луне.
НАСЛЕДИЕ
Архив сознания перебирая,
я часто обнаруживаю в нем
знак или два, застрявшие у края,
горсть жестких букв, оплавленных огнем;
оплывшей глинописи древний след,
девонское житье и меловое –
смотри: его наследие живое,
насвистывая, вылезло на свет!
И каждый скрупул жизни, каждый гран
ее течет в избытке предложений,
в пределах проницаемых мембран:
как не увлечься нежностью движений
в такой скупой конкретности, в такой
простой копировальной мастерской?
Но нету места в этом экипаже
для наших формул или наших фраз:
наследственность не видит нас и даже,
я думаю, не ощущает нас –
ни другом-гением, ни чуждым игом;
мы с ними счет ведем по разным книгам,
учитывая разницу, гордясь
приобретенным, внеприродным бытом,
пока еще поддерживая связь
с глухонемым исходным алфавитом.
СМЫСЛ
«Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке...»
(Арс. Тарковский)
Мы часто празднуем победу
от горьких истин вдалеке,
когда Оккам идет по следу
с ненужной бритвою в руке.
И на монашескую бритву
мы то науку, то молитву
готовы выставить в ответ,
а смысла и поныне нет,
как не было во время оно,
нет ни снаружи, ни внутри,
смотри об этом у Платона,
у Аристотеля смотри.
ГЛЮК
Es gibt keinen Weg zum Glück.
Glücklichsein ist der Weg.
(Gautama Buddha)
Истекает мрачный век,
есть у века кайнен вег,
нет у века больше тайн,
ноу вэй цум глюклихзайн,
перекрыты все пути,
надо ворона найти.
Лошадь моет красный конник,
заварю себе лимонник,
кот залез на подоконник,
вот и ворон тут как тут:
черти ворона несут.
Велком, велком, мистер ворон,
нам известен с давних пор он,
мы продолжим старый спор:
я читал в живом журнале,
как на прошлом биеннале
ты молол ученый вздор,
вредный и ненужный вздор.
Каркни, ворон, из Эдгара,
мастер черного пиара,
каркни с нами заодно:
что планета перегрета,
что предвидится комета,
что забвенье ждет поэта,
все мы видели в кино;
знаешь, ворон: вам, пернатым,
вроде бы не виноватым,
тоже сгинуть суждено;
вот такое, брат, кино.
Говори же, ворон-птаха;
по тебе не плачет плаха,
так скажи, ради аллаха,
что погубит этот свет?
Каркнул ворон: “Интернет!”
Из-за дымовой завесы
не спеша выходят бесы,
огнемет наперевес,
прикрывающий прогресс.
Где же этот самый ворон?
Глянь, присел на монитор он
и уставился в упор,
и глядит без разговора,
как мелькает духов свора,
и без карканья, без ора,
вечно смотрит с этих пор,
смотрит ворон в монитор.
Виктор Фет. Поэт, биолог. Родился в 1955 г. Окончил Новосибирский университет. Работал зоологом в Средней Азии, с 1988 – в США. Преподает биологию в Университете Маршалла (Хантингтон, Западная Виргиния). Публиковался в периодике США, Германии, России. Автор четырех книг. Корреспондент журнала «Литературный европеец» в США. Один из авторов антологии «Общая тетрадь. Из современной русской поэзии Северной Америки» (М., 2007). Первым перевёл на русский язык «Охоту на Снарка» Л. Кэрролла .
