(отрывок из романа)
В 1601 году в царствование Бориса Годунова на Русь обрушилось неслыханное бедствие – неурожай, длившийся три года подряд. Голодная смерть косой прошлась по всей державе. Люди облик человеческий потеряли, известны были случаи людоедства.
Годунов распорядился раздавать голодающим деньги и хлеб из царских житниц. Деревне же не помогал никто, и целые толпы крестьян ринулись в столицу. Их ждала мучительная смерть – к тому времени и там уже начался голод, ибо деньги вскоре утратили цену, а хлебные запасы истощились. За три года в одной лишь Москве умерло от голода 120 тысяч человек.
Голодающие крестьяне и холопы стали собираться в разбойничьи отряды и грабили идущие в Москву обозы. Самый крупный из этих отрядов – отряд Хлопка – орудовал в окрестностях Москвы.
Весной 1603 года Годунов поручил охранять Москву виднейшим членам Боярской думы. Москва была разделена на одиннадцать округов. Их возглавляли бояре и знатные дворяне.
День безоблачный, хороший, ясный день. Зеленую московскую улицу освещает солнышко позднего лета, то, что греет, но уже не изнуряет зноем. В яркую прелесть Москвы, - садов, еще не тронутых желтизною, церквей и колоколен, - вплетается мрачная нота. Прогромыхала по брусчатке прикрытая рядном телега – каждому понятно: везут покойников, умерших с голодухи. За переносным прилавком стоит раздатчик, то и дело нагибаясь, достает из корзины загодя нарезанные краюхи хлеба. А толпа перед прилавком все не убывает, шумит - тревожные глаза, исхудалые лица. Но толкотни не возникает: рядом с прилавком – пристав, следит за порядком.
На прекрасном сером коне едет всадник, по всему видно, человек знатный – на коне богатая сбруя и сам красиво, изящно одет – первый щеголь на Москве. И собой хорош – широкоплечий, стройный. Давно не юноша, но далеко еще не стар.
Его многие знают, уважительно кланяются. Он приветно кивает в ответ, серые глаза из-под черных ресниц освещаются теплой усмешкой.
– Дяденька Терентий, это кто? – громко спрашивает мальчик у идущего с ним рядом посадского человека, только что поспешно поклонившегося всаднику.
– Это, Проша, окольничий. Петр Федорович Басманов, для простых людей первый заступник, справедлив и щедр.
– Последняя корзина к концу подошла! – кричит раздатчик. – Три краюхи осталось, не буйствуйте, люди!
Руки жадно тянутся, трое счастливцев поспешно отходят. Мальчик лет десяти, первый, кому не досталось, жалобно смотрит на раздатчика и вдруг начинает плакать. Он громко всхлипывает, худенькие плечи трясутся от рыданий.
– Вот бедолага-то, – говорит дядя Терентий и роется в карманах в поисках полушки.
С грохотом останавливается золоченая карета, из нее выскакивает жилец*, смаху толкает за собою дверцу, но дверца не закрывается – кто-то внутри кареты тому препятствует. Вот диво-то! Вопреки обычаю, из кареты выглядывает девичий кокошник и любопытный карий глаз. Остальная часть лица прикрыта белой косынкой.
– Раздатчик, стой! – приказывает выскочивший из колымаги служитель. – Милостыня голодающим от ее высочества царевны Ксении! Сейчас похлебку вынесу, мясо и хлеб.
– Мальчика, мальчика накормите! – кричит из колымаги звонкий голос. – Пахомыч, последи, чтоб мяса ему дали!
– Александра Павловна, опомнись! Уймись! – укоризненно произносит Пахомыч. – Где это видано, чтоб в твоем звании…
Но его спутница и не думает подчиняться.
– Мальчик, подойди ко мне, – приказывает Басманов. – Не тревожься, мясо от тебя не убежит.
Он бросает ошеломленному мальчишке полтинник.
– А мне? А мы-то что ж? – кидается к Басманову толпа.
– Ульяновна, возьми и раздели между всеми, – он протягивает рубль высокой, бедно, но опрятно одетой старухе. Затем обводит взглядом толпу, мягкой улыбки в серых глазах как не бывало. Взгляд тверд и холоден, как сталь. – А вы не вздумайте мальчишку обирать. Не поздоровится. Кто там орет: несправедливо? Вы за себя постоять сумеете, а он беспомощный. А что ослушник от меня не скроется, я чаю, известно.
Видать, и впрямь известно. Все покорно возвращаются к прилавку и мальчишку пропускают вперед.
У любопытной девушки в карете косыночка почти совсем сползла с лица. Два карих глаза оживленно наблюдают и за Басмановым, и за толпой, и за Пахомычем, который, открыв заднюю дверцу, несет раздатчику ведра и корзины с едой – ведь не развлекаться же она сюда приехала! Поручение царевны исполнять.
Все, кто был на улице, так и застыли. Этакое зрелище – как можно пропустить.
– Дяденька Терентий, вот теперь я понял, почему ты говорил: заступник! – раздается детский голосок.
Дверца наконец захлопнулась, карета отбывает.
С племянником Терентия Прошей не все согласны. К Басманову подъезжает боярин, заметно постарше его. В глазах его насмешка, впрочем, не злая. Глаза разные – один прищурен, только щелочка видна, но и прищуренный и открытый глаз светятся умом и лукавством.
– Сдается мне, Петруша, ты в моем округе распоряжаешься, как дома. Каждый нищий тебе знаком. Был бы у нас завсегда выборный царь…
– Бог знает, что ты городишь, Михаил Глебович, – торопливо перебивает его Басманов. – Нешто я тебе в чем дорогу перешел? Что вдруг вздумалось говорить такое?
– Пошутил, не бери в голову. Брата едешь проведать?
– У меня тут два брата начальствуют в округах. С обоими хочу повидаться.
– Да, да, у тебя еще сводный. Он, кстати, тоже наблюдал сие любопытное действо. Василий Васильич, подъезжай поближе, ты что, соседушко, округ свой покинул и за углом, словно тать, стоишь? – позвал он и, уловив, что не следует, назвав одного из братьев по отчеству, другого звать Петрушей, продолжает: – А ты, Петр Федорович, каким чудом избег нашей почетной обязанности? При твоей распорядительности…
– Отдыхаю. Рана не зажила, - коротко отвечает Басманов.
– Не заметно, чтобы ты так уж истомился от кровопролитий. С крымчанами, что ль, воевал?
Басманов кивнул.
Тем временем подъехал и Василий Голицын.
– Дяденька Терентий, а кто это с Басмановым говорит?
Терентий, весь обратившийся в слух, рассеянно буркнул: «Кривой».
– Кривой! – развеселился Проша. - И впрямь кривой. Хорошо придумали: кривой!
– Тише ты, разорался некстати, - шикнул Терентий. – Это боярин Салтыков Михаил Глебович. Пошли отсель, с тобой и до беды недалеко.
– Видел, видел, какой ты милостивец, – улыбаясь, говорит Голицын. Братья, не слезая с коней, обнялись. – Надо бы нам Ванечку проведать, в опасном округе служит.
– Очень даже надо, – заметил Салтыков. – Мало того, что округ опасный, он еще и служит больно ретиво. Совсем страха не ведает.
– Это ты о чем? – встревоженно спросил Басманов.
– Вы к нему едете? Вот и узнаете от него. А меня лучше о чем другом спросите.
– И спрошу, – улыбаясь, говорит Басманов. – Что это за особа, такая живая, из дворцовой кареты выглядывала?
– Вельяминова Александра, сенная боярышня, – тут же сообщил всезнающий Михаил Глебович. – С царевной Ксенией они, сказывают, как подруги, царевна зело полюбила ее. А что, приглянулась?
– Я человек женатый, – с важностью произнес Басманов.
И все трое почему-то засмеялись.
На том и расстались. Сводные братья быстро двинулись к Тверскому округу, где начальствовал Иван Федорович Басманов, родной и младший брат Петра Басманова. Солнце было уже у горизонта.
Петр еще в детстве привык относиться к младшему брату с нежностью, но покровительственно, как бы чуть-чуть свысока. Между тем детина вымахал выше его ростом, с дивными отцовскими очами, соболиными бровями – красавец, взор не отвести. Не одно женское сердце замирало при виде Ивана Басманова.
Был он отчаянно, до дерзости храбр, а душою прост и ясен, как василек в поле. И старший брат боялся за него, безрассудной его смелости и простоты.
– Что ты там еще надумал, отвечай, – напустился Петр на младшего брата. – Жить надоело, али голову тяжело носить? Что так спешишь от нее избавиться?
– Ладно тебе, ничего особенного я не надумал, – улыбаясь, отвечал Иван. И тут же озабоченно нахмурился. – Покараулил бы ты в моем округе. Чертов Хлопко не сегодня-завтра по московским домам начнет шарить.
– Понял, – мрачно сказал Петр. – А ты хоть знаешь, сколь велик его отряд?
– Отряд большой, поболе моего. Да у меня стрельцы обученные, хорошо воюют.
– Хлопко, я полагаю, тоже своих обучил. Что значит поболе? Ты что, на глазок примерял? – язвительно спросил Петр. – У него, скажем, две сотни, а у тебя полторы?
– Сотня, – хмуро буркнул Иван.
– Ты одурел, что ли? Хочешь с сотней против большого отряда идти, который на Москву нападать не боится. Один против двоих! Ничего себе! Да и откуда мы знаем, что у него двести? Ты бы хоть лазутчиков заслал. Вдруг у него не двести, а тыща?
– Прямо тебе тыща, – хмыкнул Иван. – Засылал три раза, не вернулись. Что ж, мне всех людей на него извести?
– Да, у тебя тут не густо. И лазутчиков толковых не завел. Не торопись пока с этим, Ваня. Я пришлю умелых людей. Будем знать, каков отряд, подкрепления попросим.
– Знаю я твоих умелых, по неделям разведку ведут. И подкрепления просить – долгое дело. Мне тезка, младшенький наш, обещал с холопами своими пособить.
– Вот спелись два Ивана, на рожон лезут! – сердито молвил Василий Голицын. – Ты Ваню Меньшого не втягивай, не спросясь у меня. Петя правильно говорит, спешить не надо, сделай как след разведку, потом…
На Тверской дороге, совсем близко раздались выстрелы и, казалось даже, донесся крик. Иван мигом выбежал из сторожки, вскочил на коня и помчался с одним стремянным.
– Вот отчаянная голова, полетел в одиночку, – удивленно произнес Голицын, неторопливо направляясь к двери.
Петр уже отвязывал коня. Караульные стрельцы спешили к воротам. Князь Василий Васильевич покачал головой и, вспрыгнув на коня, которого подвел его стремянный, поскакал вслед за Басмановым.
Добрались быстро. Не проехав и версты, увидели освещенную фонарем карету. Диковинного вида старец в высоком иноземном колпаке и иноземном же обширном плаще вглядывался в темноту, то вскидывая, то опуская мушкет.
Увидев подоспевшую подмогу, он стал размахивать руками и восклицать: «Тохтэр, тохтэр, разбои, майне тохтэр». И указывал на темную дорогу.
– Ограбили его, что ли? – спросил Иван стоявшего тут же кучера. – Пусть Бога благодарит, что жив остался. Э, да его не ограбили, - добавил он, заглянув в карету. – Вон сколько добра-то – трубы, склянки да свитки бумажные.
– Никакого нет там добра, - отозвался кучер. – Вторую карету угнали, - пояснил он. – Там позавидней товар. И дочка евойная со служанкой.
– Что ж ты молчал, дурень! – крикнул Иван и влепил ему оплеуху. – За мной, ребята, - крикнул он стрельцам и скрылся в темноте.
– Вер бист ду? – обратился к старику Петр Басманов.
А никакой он не старик. Волосы светлые с проседью. Лет под пятьдесят, не больше.
– Их бин астрологус фюр цаар Борис! – воскликнул иноземец и ткнул себя рукою в грудь. После чего возмущенно залопотал по-немецки.
– Я, я, герр астрологус! На чем прости великодушно – спешим выручать дайне тохтэр. – И дал шпоры коню, бормоча: «приехал русскому царю служить, озаботился бы хоть немного кумекать по-русски».
– А ты здорово по-басурмански нахватался, так и чешешь! – одобрительно крикнул Голицын.
– Нас с тобой один Карлыч учил. Мог бы сам чесать не хуже, коли бы не бил баклуши. Выстрел!.. Да как близко! Стало быть, догнали наши. Остерегись, здесь поворот.
– Бедный Ваня, полетел сражаться за эту тофтер, а там Бог весть сколько народу. Наших пятеро всего, - озабоченно говорил Голицын.
– Ничего сейчас мы удвоим, - произнес сквозь зубы Петр.
За поворотом, шагах в тридцати, стояла колымага с непогашенным фонарем, а рядом – ожесточенная стычка. Сколько человек - не разберешь. Петр с налету рубанул саблей здоровенного детину, чуть пополам не развалил, рядом сверкнула шашка Василия Голицына. Стремянные обоих, лихие ребята, тотчас же ввязались в бой. Бой длился недолго и в плен попали только двое. Пока стремянные вязали им руки, братья торопливо переговаривались. «Не ранен?» - спросил Петр. «Нет, царапина. Герасима убили, этот облом, кого ты первым зарубил». «Жаль стрельца. У тебя раненые есть?» «Тяжелых двое. На руках нести придется». «Еще чего! Положим в колымагу». «Да там же эти бабы, - смущенно произнес Иван. – Верезжат как резаные».
Петр снял фонарь и распахнул дверцу. «Найн! Найн! Найн!» - кричала молодая немка, сжимая в руке кинжал. Другая, постарше, целилась Петру в лоб какой-то скалкой. Он тут же выхватил ее и сломал. «Штиль!» – гаркнул Петр и, посветив фонарем, обратился к фрейлин с кинжалом. «Вир сейчас фарен цурюк, - сказал он. – Дайне фатер заждался». – Затем вытащил служанку из кареты и усадил на козлы рядом со своим стремянным.
Фрейлин не выпускала из руки кинжал, несомненно готовая защищаться. Делать нечего - Петр крепко ухватил ее руку и железными пальцами разогнул кулачок. Она взвизгнула и выронила кинжальчик. «Их хельфе, дура ты, разумеешь, их хельфе!» - заорал он и для вящей убедительности взял ее за плечи и встряхнул. Затем изящным мановением руки пригласил барышню выйти из колымаги: «Битте!» Фрейлин что-то тараторила, часто повторяя слово «фатер». «Я, я, фатер, - успокоительно произнес Петр и, подведя ее к одной из лошадей, оставшихся без седока, спросил: - Кан ду райтен?» Молодая немка закивала: «O, ja, ja», - и ловко взобралась на лошадь.
– Ну, а дальше что? – спросил Иван.
– Загружай в колымагу раненых и убитых туда же.
Пленных привязали к лошадям и возвращались не торопясь. В планы Петра не входило приволочь в сторожку двух покойников вместо двух языков.
– Вот видишь, Ваня, - назидательно внушал он брату, - что бывает, когда не знаешь, каковы силы противника. Вы поскакали без царя в голове, впятером. А сейчас из пятерых один убит и двое тяжко ранены. А не пришла бы подмога, вас бы всех перебили. И ты, не зная, сколько у Хлопка людей, собираешься в поход и даже подкрепления не просишь. Ждать, мол, долго.
– Что ж, так и позволять им перехватывать всех, кто по дороге едет? – хмуро буркнул Иван.
– Погодишь, - твердо ответил Петр. – Не то со всем своим отрядом голову сложишь. Ты над ними начальник, а людей надо беречь. Я пришлю тебе хороших лазутчиков, узнаем, сколько у Хлопка народу и прикинем, какое подкрепление просить. Будешь ждать? Не станешь дурить?
Брат угрюмо ответил:
– Ладно. Сколько хватит терпежу, буду ждать.
Петр подозрительно взглянул на него и сказал:
– Языков я допрошу.
– Кто ж, как не ты. Допрашивай, - убитым голосом отозвался Иван.
– Ты что, обиделся?
– Да нет… Герасима жалко.
Трех недель не прошло с того теплого летнего дня, в конце коего трое братьев, цвет московской знати, участвовали в поединке с холопами. Трех недель не прошло, а в окно стучит унылый и холодный дождь, и под вечер Петр велел дворецкому распорядиться, чтоб затопили печку.
Третьего дня Иван Басманов со своим отрядом вышел из городских ворот. Терпение его иссякло, он сообщил начальству, что хочет сделать вылазку, послав уже с дороги стрельца. Тот же стрелец, доложившись, побывал в дому у старшего брата воеводы с тем же сообщением. «Ну не дурень ли, – подумал старший брат. - Болван упрямый – не дай Бог убьют». Отпустил, вознаградив, гонца и долго стоял в молельной.
От языков, взятых в полон в ночном сражении, толку было мало. Петр допросил их, но по всему судя, они и впрямь не знали численности разбойного войска. Небольшие шайки перемещались, нападения происходили то здесь, то там, и простые холопы не ведали, сколько их под рукой атамана. Петр понял только одно: очень большой отряд.
Лазутчиков для брата он нашел не сразу - всех самых лучших разослали по государевым делам, - но сыскал все же двоих дошлых. Иван ушел в поход, не дождавшись их сообщений, возмущенный очередной наглой вылазкой Хлопка.
В царском дворце Петр как-то встретил спасенного ими астрологуса. Тот заулыбался, похлопал придворного по плечу – немчура! Через толмача благодарил его сердечно за спасение дочки и пригласил их беспременно навестить. «Тохтер, стало быть, не рассказала папеньке, как мы с ней в колымаге подрались? – с удивлением подумал Басманов, – скрытная девка».
Может, кто и знал об этой стычке, но не осудил спасителя. Москвичи восхищенно глядели на братьев, геройски защитивших немку, ехавшую с отцом к царю. Идешь по улице, так и слышишь за спиной: «Басманов. – Тот самый? – А какой же еще?»
Кто-то подъехал к дому. Заскрипели ворота, послышался топот копыт. «Один конный», - с тревожным удивлением отметил Петр и бросился к дверям.
В сенях стоял стрелец в изодранной одеже, с белой тряпкой на голове. На повязке темно-красное пятно, уже подсыхает.
– Что воевода? – сразу выпалил Басманов.
– Плохую весть привез тебе, Петр Федорович.
– Убит?
Стрелец отпустил голову.
Он все время этого боялся. А сейчас не мог поверить.
– Убит?! Как это сталось? Кто его убил?
– Многие. Он весь израненный, кровью истек. Упал с коня, мы бросились, а он уж – все.
Петр схватился за голову и застонал. Ваня, Ванечка, младший братец… Не улыбнется больше беспечной своей улыбкой, не войдет, чуть не касаясь притолоки головой. Вани нет! Молодого, прекрасного, младшенького, которого помнит ребенком. Да так ребенком и остался… Самый близкий, самый родной. На кого же ты меня, кровинушка, покинул?
Слуги увели Петра в опочивальню. И он плакал там и вскрикивал, и причитал, затихая на время. В их семье было много детей – одних сыновей пятеро. Петр был привязан к своим сводным, но роднее Вани во всем свете нет никого. И он бился головой о стенку, Ваня, Ванечка, василек в поле, на бранном поле, на осеннем темном поле срезанный разбойничьим ножом.
Отпевали Ваню в Лавре. Там же похоронили. Мрачный, опухший от слез Петр стоял у гроба. Рядом Голицыны, сводные братья, другая родня. И знакомые и незнакомые пришли проститься с молодым воеводой, положившим голову за Москву. Народу бездна, и многие плачут.
Петр вдруг подумал: «За три поколенья Ваня первый Басманов, которого хоронят с почестями. Славной смертью скончался, вернул честь семьи. Как-то меня похоронят?» - подумал он и отогнал эту мысль.
Когда уходили с похорон, Петр увидел за оградой карету, возле которой стояли астрологус с дочкой, оба в трауре. Дочка тоже плакала о погибшем рыцаре. Они раскланялись и немец повторил, что ожидает герра Петера в гости.
Прошло несколько дней. Однажды утром Петру сказали, что его ждет какой-то стрелец. Петр велел его позвать. Это оказался лазутчик, которого он ссудил Ивану и которого не дождался Иван.
– А где второй? – спросил Петр. – Жив остался?
– Поранили Андрюху, да оклемается. Воеводу жаль.
– Тебе жаль? – яростно спросил Петр. – Ты ко мне пришел соболезновать? Лучше бы вернулся вовремя да воеводе доложил.
– Кто ж его знал, что не дождется. Мы лесом возвращались. У Хлопка полтыщи людей было. Ежели бы не подкрепление…
– Все знаю. Коли нечего больше сказать, уходи.
– Ты не серчай на нас, Петр Федорович, - мягко сказал лазутчик. – Подкрепление сразу после нашего докладу выслали. А не то бы весь отряд перерезали да еще, пожалуй, в Москву б забрались.
– Я вижу, не мой брат, а вы с Андрюшкой спасли столицу. Может быть, награда причитается вам?
– Да на што она нам? Такое горе, столько людей полегло. Какая уж там награда, пустое говоришь. Я к тебе совсем по другому делу.
– По какому делу? – хмуро спросил Басманов.
– А вот послушай. Мы с Андрюхой, как пришли к Хлопку, лишнего врать не стали. Говорим – из Москвы бедного дворянина холопья. Там самим жрать нечего, нас и погнали со двора. Оружия при нас нет, дайте хоть по дубинке. Тот, кто нас допрашивал, говорит: здесь лес, дубинки наломайте себе сами, а прочее оружие достанете в бою. Тут вскорости возы на дороге появились, купцы ехали с зерном, мы в этом деле поучаствовали, конечно, добыли и пищали и ножи.
– И к чему ты мне рассказываешь о своих разбойных подвигах? – брезгливо спросил Басманов.
– А ты слушай, не спеши. Вроде мы с Андрюшкой и впрямь отличились, к вечеру сидим у котла, вдруг подходит к нам мужичонко и говорит: «Ну, новички, ступайте за мной». «А куда идти-то, - спрашиваем, - к атаману?» «К атаману не к атаману, - отвечает он, - а к большому человеку. Хочет с вами побеседовать Слепой». И рассказывает нам по дороге, что Слепой этот у Хлопка первый лазутчик. На три аршина в землю видит и войти может в любой дом - хоть в княжеский, хоть в купеческий, и в монастырях его принимают. Тут я, честно тебе скажу, струхнул. Коли он такой провидец, не почуял ли чего про нас с Андрюхой. Делать нечего, одначе, идем.
Завел нас провожатый в самую чащу, а в чаще той полянка и стоит шалаш. Из крепких веток, высокий, просторный, не шалаш, прямо изба. И внутри пенек, ковром покрытый, большой ковер, на весь шалаш, и лежанка с мягкими подушками. На пеньке сидит седой старик, незрячий, но опрятный, важный, кафтан хорошего сукна на нем.
Поздоровались мы с ним, сели на пол, не на землю студеную – на ковер. «Угощайтесь, говорит, люди добрые, я слышал - вы сегодня потрудились». И угощенье у него знатное. Нас второй раз просить не пришлось.
«Москвичи?» - говорит. «Точно так», - отвечаем. «А что, - спрашивает, - приехали откуда али коренные москвичи?» В таких случаях, сам знаешь, чем меньше врать, тем лучше.
– Откуда мне это знать? – спросил Басманов уже не сердито. Любопытство понемногу разбирало его.
– Коли сам никогда не лукавил, смекнуть-то хоть можешь. Ты ведь умный человек.
Тут Басманов слегка улыбнулся. Слыханное ли дело, чтобы придворный никогда не лукавил. Не дурак он этот лазутчик, не успевший предупредить Ивана. Что за сказку он рассказывает? «Продолжай!» - нетерпеливо сказал он.
И лазутчик Антип рассказал, что сказочный старик, узнав, что перед ним москвичи коренные, принялся расспрашивать о нем, о Петре Басманове. Он расспрашивал о его успехах и вроде бы огорчился. Но повеселел узнав, как любят его в Москве. Задавал порой удивительные вопросы: высок ли он, хорош ли собою, похож ли на отца. Этого лазутчики знать не могли, они родились позже, чем задушен был Федор Басманов.
– А мы с ним однолетки были, - сказал старик. – Ох, и лихо он дрался на саблях. Отчаянный отрок был. А потом я Петеньку учил войсковому делу, и он учителя не посрамил.
– Илья! – вскочив, воскликнул Басманов. – Где он сейчас? Убит или скрылся?
– Вот обрадуется он, что ты его помнишь! - взволнованно сказал Антип. – Не убит он и не скрылся. В тюрьме сидит.
– Как он мог попасть в плен? – удивился Басманов.
– Да уж попался как-то, когда подмога наша привалила. На грех мастера нет. Опять же - он слепой. Я стоял на улице и видел, как его вели в каталажку.
– Он ранен?
– Вроде, нет. Только видно, крепко поколотили.
– С казнью тянуть не станут, – тихо проговорил Басманов. – Надо подумать. Послушай, Антип. Я хочу, чтоб ты и твой Андрюшка всегда были при мне. Поступите ко мне на службу. Я с полковником вашим поговорю. Я ранен был, пока что при дворе. Но, думаю, долго здесь не пробуду.
– Можно и на службу, - отозвался Антип, - не всегда ж воевать. Для лазутчика дело и тут найдется. Ну, а как же со Слепым-то быть? Их ведь бьют там смертным боем, а он старик. Может и казни не дождаться.
– Я же сказал, подумаю. А ты у меня останься. Я дворецкого позову, накормят тебя и устроят.
Петр не спал почти всю ночь и ничего не смог придумать. Утром он уже собрался проситься на прием к царю и прямо ему все рассказать. Дескать, преданный их семье человек, бесценный лазутчик и будет служить не за страх, а за совесть. Но на что это похоже? Разбойники убили его брата, а он хлопочет за одного из них. Царь не любит странных поступков, он очень осторожен и не захочет сделать ложный шаг на глазах у своих врагов.
Удивительное чувство пришло к нему в этот вечер. Он ощутил, что он не одинок. Старый разбойник огорчился, узнав, что успехи его не столь велики. Но он ведь очень многого добился. Он окольничий, его отличает царь. Так-то оно так, но от себя не скроешь – его все время гложет, что он довольствуется малым. Улыбается благодушной улыбкой успешливого человека, а внутри так и ворочается нерастраченная сила, рвется наружу, мучает его. И этот страх, что он так и умрет окольничим, одним из толпы придворных, в то время как он может… Ох, как много может!
Встал он рано, так ничего и не решив. На вопрос Антипа кратко сказал: «Пока не знаю. Из дому не отлучайся, жди». И тут же уехал, по обычаю своему верхом. Ему пришло в голову заглянуть к начальнику тюрьмы, на всякий случай. Когда он выезжал на улицу, где она стояла, из соседнего переулка вышел знакомый дьяк Разбойного приказа. «Ты куда это, Епифаний, направился спозаранок?» – спросил Басманов. «Куда можно по этой улице?» – усмехнулся дьяк. И на вопросительный взгляд Басманова, пояснил: «Казнь на пятницу назначена, а пока приведем их к пытке. Может, какие сообщники на воле остались. У царя врагов хватает. Вдруг заговорщиков найдем».
Петра как громом ударило. Хорош бы он был, коли стал бы просить одного из главных разбойников на поруки. Мол, бывший слуга, сохранил верность семейству, правда, в шайке по нечаянности пробыл тридцать лет, но государю послужит честно. В лучшем случае – дураком назовут. Но дураком Петра Басманова никто не считает. Заговорщиков ищут – вот вам и заговорщик. Чудом не влип, Господь спас. Он ехал молча, ошеломленный. И что это царю с каких-то пор все заговоры снятся? Одинок он среди боярства. И я одинок. Думал с Ильей спастись от одиночества. Как же – сам чуть к пытке не попал.
Внезапно сверкнула мысль. Что за вздор в голову лезет? А вдруг получится? Врать почти не придется. Как там Антип говорил? Чем меньше врать, тем лучше. В опасную игру играю. Ваню за отчаянность бранил, а сам с ума сошел. Э, попробую. От одной опасности ушел, тут же полез в другую.
– Епифаний, – сказал он небрежно. – У меня с одним колодником большие счеты накопились. Выдай его мне, я сам его допрошу.
– Бог с тобой, Петр Федорович, - удивился дьяк. – Нешто так бывает, чтоб из тюрьмы кого-то отдавали. Да и какие у тебя с колодником могут быть счеты?
– Бывший наш слуга. Бежал перед тем, как отца моего схватили. Может, в ложном доносительстве участвовал. Я засылал лазутчиков к Хлопку. Они сказывают, он про нашу семью все расспрашивал. Похоже, давняя вражда. Он за что-то мстит. Я знать хочу! Об отце моем речь! Брат от них погиб! И обо мне выспрашивал. Да подробно так. Выдай его мне, это мой враг!
Он говорил с такой горячностью, что дьяк заколебался.
– Твой отец… да когда это было? Он что старый, колодник этот?
– Стар и слеп. Он долго не протянет. Если он у вас под пытку попадет, я ничего не узнаю.
– Это у начальства придется просить, - сочувственно произнес дьяк. – И очную ставку с лазутчиками сделать. Где они, твои лазутчики, можешь ты их быстро сыскать?
– Один у меня. Второй ранен. Не уверен, что сумею вскоре найти.
– Ладно, хватит одного. Только нашему голове доложиться. Очную ставку им сделаем, и лазутчик пусть присягу даст.
Дальше все пошло, как во сне, – замелькало. Петр послал стремянного за Антипом. Из каморы привели высокого слепого старика. Антип поклялся на Евангелии, что старик расспрашивал про Басманова. Старый разбойник презрительно сказал: «Да, спрашивал. Зачем – не скажу. А что, боится меня молодой Басманов? И даже захотел лично пытать? Ба-альшая честь! В папеньку пошел и в деда».
Стражник ткнул его кулаком и крикнул:
– Молчать! Ты дождешься!
– А мне, сынок, теперь уже бояться нечего, - грустно произнес старик.
Басманов написал расписку. Старика в закрытом возке отвезли к нему в дом. И вот они стоят друг против друга.
– Так чего ж ты, Петя, испугался? – насмешливо спросил старик. – Что я убью тебя или ограблю?
Петр молчал. Тяжелый выдался денек.
– Илья, - сказал он, наконец, - я испугался, что тебя замучают на пытке. Я все время думал, как тебя спасти, и ничего на ум не приходило. Потом узнал, что вас всех будут пытать. И тут меня осенило со страху.
– С какого страху? Ты все же боялся меня?
– Да не тебя я боялся, а за тебя. Ты что, вовсе одурел в своей каталажке?
– Одуреешь тут. Наворотил такого. Мальчик ты был не простой с младых ногтей. Стало быть, пытать меня не будешь?
– Стало быть, не буду.
– Вот и хорошо. А что делать станешь?
– Сперва накормлю. Потом в мыльню. Кости-то целы?
– Вроде в целости. А слуги твои не выдадут?
– Не должны. На всякий случай я скажу, что опасаюсь, как бы ты не помер, и допрашивать тебя буду без пытки. Нам ведь много есть о чем поговорить.
– Много, да… - Старик вдруг заплакал. – Петенька, когда мне сказали, что ты… что меня испугался и пытать хочешь… - он махнул рукой. – Да чего там… Я по сию пору в себя не приду.
В мыльне старик совсем ослаб. Проспал до утра и на другой день все отсыпался, и на третий… Петр решил, что пора наконец побывать у астрологуса.
Там он застал знакомого ему, служившего в русской военной службе француза. Служилый француз бойко изъяснялся на наречии страны, где прожил уже несколько лет.
По немецкому обычаю гостей вместе с отцом принимала фрейлин Леонора. А красивая девица оказалась. Мягко светятся серо-зеленые глаза. И невиданная на Руси прическа – каштановые локоны и кудри пышной шапкой окружают голову и небрежно падают на плечи. Фрейлин сидела за столом, разливала по маленьким чашкам заморский напиток чай. Угощали здесь не по-российски – чаем, сладким пирогом, еще какими-то иноземными пряниками и конфетами. Во рту сладко, закусить нечем, а на столе красуются бутылки отменного французского вина. Басманов выпил чарку, пряничком закусил. Немного погодя выпил вторую, закусил конфеткой. Разговор шел оживленный и сумбурный – немцы неплохо изъяснялись по-французски. Басмановская немецкая речь, так восхищавшая москвичей, беглой никак не являлась. Он сам вскоре заметил, что гораздо удобней разговаривать с хозяевами через француза. Однако, чтобы не ударить в грязь лицом, вставлял порой немецкие словечки и старался запомнить новые.
Поговорили о дворцовых новостях, фрейлин Леонора, оказалось, бывала у царевны Ксении и называла ее очень образованной принцессой. Перешли к московским новостям. У кого крестины, у кого свадьба и, вообще, о чем говорят люди. И вдруг фрейлин Леонора отнюдь не к месту ляпнула:
– Люди больше всего говорят о слепом старике, которого привели в твой дом из тюрьмы. Герр Басманов, ты сам пытаешь этого старика или у тебя есть палач?
Серые глаза Басманова заледенели и сузились.
– Сдается мне, сей разговор не для женщин, - сказал он сухо. – Удивляюсь, что у вас в Германии девица может предложить такой вопрос.
– Ja, ja, и на Руси тоже, - оживленно возразила немка. - Гоффрейлина принцессы Ксении, мадмазель Саша Вэлли… Вэлли…
– Вэлиаминова, - услужливо подсказал француз.
– Ja, ja, очень трудная фамилия, фрейлин Саша даже плакала, узнав об этом. Она сказала, герр Басманов очень добрый и если даже он стариков мучит… и заплакала зело сильно…
– Горько, - добавил от себя француз, приходивший иногда на помощь Леоноре.
«Что же делать? – подумал Басманов. – Вести розыск с пыткой мне приходилось, и никакие фрейлины не плакали. А теперь ведь на пустом месте… Это та, что сидела в дворцовой карете, - смекнул он. – Э, да все равно узнают!» И с достоинством сказал:
– В моем доме живет слепой старик, но ему ничем не докучают. Спит по целым дням, как медведь.
– А когда проснется, - не унималась Леонора. – Ты устроишь медвежью охоту?
– Он очень слаб, - сказал Басманов. – Когда отоспится, с ним будут только разговоры и боле ничего.
– Это есть правда? – спросила Леонора по-русски.
Басманов перекрестился.
– О, фрейлин Саша будет очень рада, узнав это. Когда ты бываешь во дворце, она всегда на тебя смотрит с галереи терема.
Ее хорошенькая мордочка светилась недобрым задором.
«Сплетничает о подружке! А может, сводничает, свести нас хочет? А глаза-то светятся, как у дикой кошки. Зачем ей это, что она замышляет?»
На следующее утро к Басманову явился незнакомый подьячий Разбойного приказа.
– На тебе государево слово, - сказал он. – Вчера в гостях у немца астрологуса ты прилюдно заявил, что не пытаешь и пытать не собираешься разбойника, взятого тобою из тюрьмы на предмет сугубой пытки как лютого врага твоего семейства. Изволь отдать его в Разбойный приказ.
«Прислуга подслушала? - подумал Басманов. - Где там – мы на трех языках тарахтели».
– Француз изветчик? – спросил он.
Подьячий кивнул. Он не любил, чтоб иноземцы несли слово на русских.
– А все же, Петр Федорович, верни нам старика. Говорят, он один из главарей шайки… то бишь, отряда.
– Он очень слаб, - сказал Басманов. – Хоть убей, не верну. А допросить надо. Подождать придется.
– Куда же ждать-то, завтра казнь.
– Казните особо. Говорю, мне допросить его необходимо.
Когда через два часа явился пристав, Басманов встретил его у калитки:
– Помер, помер, - заявил он бодро. – Так и отдал Богу душу, не проснувшись.
– А тело где?
– А пес его знает, - благодушно ответил Басманов. – Утопили мои холопы в каком то болоте. Сейчас, вишь, распутица какая.
– Обыск придется в твоем доме сделать.
– Не придется, - отрезал Басманов. – Чтоб из-за какого-то бродяги в доме царского окольничего обыск! Да тебе башку снесут за это. Сам снесу, чтоб неповадно было. – Он выхватил саблю и свистнул. Двор наполнили вооруженные холопы.
– Распоясались эти царские окольничьи, - распалился начальник приказа. – Что ж, раз царские, пусть царь с ними и разбирается.
Сашенька Вельяминова никак не могла дождаться любимую горничную Анюту и позвала другую.
– Куда Анюта подевалась, Паня? – спросила она.
– С каким-то молодцом толкует, за ограду вышла. Позвать?
– Пожалуй. Что это такое из терема царевны шмыгать за ограду и с незнакомыми гулять? А молодец хорош собой?
– Парень видный. С лица обыкновенный, а повадка есть.
– Повадка! Что с вами творится? Ладно, не зови. Видно, ей хорошо там, - сказала Саша, и вздохнула. – Ты сегодня ее замени.
Паня уже расчесывала ей на ночь волосы, когда вбежала раскрасневшаяся Анюта.
– Уходи, Паня. Я боярышню уложу. – И склонилась перед госпожой в низком поклоне. – Прости меня, ради Бога, запозднилась.
– Запозднилась, так и не надобно, - сухо сказала боярышня. – Одно из двух - или мне служить, или с молодцами незнакомыми гулять. Паня все хорошо делает, я, пожалуй, ее оставлю.
– Александра Павловна! Боярышня! Солнышко ты наше! Прости меня нерадивую, не гони! – взмолилась Анюта и хлопнулась на колени. Я такое расскажу тебе, такое… – Да она расчесывать не умеет! Этакую косу, разве можно так?
Сашенькина коса и впрямь была роскошна. Густые и волнистые темно-русые волосы отливали золотом. Сашенька долго сердиться не умела, да и любопытство ее разбирало.
– Ну рассказывай, что там у тебя случилось? – спросила она, когда Паня вышла и Анюта умелыми руками принялась расчесывать ей косу. – Кто он, твой новый знакомец?
– Не серчай, боярышня, - стрекотала Анюта. – Сама не знаю, как и заговорила с ним. Антипом его звать, боевой холоп в доме окольничего Петра Басманова. Он такое мне рассказал – не поверишь.
– Да, говори же, наконец!
И Сашенька услышала воистину необычайную историю.
Петр Басманов, замеченный ею, когда он щедро наградил голодного мальчишку, а недавно взял в свой дом из темницы старика разбойника, чтоб самолично его пытать, и огорчил тем Сашеньку до слез, - хотя, казалось бы, какое ей до него дело, - этот таинственный Басманов, оказывается, вовсе не для мучительства востребовал к себе старика, а чтобы спасти от казни старого слугу, коего помнит с детства. Сейчас это проведали, был на него извет, и считают его заговорщиком. Он старика не выдал, и, может, сам теперь пойдет на пытку, а то, не дай Бог, и на плаху.
У Саши сверкали глаза.
– Не бывать этому! Завтра же царевне в ноги кинусь. Пусть попросит отца.
– Боярышня, голубушка, что ж ты так расходилась? Кто он тебе, Басманов этот?
– Саша, милая, да кто он тебе, этот Басманов? – удивлялась царевна, с жалостью глядя в сверкающие слезами глаза. – Ты хоть раз с ним говорила?
– Никогда! Но он добрый человек, он благородный человек! Много видим мы близ нас благородства?
Царь смотрел на окольничего неодобрительно, а окольничий стоял, потупившись, но искательности не проявлял.
– Странно тебя слушать, - говорил Годунов. – Ты мог сразу прийти и рассказать мне то, что говорил сейчас, а вместо этого наворотил целую гору лжи, оказал властям вооруженное сопротивление и ославил себя на всю Москву. Поступить так мог лишь глупый человек, а ты неглуп.
Да ведь именно потому, что его никто не почитает дураком, он не мог прийти и простодушно выложить всю правду перед недоверчивым царем, которому повсюду чудится подвох. Но и этого сейчас сказать нельзя. Правду почему-то почти всегда опасно говорить, особливо беседуя с государем.
– Ну, ступай. Мало толку глядеть, как ты упрямо молчишь, рассказав странную правду или очередную ложь.
– Ты не там измену ищешь, государь. Придет время, в моей верности ты убедишься.
– А где, по-твоему, мне следует искать измену? – У Годунова загорелись глаза.
– Я думаю, заговоров против тебя сейчас никто не готовит. Но есть готовые к измене люди. Они ждут, и если что-нибудь случится, своего не упустят.
– Что может случиться? Ты что-то знаешь?
Басманов покачал головой.
– Ничего не знаешь. Но достаточно осведомлен, чтобы за несколько часов пробраться в терем царевны и просить мою дочь ходатайствовать за тебя. Ты сам ее видел?
– Нет, конечно.
– Но сообщить все, что надобно тебе, успел. Ладно, ступай, время покажет, можно ли рассчитывать на твою верность. Не расположен я больше с тобой толковать.
У Семена Годунова, коего вся Москва называла «государево правое ухо», чуть ли ни в каждом доме были свои люди. Был у него свой человек и в доме Петра Басманова. Кому бы в голову пришло, что ключник Вася, краснобай и весельчак, ходит в Аптечный приказ к Семену Годунову с докладом, и бывает там часто. На сей раз было решено, что государю стоит лично послушать Басмановского ключника.
В маленькой горнице, убранной небогато, сидел в креслах государь, а перед ним стоял пузатый, круглолицый Вася.
– Так о чем они толкуют? – спросил царь.
– Все о старинных временах, государь, - ответил Вася, и его круглое и миловидное лицо порозовело от волнения. – О старинных и о семейных. Как дворня относилась к отцу и к деду? Всегда ли маменька была невесела? Поженились ли его родители по любви?
– О семье расспрашивает, - промолвил царь. - Значит, детство свое запомнил.
– Очень многое помнит, но не все тогда ему было ясно, вот он и допытывается, - подтвердил Вася. Слегка понизив голос и подавшись вперед, соглядатай добавил. – Мне все кажется, государь, он отца очень любил.
– Отца? – спросил государь удивленно. – Федю? Да какой же из него отец?
– Он так радуется, государь, когда слышит об отце хорошее. Он вроде бы и расспрашивает этого Илью затем, чтобы подтверждение еще какое-нибудь услышать. Что отважен был, справедлив, умен.
– О справедливости речи нет, - произнес Годунов. – Насчет ума, право, не знаю, все у него шутки. А что отважен был, то всем известно. Любопытную ты вещь мне рассказал, Василий. Что ж, спасибо, ступай. Вот тебе награда за старанье.
Вася залился румянцем – награда была солидной.
Басманову редкостно повезло, что доносчиком в его доме оказался добросовестный и на свой лад честный малый.
«Вот я и убедился в твоей верности, Петруша, - с облегчением думал царь. – Столько лет хранит верность отцу, от которого получил в наследство одни обиды и опалу. Да и честили же при нем наверно батюшку не раз. Верное сердце. Возможно, Федька и повернулся к нему какой-то доброй стороной, всем остальным неведомой. Нет, непохоже, сомневаюсь. Однако это хорошие вести. Теперь буду знать, что на Басманова, пожалуй, можно положиться. И старого слугу не выдал. Право, молодец».
Нетрудно было заметить, что царь сменил небольшую временную опалу на милость. Басманов рассказал об этом троим своим лазутчикам – Андрей тоже жил теперь на Басмановском подворье. «Чтобы он ни с того, ни с сего мне вдруг поверил, - быть не может, - удивлялся Басманов. – Кто-то подтвердил ему, что я говорю правду. Только кто, ума не приложу» «А у тебя шептун в доме, - сказал Илья. Слепота обострила другие его чувства. – Он, видно, правду рассказал про наши разговоры. Вот ты и очистился». «Шептун? Да кто же из моих людей?» «Мне кажется, этот толстый, разговорчивый, ключник». «Выгоню к чертовой матери! Выпорю на конюшне и в шею». «Да зачем? – остановил его Илья. - Парень, видно, неплохой, рассказал все честно. И мы знаем теперь, кого остерегаться. А выгонишь – тебе невесть кого подсунут». «Сказывал же я, что в нашем деле лучше всего говорить правду», - завел свою любимую песню Антип. «Это ты о ком?» - удивился Басманов. «Да о Ваське, о ком же еще. Вот он рассказал царю одну правду, без наговоров. И должность сохранил, и не выпорют его». «Надо запомнить этот случай, - сказал Басманов. – А то мне по неразумию моему все кажется, что правду говорить царю не надо».
Подошла зима, и за окном падают тихие белые хлопья. Москва нарядна с приходом зимы – все побелело, посветлело. И по улице в санях чудесно прокатиться в солнечный, веселый, снежный день. В доме жарко натоплены печи, тепло, уютно. Когда Петр Федорович не в гостях, сидят зимними вечерами вдвоем в теплой горнице хозяин со старым слугой и все толкуют, толкуют.
«Так говоришь они сперва любили?» «И даже очень. Чудесная была чета. Так хороши оба - загляденье. И глядели друг на дружку, не отводя глаз». «А дед матушку не любил?» «Взъелся сразу. А твоя маменька, она ведь нравная. Так и закипит. С Федором Алексеевичем сперва как голубки ходили, а дальше ссориться начали – дым коромыслом. На весь дом крик да стук, что ни попадя на пол кидали. И до драки доходило, - понизив голос, добавил Илья. – Алексей Данилович тут же нагрянет: «Федька, что ты жене позволяешь? Плеткой ее!» Ну, ты этого не помнишь, мал был».
«Илья, постой, я вот что хотел спросить. Почему, когда отца и деда схватили, никто из стражи не пришел на помощь? Их не любили люди?» «Как не любить? Таких господ! Среди людей много преданных было. Так ведь их схватили раньше, чем хозяев. По пути взяли. Оставшие конечно оробели. Знали, кого брать – всех смелых увели». «А как же ты?» «Меня дома не было, посылали по одному делу. Арефьевна перехватила еще за воротами, я глянул - по двору опричники снуют. Она к брату своему меня наладила. Он и был мой первый атаман».
«А кого больше любили в доме, отца или деда?» «У каждого свои были люди. Алексея Даниловича уважали, особливо пожилые, кто с ним в походы ходил. Он знаменитый был воевода. Вредный, правда, каверзный. Ты уж прости». «Прощаю. Я его сам не жаловал. А отец?» «У Федора Алексеевича - кто помоложе. Как такого боярина не любить? Отважный, веселый, щедрый. А уж красив!» «И никого не обижал?» «Ну, нет, это случалось. Очень даже мог обидеть. Но отходчив. Тут же и наградит. Ежели обиженный жив остался». «А меня он никогда не обижал». «Знаю. Весь дом дивился. Как идет он к тебе в горницу – сразу другой человек».
– Погоди-ка, Петр Федорович, - вернулся старый слуга к настоящему. – Кто-то под дверью ходит взад вперед.
– Ключник?
– Нет, тот тихо ступает. Чудная походка. Вроде мягкая, без стука, а тяжелая.
Басманов сморщился. Он знал, кто ходит тяжелой походкой. Удержится или ворвется? Он, пожалуй, переборщил, - все свободные вечера проводит в воспоминаниях, а на женскую половину давно не заглядывал.
Дверь распахнулась. На пороге стояла Анна Власьевна, законная супруга.
– Конец этому будет? – срывающимся голосом спросила она. – Ты семейный человек или бобыль? Дворянин али холоп? С одними дворовыми знаешься. А уж как этот разбойник поселился в доме, совсем очумел.
Тяжело и неловко ступая, вошла она в горницу. Красные пятна горели на лице. Глаза мерцали гневом. Где он видел это – женское лицо в красных пятнах и взгляд, яростно к нему обращенный?
– Успокойся, Аннушка, - сказал он миролюбиво. – Тебе надобно сейчас поберечься. Я как раз сегодня собирался тебя навестить.
– Осчастливил! – презрительно отрезала она. – Не больно-то я по тебе скучаю! От людей стыдно. Приличия соблюдать надобно.
– Зайду, сказал ведь, зайду. – Он обаятельно улыбнулся. – Захлопотался, право. Угостишь непутевого мужа?
– Что глупости спрашивать? Угощенья полон дом. Нешто в еде дело? Тепла нету в доме. Семейные люди так не живут. – И буркнув «Ладно, заходи», повернулась и косолапо двинулась к двери.
Все в ней было тяжело – голос, походка… Сама высокая, большая, как медведица. А главное, лицо. Тяжелый взгляд и все в ее лице неприятно тяжелое. А уж нрав! Такую поискать! Эк, его угораздило.
Ваня женился по любви раньше старшего брата. И в доме у них было тепло и весело. Они почти никогда не ссорились. А если уж случалось, то по пустякам, и быстро мирились. Бог не послал им сыновей, но подрастала прехорошенькая дочка. Ваня в ней души не чаял. Сейчас вдова и осиротевшая дочь горько плачут по любимому, безвременно погибшему, но Петр часто к ним заходит и отрадно ему разделять с ними общее горе, в теплом доме, полном любви.
Самому ему не пришлось сильно любить, и он женился по рассудку. Жена была из Ляпуновых, очень богатых рязанских дворян, известных смелостью и деятельным нравом. Славились они также вспыльчивостью, это Анна Власьевна унаследовала, но не было в ней беззаботной удали ее двоюродных братьев.
Жена уже трижды рожала - двух девочек и мальчика. Но не жили дети, помирали в младенчестве. Сейчас она снова в тягости. Дай-то Бог, чтобы все обошлось и родился здоровый наследник. О дальнейшем загадывать трудно. Обманывать себя не стоит – жена все более неприятна ему, она чувствует это и кипит от раздражения. Он избегает ссор, старается быть мягким, хотя отнюдь не мягок. Но есть одно, чего никак не скрыть, и что выводит ее из себя – он очень редко видится с женой.
Она бесится, он сдерживает ее – то добром, как нынче, то холодным, строгим взглядом. До крупных перебранок у них не доходит. Не приведи Господь, еще пожалуется своим бешеным братцам. Никогда не знаешь, что они могут учинить. А кому от этого польза - сор из избы выносить? И сегодня предстоит малоприятный разговор. Но до крику не дойдет, он не допустит.
А родители его, оказывается, друг друга любили. И не боялись ссориться, шумели на весь дом, даже дрались. Это потом уж маменька бессловесной стала. Да не всегда ведь бессловесной! Вспомнил он, чье женское лицо горело красными пятнами и чьи глаза гневно на него глядели! Это мать на него так смотрела, когда он отчима не признавал. И сколько страшного, жестокого она ему наговорила. Он горячкой тогда заболел. Она наверное, добра ему хотела. Но неужели, желая сыну добра, она должна была обрушить на ребяческую голову такой невыносимый груз? Словно ножом изрезала душу. И лишь сейчас, через тридцать лет он пытается избавиться от этого груза, исцелить давнишние раны. Конечно, он родился в страшной семье. Но он разговаривает с Ильей о своем детстве и ему легче, много легче. Неужели же родная мать не могла все разъяснить ему спокойно, с любовью, как это делает сейчас старый разбойник? Но она горела гневом! А ведь он видел ее еще раз в таком же бурном приступе гнева. В тот первый раз она разгневалась, вступаясь за него, жалела сына. Во второй – жалела мужа. На сына сердилась. Гневлива маменька была! Уж если молодая их любовь с его отцом прошла вся в перебранках и драках.
Везет ему на яростных женщин! Очень сдержанный, Петр вспыльчивых не одобрял. И особливо была ему неприятна несдержанная женская горячность. Плохо тебе, ну, поплачь, помолись. Но ему везло на гневных.
Он подумал: хорошо бы к астрологусу сходить. Сегодня нельзя, жене обещался. А вот завтра он, пожалуй, навестит это занятное семейство, где разговаривают вперемежку на трех языках и задиристая фрейлин Леонора мало-помалу начинает связно изъясняться по-русски. Миловидная, разумная девица. Переняла даже отчасти русский обычай – за их столом теперь найдется чем закусить. Француз ходит ради нее, несомненно, швед, кажется, тоже.
А ему, Петру Басманову, она нравится? Ходит он к ней, или просто в дом? Вопрос нелегкий. С астрологусом тоже любопытно беседовать. Лучше если есть толмач, немчура по-русски кумекает худо. С фрейлин Леонорой можно без посторонней помощи толковать. Но есть еще что-то. Какая-то загадка его манит. Почему вдруг загораются непонятным блеском ее красивые серо-зеленые глаза? Почему ему так интересно слушать о царевне Ксении, дочери тяжелого и мнительного государя, внучке злейшего врага их семьи, Малюты? И каким образом осенило его, когда грозила царская немилость, послать Антипа к горничной незнакомой ему придворной боярышни, которую он лишь мельком видел сквозь щелочку, и которая следит за ним из терема, когда он бывает во дворце? И ведь сработало! Антип все рассказал горничной, и уже на следующее утро царевна просила за него отца.
Влюбилась эта боярышня в него, что ли? Да они видели друг друга один миг. А ему она понравилась? Видно, славная девушка и собой, кажется, хороша, но ведь он – не юная девица, чтобы глянуть в щелку и придумать себе человека. И все же притягателен этот мир милых, чувствительных юных созданий, любопытный карий глаз, блеснувший в полутьме кареты, испытующий взгляд Леоноры. Мир девичьих мечтаний, щебетаний и доверчивая готовность помочь. Ничего подобного он не знал в своей жизни. У него теплело на душе, когда он о них думал. А ниточка одна – дом астрологуса. Завтра он туда пойдет.
Царь Борис позвал к себе Петра Басманова.
– Что, соскучился без дела, воевода?
– Соскучился! – от всей души ответил Петр.
– Так и рвешься в бой. Что ж, это прекрасно. Да погоди, воевать пока не с кем. К тому же я слыхал, ты не скучаешь. К астрологусу моему зачастил. Гадает он тебе?
– Нет, что ты, государь, как можно? Гадает он только тебе. Да ведь не я один туда хожу, у них полон дом народу.
– Может, дочка его понравилась? Красивая девица.
– Я семейный человек, - сказал Басманов и, чувствуя неубедительность своего довода, простодушно добавил: - жена у меня очень уж угрюмого нрава. А у них весело. И немецкой речи понемногу учусь. Фрейлин Леонора говорит, поначалу я изъяснялся ушасно!
– Да, плохо у нас знают иноземную речь. Я ведь послал кое-кого, у иноземцев обучаться. Эти будут хорошо изъясняться. А скажи мне вот что, Петя, - вдруг спросил он, - слыхал ты что-нибудь о бродяжке, что выдает себя за русского царевича?
– Да, о нем говорят, государь. И до меня дошли слухи.
– Ну, и кто же о нем говорит? От кого, к примеру, ты о нем услышал?
Петр услышал о нем от Федора Шереметева. Но царю об этом вовсе незачем знать.
– Разные люди говорят. Не упомню. В гостях где-то говорили.
Царь хотел спросить, у кого в гостях, но передумал.
– И что ж ты о нем слышал?
– Что он вроде бы по монастырям ошивался, да нигде подолгу не задерживался. То ли он из холопов, то ли из бедных дворян. – Петр задумался, припоминая. – Он, сдается мне, давно уже из наших мест ушел и живет то в Польше, то на Украйне.
– А ты знаешь, что я Адаму Вишневецкому большие деньги предлагал, чтобы он мне этого вора выдал? А Вишневецкий отказался.
– Так он же с нами враждует, - заметил Басманов. – Ты велел у него какие-то укрепления сжечь. Перестрелки были.
– Нехорошо это, что князь Адам такого человека привечает, - сердито сказал Годунов. – Я вот думаю, не собирается ли он с нами воевать?
– Это ты потому думаешь, что он расстригу у себя прячет? – усмехнулся Петр. – Да где же ему сладить с нашей державой?
– Может союзников сыскать.
– О союзниках ничего не слыхал. И какие там союзники, когда в самой Польше никто друг с другом поладить не может.
– В этом ты прав, - согласился царь. И добавил: – Однако это ничего не значит. Ладно, ступай.
Не успел Басманов выйти, царь его окликнул.
– Постой-ка! Ты про такого атамана Карелу что-нибудь слыхал?
Басманов улыбнулся.
– Я его знаю. Атаман из атаманов. Я думаю, на всем Дону первый.
– Как же ты с ним познакомился?
– А мы с его отрядом как-то вместе по Орде ударили.
– Вижу, он понравился тебе.
– Отчаянной смелости человек, - одобрительно сказал Басманов. – И отлично воюет.
– Как бы твой отчаянный атаман с этим вором не спелся, - молвил царь. И встретив удивленный взгляд Басманова, пояснил: - Монашек-то наш в Запорожской Сечи побывал.
– Не слыхал об этом, - проговорил Басманов. – Но на Дону он все же не был?
– На Дону - нет. Ладно, Петя, ступай. Не будем понапрасну бить тревогу.
Басманов вышел, нахмурясь. Тревожен, мнителен царь. Но он очень умен и главное – чуток. И какой же розыск у него!
На масленую Петр зашел к астрологусу поздравить немчуру с русским праздником. Не успел порог переступить и охнул: в женское царство попал. Вот так они ему и представлялись – мельканье, щебетанье. Воистину цветник. Всех цветов телогреи сверкают дорогими камнями. Бобровые ожерелья. Нет, бобровые не на всех, иные щеголихи носят разных мехов ожерелья. Меховые шапки поснимали - в немецком доме можно - и право, косы украшают их лучше, чем высокие эти мохнатые шапки. Царевна Ксения беседует со знакомым ему лекарем-французом. Как хороша – лицо прекрасное, высокий рост, осанка. А это кто? – глаза, как звездочки, сверкают, прелестное личико, к нему так идет горностаевое белоснежное ожерелье. А коса-то – чудо! Пышные темные волосы отливают золотом. Да ведь это она, знакомая и незнакомка, ее карие глаза глядели из кареты, о ней сплетничала ему Леонора, к ее горничной в страшный час опалы послал он своего слугу. Он чуть подался вперед, вглядываясь в ее милое лицо. Она? Не ошибся?
Щебетанье внезапно смолкло. Девицы с любопытством воззрились на вновь пришедшего. Сопровождавшая их боярыня нахмурилась, все тотчас отвели глаза. Только фрейлин Леонора, нисколько не смущаясь, смотрела прямо на него.
– Милости просим, герр Петер, будь гостем. Как ты испугайт моих подруг. – И насмешливо спросила: – Неужели русский мужчина больше страшен, нежели немецкий одер французский?
Всем, конечно, было известно, что покойный датский принц, жених царевны Ксении, так ни разу и не повидался с ней. Впрочем, некоторые в этом сомневались. Ну, а здесь совсем другое: здесь немецкий дом. Астрологус, тоже мужчина, и его гости иноземцы не помешали царевне со свитой войти в этот нерусский дом, где свой обычай, и расположиться в нем свободно. Они же сами надумали навестить свою подругу Леонору и угостить хозяев русскими блинами. Кто виноват, что в немецких домах не существует женской половины?
Боярыня Мещерская была неглупа и смекнула, что если при виде Басманова она тотчас уведет свой выводок, иноземцы обхохочутся, забавный этот случай станет известен всей Немецкой слободе, да еще пожалуй за границу отпишут. Она ответила малым поклоном на поклон Басманова и поудобнее расположилась в креслах.
Царевна Ксения, любезно ему кивнув, возобновила разговор с французом. Леонора стала угощать Басманова. Боярышни переговаривались, искоса поглядывая на нежданного гостя, сперва чуть не шепотом, потом чему-то засмеялись и заговорили громче.
Басманов, угощаясь балыком и блинами, незаметно разглядывал девушек. Конечно, не все они были пригожи, - полдюжины молодых девичьих лиц, – но даже те две, что поплоше, милы были своей молодостью, добрыми, веселыми улыбками, сияньем глаз. Одна из девушек, светловолосая, с точеным тонким личиком, была блистательно красива. Он взглянул на Вельяминову, любопытствуя, не померкнет ли ее миловидность рядом с такой красотой, и удивился так, что его поднятая рука, а вместе с ней двузубая немецкая вилка с балыком застыли в воздухе.
Полно, - она ли только что, совсем недавно освещала своей живостью весь этот девичий круг? Глаза, как звездочки, звонкий голос – куда все подевалось? Она сидела, скованная невидимыми путами, опустив глаза. Что с ней сделалось, обидел ее кто? Нет, здесь ее не обижали. Неужели из-за меня? Возможно ли такое? Фрейлин Леонора намекала, что Сашенька к нему неравнодушна и даже плакала из-за него. Девичьи слезы немногого стоят, но он вспомнил этот разговор, когда ему угрожал застенок, и послал к ее горничной своего слугу. Он поднял голову и встретил взгляд Леоноры – внимательный, насмешливый взгляд. Над кем она смеется? Надо мной? Над ней? Боярышни подружки на Сашеньку Вельяминову поглядывают и перешептываются, улыбаясь.
«Э, нет, так не пойдет», – подумал он, встал и подошел к Саше. – Я рад счастливой случайности, - сказал он с поклоном, - позволившей мне повидать тебя еще раз. С той мимолетной встречи я не могу забыть чудесную доброту, которую ты оказала несчастному мальчишке. Если бы не ты, он, я думаю, помер бы с голоду. «Что же я так вру бессовестно? – подумал Петр. - Я ведь и не вспоминал о ней. Сейчас, правда, все вспомнил».
Саша подняла голову, глаза ее ожили, лицо просветлело.
– Я полагаю, от голодной смерти его не я спасла, а ты, - сказала она негромко. – Я тоже все это время тебя вспоминала.
Тоже! Какой стыд-то такой девушке врать!
– Знаешь, что меня поразило, - сказала она, доверчиво взглянув на него. – У тебя были такие добрые глаза, когда ты одарил того мальчика. И вдруг лицо твое стало жестоким и страшным… и ты пригрозил другим голодным людям, чтоб не вздумали мальчика обижать.
– Не все они были голодны, - возразил Басманов. – Там перекупщиков добрая половина. Но им я тоже денег дал.
– А ты думаешь, я этого не заметила! – воскликнула она с вернувшейся к ней прежней живостью. – Я так обрадовалась и испугалась, узнав, что ты спас старого своего слугу чуть не ценой собственной жизни. Ты удивительно добрый человек. Моя доброта в сравнении с твоей ничего не стоит.
– Я думаю, твоя доброта много выше, - сказал он сухо. – И не спорь со мной. Я знаю, что говорю.
Саша удивленно на него посмотрела.
Он не стал ей объяснять, что в его благотворительности есть тщеславие. И что старого слугу он спас скорее для себя, чтобы расспрашивать его о прошедшем и чтоб избавиться от одиночества. Но он впервые в жизни так беспристрастно заглянул в себя. И ему было бы совестно и противно, если бы он позволил этой славной девушке восхищаться им за то, чего в нем нет. Да, мол, да, я и впрямь такой, самый добрый на свете.
– Как мне жаль, что не удалось тебе помочь, - сказала она. – Государь, наоборот, рассердился. Но сейчас, Слава Богу, с тебя снята немилость.
«Она все время следит за моими делами, помнит обо мне, сочувствует, - с непривычным умилением подумал он. Он смотрел в ее глаза, и радостная теплота волной окутала его, и он думал: - Хоть бы мы стояли так долго, долго и говорили бы без конца».
Он чувствовал, что с ней творится то же самое, и знал, что кончится все очень скоро и неизвестно, удастся ли ему еще хоть раз ее повидать.
А пока они спешили все рассказать друг другу – то об одном, то о другом, о важном и неважном, но неважного для них не было, он все время думал: «Как хорошо с ней, как легко. Выпадет же кому-то счастье».
Боярыня Мещерская поднялась, и девушки засуетились, пошли в сени, стали одеваться. Он шел рядом с Сашей, из-под мохнатой лисьей шапки на него глядели сияющие карие глаза.
Не накинув шубу, он проводил ее до кареты и не почувствовал, как свиреп мороз. Вернулся сам не свой, вошел в горницу, где только что была она. За столом сидели одни мужчины. А фрейлин Леонора стояла спиной к окну и посмотрела на него так мрачно, с такой ненавистью и презрением. «Господи, еще и эта, - подумал он. – А я думал, поможет по дружбе». В чем поможет? Разве он станет добиваться? Он, видно, вовсе ошалел.
В Москве все больше говорили о воре, выдающем себя за царевича Дмитрия. Называли его имя: Григорий Отрепьев, в миру - Юрий. Появились люди, узнававшие его. Сын небогатого галицкого дворянина, служил у окольничего Михаилы Романова, потом у князя Черкасского, приходившегося Романовым родней.
Когда Романов и Черкасский попали под опалу, Юшка бежал и постригся в монахи. Где и когда постригся – неведомо, но из каких-то дальних монастырей попал он в Чудов монастырь в Москву, где его редкостные способности заметил патриарх Иов и приблизил к себе.
А затем чернец из Чудова исчез. По одним слухам был изгнан за ересь, но говорили и другое: в тайной беседе молодой монашек кой-кому признался, что может стать московским царем. Петр размышлял о странных сих делах со сводными братьями Василием и Иваном Голицыными и со знакомыми. Выходило так, что впадать в ересь чернецу, столь успешно продвигавшемуся по службе у патриарха, было незачем, стало быть он по другой причине бежал.
– Все эти слухи насчет ереси из Посольского приказа идут, - говорил князь Лыков. – Борису выгодно его почерней вымарать. Вот он сразу стал и вор, и еретик.
В Голицынском кружке Бориса не любили и не скрывали нелюбовь.
– Тут и думать нечего! – гудел князь Татев. – Да если б в Чудове под царскими окнами что-либо подобное учинилось, нешто мы бы сразу не узнали, кем подослан этот Гришка Отрепьев и почему такое на себя берет.
– Так-то так, - задумчиво произнес Михаил Глебыч. – Но вот что любопытно, братцы, можем ли мы знать наверное, что самозванец этот именно Отрепьев, а не кто другой?Собеседники ошеломленно на него воззрились.
А инок странствовал по разным монастырям. С каких-то пор открыто стал говорить о своем царском происхождении. И за эти разговоры его гнали отовсюду в шею.
Он расстригся, наконец, сбежал в Польшу, где нашел приют у православного магната князя Вишневецкого. Там расстригу признали царевичем, и весною шестьсот четвертого года князь Адам стал собирать для него ополчение.
В ту весну и в Польше, и в Москве ожидали вторжения Крымской Орды в московские пределы. Ожидали со дня на день. И со дня на день Петр Басманов ждал, что война вот-вот начнется, и ему дадут войско и прикажут выступать.
Еще в конце зимы слепого Илью отправили в подмосковное именье. Старик был очень плох – он задыхался, согнулся в крючок и с трудом волочил ноги. Предполагали, что он немного поскрипит в деревне на покое и помрет. Люди жалостливые из домочадцев осуждали хозяина – всю зиму мучил старика разговорами, а помирать отправил с глаз долой.
Но в действительности все было совсем не так. Старик просто притворялся хворым. Слишком много шуму пришлось учинить осенью, освобождая его из тюрьмы. Слишком многим было известно, что у окольничего Басманова живет в доме первый лазутчик знаменитого Хлопка, повешенного полгода назад. В деревне старик сразу распрямился, колол дрова, много ходил, стрелял по слуху ворон. Его навещали Антип и Андрей.
После памятной масленицы первое время Петра так и тянуло к терему царевны, но боярышни, как и положено в Великий Пост, усердно молились, и он видел их редко и издали. А потом пошли все эти разговоры о самозванце и о войне, он стал готовиться, прикидывать, куда назначат, часто бывал в стрелецких полках. От неумелых ведь, в конце концов, можно и отказаться.
На Светлое воскресенье он пошел в дворцовую церковь, видел царевну со свитой, хотел приблизиться к ним, но наткнулся на стоящих плотным строем Вельяминовых, глядевших на него весьма сурово. А Петру всего-то навсего хотелось подойти поближе, взглянуть, перекинуться словечком, увериться, что не забыла. Так, во всяком случае, ему казалось.
Однажды, не выдержав, он послал Антипа навестить его знакомую Анютку. Антип вернулся очень скоро и принес плохие вести. Анютку сослали в степную деревню, а остальные горничные, с которыми он пробовал разговориться, шарахаются от него, как от чумы.
Тем временем в Польше, в имении князя Вишневецкого, нападения Орды на Русь ждали с надеждой. Русь втянется в войну – так мыслили они – момент весьма удобный для вторжения. Но крымцы так и не решились воевать.
В Польше многие были против войны с русским царем, и князь Адам с этим не мог не считаться. Его воинский пыл охладел, и в Москву вскоре пришли удивительные вести.
Самозванец перебежал от Вишневецкого к Сандомирскому воеводе Мнишку, человеку легкомысленному, по уши погрязшему в долгах и готовому на любую отчаянность, но в то же время с могущественными связями. Его поддерживали и король, и кардинал.
Война откладывалась, но было о чем поразмыслить. Все менялось, и едва ли к лучшему. Да, весеннего вторжения не будет. Но войско король Сигизмунд может собрать гораздо большее, чем Адам Вишневецкий. Воевать придется не с отрядом легионеров, а с Польшей. «Не со всею Польшей, - вмешался Салтыков. – Король затевает войну без согласия сейма. Он, может быть, еще отступится и свалит все на Мнишка». «Я вот чего не пойму, - заметил Петр Басманов, - если этот, как бы его назвать, царевич снюхался с католиками и ждет от них помощи, ему самому надо переходить в латинство. А Русь католического царя не захочет. Народной поддержки ему не видать». «Не знаю, Петя, - хмуро сказал Голицын, - чего этот народ захочет – им давно уж снится «добрый царь». «Нет, Вася, на русских не надо клепать, - поддержал Басманова Салтыков. – Мы народ православный, и даже самая голь не пойдет за царем не нашей веры».
Невеселые ожидания московских умников вскоре подтвердились. Новости были прескверные. Самозванец влюбился в дочь Мнишка Марину и предложил ей руку и престол. Помолвка состоялась, и ходили слухи, что жениху пришлось принять латинство. А далее посыпалось. Будущий русский царь, еще не выйдя за пределы Речи Посполитой, вовсю раздает своим польским друзьям русские земли. Россия стояла, казалось, если не на краю гибели, то перед началом кровопролитной войны с дотоле дружественной сильной державой.
Но прав был Салтыков – в Польше оказалось не так уж много охотников повоевать с Москвой. И Сигизмунд, отказавшись от посылки армии в Россию, посоветовал пану Юрию Мнишку навербовать частное войско. Иными словами, сделать то же самое, что собирался учинить князь Вишневецкий, но с гораздо меньшими средствами.
Получив кое-какие ссуды, Мнишек к середине августа в окрестностях Львова собрал конный и пеший отряд из оставшихся без дела наемников.
Похоже было, что Русь может свободно вздохнуть. Вместо войны с грозным соседом ей предстояло лишь отбить наскок легионеров. Да к тому же Мнишек опоздал, а в осеннюю распутицу выступать едва ли станет.
Странное время наступило. Казалось, некий маятник так и качается из стороны в сторону. Что-то страшное надвигается и вдруг обошлось. Вроде бы, можно вздохнуть свободно, но что будет дальше?
Среди многих слухов по Москве прополз еще один. Был он темен, тих и невнятен, но поведал о делах, случившихся в самой Москве, чем поверг столичных жителей в трепет. Литовская граница далеко, Татария не ближе, а таинственные эти, призрачные дела прямо тут, совсем рядом свершились.
Заполночь, глухой и мягкой сентябрьской ночью по московским улицам прокатила колымага. Стражники у врат ее беспрекословно пропустили, и в Кремль она въехала без препятствий, и остановилась подле дворца Годунова. Сопровождал карету конный отряд. Сливаясь с тьмой, мелькнуло несколько теней и скрылось во дворце.
Кто сопровождал гостей по безлюдным ночным переходам – неведомо. Тем не менее, стало известно, что загадочные посетители вели под руки женщину в черной монашеской одежде, судя по походке, немолодую.
Остановившись у высоких дубовых дверей, пропустили ее в темные сени со словами: «Иди прямо, на свет», сами же остались в переходе.
Монахиня неверными шагами вошла в палату, слабо освещенную двумя свечами – их держали мужчина и женщина, немолодые, роскошно одетые.
Одеяние мужчины что-то напомнило вошедшей. «Батюшки, да это царская одежда! Кто же? Неужели Борис? Как постарел! Ему ведь лет пятьдесят всего лишь. И свеча дрожит в его руке. Пламя так и мечется. Царица Марья, скуратовское отродье, держит свечку твердо».
«Что время делает, - подумал Годунов. – Время и глухое монастырское житье. Седая, сгорбленная, с обвисшими щеками. Кто подумал бы, что за не столь уж большой срок может стать такой красавица Маша Нагая».
«Поделом тебе», - подумала царица.
– Инокиня Марфа, - заговорил Борис, мы призвали тебя для выяснения дела большой важности. Не погреши перед Богом. Страшные муки ждут тебя навечно, если ты солжешь. Ответь правдиво: жив ли сын твой Дмитрий?
– Я не знаю, - ответила Марфа.
Царица взвизгнула от ярости и швырнула ей в лицо свечу. Царь успел задеть руку жены, и свеча пролетела мимо.
– Как ты можешь этого не знать? – удивленно спросил Годунов. - Ты же была в Угличе. Ты видела его мертвым?
Марфа покачала головой.
– Не знаю, кого видела. Глаза мои от слез тогда ослепли. Мне говорили, - добавила она, - что сына моего увезли тайно, без моего ведома, а те, что говорили так, уже умерли.
Круг замкнулся. Расспросы были бесполезны. Борис в страшном гневе приказал заточить Марфу вновь и содержать с особой строгостью.
Кто был свидетелем этой беседы за наглухо закрытыми дверями? Казалось бы, свидетелей быть не могло. Тем не менее, все случилось именно так, и в Москве никто в этом не сомневался.
Все призрачно, неуловимо в этом рассказе. Царь не знает, жив ли законный наследник престола. И мать царевича не знает, если сказала правду. Правда же неуловима. Скользнули темные тени и растаяли во мгле осенней ночи.
Короткова Екатерина Васильевна – прозаик и переводчик. Дочь писателя Василия Гроссмана. Родилась в Киеве. После войны жила во Львове, училась на славянском отделении Львовского университета, затем в Институте иностранных языков. Работала учительницей английского языка в шахтёрском поселке, позже – в Библиотеке иностранной литературы в Москве. Печатается с 1958 года. Переводила английских классиков – Твена, Диккенса, Эллиота, Теккерея, Честертона, Киплинга и др., а также мастеров современной английской прозы. Ей принадлежит первый перевод Агаты Кристи на русский язык. Автор романов и повестей в жанре исторической прозы, рассказов, мемуаров (в том числе воспоминаний об отце). Произведения опубликованы в России, на Украине, в Англии и США.
* Дворцовый служитель
