Ведущим художественным методом западноевропейской и русской литературы 10-х — начала 30-х годов XIX века был романтизм. Он нес в себе культ борьбы за свободу человеческой личности. Именно с этим направлением связано то, что мы можем определить как искушение (искус) романтическим индивидуализмом.
Отстаивая свою свободу, свои права в борьбе с враждебным окружением, романтический герой неизбежно, по неумолимой логике развития романтического мировоззрения, приходит к идее самодовлеющей личности.
Через искушение романтизмом прошли и два гения нашей литературы — Пушкин и Лермонтов.
«Пушкин, — подчеркивал философ русского зарубежья И.А. Ильин, — должен был быть и сыном своего века, и сыном своего поколения. Он должен был принять в себя все отрицательные черты, струи и тяготения своей эпохи, все опасности и соблазны русского интеллигентского миросозерцания, — не для того, чтобы утвердить и оправдать их, а для того, чтобы одолеть их». Романтический бунт лирического героя поэзии Пушкина принял форму революционного бунта, свидетельством чего стали его стихотворения периода южной ссылки: «В.Л. Давыдову», «Кинжал», «Свободы сеятель пустынный...». Однако для нас важнее факт осознания Пушкиным своей «болезни». Об этом его стихотворения 1823 года «Мое беспечное незнанье...» и «Демон».
В первом из них лирический герой, называя демона «лукавым», все же по-своему благодарен ему за то, что тот заставляет человека отказаться от «беспечного незнанья». Разумеется, знание лучше незнания. Однако эти знания приходят и проходят у героя Пушкина сквозь призму демонизма, то есть гордыни, пронизанной духом тотального отрицания.
Мое беспечное незнанье
Лукавый демон возмутил... <…>
Я стал взирать его глазами... <…>
И лирический герой «поднимается» в своем индивидуализме (а с точки зрения православной духовности — опускается) до осуждения целых народов.
В другом же стихотворении демон назван уже «злобным гением», и герой жалеет о том, что последовал за ним:
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня. <…>
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд. <…>
Переломным для Пушкина стал следующий, 1824 год. Этот год особенный. Большую часть его поэт проводит в Одессе, в южной ссылке, а осенью его высылают в Михайловское Псковской губернии. Пребывание Пушкина в русской деревне оказалось для него плодотворным.
Именно там поэт, по словам Достоевского, «переделался в русского», потому что стал «на точку народного духа». Поскольку русской национальной жизни индивидуализм противоестественен, постольку Пушкин, став на национальную почву, расстается с ним.
Свидетельством освобождения от главного искушения романизма — романтического индивидуализма — стала знаменитая пушкинская поэма «Цыганы». Весьма показательно, что начало работы над поэмой приходится на южный период творчества, а завершение работы происходит уже в русской деревне, в Михайловском.
Главный герой поэмы Алеко — яркий носитель индивидуалистического бунта. Его стремление к вольной и свободной жизни оборачивается для окружающих его людей несомненным злом. Думая о себе, Алеко не желает считаться с желаниями и свободой других. Главный принцип его жизни — удовлетворение запросов собственного я, отстаивание только своих прав. Ежели кто посмеет противоречить ему — берегись!
Я не таков. Нет, я не споря
От прав моих не откажусь;
Или хоть мщеньем наслажусь.
Распространено мнение, что Алеко не эгоист, а индивидуалист, что он борец за свободу, а значит, выступает против рабского начала в человеке. Иными словами, что он — положительный герой. С позиций православной духовности, подобного рода высказывания должно прямо назвать словоблудием: Алеко отстаивает исключительно свою свободу, в том числе свободу переступить через кровь. Он совершает двойное убийство и поэтому сам неизбежно становится рабом, рабом наслаждения местью.
Думаем, не стоит настаивать на резком противопоставлении понятий гордость и гордыня. Если уж говорить прямо, то в русском национальном сознании, по XIX век включительно, слово гордость не несло в себе положительного содержания. Достаточно посмотреть значение этого слова в Толковом словаре живого великорусского языка В.И. Даля. Приведем в качестве примера слова героя пьесы А.Н. Островского «Бесприданница» (1878) Карандышева: «Я много, очень много перенес уколов для своего самолюбия, моя гордость не раз была оскорблена». Как видим, даже сам герой соотносит слово гордость с понятием любовь к своему собственному «я» (самолюбие). Отметим также, что и Карандышев совершает убийство. К этому жалкому герою, плебею, который хочет войти в высшее общество за счет женитьбы на Ларисе Огудаловой, у читателей и зрителей никогда не возникало симпатий. Почему же такие симпатии могут быть возможны в отношении героя пушкинской поэмы? Может быть, потому, что он сильная личность? «Право имеющая»? Вопросы, думается, риторические...
Пушкин вкладывает в уста старого цыгана, отца убитой Земфиры, слова, которые, с позиций русского взгляда на мир, все расставляют по своим местам:
«Оставь нас, гордый человек! <…>
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли... <…>»
Именно так понимал эти пушкинские строки Достоевский, который в вершинной своей Пушкинской речи («А.С. Пушкин», 1880) произнес знаменитые слова, обращенные ко всем эгоистам, ко всем «русским скитальцам»: «„Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве“, вот это решение по народной правде и народному разуму. „Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя — и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его“».
Лермонтовское искушение романтизмом, считай, романтическим индивидуализмом, в отличие от пушкинского, конечно же, имело свою специфику и носило более трагический характер. На протяжении ряда лет Лермонтов был буквально «болен демоном». Этот образ сопровождал поэта на большей части его творческого, а может быть, и жизненного пути. «Отделаться» (это слово самого Лермонтова) от демона поэту удастся только после создания им поэмы «Сказка для детей» (1839):
<…> и этот дикий бред
Преследовал мой разум много лет.
Но я, расставшись с прочими мечтами,
И от него отделался — стихами!
В таких шедеврах лирики Лермонтова, как «Утес», «Тучи», «Листок», трагедией одиночества как закономерного итога разрушительного действия индивидуализма пронизана буквально каждая строка. Если раньше лермонтовский герой гордился своим одиночеством как свидетельством собственной исключительности, то теперь раздается его «тихий плач»:
Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
Если раньше стремление к личной свободе значило для него очень много, если изгнанничество было для него свидетельством значимости своей личности, то теперь свобода без Родины практически утратила смысл, остудила горячую кровь и горячую голову.
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
Оторванность от Отечества заставила его искать если пока еще не путей возвращения, то хотя бы пристанища от бурь и невзгод бесприютного странничества:
Дубовый листок оторвался от ветки родимой.
Засох и увял он от холода, зноя и горя.
Реалистическое осмысление русской классикой трагедии индивидуализма связано с образом так называемого «лишнего человека».
Традиционно (речь идет об антропоцентрической, а конкретнее, демократической традиции) трагедию «лишнего человека» связывают с негативным влиянием на него окружающей среды. В свое время «отец» демократической критики в России и кумир разночинной молодежи В.Г. Белинский произнес: «Человек не виноват, виновато общество». И — понеслись проклятия миру русской жизни, «гнусной российской действительности». А пути восстановления человеческой личности стали напрямую соотносить с путями общественных преобразований. Как сейчас помнится со школьных лет фраза: «“Лишние люди” — лучшие из дворян, они поднялись выше косной окружающей их среды и поэтому...». И поэтому, получается, они стали «эгоистами поневоле», и поэтому, получается, эти «лучшие из дворян» почти не виноваты в страданиях, которые приносят окружающим, любящим их людям.
Устами Дмитрия Карамазова, героя, которому автор явно симпатизировал, Достоевский как бы отвечал Белинскому: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей». Такая позиция есть позиция православной духовности, взятая русской классикой за основу оценки своих героев. Наша задача — увидеть это. Пушкинский Евгений Онегин, первый в галерее «лишних людей» русской литературы («Евгений Онегин», 1830), в письме к Татьяне назовет причину своей и ее личной трагедии «постылой свободой».
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел. <…>
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. <…>
Лермонтовский Печорин («Герой нашего времени», 1840) также осознает, что его индивидуализм, индивидуалистическая свобода — причина его скуки, которая со временем обернется фатализмом, то есть фактически безразличием к самому себе. Однако назвать свою свободу «постылой» герой не решается. Наоборот, он с гордостью заявляет о том, что никому ее не отдаст.
Список «лишних людей» русской литературы можно продолжать, и в каждом из героев будет видна червоточина индивидуализма (эгоизма). Индивидуализм опошляет любую высокую идею, о которой они говорят, которой хотят служить, или делает их бессильными с первых же шагов такого «высокого служения».
Назовем имя одного героя русской классики. Агарин из поэмы Н.А. Некрасова «Саша» (1855). Он начинает свое поприще на ниве служения народу: помогает крестьянам, вдохновляет на это служение прекрасную дворянскую девушку Сашу. Но его порыв быстро иссякает. Иссякает потому, что эгоистическое начало помешало ему просто, буднично помогать обычным людям, своим ближним. Автор пытается раскрыть перед читателем «секрет» личности и поступков героя и делает это по-некрасовски убедительно:
«Нет, я души не растрачу моей
На муравьиной работе людей:
Или под бременем собственной силы
Сделаюсь жертвою ранней могилы,
Или по свету звездой пролечу!
Мир, — говорит, — осчастливить хочу!»
Что ж под руками, того он не любит,
То мимоходом без умыслу губит.
«Лишние люди», они же «эгоисты поневоле», «русские скитальцы», «русские европейцы», добавим сюда еще «беглецы родной земли» суть блудные сыновья русской жизни. Они получили от нее имение. Не сумели им достойно распорядиться. Растратили его в наслаждении радостями жизни и жизненных баталиях. И вот, по мнению русских классиков и русских мыслителей, пришла им пора вернуться в родной дом.
Наряду с галереей «лишних людей» русская литература также создала и галерею «маленьких людей». Это — Самсон Вырин (повесть Пушкина «Станционный смотритель»); Акакий Акакиевич Башмачкин (повесть Гоголя «Шинель»); Макар Девушкин (роман Достоевского «Бедные люди»); герой «Записок из подполья» Достоевского, которого принято называть «подпольным человеком» или парадоксалистом; Карандышев (драма Островского «Бесприданница»); а далее — герои чеховских рассказов «Смерть чиновника», «Мелюзга», соответственно, с «говорящими» фамилиями — Червяков и Невыразимов.
«Маленький человек», несомненно, трагический герой. Все, что происходит с ним, — трагедия. Его собственная, трагедия окружающих его людей (осознают они это или не осознают — другой вопрос) и, по большому счету, трагедия русской жизни. Преодоление трагедии «маленького человека» связано с обретением им личного достоинства, утверждением своего человеческого «я». Русская классика убеждена, что такое утверждение личности может состояться только на путях следования установкам христианской духовности.
Такой путь до конца пройдет герой романа Достоевского «Бедные люди» Макар Девушкин, который утверждает себя за счет «нужности» ближнему своему. (Речь идет о Вареньке Доброселовой. Достойна ли эта эгоистическая девушка такого служения или нет? Это касается уже, собственно, только ее. Об этом — отдельный разговор.)
Когда же «маленький человек» избирает путь индивидуалистического утверждения своего обиженного (ущемленного в правах) человеческого «я», он, в традициях русской литературы, неизбежно терпит крах. Таков другой герой Достоевского — «подпольный человек» (парадоксалист) из «Записок из подполья».
«Подпольный человек» предстает как певец индивидуалистической личности, как носитель страданий индивидуализма. Он эстетизирует страдание в духе своеобразного эпикурейства, эпикурейства подполья. Такова реакция русского человека XIX века, «тронутого развитием и европейской цивилизацией», лишенного реальных перспектив будущего. «Человек в этом состоянии, — писал Достоевский в “Записной тетради 1864–1865 гг.”, — чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни («идея Бога». — А.Б.).»
Герой ведет поиски «сока» «наслаждения отчаяния» в «яде неудовлетворенных желаний», «лихорадке колебаний», жаждет сладострастия в «сознаниях бесполезных стонов и позорах», а «соус» из «страдания», «мучений и мученьиц» должен придать, по его мнению, «пикантность» «развратику».
Через подобное эпикурейство герой пытается доказать самому себе, что он «человек, а не штифик». Разумеется, страдания его реальны, герой буквально корчится от боли на глазах читателя, но это — страдания эгоистической личности, заведшей себя в тупик.
