Характерная черта современной отечественной литературы — ее устойчивый и, пожалуй, растущий интерес к русской истории. Объясняется он, на наш взгляд, разными причинами. Во-первых, жаждой ощутить широту и глубину жизни, не ограниченной рамками лишь нынешнего нашего бытия. Во-вторых, стремлением найти в историческом опыте ответы на острые сегодняшние вопросы русского самосознания.
Оговоримся сразу, мы, естественно, говорим о целях и замыслах, которые лежат в основе исторической прозы, стоящей на иных позициях, нежели так называемый новодел славянского фэнтези типа пресловутой серии романов Марии Семеновой о Волкодаве из рода Серых Псов. Наверное, о зарождавшейся генерации таких эрзац-образцов исторической прозы в далеком уже от нас 1983 году говорил один из самых ярких русских литературоведов второй половины ХХ века Ю.И. Селезнев: «Древняя история Отечества превратилась в нечто неведомое, незнаемое... так что и ныне наша древнейшая история остается для нас во многом “землей незнаемой”» [6, с. 79].
Кстати, Юрий Селезнев, питая строку экспрессией энергии сердца, провидчески подчеркивал также следующее: «Культура, и, может быть, в первую очередь культура истории человеческого сознания — ибо вне этой культуры нет личности, тем более личности гражданина, патриота, — это и есть своего рода “златая цепь на дубе том”: духовно-нравственная крепа, неразрывная связь прошедших, нынешних и будущих поколений; цепь, ведущая от самых корней могучего древа до его кроны, украшенной зрелыми плодами; древо познания исторической жизни народа, древо самой этой жизни» [6, с. 80].
Данная мысль литературоведа и патриота Ю.И. Селезнева и стала лейтмотивом нашего рассмотрения нравственного выбора и долга исторической прозы другого радетеля духа Земли Русской, Д.М. Балашова.
Анализируемый нами цикл романов Дмитрия Балашова «Государи Московские» требует серьезного чтения. Недаром писатель предваряет свое грандиозное повествование эпиграфом из знаменитой «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина: «Иноземцы могут пропустить скучное для них в нашей древней истории, но добрые россияне не обязаны ли иметь более терпения, следуя правилу государственной нравственности, которая ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному?».
В рамках своеобразного зачина подчеркнем, что все творчество Д.М. Балашова находится в потоке русской народной культуры, и, как некая форма выражения русской народной культуры, оно в своем ценностном, метафорическом строе обладает всеми признаками архетипичности. Архетипичность народной культуры творчества Д.М. Балашова в свою очередь начинается с императива, постоянно стоящего перед народом и его культурой, — сохранить историческое достоинство, с чего и начинается самоидентификация народа, с чего и творится в истории его «организм», о котором когда-то образно и емко И.А. Ильин сказал следующее: «…в религии, как и во всей культуре, русский организм творил как дарил, не отсекал и не насиловал» [7, с. 244].
В творческом наследии Д.М. Балашова — в русле обозначенной выше архетипичности — знаковое место занимает его цикл романов «Государи Московские», освещающий период русской истории с 1263 по 1425 год. Идейным лейтмотивом этой исторической эпопеи является сохранение исторической памяти русского народа, «который в очередной раз, войдя в эпоху смутного времени под натиском „волны вестернизации“, терпит бедствие, держит оборону от „бесов“, от всяких „смердяковых“, стремящихся разрушить историческую память народа, чтобы затем… убрать его с исторической сцены навсегда» [7, с. 245].
Исходя из этого, в жанрово-структурной форме «Государей Московских» основную смысловую нагрузку несут, конечно же, отступления историко-философского характера. Их относительно немного, но именно они дают ключ к авторским представлениям о времени и людях, о законах общественного процесса. Содержание этих сентенций тесно связано с сюжетным действием, с узловыми эпизодами событийной канвы. В то же время значение их — выяснение сущности данной ситуации, и оно гораздо шире простого объяснения.
Стержневым для понимания романов оказывается, пожалуй, двухстраничное отступление в первых главах романа «Великий стол». Начинается этот отрывок со слов: «Что было бы, не начни Юрий Московский борьбу против Твери? Как повернулась бы судьба страны?». Автор размышляет о роли субъективной воли и объективных условий в историческом процессе, о возможности централизации русских земель вокруг Тверского княжества и допустимости христианизации Орды. И здесь мысль повествователя с конкретных исторических событий переключается в другой временной план, переходит к настоящему. Появляется обращение к современнику: «История — это наша жизнь, и делаем ее мы. Всем скопом, соборно. Всем народом творим, и каждый в особину…» [1, с. 25].
Вообще мысль о существовании альтернативных путей в развитии русского отечества, о факторах, влияющих на реализацию той или иной исторической возможности, определяет тон всего произведения, проходя через него красной нитью. В дальнейшем этот удачно найденный прием авторского комментария, словно кинематографический «голос за кадром», вклинивается в художественное повествование, чтобы указать на неосуществившиеся варианты развития исторических событий.
Одна из распространенных форм авторского присутствия в романах цикла «Государи Московские» безусловно связана с отношением Балашова к проблеме исторического факта и вымысла. Это неслучайная концепция, потому что Балашов неоднократно заявлял: читатель знает прошлое преимущественно по художественной литературе, а это в свою очередь требует от «авторов исторических романов бережного отношения к документальным источникам» [4, с. 186].
Этому принципиальному положению Балашов, кстати, неукоснительно следует в своей художественной практике. Не случайно специалисты-историки в один голос отмечают фактологическую безукоризненность его романов, например В. Янин, Д. Лихачев, В. Евсюков, С. Комиссаров. Такой приоритет летописного факта наблюдается даже в их повествовательной структуре. Имеется в виду активно используемый прием ссылок на свидетельства древних хроник. Например, в «Великом столе», объясняя причины похода тверских войск на Москву, автор добавляет: «Даже и владимирский летописец отмечал позднее, что поход на Юрия был затеян Михаилом» [1, с. 286]. Использование подобного способа аргументации, характерного более для научных произведений, вызывает у читателя чувство доверия к изображаемому, придает содержанию романа дополнительную правдивость.
Конечно, Дмитрия Балашова вряд ли можно назвать в этом плане первопроходцем. Еще такой признанный мастер исторического романа, как Алексей Толстой, говоря о специфике работы над жанром, считал обязательным условием «вхождение в историю через современность» [8, с. 203], то есть выявление в прошлом проблем и ситуаций, злободневных в свете текущей жизни. Причем автор «Петра Первого» понимал этот ставший хрестоматийным тезис в духе господствовавшего тогда объективного стиля, в котором была возможна только «потаенная» перекличка времен. Суть толстовского призыва, как очевидно, не утратила значения и в наши дни. Однако в связи со значительными изменениями в исторической романистике, современные художники, помимо традиционных, применяют и новые, необычные формы актуализации истории.
В этом инновационном направлении работает и автор «Государей Московских», который в рамках типологической разновидности исторического повествования с открытым авторским присутствием прямо и непосредственно воссоздает связь времен, сталкивая на глазах читателя исторические реалии с современными. При этом заслуживает внимания не сам факт сопоставления исторического времени с хронологически более поздним, а цель подобного сравнения. Так, вопреки популярному способу оттенять достижения последующих эпох по контрасту со стародавними временами, Д. Балашов обнаруживает именно в древнем времени непреходящие ценности, продолжавшие оставаться мерилом социально значимого поведения. Мудрость предков, бережное отношение к земле звучат в другом романе цикла, «Симеоне Гордом», упреком в адрес менее рациональных потомков: «Соха не перевертывает, а раздвигает землю, губя сорную траву, но не нарушая пахотного слоя. Еще целые века пройдут, пока по этой земле пройдет сверкающий сталью отвальной плуг, переворачивая наизнанку слежавшийся пласт» [3, с. 94]. Такое сравнение заставляет задуматься о сложности и неоднозначности исторического развития, когда при общем поступательном движении к более высоким формам жизни возможны и победы на отдельных участках от достигнутых рубежей. Это особенно касается нравственно-гуманистического опыта людей прошлого, который не случайно становится для потомков школой воспитания, объектом восхищения и поэтизации.
Отличительным свойством «Государей Московских» является также подвижность авторской точки обзора. Мысль писателя не просто локализована в пределах изображаемых событий, но свободно перемещается в пространстве, придавая романному хронотопу удивительную многомерность. Включая историю родного народа в контекст мировой истории, Д. Балашов нередко прибегает к аналогиям, проводит параллели между явлениями, расположенными в различных географических и хронологических плоскостях, что позволяет ему в единичном увидеть всеобщее, в кажущемся случайным — закономерное. Например, обращая внимание на расхождение интересов боярской верхушки и так называемого «черного люда» новгородской республики как причину ее ослабления, писатель проводит параллель с историей средиземноморских городов: «Римляне, дав право плебеям, а не только патрициям, сумели создать империю. Афиняне, пока опирались на демократические низы, создали союз городов. Но Венеция, подчинив себя олигархическому правлению меньшинства, замкнулась в себе и пала жертвою сильной монархической власти. То же, меньше чем через полтора столетия, произошло с Новгородом» [3, с. 420].
Попытка рассмотреть исторический факт в синхроническом и диахроническом аспектах приводит к тому, что писатель порой забегает вперед, сообщает из времен значительно более поздних. В «Бремени власти», например, после описания истории женитьбы московского боярина Родиона на тверской княжне Клавдии следует дополнение: «…после родится у нее сын Иван Родионович Квашня, прославит он имя свое, во главе Коломенского полка, на поле Куликовом» [2, с. 20]. Такая историко-биографическая справка о еще не родившемся человеке, понятно, появляется не как авторская прихоть или оговорка. Она останавливает мгновение, привлекает читательское внимание к предыстории рождения одного из героев битвы при Непрядве. Упоминание о грядущей победе вносит в описание эпохи с драматическим разворотом событий иное эмоциональное звучание, придает роману перспективу будущего. Прием оправдан еще потому, что автор работает с установкой на «роман-поток», серию, при которой жизнь отдельных героев проходит через несколько произведений, истоки многих событий находятся вне хронологических рамок одного романа.
Резюмируя разговор о нравственной максиме долга исторической прозы Дмитрия Балашова, вспомним оценку, высказанную его коллегой по писательскому цеху Владимиром Личутиным: «Будучи ученым, фольклористом... Он хотел войти в Русь тринадцатого века и жить там, как мы живем в нынешнее время. Он представил, как жил смерд, боярин и князь семь веков тому, и поселился в той атмосфере, какую создало воображение. Отсюда столь ярки, красочны картины труда оратая и ремесленника, с таким тщанием на высокой ноте выпет гимн родовой избе...» [5, с. 6]. Удалось ли Дмитрию Балашову добиться успеха в конвенции о жанре исторического романа, заключенной с читателем, открывающим его произведения цикла «Государи Московские»? Уверен, удалось.
Библиографический список:
1. Балашов Д.М. Великий стол. — Т. 2 — М., 1991.
2. Балашов Д.М. Бремя власти. — Т. 3. — М., 1991.
3. Балашов Д.М. Симеон Гордый. — Т. 4 — М., 1991.
4. Бондаренко В.Г. Полет стрелы времени. // Звезда. — 1983. — № 8.
5. Личутин В.В. Бремя желаний // Д.М. Балашов. Господин Великий Новгород. Марфа Посадница. — М., 2007.
6. Селезнев Ю.И. Златая цепь. — М., 1985.
7. Субетто А.И. Россия и человечество на «перевале» истории в преддверии третьего тысячелетия (избранное). — СПб., 1999.
8. Толстой А.Н. О литературе. — М., 1956.
