(окончание; см. выпуски 39–42)
VII
Время, говорят, врачует раны. Но у этого эскулапа лукавая личина. Цена лечения — полтина, а новых ран — на рубль. Казалось бы, после фашистского побоища установилась в русской земле вечная тишина, в лучах мирной жизни оттаяли сердца… К середине 70-х в общественно-хозяйственной атмосфере страны потянуло неким «амбре», которое особенно стойко ощущалось на юге: обилие солнца, что ли, торопило там процесс…
Вспомнилось местное воронье, злорадно загукал Запад. Гнусный душок разложения точили милиция и хозяйственники, кремлевские старцы и барыги на толкучках, партия, диссиденты, ноги в белых носках на полках плацкартных вагонов (странное начало главы, не правда ли? Впрочем, чем не гротеск?) Вонь сгущалась; в моду вошли крепкие французские одеколоны, женщины помешались на дезодорантах.
Между тем пили нехорошо. Сидя и стоя, лежа и с колена, на службе, в банях, вокзалах. Братались в гаражах и подворотнях. Кричали, сатанея от пафоса, в микрофоны, фальшиво-восторженно — на демонстрациях, в кабинетах начальства. Ругали советскую власть (на кухнях шепотом), поскольку стало катастрофически невозможно существовать без джинсов и жвачки…
Где-то что-то хрустело. То сдавал хребет государства, предающего забвению идеи социальной справедливости.
С чувством тревоги и скорби (через короткий по историческим меркам срок) в Северо-Западный центр планирования и модернизации цивилизаций слетелись мироведы из многих стран. Без лишнего шума собрался консилиум. Пестрый состав участников диктовался утилитарно-общественной значимостью вопроса.
«Господа, — обратился к “высокому” собранию смахивающий на манекен председатель. — Страна Советов больна. Было бы совершеннейшим безумием предлагать какие ни на есть рецепты, если нет диагноза болезни. Болезнь прогрессирует. И мы, собравшиеся здесь, элита общественно-политической мысли, — нечто вроде всемирного Ареопага, имеющего право поставить окончательный вердикт. Нам нужно установить анамнез, диагноз и только на основании этого методы лечения больного».
— Чтобы организм выжил, в нем нужно убить бациллу коммунизма, — бухнула как всегда наперед представитель либерал-радикальных организаций мадам Стародворская.
Большинству собрания выходка нетерпеливой «пифии» пришлась по вкусу. Под сводами декорированного пальмами и государственными флагами зала прошелестели одобрительные отклики.
«Общая стратегическая концепция в отношении России, которую мы должны утвердить сегодня, есть не что иное, как безопасность и благополучие, свобода и прогресс, — продолжал, выдержав паузу, невозмутимый председательствующий. — Северо-западный альянс находится в настоящее время на вершине всемирной мощи. Сегодня торжественный момент для нашей демократии, ибо со своим превосходством в силе она приняла на себя и непомерную ответственность перед будущим. Здесь я подхожу к главной опасности, которая давно подстерегает семейные очаги простых людей, а именно — тирании. Теперь мы не можем закрывать глаза на то, что свободы, которыми пользуются граждане Северо-Запада, не действуют в значительном числе стран. В этих государствах власть навязывается простым людям всепроникающими полицейскими режимами, осуществляется без ограничения диктаторами, либо террористическими партиями. Страна Советов — наиболее одиозное государство этого ряда, бросающее тень на совместное достояние северо-западного мира, озаренное великими принципами свободы и прав человека, которые в развитии Великой Хартии, Билля о правах, суда присяжных и многих других достижений общего права обрели свое самое знаменитое выражение в Декларации независимости.
Итак, я определяю два основных момента, обусловливающих решение вопросов, которые одинаково мучают сторонников и преследователей демократии. Это, с одной стороны, предельные внутренние противоречия в России, значительно ослабившие некогда могущественное государство, с другой — как никогда прежде разительное наше превосходство. Мы обладаем самыми эффективными устрашающими средствами против любой опасности, которая могла бы подстерегать наше благополучие.
Находясь здесь, в этот знаменательный день, за этим общим круглым столом, я содрогаюсь при мысли о том, что происходит в реальной жизни с миллионами людей в странах с тоталитарными системами. Мне представляется, что у нас нет времени для банальностей, и я дерзну говорить конкретно.
Вы уже слышали о Храме Мира. Возводить Храм должны труженики всех стран. Почему они не могут совместно пользоваться орудиями труда и таким образом повысить работоспособность друг друга? Мы глубоко восхищаемся и чтим советский народ. Мы не верим, что Россия хочет войны. Это еще одна причина, по которой старая доктрина независимого существования разных систем должна быть отброшена. Настал час, господа, когда в наши обязанности не может не входить насильственное вмешательство во внутренние дела стран, с которыми мы хотя бы и не находимся в состоянии войны, ибо устранение тирании в ближайшие десятилетия принесет миру рост материального благосостояния, невиданный в истории человечества».
До перерыва продолжался обмен мнениями. Организаторы совещания получили полное удовлетворение от хода обсуждения. Выступающие с редким единодушием поддержали тезисы вожака. Обобщенное «экспозе» речей можно было бы составить, не прибегая к сложным смыслам. Доминировали простые, неблагоприятные для России предложения, — от жестких экономических санкций до трансформации ее органов власти путем углубления кризисных явлений. Повышенный интерес присутствия вызвал спич ответственного секретаря Центра Бжежинского, который в планах экспансии северо-западного мира на Восток, предложил уменьшение численности населения России до 50 миллионов человек. Для работы в ресурсодобывающих отраслях, по его мнению, этого вполне будет достаточно.
В перерыве к членам немногочисленной российской делегации, прибывшей на рандеву инкогнито, подсела эксцентричная леди с алмазными россыпями на груди и в ушах, советник президента международной Ассоциации промышленников и финансистов (АПФ).
— Господин Елкин, — сказала с чарующей улыбкой бриллиантовая дама крупному мужчине, — мне бы хотелось с вами пооткровенничать.
— Егорша, погуляйте, — приказал тот, не оборачиваясь.
Лоснящийся от пота, со свинячьими глазками коротконогий толстяк за его спиной сконфуженно захрюкал и тем как бы окончательно подтвердил вызываемый его обликом образ; за ним двинулся согбенный старик в квадратных роговых очках.
— Я желала бы говорить с вами как с близким другом, честно, откровенно, что называется — без обиняков, — начала было дама, когда толстяк и старик отошли, но Елкин перебил: «Ты где это, понимашь, по-русски так насобачилась?»
— Мои предки жили в России, — пояснила леди. — Мой дед был членом Временного правительства.
— Ну-у «нашенская», значит.
— Итак, к делу. Мы, господин Елкин, живем в интересное время. Мир определенно стоит на пороге новой эры. Именно сейчас — я имею в виду узкий, но могущественный круг лиц — имеются все возможности для обеспечения уровня жизни, соответствующего достоинству человека. Мы создаем рай на Земле. Но он предназначается для избранных. Судьба распорядилась так, что вы входите в число самых ярких и одаренных личностей нашего времени. Вы займете достойное место в иерархии нового и единого общества. Вы будете правителем России.
Крупный заерзал в кресле: «Ты, понимашь, не егози. Пошевелить мозгами мне надо». Он отошел к стене, помочился в пальмовый вазон, возвратился и буркнул: «Я вон в партии сколько годов».
— А мы вас примем в свою партию. И партийный стаж сохраним.
— Денег у меня с гулькин карман. У вас-то — миллиарды. Билл, этот, как его? Корифей бройлерный… Золотой унитаз поставил себе…
— О! Не беспокойтесь. Россия — богатая страна. Вы возьмете столько, сколько заблагорассудится. Мы не будем мешать.
Зазвенел колокольчик председателя. Эксперты расселись по местам. От имени российской делегации слово предоставили академику Соленому. Им оказался тот самый нетвердый старичок из тайной тройки.
Академик говорил долго и нудно. О недопустимости автаркии. О гуманности и общечеловеческих ценностях.
— Зачем вы привезли сюда этого убогого либерала, — спросил свиноподобного толстяка сосед справа.
— Он — не либерал. Это доверчивый и испуганный человек. Когда-то присутствовал на испытаниях водородной бомбы и зашибся умом. Иногда говорит забавные вещи. Для нашей интеллигенции такой кумир — находка. На некотором отрезке времени он будет полезен.
Словно подслушав шепотки зала, Соленый на несколько секунд впал в задумчивость, потом продолжал: «При первом приближении к проблеме реформирования России я замечаю, что оставлен без внимания народ. Народ инертен. Но в России подчас способен на сюрпризы. Ведь именно он принял бред мировой революции, он принял тяжелую руку Сталина, а ныне терпит коммунистический режим. Напрашивается вопрос: почему? Очевидно, что не все в практике режима являлось негодным. Сталин, как подсказывает инстинкт и интеллект, создал не социальную обитель блаженных, а патерналистское государство по образцу и подобию семьи. Семья — основа бытия. Стабильнейший элемент неустойчивого мира. Преимущества патерналистского общества общеизвестны. Наличие наверху власти сильного человека исключает бунт или революцию. Авторитет власти способен поднять народ на беспримерную борьбу при угрозе национальному существованию. Что Россия и доказала Великой Победой. Таким образом, проверяется состоятельность государства в защите интересов от внешних и внутренних врагов. Даже насильственное подчинение всех слоев обществу вождю содержит положительный заряд: в строгой дисциплинированной семье меньше конфликтов. Особо отмечу, что практическая политика Сталина, какой бы чудовищной ни казалась, соответствовала тенденциям органического роста и развития народов в тот сложный период, так или иначе оставила глубокий след в сознании масс. Поэтому важно понять, что первый и мощный удар надо нанести сталинизму. Сталин — не вождь какого-либо неизвестного племени: масштаб его личности огромен. Повторяю: удар должен быть сокрушительным.
Второе. Поскольку “карфаген” будет разрушен, потребуются другие конструкции, — я имею в виду те конструкции, которые порождают системы ценностей и наполняют смыслом существование. Северо-Запад располагает необходимыми образцами. Остается смоделировать подходящий для России комплекс.
И третье…»
Академик снова долго и нудно мямлил о человеколюбии, единстве и прогрессе. Вечером состоялся банкет. Все было как нельзя лучше.
***
Бесконечная гонка за горизонтом вконец измотала экипаж Путинцева. 1500 часов налета в прошедшем году, 300 за два месяца текущего — штука жесткая, даже жестокая. Противоправное действие, являющееся, к счастью, областью невероятного для большинства ЛПС. Подсчитывая налет, Калмыков невесело пошутил еще в декабре: «Тебя, Иван Елисеевич, следует наказать. Меня — расстрелять!»
Ушел на пенсию Семицветов. То же самое вскоре собирался сделать почерневший и будто постаревший лет на пять Ступин. В летные же книжки заносились другие цифры. Саннорма, которая была много ниже реального полетного времени.
Для Георгия Александровича Гузыря и его команды не составило бы труда при проверке выявить переналет. Но Гузыря сняли с должности три месяца назад, существенно обновился инспекторский состав. Интересы нового начальника Костикова, генерал-лейтенанта в отставке, не распространялись дальше обустройства собственного кабинета, а пришедших с ним проверяющих пилоты тотчас окрестили «пьяной командой».
Эта группа своеобразно понимала свои задачи. Летать они не желали. Проверки работы в воздухе составлялись без производства самих полетов. В качестве компенсации за «услуги» предлагали рассчитаться спиртом или какими-либо деликатесами.
Разгильдяйство и хамство «пьяной команды» немедленно повлекли снижение уровня ответственности у определенной части ЛПС. Бездарно погиб под Воронежем тбилисский экипаж. Грузины давно практиковали «коммерцию»: в Москву прихватывали мандарины, обратно — ширпотреб. Жадность, как говорят, сгубила. В полете переместились в хвостовую часть газовые баллоны, которые «деловому» экипажу недосуг было крепить. Нарушение центровки стало причиной катастрофы.
Потерял сына Алексей Иванович Хабаров. Московский Ан-8, где Славка был бортмехаником, взлетал в Кольцово. Когда был замечен (поздно?) отказ левого двигателя, лопатки турбины (их нашли на ВПП) перебили уже шланги флюгирования. «Ветрянка» — диаметром 4,8 метра — во флюгер не вошла и, создавая огромное сопротивление, потащила самолет к земле. С высоты 80 метров Ан-8 упал и взорвался. Хоронить было некого.
В Ташкенте «разложили» на взлете Ли-2. Перегруз составил две тонны. Анализ летных происшествий за полугодие обещал быть пухлым.
Как ни тяжело доставались последние месяцы работы (предприятие перешло на выпуск новой техники, и Золотая Звезда засияла у Сазыкина на груди), Путинцев ни минуты не верил, что его экипаж может оказаться в «черном списке». Нелепая уверенность, на первый взгляд. Однако опыт не поколебал ее, хотя мотивов к разрушению давал в изобилии. Большого секрета тут нет; просто нервы летной работе мешают, их убивают, по возможности, до первого полета.
В начале марта экипаж Ивана Елисеевича перелетал из Львова на центральный ведомственный аэродром. После посадки в первую очередь осмотрели левый борт фюзеляжа. Над Серпуховым в самолет попала молния: знатно громыхнуло! Насчитали восемнадцать отверстий от носа до хвоста, похожих на произведенные электросваркой.
— Просили ведь эшелон сменить! — взроптал Ступин.
По обыкновению Путинцев зашел в ЛШО. В кабинете секретарши возле окна сидел Гузырь. Он щелчками сбивал что-то невидимое с обшлагов кителя.
— Здравия желаю, Георгий Александрович! — бодро поздоровался Путинцев. — Кого это вы гоняете?
— А-а… Ползают…
Вид у бывшего начальника был неважный, под глазами синеватые мешки.
— Кто? Никого не вижу.
Будто очнулся Гузырь: «Путинцев? Откуда прилетел?» В его мутных зрачках читалась такая тоска, что Ивану стало неуютно. Как могильным холодом обдало.
С ощущением безвозвратной потери провел он остаток дня, а вечером, чтобы отвлечься, поехал в Лыткарино звонить Варваре.
Сердце дрогнуло, когда уловил длинные гудки, мысленно пересек часовые пояса и представил ее спящую под теплым одеялом. «Не отвеча…» — «Алло — Ванечка?» — «Варя, реально: суток через трое надеюсь припасть к твоим божественным стопам!» — «Милый мой, я очень жду. Мне совсем не стыдно сказать, что живу одним тобой…». Голос Варвары ровно звучал в трубке, но Путинцеву показалось, что она едва ли сдерживает слезы.
Ни на третьи, ни на пятые сутки очутиться в объятиях подруг экипажу не удалось. Попадание грозового разряда в самолет оказалось только прелюдией к более сложным испытаниям. Иногда так бывает…
В Казани задержала непогода. Около суток густой снегопад ровнял земную поверхность, и когда открылась трасса, все самолеты на летном поле были засыпаны по крыло. Кроме путинцевского. Тот стоял, блистая мокрой от «Арктики» [1] обшивкой, длинный тоннель в толще снега вел от него до рулежки, которую вкупе с ВПП лишь и чистили во время стихии. «Революционное» бдение бортмеханика плюс пара литров спирта, перекочевавших к водителям аэродромной службы, сотворили ситуацию, удивившую застрявшие экипажи и диспетчеров. Путинцев вылетел немедленно. На Петропавловск. Погода Западной Сибири не позволяла идти куда-либо еще на восток, туманами закрылись аэропорты по Иркутск включительно. Работали Улан-Удэ, Чита. Желанные точки, столь же далекие.
За положенное время отдыха в Петропавловске метеообстановка в целом не изменилась. Имелся, правда, положительный сдвиг: на высоте усилился попутный ветер.
— Штурман, считай до Улан-Удэ, — дал команду Путинцев; Хлозепин посчитал — вылетели.
Приятно ощущать себя избранниками судьбы… Где-то редкие магистрально-дальние бороздят пятый океан, прочая авиация прикована ограничениями к земле, заботливые диспетчерские службы задумываются над остатком топлива невесть откуда вынырнувшего к ним на связь борта, сплошное «молоко» за остекленением кабины, — одинокий допотопный Ли-2 по-чкаловски рассекает воздушные просторы. Поневоле романтик и поэт проснется в душе…
«Не стоит поэтизировать авиацию, — слышится упреждающий голос (рад встрече, сотоварищ Привередливый Профессионал!). — Она воняет керосином, гидравликой, горелым железом, химжидкостью и грохочет. Прежде всего, самолет — машина, довольно неуклюжая и громоздкая. Чтобы управляться с ней, летать безаварийно, надо идти на большие расходы человеческой энергии, не расслабляться. Оставим чувство вольного полета птичкам, а дилетантам право сочинять: “Напрягся лайнер, слышен скрип турбин…”»
Нехотя отступим в ответ, что мы согласны. И восхитимся гением Джордано Бруно: до него Вселенная была статична, он «заставил» планеты и звезды вращаться по орбитам. Подивимся силе чужой мысли, с тоской погладим собственную пленительную лысину…
Когда струя, влекущая «аэроплан» на восток, по скорости оказалась ожидаемой величины, члены экипажа как-то поделились друг с другом настроением. «Ну чем мы не кони?» — задался вопросом из анекдота Ступин, с прищуром глядя на Желнина.
— И-а! — не открестился от благородного племени бортмеханик. — Только уши подрезать, да грудь поднапрячь.
— Наддув 550! Силы природы надо использовать рационально! — торжественно распорядился Путинцев.
«Так мы летали на рыборазведке, — поведал штурману новичок в экипаже, радист. — Висим на минимальной скорости, — он изобразил ладонью угол атаки крыла, — чтобы только не свалиться. 10 часов в воздухе, и остаток еще будь здоров!» Хлозепин, выслушав, уткнулся носом в карту и замурлыкал что-то бодрящее.
Сложный, казалось бы, перелет выдался на редкость спокойным, по-аптекарски точным (полетное время 10 часов 20 минут, остаток топлива 500 литров — достаточно для ухода на запасной). Как затишье перед бурей.
В аэропорту Путинцева ждало указание взять дополнительный груз на вертолетном заводе. Поутру перелетели. Два снабженца — один худой, второй средней упитанности — набросились на экипаж: «Ребята-а, черт-те сколько здесь торчим. Денег всего три рубля осталось!» Илья Ступин, ответственный за загрузку, насторожился: «Какая поклажа у вас?» — не терпел второй пилот слово «черт».
— Все наисрочнейшее! — отрапортовали снабженцы.
— Ящики заберем, плазы — нет, — указал Илья на металлические болванки. — Без того уже взлетный вес под завязку.
— С нас головы снимут, командир! — взмолился средней упитанности.
— Мне моя дороже, — отрезал Илья.
Подъехал старый тряский автобус АДП. «Мужики, около столовой омуля продают. Вам не надо?» — сказал пожилой шофер.
Снабженцам открыли грузовой люк, определили место для ящиков и в полном составе покатили за байкальской рыбкой. Эта поездка едва не стала для путинцевского экипажа роковой. Оставшиеся одни, агенты все-таки погрузили плазы в самолет. Они хитро попрятали небольшие, но веские пушки под титановые листы, взятые на борт в Москве, придали страховочным устройствам прежний вид. Возвратившемуся Илье доложили, что избыточный груз отвезен на склад.
Скверным получился взлет. Самолет оторвался от полосы в самом конце и не желал идти вверх после уборки шасси, держался в воздухе за счет интерференции крыла с землей, иными словами — «залег» на воздушной подушке. Почти не росла скорость. «Ва-а-ня…» — предостерегающе пропел Ступин. По курсу взлета неодолимой преградой надвигались желтые двухэтажные дома сталинской постройки. Перед домами Путинцев «подорвал» машину и со скольжением направил между строениями. На уровне крыла мелькнули крыши, кирпичные трубы, каменные стены отразили работу моторов — эхо рявкнуло в уши. Ли-2 повалился вниз в глубокую речную долину, в ее распахнутые объятья. Это была спасительная впадина. Она дала возможность в плавном снижении увеличить скорость и восстановить устойчивый полет.
В течение пяти минут никто о «лихом» маневре не произнес ни единого слова. Каждый в момент разобрался в сути происшедшего, каждый с подчеркнутым вниманием занимался своим делом. «Схожу, посмотрю», — наконец сказал Ступин.
Он обнаружил, что искал. Перекрывая рев двигателей, послал в адрес снабженцев: «Ну что, разбойнички, пошутили? В Магдагачи я шутить буду!» Те сидели на ящиках в хвосте самолета испуганные, съеженные; кое-что до них тоже дошло.
В Магдагачи стояла зимняя солнечная погода. С капустным хрустом Ли-2 зарулил по крепкому насту на стоянку. По соседству солдаты загружали в Ан-12 мороженые оленьи туши, к прибывшему борту уже катил топливозаправщик.
Выйдя из самолета, Илья небрежно бросил пассажирам:
— Так, умники, вокзал видите — до свидания.
— Командир! — кинулись «шутники» к Путинцеву. — У нас денег нет! — (Тот холодно пожал плечами). — Пропадать, что ли, здесь!
Тогда Хлозепин заговорщицки поманил агентов в сторону: «Бегите, мужики! Бегите! — зашептал таинственно, оглядываясь на своих. — Скорее! Скорее!» — раскинул руки, как бы загораживая от опасности. Одновременно бортмеханик и крепкого сложения радист, натягивая перчатки, подошли к Ступину. Агентов как ветром сдуло.
Час спустя, взяв расчетное количество топлива до Хабаровска, пошли дальше. Плазы остались на борту, поэтому один из четырех баков был пуст. Любезные сердцам дальневосточников предвестия родных мест поплыли справа и слева по линии пути: Тыгда, Шимановск, Свободный… Чуя близость дома штурман и бортмеханик занялись документацией.
У бортмеханика как всегда особые «муки» вызвала графа «приема — передачи» в бортовом журнале. Артикул надлежащего наставления предусматривал постоянный надзор за самолетом. Либо со стороны экипажа, либо со стороны аэродромных служб. Правила диктовали, чтобы переход техники из рук в руки подтверждался письменно. С указанием фамилий, должностей. На практике этот пункт инструкции обычно реализовался устным соглашением причастных к нему сторон. Словом, по чести. Надо было расписать месяц работы: восстановить последовательность ночевок и придумать имена десяткам лиц, с которыми сводил служебный долг.
— Илья, придумай фамилию.
— Пиши — Дураков.
— Такая уже два раза встречается.
— Тогда — Костиков.
— Хорошо: сделаем двойную.
Радист снял наушники, протянул командиру бланк свежей погоды Приморья. Просмотрев сводку, Путинцев передал листок Ступину.
— Да, опять незадача, — проронил Илья.
— Завтра посмотрим. Если что, пусть присылают машину во Владивосток.
— Заодно бы и автобус, — вставил радист.
— Дождешься, — возразил бортмеханик. — Когда надо было срочно лететь, меня и Толика на вертолете нашли в Малинове. А так — кому мы нужны?
— Евгений Николаевич! Удача приходит к упорным? — остановил бортмеханика Путинцев его же излюбленным выражением.
— Лично я, Иван Елисеевич, зная принципы нашего руководства, готов отстегнуть на таки.
— Женька прав, не нужно ничего просить, — рассудил Ступин. — Скинемся по червонцу. И все.
Хабаровск находился во власти влажного порывистого ветра. Встречающий техник первым делом поставил струбцины на рули.
— Ночевка? — спросил он спускавшегося по стремянке Хлозепина.
Редкие снежные хлопья бело-голубыми искрами прошивали освещенные неоновым светом зоны аэропорта, рыхлые белесые тучи висли и клубились над аэродромом.
— Теплынь тут, — сказал штурман и подтвердил, что прибыли на отдых.
Еще не рассвело, а путинцевская команда уже подготовилась к вылету, хотя вопреки ожиданию закрылся даже Владивосток. Против обширнейшего циклона, принесшего в Приморье облачность и осадки, бессильна оказалась мощная техника аэропорта: «Владик» выдавал низкий коэффициент сцепления на ВПП.
День и ночь прошли в маете по замкнутому кругу: метео-ресторан-гостиница. В темноте следующего утра, сыплющего мокрый снег и мерзко воющего в проводах, небритые и грозные, запустили двигатели и вырулили на полосу. Диспетчер медлил с разрешением на взлет.
— Полсотни седьмой, взлет разрешаю.
— То-то, молчальник, — прошипел Ступин. — Никак не очухается после женского дня!
На исходе второго часа полета самолет Путинцева попал в зону сильного обледенения. На крыле за обогреваемой лобовой кромкой образовались уродливые барьерные наросты, льдом опухли антенны, передний край капотов двигателей, в защитные стальные полосы фюзеляжа забарабанили осколки наледи, срываемой с винтов. Скорость упала, но до критической было еще далеко: ПОС [2] справлялась.
Хлозепин подал пилотам схему захода:
— Через двадцать минут снижение, командир.
Путинцев развернул сборник таким образом, чтобы видно было Илье, тот склонился к плечу бортмеханика и уткнул нос в чертеж.
Вдруг в сумеречных переливах света в кабине что-то изменилось: серая облачность, осложняющая полет, приняла зловещий желто-зеленый оттенок.
— Скорость двести, — доложил бортмеханик и без команды двинул «руды» вперед.
Быстро отложив сборник, Путинцев взялся за штурвал, Ступин выключил автопилот.
— 190.
Синхронно пилоты прильнули к боковым стеклам, увиденное спешно заставило дать штурвал от себя: будто покрытое глазурью, неестественно толстое, крыло матово лоснилось полупрозрачным льдом.
— 180.
Сильнейшая тряска охватила самолет, от бешеной вибрации оборудование приборной доски утратило зримость, Хлозепин и радист, стоящие позади действующей троицы, почуяв, что дрожащий пол уходит из-под ног, вцепились в вертикальные подпоры кабины, — «аэроплан» не снижался — падал. Гибельная амальгама железа и льда, в которую превратился летательный аппарат, вышла из повиновения человеку и не откликалась на его старания найти выход из чрезвычайного положения. Точнее — близкого к катастрофическому, поскольку доминанта ситуации — земля, с каждой секундой настойчивей заявляла о себе. Какофония — надрыв моторов, скрежет и лязг аппаратуры, щитков и лючков, оборудования — продолжалась.
Но кто-то, безусловно, из пятерых мучеников родился в рубашке: в тот самый момент, когда воздух просветлел и в туманном недалече нарисовались очертания сопок, лед пластами стал срываться с крыла. Тряска прекратилась, как из небытия глазам экипажа явились стрелки приборов. Высотомер показывал 600 метров, термометр наружного воздуха — спасительные +30С.
— Еще бы немного и — полный рот земли, — лаконично выразил общую мысль Путинцев, переводя самолет в набор высоты.
Илья Ступин насупился и отвернулся. Вдоль правого борта, чуть выше крыла, тянулась высокая гряда с опущенными корявой растительностью склонами. Тщательно исследовав ее, Илья раздраженно полоснул:
— Вот масть прет! Стало быть, не ходили наши бабенки налево… Ждут, пенелопы!
В аэропорту Владивостока запоздалый борт встречал Соколов. Старший инженер поприветствовал экипаж, справился о работе матчасти и передал новое полетное задание.
— Тихоныч, как? — пришел в изумление бортмеханик. — А регламентные работы? У нас ресурса тридцать часов осталось!
— Понимаю, Евгений, но здесь вы прождете неделю. Сейчас у нас гололед, подтает — аэродром раскиснет. А Сазыкин давит. Калмыков рассчитывает на тебя. До Москвы ресурса хватит, а там договаривайся с АТБ [3], чтобы сделали. Я десяток литров привез на это дело.
— Так мы не поедем домой? — опешил радист, которому после Аэрофлота многое в порядках ведомственной авиации было внове.
— Нет, поедем, — ответил Путинцев. Он посмотрел на часы и кивнул Соколову: — Передай, что завтра вылетим.
Предоставив старшему инженеру руководить разгрузкой, экипаж занялся подготовкой к следующему дню. Надо было составить заявку на полет, сдать в секретку документацию, заправить баки топливом, произвести техническое обслуживание. Употребив на эти процедуры часа полтора, сдали самолет под охрану и, держа в руках портфели и авоськи, вышли на привокзальную площадь к стоянке такси.
Впереди, отшлифованный колесами машин, блестел путь. Учитывая состояние дорожного покрытия, около пяти часов езды. 200 километров — немного. Даже если идти пешком.
***
— Эх, Витька, нет, — тихо пискнул Хлозепин, зажатый плотными коллегами на заднем сиденье «Волги».
Его услышали и поняли.
— Этот давно бы внес предложение, — поддержал Илья. — У меня на Семицветова даже выработался условный рефлекс: когда увижу, сразу выпить хочется.
— Тормозни, шеф, — сказал Путинцев добродушному зрелого вида водителю с щербинами на лице. — Стакан найдется?
Шофер послушно съехал на обочину. Летчики вылезли из машины, размяли затекшие части тела.
— Тесновато вчетвером, — посетовал радист.
— Давайте Хлозепина в ноги положим, — усмехнулся Илья.
На крышке багажника разложили закуску, поставили фляжку. Соблюдая заведенный в экипаже порядок, с краткими пожеланиями выпивали обжигающую смесь. Каждый наливал и разводил спирт сам. Поднимая стакан, штурман смиренным голосом произнес:
— Спасибо, братцы, что не убили.
Медленно влил жидкость в рот, глотнул. Мимо ползли автобусы, грузовики и легковые, тянулись лесовозы, скрипели под тяжестью длинных хлыстов, некоторые приветственно сигналили, узрев летную форму.
— Я такого обледенения никогда не встречал, — сказал Ступин. — И обогревы работали, и на тебе!
— На указателе БО-20 [4], я наблюдал, было 1100С. — Хлозепин устало прислонился к задней двери, а Путинцев подтвердил: «Все верно. Система работала нормально».
После некоторого молчания он добавил:
— Я так понимаю: Ли-2 — вчерашний день авиации, поэтому особо подвержен аномалиям полета.
— Вот они где — аномалии, — хлопнул Ступин себя по касательной ниже пупка. — Последний рейс делаю, и к Витьку на рыбалку!
— Смирна была овца, да волк съел, — хихикнул Хлозепин.
— Ты чего молчишь? — наливая вторую стопку, обратился Ступин к бортмеханику.
— Домой охота, — ответил тот, обведя дремотным дружеским взглядом лица всех, — надоели мне ваши небритые рожи.
— По местам, — распорядился Путинцев. — Разбору полетов конец.
На последних километрах пути гололедица все-таки преподнесла команде таксомотора сюрприз. У небольшого таежного села на крутом боковом уклоне дороги, делающей левый поворот, машина скользнула на встречную полосу и очутилась под колесами задней опоры лесовоза. Посыпались стекла, такси завертело, как щепку в водовороте. Водитель лесовоза вовремя заметил беду и остановился. Люди оказались целы, хотя кузов «Волги» значительно пострадал и напоминал скорее мятое яйцо, чем средство передвижения. Рябой шофер едва не плакал от обиды.
Общими усилиями «Волгу» вызволили; мотор, на удивление, завелся. Кое-как доехали до места. Заплатив таксисту вдвое больше оговоренной цены, команда разошлась по домам.
***
Резкий телефонный звонок нарушил тишину. Путинцев включил светильник: часы показывали пять часов утра.
— Господи, — сонно зашептала Варвара, — кого нелегкая в такую рань?
Путинцев снял трубку.
— Алло, Иван?
— Чего тебе, Илья, не спится? Час до подъема.
— Хлозепин умер.
Путинцев оперся локтем на подушку: «Что ты сказал, Илья? Слушать не хочу».
— Владилен Илларионович приказал долго жить: Капа только что звонила.
— Когда случилось?
— Ничего толком не знаю. Скорая была и уехала. Через пятнадцать минут я буду там.
— Калмыкову сообщили?
— Да.
Всякий раз, теряя товарищей по летной работе, Путинцев вспоминал своего инструктора в училище. «Летчику не следует бояться старости, — любил повторять бодрячок-капитан, — она ему не грозит!»
— Штурман мой умер, — сказал в вопрошающие очи Варвары Путинцев. — Мне надо идти.
Дверь в квартиру Хлозепиных была открыта; на лестничной площадке стояли Илья, Калмыков, Константинов.
— Погоди заходить, — предупредил Ступин, — милиция там.
Путинцев вопросительно посмотрел на Илью.
— Так положено: проверить — нет ли криминала.
— Устал, рюмку выпил, с женой побыл — дело известное, — вздохнул Константинов. — Но служба есть служба.
«Он встал в половине четвертого, и зачем-то на кухню, — поведала, заливаясь слезами, вдова, когда милицейские покинули помещение, — видимо, воды напиться. Только слышу — что-то не так, будто упал. Я за ним. Он скрючился на полу, жалкий мой».
Покойник лежал на ровном диване, прикрытый простыней, смертная печать отчуждения значительно изменила его лицо: достоинство и холодная твердость отражались в нем. Возле серванта, соприкоснувшись лбами, тихо всхлипывали дети, дочь и сын.
Калмыков поманил Путинцева на открытый воздух. Они вышли на улицу. Светало: серым светом наливалось хмурое небо.
— Третий случай в нашем подразделении, — кося глаза помимо Путинцева, заговорил Калмыков. — Не выдерживают люди. Есть здесь и мой грех, Иван Елисеевич. — Бывший начальник штаба, а ныне командир отряда (это стало известно от Соколова по прилету во Владивосток) вытащил из кармана платок, неспешно прочистил нос. — Правда, грех греху рознь. Словом, не кори меня за черствость: лететь надо. Допуск к полетам без штурмана у тебя имеется. А мы тут все сделаем, как положено. Семье поможем. А в апреле пошлем твой экипаж в УТО [5].
Через три дня Ли-2 Путинцева приземлился на ведомственном аэродроме Куйбышева. После отдыха предстоял перелет на Воронеж, оттуда — в Москву. Не выходя из самолета (пока техники чехлили двигатели) помянули. В гостинице встретились с экипажем Ан-26 Листова; собратьев тоже занесло на ночлег. Обряд пришлось повторять.
Обеднив и без того скромный ассортимент гостиничного буфета, два экипажа организовали общий стол и расселись по местам. «Термос убери, — сказал Листов своему бортмеханику, — глаза уже намозолил». Большой термос с надписью «Будь здоров, Санж!» перекочевал на подоконник.
Листов встал: «Позвольте, дорогие друзья», — начал он… все разом поднялись.
Прозвучали слова. Емкие, простые. Выпили; помолчав, сели.
— Крепко огорчил Владилен Илларионович, — посетовал Санжаров, с подчеркнутой заботой пододвигая штурману Рассохину ветчину. — Кушай, кушай, чалдон.
Бурятские глазки Рассохина стали еще уже, губы расползлись в сладкой улыбке:
— Дошло, что штурмана надо беречь?
— Не столько штурмана, сколько человека. Люблю бесхитростный туземный народ.
Сосредоточенные лица авиаторов повеселели: слова Санжарова содержали намек на историю, вошедшую в анналы отряда, где главным героем заделался техник Захар Иванов.
На регламентных работах кто-то не законтрил заглушку высотного корректора. Бортмеханик Белов где-то в рейсе недоработку обнаружил. Старший инженер отряда собрал в каптерке техсостав, чтобы определить виновного. «Это — я!» — по-пионерски тотчас сознался якут. Белов только рукой махнул: чего, мол, такого наказывать?
— Я тебе, папуас, на день рождения кольцо в нос куплю, — парировал штурман.
— Сань, — усталым жестом остановил говорунов Путинцев, обращаясь к Листову, — чем же наш брат-дальневосточник не угодил генералу, что срезают оплату труда? (Об этом факте экипаж Ан-26 уведомил коллег еще в первые минуты встречи.)
— Он, часом, не вредитель? Половина отряда разбежится, — хмуро добавил Ступин. (Речь шла об «инициативе» нового начальника ЛШО Костикова.)
Листов ответил не сразу, его молчанием воспользовался Альбов, второй пилот, человек с постным лицом аскета, с плешью на макушке, похожей на тонзуру католического священника:
— Разумеется, побегут: велика честь получать вровень с «курортниками» на Западе…
— Какой-то он неживой, — Листов вязал слова с видимой неприязненностью, с неохотой, — рука вялая, глаза тебя не видят, личина генеральская, а обличья человеческого нет.
— Неживой, а Жору Гузыря сожрал, — возразил Фома Костров.
Уходя от неприятной темы, Листов заговорил о предпринятых действиях ввиду несправедливого понижения зарплаты. Пояснил, что вел переговоры с некоторыми командирами западных летных отрядов о переводе. Везде его экипаж оказался востребованным. Отуманился:
— Прискорбно, что Санж противится…
— Бесцеремонно и нагло, — подбросил Альбов.
— А мы Женьку Желнина возьмем, а? — предложил, подмигивая второму пилоту, командир Ан-26.
— А тайга? А батя? — морщась, отозвался Санжаров. — Его вагой с насиженного места не сдвинешь.
Члены экипажа согласно накинулись на отступника:
— Батя батей, тебе-то что сиднем сидеть? Геморрой наживать?
— Неудобная болезнь: и сам не посмотришь, и другим не покажешь.
— Не предполагал в нем дикости.
— Совсем Музгарка плохой стал.
— Не дикости, а привязанности к родному пепелищу, — деликатно поправил Санжаров. — Прошу не путать понятия.
— Вообще затея ЛШО отдает провокацией, — сказал Путинцев. — Но спешить с выводами не следует: Сазыкин не допустит развала отряда.
Не все согласились с Иваном, хотя жесткий авторитет Сазыкина в министерстве никем не подвергся сомнению. Прозвучали суждения о поступках директора, не всегда согласных с объективностью. Покончив с экономическим вопросом, дальневосточники накоротке попили чайку и почли за наилучшее отойти ко сну, чтобы назавтра не иметь проблем в санчасти.
Утро выдалось ветреным, воистину мартовским. За пепельных тонов летным полем, над почернелыми по-весеннему горизонтами морозным девичьим румянцем занимался восток. Вскоре аэродромный покой нарушил рев опробуемых двигателей.
Вылетали дальневосточные экипажи почти одновременно. День входил в силу. Листов первым запросил запуск. Его борт находился на противоположной стороне линейки и команде Путинцева виделось, как истаяли в быстром вращении один винт, другой… Когда «Ан» на рулении поравнялся с кабиной Ли-2, Альбов в прощании поднял руку.
— Завтра вечером ребятки будут дома, — позавидовал радист.
— Нам бы в Воронеже по-быстрому сбыть груз да заправиться, — задумчиво посмотрел вслед Ан-26 Ступин.
— Действительно, времени в обрез, — согласился со вторым командир, разумея тот досадный факт, что ночью подмосковная точка не принимает.
— У вечности времени не меряно, — не упустил возможности «поумничать» бортмеханик.
После взлета, сберегая минуты, пошли на повышенном режиме работы двигателей. Призрачная будто бы экономия дала результат: когда зарулили на площадку ведомственного авиаотряда, там находилась топливная машина. «Керосинщики» сматывали шланги. Зарули Путинцев чуть позже — уехали бы. Иван открыл форточку и показал шоферу на заправочные горловины крыла.
— Обед! — получил в ответ.
Бортмеханик пулей вылетел наружу и, тыча пальцем в часы, взялся принуждать водителя и его старого кривоглазого помощника к выполнению обязанностей. Сначала по-хорошему, затем перешел на угрозы. 10:20 было на часах.
— Да звони хоть министру, — вспылил кривоглазый, — вы воздух возите да начальство, а я за 100 рублей ТЭФ [6] нюхаю. — И раздражаясь пуще прежнего, на нервах слил босяцкий гнев: — Намеднись наш коммерческий директор 50 лет накоптил. Сабантуй устроили — царям не снилось! Слетелось сюда начальство с авиазаводов, понавезли барахла…телевизоров! стенок! магнитофонов! Кто по быту что выпускает, тот то и тащил. Десятки тыщ государственных денег на ветер пустили… И все молчат, никому дела нет… Ну и мне — пропади!
Бортмеханик снизил обороты: «Мы на том сабантуе не присутствовали. И самолет у нас загружен под завязку». Как бы собираясь уходить, повернулся, и, беря старика на патриотизм, бросил через плечо: «Не надо ломать Ревизора, дед. Такие уроды были всегда. Но кто-то должен в державе нормально выполнять долг. Не на чужой земле живем…». Разозленный этими словами, заправщик в сердцах топнул ногой и заорал на водителя: «Подъезжай! Чего варежку жуешь!»
— Стратег! — улыбнулся бортмеханику Путинцев.
Однообразие существования — либо лететь, либо спать — подвело некоторых членов экипажа Ли-2 к рубежу, когда утомление переходит в апатию. На последнем перегоне Путинцев заметил, что второй пилот молчалив и вял, радист нерасторопен и равнодушен. В гостинице Илья, не поужинав, не просмотрев новостей, без промедления полез, кряхтя, под одеяло: «Кто последний спать ложится, тот чудак и гасит свет», — пробормотал кислой скороговоркой. Как тюлень в волну повалился в постель радист, отвернулся с книгой к стене и, анонсируя предстоящий концерт, вывел тонкую носовую руладу.
Путинцев оглядел воинство. Долетались орлы: даже спирта никто не употребил. Он осторожно вытащил пухлый том из рук наследника Семицветова и присел на кровать бортмеханика.
— Назавтра в плане ИЛ-14 на точку под Саратов. Оттуда до сестры рукой подать. Слетать бы…
— Святое дело, Елисеич.
— А регламентные работы? Как ты один?
— Справлюсь.
— Ну, спи.
— Спокойной ночи.
***
«Как прекрасны наши женщины!» — в который раз утвердился сердцем Иван в те часы, что провел в доме сестры. Общение с самым близким по крови человеком, ее семьей произвело на него благотворное действие: он почувствовал облегчение и очищение души — катарсис, сказал бы средней руки интеллигент.
Во внеплановом путешествии в Энск [7] ему везло. Незадолго до посадки его позвали в пилотскую кабину, чтобы уточнить время возвращения. Командир «ИЛа», давний приятель по учебным сборам, зная цель его поездки, ради товарищества предложил перенести обратный вылет на завтра. Иван поблагодарил, но попробовал протестовать, ссылаясь на излишнюю щедрость подарка: спасибо-де и на том, что готовы предоставить ему необходимые три часа. «Наш подарок не за отдарок», — весело переглянулся с членами экипажа командир. И порешил вылетать на следующий день. Иван попытался было дозаявить совместное посещение своих родственников, но экипаж отшутился: «А вдруг мы племянниц встретим?»
Пройдя КПП, Иван устремился к стоянке частного транспорта. Близилось обеденное время, машины одна за другой отъезжали в город. Приветливый на вид подполковник охотно согласился его подвезти. По дороге разговорились. Между ними даже обнаружились связующие нити. «Передайте Елене Елисеевне мой поклон. Я ей премного благодарен за сына, который у нее учился», — несколько старомодно изъяснился хозяин «Жигулей», притормозив авто возле здания школы.
В гулком пустом коридоре слегка поскрипывал пол, Иван поневоле смягчил шаг, ступив в резонансный объем. Птичий базарчик проплыл мимо; качнувшись маятником, прибавил-убавил громкости женский менторский голос; за третьей дверью чутким слухом выделил он из хора голосов реплики сестры и, чуть помедлив, постучал. Дверь открылась, глаза Елены пыхнули изумлением, она вскрикнула, вскинула руки и, воспарив к брату, покрыла поцелуями его лицо, самозабвенно твердя его имя. «Ласточка! Ласточка! — отозвался Иван.
В нежном обращении к Елене достало правды: у сестры точно выросли крылья. Она немедленно слетала к директору, отпросилась, с высоты блаженства прочла наставление ученикам, причем те, разделяя радость наставницы, поклялись не ходить по потолку, по пути домой шла легкой походкой, удобно прилаживая вольный шаг к четкой поступи Ивана, — совершенно красивая в счастье и оживленная. Поминутно отводя золотистый локон со щеки, она тормошила брата расспросами и рассказами.
В зимние каникулы она побывала с сыном в родном хуторе. Дед Трофим на ногах. Катерина смотрит за ним. Чем ее благодарить? Донец — чудо: прикрытый рваной ледяной рогожкой, курится ленивым паром — будто дышит через полыньи…
— Почему бы не провести отпуск вместе? Неужели это сложно, Ванечка? — пытала она.
Дома он тотчас был усажен за стол.
— Угадай, чем я буду тебя кормить! — Елена достала из морозильной камеры пакет. — Для тебя берегла! Чувствовала, что ты приедешь!
— О-о, разродимые Грачики…
— Катерина надавала, — выразительно качнула головой Елена и гордая вкусной едой положила на сковородку домашнюю колбасу.
Иван вытащил из кармана деньги:
— Это тебе на наряды, а племяннику на магнитофон.
— Что ты, Ванечка, зачем?
— Бери, бери… Брат дает.
— Да здесь моя годовая зарплата! Нет, нет… — Елена попыталась вернуть пачку.
— А кто у меня кроме тебя есть?
Он был непреклонен. Ей ничего не оставалось, как только благодарить. Она присела рядом на кухонный диванчик, взяв его под руку, положила голову ему на плечо. Иван хорошо помнил эту тихую ее манеру выражения родственных чувств, унаследованную от матери.
— Что Сережка? Владимир?
— Сережка учится, работает. Очень зовут его в милицию: он же из армии старшим сержантом пришел. Обещают аттестацию на офицера и работу в ОБХСС.
— В нашем роду никто ни в милиции, ни в полиции не служил.
— Да. А Володя по-прежнему в НИИ.
Пообедав, Иван вышел на балкон. Острым перископическим зрением окинул обширную равнину с журавлиными фигурами башенных кранов над новостройками, с извилистой речонкой по краю леса. Его вдруг уколола мысль, что завтра снова будет далеко от сестры. «Обо мне, того, не жалкуй…» — проговорил он вслух запомнившиеся слова деда Трофима, будто провидя трагические факты собственной близкой судьбы…
Но воздух был чист, дышалось легко, на кухне напевала Елена, готовя праздничный ужин, — внезапная печаль недолго мрела в душе. Он улыбнулся очередному «вокализму» сестры: «Разве всего лишь годами, часами, минутами измеряется длительность происходящего? Вот приехал, то и хорошо. Не только ночью горят звезды…».
***
Варвара находилась в своем рабочем кабинете, когда задрожали стены, зазвенела посуда в сервантах, в окна громыхнул раскатистый рокот моторов. Она подбежала к окну и увидела Ли-2. Самолет шел, удаляясь от центра города, в сторону аэродрома. Чуткое сердце заныло сладкой надеждой. Она перенесла телефон на диван и, исполнившись верою, устроилась возле. Звонок не заставил себя ждать.
— Варвара Алексеевна? — прозвучал в трубке преднамеренно официальный голос.
— Да.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, Иван Елисеевич. — Она приняла игру, хотя мешало сильное волнение.
— Докладываю: прибыл, за время отсутствия изменений в моих чувствах к вам не произошло.
— Очень рада. Приходите немедленно, вас здесь примут и накормят.
— Прежде чем явиться под ваши светлые очи, необходимо привести себя в порядок.
— Хорошо. Буду ждать. Какие у вас планы на ближайшие дни? Надеюсь, вы прилетели не на одну ночь?
— Стратегических задач нет. Так, мелочь: пара рейсов в Хабаровск, рейс в Комсомольск.
— Значит, хотя бы неделю вы будете дома?
— Именно, Варвара Алексеевна.
— Я рада вдвойне.
— Замечательно. Тогда — спешу. Мое взволнованное воображение рисует заманчивые картины и торопит управиться с рутиной докучных дел. Целую.
Не успела Варвара прийти в себя после разговора с Иваном, как телефон зазвонил снова. Ее приглашали в исполком для решения вопросов, связанных с размещением высоких гостей, наплыв которых в город ожидался в связи с 70-летним юбилеем Сазыкина. Она оделась и спустилась на первый этаж к администратору: «Любаша, если подойдет Иван Елисеевич, проводите его в мой кабинет». Выйдя на улицу, она зажмурилась от обилия света. Сверкал выпавший два дня назад снег, под яркими лучами солнца, наливаясь слезой, точили алмазные капли сосульки. Варвара подумала, что ее ненаглядный привез хорошую погоду.
Тем временем в летном отряде готовились к выполнению своих задач. Сам юбиляр еще находился в Москве и должен был прилететь в Хабаровск обычным рейсом Аэрофлота. За ним специально снаряжался «штабной» Ли-2, салон застилался ковровыми дорожками, мылась внутренняя и внешняя обшивка, менялись чехлы на креслах.
Покончив с отчетом о рейсе, члены прилетевшего экипажа отправились по домам. Иван по плану зашел в парикмахерскую, где был удивлен и отчасти сконфужен примененным к нему методом обслуживания. Варвара бы, наверняка, не только удивилась…
Белокурая парикмахерша работала не спеша и откровенно заигрывала с ним. Она едва ли не клала его голову себе на роскошную грудь, бархатными движениями не стригла — священнодействовала. Иван покорно закрывал глаза, слушая мягкие женские интенции.
— У вас усталый вид, — говорила искусительница, — вам нужно хорошо отдохнуть. Я вас встречала зимой — мы соседи. Тогда вы выглядели иначе.
— Наверно, выпивши был.
— Я… я… — колыхался бюст соседки, — я уверена, что вы непьющий. Я пьяницу за версту определяю.
Если бы не тревожный запах багульника, в теплом покое парикмахерской впору было уснуть. Приоткрывая глаза, Иван видел фиолетовое пламя дальневосточной весны, — осыпанные сапфирными лепестками цветущие ветки в грошовой вазе.
— Я вспомнил, — медленно сказал он. — У вас маленький с глазенками пингвинчика чудесный сын.
— Ванечка. Ему два годика. — Она откровенно улыбнулась ему в зеркало. — А вы живете один?
— Один.
— Совсем один?
— Вы меня жалеете?
Она жалела: в доказательство продержала в кресле еще полчаса. Пока он рассчитывался, одевался, она сопровождала его действия насмешливо-магнетическим взглядом. Он достал из портфеля оранжевые плоды:
— Ванечке.
День сиял, лучше — не бывает. На Жуковского у светофора стоял пьяный Константинов с плаксивым выражением лица.
— Елисейч, — сказал, как икнул, он. И продолжал, зажигая тем самым красный свет на пути Ивана к Варваре: — Тебя Надька уважает. Проводи меня: если я приду с тобой — она не будет ругаться.
Василий Иванович считался хорошим специалистом. Имел огромный налет на Северах, железные нервы и троих сыновей. Недостатков минимум: полагал необходимым принести обильную жертву Бахусу после рейса. Тогда… слушал пластинки с записями музыки духовых оркестров, лил слезы и время от времени порывался звонить Калмыкову. «Иван Васильевич…» — почему-то путался он. «Константинов! — в таких случаях строго говорил Василий Иванович. — Брось трубку!»
Пришлось идти.
Надежда открыла дверь, и в глазах ее зажегся желтый хищный огонек. В сторону Путинцева и ухом не повела. «Готов…» — прошипела она. В тот же миг оба весьма оскорбительным образом были спущены на два марша лестницы, причем на Василии Андреевиче не оказалось шапки. Отдышались.
— Ты, Вася, лучше попробуй сам, — сказал Путинцев. — Шапку она не зря сорвала: это чтобы ты никуда не ушел.
— Да? — потер, соображая, ушибленную шею Константинов.
День сиял. Путинцев посмотрел на часы. Ждала Варвара. После обеда в назначенное место должен был подойти служебный автобус, чтобы повезти его экипаж на могилку Хлозепина. «Дерзай, друг!» — сказал, протягивая руку на прощание.
В полдень следующего дня Путинцев с экипажем встречали директора в Хабаровске. Ил-62 на малом радиусе вписался в линейку и затих. Сазыкин спустился по трапу первым. Путинцев доложил о готовности к вылету. Близоруко щурясь на солнечный горизонт, старик перенес время убытия на более поздний час, — у него имелась надобность посетить крайком партии.
Чтобы не томиться в самолете, второй пилот и бортмеханик поехали в город. Вернулись за полчаса до назначенного срока. Возле АДП расхаживал Путинцев. Увидев лениво бредущих приятелей, он подал сигнал, дабы поспешали. Друзья почуяли неладное и ускорили шаг.
— Что такое? — еще издали крикнул Илья.
Командир снова махнул рукой, а когда сошлись, пояснил, что директор давно здесь, лютует, что экипаж не на месте: приспичило, видите ли, срочно ему вылетать. «Выражается сильно российский народ!» — прибавил насмешливо.
Сазыкин измерил подошедших летчиков стальным взглядом. Не обратив внимания на рапорт командира, демонстративно отвернулся и полез в самолет. На базе вояжеров вызвал к себе Калмыков. Объяснил, посмеиваясь, что директор распорядился подготовить приказ о наказании «виновных в задержке вылета». Путинцев, присутствующий в кабинете, задался целью: не предпринять ли попытки отговорить старика от ошибочного решения? Калмыков отрицательно покачал головой: «Бесполезно. Нужен компромисс. Сделаем так: напишем бумагу о снятии 10 процентов премиальных. Это копейки. Директор знает, что не прав, поэтому удовлетворится».
Командир отряда вызвал секретаршу, посчитав вопрос решенным.
— Василий Иванович! Если Сазыкин подпишет приказ, уйду! — с неожиданной обидой преподнес бортмеханик. — Не хотите простоя самолета, готовьте заранее замену!
Калмыков скептически скривил рот: «Куда? Что толку — мир велик, когда сапоги жмут? Квартира-то ведомственная? Тебе долго работать…».
— Это Иуда за тридцать сребреников продался… А потом удавился.
Командиру отряда реприманд бортмеханика не понравился. Он поморщился, но сдержался.
Тем же номером рейса Москва-Хабаровск, сутками позже, прилетел первый замминистра ведомства, близкого авиапрому по характеру задач. Ответственного руководителя и сопровождающих его лиц провели по перрону на стоянку Ли-2. Высокий начальник, добродушно-оживленный, удобно развалился в кресле, обитом красным бархатом, салон самолета наполнился знойными запахами коньяка и дорогого одеколона.
Но и в этом пустяшном придворном рейсе «многогрешный» экипаж не избежал неприятностей. В середине маршрута первый зам ввалился в пилотскую кабину: «Ребята! Дайте порулить!» После выпитого в полете он был возбужден, даже красив в порыве извечной российской «удали»: копна волос торчмя, лицо, будто высеченное из гранита в честь побед.
— Нам скоро снижаться и заходить на посадку, — скромником пояснил командир.
— Да я сам в прошлом летчик, мужики! Дайте вспомнить курсантские годы!
— Лев [8], — предположил на арго летного состава Илья, не повернув головы.
Путинцев попробовал отделаться молчанием.
— Командир! Что отвернулся? — зловеще нажал чиновник. — Я по-хорошему с тобой…
Путинцев пошевелился — ответить. Бортмеханик опередил: извините, мол, но зачем вы толкаете экипаж на сознательное нарушение правил полета? Вежливо, миролюбиво сказал.
Чиновник вошел в амбицию: «Ладно, я покажу вам правила, когда сядем. Я с вами по всем правилам разберусь!»
— Вы угрожаете? — в голосе командира сквозила флегма. — Сейчас я всем, кто слышит, на разных частотах передам о вашем поведении. Покиньте, пожалуйста, пилотскую кабину.
Первый зам, судя по лицу, испугался. До него, очевидно, дошло, что «ребята» не из тех, что «жиреют от благосклонного взгляда хозяина». Не промолвив больше ничего, он ретировался. На базе инцидент продолжения не имел.
***
Предположения Ильи сбылись. К июню подразделение Калмыкова покинула треть летного состава, к июлю осталась половина. Уходили лучшие, целыми экипажами и по одному. На новом месте работы некоторые занимали должности вплоть до замов по летной подготовке, командиров отрядов. Дальневосточников ценили везде.
К середине лета объем авиаперевозок в особенности упал. Завод, чтобы выполнять плановые задания, стал фрахтовать самолеты Аэрофлота. Вследствие возникших обстоятельств возросла себестоимость продукции, что привело, в свою очередь, к снижению зарплаты всех заводчан.
Чтобы прервать цепь неблагоприятных для предприятия событий, Сазыкин принял экстренные меры, но не дано ему было быстро преодолеть допущенное управлением финансов отрасли головотяпство. Вышестоящие структуры не желали его понимать: ну что за нужда беспокоиться о повышении оплаты труда каким-то летчикам? Эффективней работать надо! Старик сам стал подумывать об уходе: беда, когда слаб царь, а делами ведает псарь. Однако колебался: без «таких», как он, сделается совсем худо (вместе с «такими» умирала эпоха великих свершений и подвигов).
После прохождения сборов в УТО Иван Елисеевич в течение месяца не летал. В его экипаже не было бортмеханика. С гарантией переучивания на реактивную технику Желнин перевелся на Запад, реализовав обещание, данное Калмыкову в памятном разговоре.
В те летние дни Иван и Варвара побывали во Владивостоке. Цель поездки заключалась в том, чтобы навестить дочь Варвары, которая сдавала в эту пору сессию в университете. Эта славная девушка, скромная и простая, всем складом натуры невольно напомнила Ивану Наташу.
Как-то (Варвара еще спала) он спустился к дежурившему возле гостиницы такси, сел на заднее сиденье и назвал адрес. Горбатые улицы Владивостока были влажны и пустынны; гигантским соллюксом, обещавшим хорошую погоду, горела небесная сфера над гладью Золотого Рога с суровым рядом кораблей КТОФа; разбегались, кружась и ныряя, как в волнах, от быстрой езды дома. Такси, въехав в тень девятиэтажки, остановилось в указанном месте. «Покури, браток», — сказал, не вдаваясь в подробности, Иван.
— Долго ждать? — встретившись в зеркале с глазами пассажира, спросил шофер.
— Не волнуйся: ты финансово не пострадаешь.
Дом просыпался. Вышла старушка с бидоном, другая… еще несколько человек хлопнули дверью. В согласии с ожиданием, в конце концов, явилась та, чья судьба давным-давно в мгновение пересекла его судьбу.
Он откинулся вглубь салона, когда женщина обратила рассеянный взгляд на такси. Ее сопровождал румяный, что называется, холеный мужчина, супруг. Чета направилась по тротуару, стала, негромко наказывая что-то дочери, вышедшей проводить на балкон. Словно в сложном полете нервы Ивана обрели эластичность, восприятие обострилось. Несколько секунд он пристально наблюдал за созданием наверху, стоящим в легком халатике, свив ноги и облокотясь на перила, на уровне вершин остролистых кленов.
«Да, Иван Елисеевич, — будто вне Путинцева сказал третейский голос, — для факта твоего отцовства не требуется доказательств».
На обратном пути он купил Варваре первые розы лета, как толику того, что испытал в это боголепное утро.
***
…Мерзавцы, посчитав, что летчик мертв, впихнули Путинцева в милицейский фургон и вывезли за город. Плотный сержант потянул тело за ноги. Голова Ивана глухо стукнула об асфальт.
Путинцева били всю ночь. Брали за волосы и били затылком о стену. Из его ушей шла кровь. Били ногами. Лишь когда он, теряя сознание, переставал шевелиться, трое в милицейской форме «отдыхали».
А до того он сидел в камере отделения за решеткой.
А еще раньше прилетел в злосчастный для себя город, выполняя полетное задание после вынужденного перерыва.
Дела службы поставили Ивана Елисеевича перед необходимостью поехать на почтамт позвонить Калмыкову, заодно — Варваре. Возвращаясь, он заступился за женщину, которую в темной аллее хлестал по лицу какой-то бурбон. Стычка с обидчиком слабого пола была совершенно ничтожна в смысле активных действий: женщина моментально исчезла, конфликтеры обошлись колкими словесными выпадами в адрес друг друга и как будто разошлись. Однако противник Ивана, как вскоре выяснилось, оказался дружинником. На автобусной остановке к Путинцеву подъехала милицейская машина.
Камера упоминалась… Дальше ввели Ивана Елисеевича в кабинет, где за столом восседала физиономия с погонами капитана. От сержанта справа и от спортивного вида старшины, что стерег слева, несло спиртным.
— За что меня забрали? — справился летчик.
— Це мы мыттево пояснымо, — ответил капитан, с глумливой гримасой выбираясь из-за стола, и по его мутному взгляду стало понятно, что он тоже нетрезв.
— Ти вдарив нашого спивробитника, — напыжился, подступив, работник охраны общественного порядка. — Хочешь знаты, що я можу з тобою зробиты? Льотчик… нальотчик.
— Откуда столько злости, капитан? Вы поставлены на должность, чтобы блюсти закон, — сдержанно ответил Путинцев, почуяв нешуточную угрозу в вызывающей хватке фараона.
— Ти мами говори про закон! — капитан, казалось, увеличивается в объеме от необузданного гнева. — Я тэбэ, тварюка, лайно жэрты змушу!
Ивана вдруг удивил абсурд происходящего: нечистый кабинет с обшарпанными стенами, трое выродков, упивающихся унижением человека… За что?
— Много берешь на себя, начальник, — почти грубо сказал он.
Жесткий тяжелый удар слева в солнечное сплетение согнул Путинцева, «спортсмен» с удовлетворением погладил свой увесистый кулак.
— Ну, уроды, — выдавил летчик, насилу выпрямляя спину, — либо вы меня убьете, либо вас я буду убивать, по одному, — и ткнул ослабевшей рукой в ненавистное лицо перед собой…
***
Повелением свыше, не иначе, Путинцев выжил. Очнувшись, он целую вечность полз до ближайшего дома. Кровавя ступени, карабкался на крыльцо. Оттуда был доставлен в больницу машиной скорой медицинской помощи, вызванной жильцами.
Подобным образом, как на цыпочках через лужу, пробежим другой сложный временной период его судьбы, в котором он столкнулся с беспринципностью и чванством ответственных милицейских чинов, пытаясь законным порядком наказать своих мучителей: кому-то, может быть, доставляет удовольствие копаться в подлых характерах и эпатировать публику расчленением душ, кому-то, должно быть, болезненно интересны кошмарные явления, стоящие за гранью нормального бытия, — автора малейший признак «достоевщины» ввергает в жестокую хандру. Отметим только, что свидетелей по делу «не нашли», на коллективное ходатайство летчиков отряда о скорейшем и объективном расследовании областной прокурор не ответил. Более того: начальник УВД, приема которого добился Путинцев, специально прилетев из Приморья, зашел настолько далеко в защите пресловутой чести мундира, что пригрозил привлечь к ответственности за клевету.
«Не может быть!» — воскликнет иной добродетельный гражданин, живущий традициями эпохи, в которой преступный элемент общества находился за «горизонтом», а нормальные люди «ходили с гордо поднятой головой», по образному выражению одного ветерана-фронтовика.
«Может! — слышится опроверженье. — Негодяй, дорвавшийся до власти, и танки не задумается снарядить против народа — «понимашь» — для «потехи».
— Браво, привередливый Профессионал! Судя по экспрессии фразы, олигарха из вас не получилось… Прошляпили Советскую власть… А какой кровью добывали?! Без войн и крушений развалили великую и сильную страну…
— Перемены были необходимы! Вспомните агонию последних лет: пустые прилавки, ветхие генсеки, тайные счета партийной верхушки в иностранных банках, мафиозная кадровая политика, маразм афганской войны. СССР — миролюбивейшая страна на Земле! И выставляет себя агрессором? Какой непоправимый ущерб для престижа!
— Во все время написания книги, коллега, молил Всевышнего о двух вещах: чтобы умерил пыл сердца и не дал сморозить глупость. Полемический ваш задор волнует, однако, в любом споре всегда есть признаки недомыслия и демагогии. Даст Бог, напишется другая книга, которая ответит на ваш эмоциональный взрыв, покажет цепь злодейств, свершенных в отношении российского народа в последнюю четверть ХХ века.
— В другой книге мы встретимся с прежними героями. Что с ними стало?
— Анюта вышла замуж в 26 лет. Работает в поселке медсестрой, люди тепло отзываются о ней. Брат ее, Павел, дослужился до генерала. Митька Пугачев — глава администрации Рыбацкого Затона. Алексей… Алексей в Москве. Известен. Думается, что сейчас он входит в расцвет своего художничества. Иван Елисеевич Путинцев… Впрочем, пора вернуться к нему.
Всю осень Ивана Елисеевича мучили головные боли. В ноябре поехал в Москву на ЦВЛЭК [9], где был списан с летной работы.
Он занимался обустройством квартиры, хозяйничал на кухне, но делал все механически, глубоко не вникая в процессы. Чувствовал себя разбитым, лишним в жизни. Ночами Варвара отогревала его на груди, как ребенка, плача тайком.
Пришла весть о смерти деда Трофима. По состоянию здоровья Иван не смог поехать, да и не успевал к похоронам.
Иногда заходили друзья, как говорится, для поддержки. Варвара радушно всех принимала.
Однажды, проводив Константинова, брел Иван Елисеевич по главной улице домой, думая о том, как глупо и неожиданно погибла жизнь. Было морозно, тусклые желтые лампы проспекта не экранировали небесный ледоход и тот ярко сиял неоном лунных трещин. «Деда-а», — услышал, проходя мимо подъезда, в котором была его квартира, и где, собственно, не обитал, живя у Варвары. Недалеко от группы беседующих женщин, стоял «пингвиненок», сын соседки-парикмахерши, обращался к нему.
Путинцев остановился, разглядывая пушистое чудо. Но не разглядел. В его глаза вдруг вставили жидкие линзы. Он смахнул их в снег, подступив, поднял малыша на руки. Пингвиненок доверчиво смотрел на него, как на родного.
Боль отошла. Путинцев почувствовал себя выздоравливающим и готовым к исполнению своего рискованного замысла.
На другой день Семицветов вытащил его на рыбалку. Сидя над лункой, Путинцев впервые ощутил нехитрую радость такого досуга. Здесь мы его и оставим…
Примечания
1. Противообледенительная жидкость.
2. Противооблединительная система.
3. Авиационно-техническая база.
4. Бензиновый обогреватель грузовой кабины и хвостового отсека.
5. Учебно-тренировочный отряд.
6. Токсичная присадка к топливу.
7. Режимный объект.
8. Сынок влиятельных родителей, которого чадолюбивые «предки» пристраивают в летное училище во избежание службы в армии. «Выгоды» очевидны: хороший курсантский паек, отсутствие «дедовщины», кое-какие знания, годы, засчитываемые в срок исполнения воинских обязанностей. Не закончив училища, чадо возвращается домой, имея льготы при поступлении в гражданский вуз как «опаленный доблестью защитник Родины».
9. Центральная врачебно-летная экспертная комиссия.
