Мистер Протокол
Дети разных народов…
Л. Ошанин
В 80-х годах в болгарском городе Пловдиве был учреждён ежегодный фестиваль советской песни, название которому дала песня Э. Колмановского на стихи К. Ваншенкина «Алёша». К тому времени песня достигла огромной популярности и в Советском Союзе, и в Болгарии, и даже стала гимном Пловдива. Разумеется, отец был ежегодным почётным гостем этого фестиваля. Конечно же, это было большой честью для папы, но он не ожидал ничего необычного, когда ехал туда в первый раз – слава Богу, Э. Колмановский тогда уже был увенчан лаврами, и вообще многое повидал.
Однако кое-что в этой поездке оказалось неожиданным. Выяснилось, что отцу организовали несколько концертов, которые прошли с большим успехом, в том числе и финансовым, и – самый пикантный сюрприз – его пустили в правительственный распределитель, где можно было купить любую одежду. К такому сюжету Колмановский не был готов: он не знал и не взял с собой никаких размеров, был не в курсе потребностей семьи (в особенности её женской части), и вообще терпеть не мог ходить по магазинам. Понимая, что нельзя упускать эту редчайшую даже для нашей семьи возможность, папа на все деньги накупил наугад «дюфсита», и когда он всё это привёз, сколько его жена Светлана ни старалась разумно распределить это богатство по родне, всё равно многое пришлось отдать на сторону – не подошло. Естественно, на семейном совете было решено, что на следующего «Алёшу» отец поедет со Светланой. Но если бы нашего решения было достаточно! Выяснилось, что в социалистических странах протокол подобного приглашения рассчитан только на почётного гостя, а о супруге приглашаемого там ничего не сказано.И началась многолетняя война за победу разума. Э. Колмановский, главный участник и в сущности виновник фестиваля, просил пустить с ним в Болгарию жену за собственный счёт. Светлане так важно и так трудно было одеть и обуть семью, что она готова была из уважения к протоколу не появляться с отцом на мероприятиях фестиваля, а уж властям бояться, что они оба останутся – это в Болгарии-то?! Кроме всего, кто бы их там оставил? – было совсем глупо. Зачем им это надо? У Э. Колмановского двое детей, внук, две внучки и пожилая мать. У Светланы тоже дочь и мать.
Как все, работающие в журналистике, Света была членом партии…. Отец со всеми этими доводами дошёл до секретаря ЦК КПСС Е.М. Тяжельникова, встретившего его с необычайной теплотой. Он даже спел папе «Алёшу» на болгарском языке. Но помочь не смог. Предложил только организовать для Светланы туристское путешествие в Болгарию с какой-нибудь группой в то время, когда отец поедет туда на фестиваль. Но во-первых, для организации такой поездки не нужна помощь секретаря ЦК, а во-вторых, когда Светлана с отцом с отчаяния стали «прокачивать» этот вариант, выяснилось, что они бы в Болгарии даже не встретились. Почему Светлане несколько лет не разрешали поехать с отцом и почему в конце концов разрешили, так и осталось тайной. Несколько раз папу нагружали конкретными поручениями, размерами и даже рисунками ступней. Он же, редко посещавший магазины даже и в Москве, боялся не сориентироваться, отдавал всю эту информацию вместе с честно заработанными левами какой-нибудь из сердобольных порученок фестиваля, которая и делала за него покупки. Это было лучше, чем если бы отец закупался сам, но во много раз хуже, чем это сделала бы Света. Поехать вместе и всё купить «в яблочко» им удалось только один раз. Потом отцу надоело. Зная его чувствительность, могу себе представить, что тут сыграл свою роль весьма незначительный инцидент, практически пустяк. Но именно практически. На банкет по случаю окончания фестиваля был приглашён Я. Френкель, по совпадению находившийся в Пловдиве по своим делам. Войдя в банкетный зал и увидев там отца, Ян Абрамович с радостью поспешил к нему и сел с ним рядом. И сразу как из-под земли вырос какой-то службист: «Товарищ Френкель! Это не ваше место. Есть протокол! Эдуард Савельевич – почётный гость, а вы – просто гость, и поэтому должны сидеть в другом конце зала». И ещё раз произнёс, как заклинание: «Протокол!» Отец вскипел: «Как вы смеете! Я хочу сидеть со своим другом!» И тогда службист сказал очень тихо, очень чётко и очень серьёзно: «А что, все остальные здесь – ваши враги?»…
Несколько позже я познакомился в Сочи на пляже гостиницы «Магнолия» с очень симпатичным туристом из Америки. Его звали Джеймс, и он прилично говорил по-русски, поскольку предки его были выходцами из России. Джеймс увлёкся нашей беседой и пропустил время обеда со своей группой. Я искренне ему посочувствовал. «No problem! – заявил самоуве-ренный американец, – я пообедаю там же за свой счёт и ещё вас приглашу! Пошли!» Я стал его уныло отговаривать, но когда он спросил, в чём, собственно дело, я не нашёлся, как бы ему объяснить ситуацию попроще и покорректней, и только промямлил что-то вроде: «А вот сами увидите….» Мы вошли в интуристский отдел гостиничного ресторана. Понятное дело, официанты не обращали на нас ни малейшего внимания. Наконец, нам удалось остановить одного из них, но тот сразу выпалил: «Это зал для иностранцев!» Джеймс закричал: «Так я и есть иностранец!». Услышав почти чистую русскую речь, официант отреагировал на неё по-своему: «Демократов не обслуживаем.» Джеймс взвился: «Позвольте, но я же всю жизнь голосую за республиканцев! И вообще – какое вам дело….», но официанта уже и след простыл. Джеймс повернулся ко мне: «Что же это такое?» Мне не хотелось ни поливать свою страну, ни выглядеть в глазах вновь приобретённого приятеля апологетом идиотизма. И тут я вспомнил сакраментальное слово из папиных рассказов о Болгарии. Я схватился за это весомое слово, как утопающий за соломинку: «Джеймс, поймите: протокол!» «А-а», – с явно деланным пониманием протянул американец. Мы встали и уныло поплелись искать обеда в каком-нибудь заведении попроще. По дороге Джеймс осведомился, на какой срок в СССР выбирают губернаторов. Прежде чем начать просвещать это наивное дитя демократии, я осторожно поинтересовался, в какой связи он задаёт этот вопрос, и услышал: «Сергей, вы лучше меня знаете, что Сочи – это просто жемчужина. И до каких же пор тут будет править этот злобный чудак-мистер Протокол?»…
2. Как сплетается с другими
Эта тоненькая нить…
Ю. Левитанский
Сергей Маркбернес
Хочу, чтоб пели безголосые,
а вокалисты – подпоют.
Н. Доризо
Когда песню «Журавли» запела вся страна, Бернеса уже не стало. Видимо предчувствуя свой уход, Марк Наумович даже собственную смерть сделал сюжетом песни («Настанет день, и с журавлиной стаей я поплыву в такой же сизой мгле…»). С первой и до последней песни Бернес брал слушателя в плен, с годами его выразительность возрастала и под конец кульминировала. На запись «Журавлей» он приехал уже неизлечимо больным. Обычно Бернес, неуёмный перфекционист, часами мучил себя и звукорежиссёра, но тут песня была настолько пронзительно близка ему, что он записал её с первого дубля. И под занавес Бернес – в который раз! – что называется «угадал» песню – она и сейчас популярна и любима. Вообще главной составляющей его успеха была фантастическая художническая интуиция. Как будто про него сказал В. Мейерхольд: «В искусстве гораздо важнее догадываться, чем знать». Ведь Бернес даже не знал нот, и голоса у него не было никакого. Но ни один вокалист с поставленным голосом и классическим музыкальным образо-ванием не создал такого мощного собственного репертуара. Все они плелись в хвосте у Бернеса, украшая свои выступления его песнями.
Настоящая песня – это прежде всего социальное явление, и Марку Бернесу, как никому другому, было дано почувствовать воздух эпохи, понять, что и когда может по-настоящему взволновать аудиторию. Он в большинстве случаев сам придумывал сюжетную основу песни, а иногда и её ключевую строчку – например «Хотят ли русские войны». Бернесу принадлежат идеи и других песен, сделавших моего отца не просто популярным, но и общественно значимым композитором. Марк Наумович вообще необычайно точно выбирал композитора и поэта, хотя со стороны этот выбор часто казался, мягко говоря, неожиданным. В середине 50-х годов по экранам страны триумфально прошёл фильм «Если парни всего мира», и Бернес буквально заболел идеей «запустить» вдогонку этой картине песню также на тему солидарности гуманистов разных стран. Но поди отгадай, почему он обратился к В. П. Соловьёву-Седому, никогда этой темы даже близко не касавшемуся! И как он таки подвигнул Василия Павловича на первый и единственный в творчестве этого композитора джаз-марш? А ведь именно неожиданное сочетание этого ритма и лиричности «седовской» интонации и решило успех песни «Если бы парни всей земли!» И чтобы всё это предвидеть, надо было быть Марком Бернесом.
Примерно в это же время всю страну буквально залихорадили гастроли Ива Монтана. Собираясь создать песню, посвящённую этому событию, Марк Наумович обращается к композитору Борису Мокроусову. А ведь как удачно написал для Бернеса песню в стиле французской шансон Марк Фрадкин («Воспоминание об эскадрилье «Нормандия-Неман»)! Каким образом Бернес почувствовал, что тут нужен именно Мокроусов, никогда никакой стилизацией не занимавшийся? А сплетение русских и а-ля-французских интонаций в песне «Когда поёт далёкий друг» получилось настолько органичным, что её не только запел весь советский народ, но и взял в репертуар сам Ив Монтан.
По песням Бернеса можно проследить, чем жила страна все тридцать лет его творческой деятельности. И не боюсь преувеличить: ни одному шансонье мира не удалось создать такой чёткий, узнаваемый, и в то же время неповторимый социальный образ. Важнейшим помощником бернесовским песням тут стал кинематограф. Получив эпизодическую роль в фильме «Человек с ружьём», Бернес каким-то образом «услышал» в ней песню, нашёл человека, который был способен её написать, и выбивал её из него, как из камня, пока не получил желаемое. Так он начался, таким он и оставался всю жизнь – борцом за свою песню, за свой имидж, свою тропу в искусстве. Судьбу артиста в значительной степени, конечно же, решили фильмы с музыкой замечательного композитора Никиты Богословского-«Истребители» и «Два бойца». Песни оттуда – «Тёмная ночь», «Шаланды полные кефали», «Любимый город» окончательно переориентировали М. Бернеса, он стал всё больше внимания уделять выступлениям на эстраде, по радио, а потом и по телевидению. Он стал создавать песни и без помощи кино, уже выполнившего свою долю работы по формированию неотразимой бернесовской индивидуальности, и если как шансонье он продолжал развиваться, то его последующие роли в кино не дотягивали до ранних ни творчески, ни по популярности. Исключение составляет рецидивист Огонёк в фильме «Ночной патруль», где Бернесу явно помогла песня А.Эшпая, пусть в последствии и не раскрутившаяся. Он сыграл так убедительно, что ему стали звонить с угрозами представители уголовного мира, которым не нравилось раскаяние Огонька, и некоторое время в прихожей у Бернеса спал оперативник. А вскоре в «Советской культуре» появилась статья Г. Свиридова, где среди прочих нападок на создателей и исполнителей песен он писал: «Мы обязаны М. Бернесу возрождением воровской лирики».
…Последней его популярной кинопесней стал романс Рощина (опять же Н. Богословский) из «Разных судеб» («Отчего ты мне не встретилась»). Бернес успел его записать, но от съёмок вынужден был отказаться в связи с тяжёлой болезнью, а потом и смертью его первой жены Паолы. Марк Наумович остался с крошечным ребёнком на руках, а родственников, во всяком случае в Москве, у него не было. На некоторое время он выбыл из строя, и хотя потом снова стал выступать и сниматься, удар судьбы не обошёлся без необратимых последствий. Бернес сильно сдал, поседел и обрюзг. Но он никогда не жаловался, скажем, на то, что его редко снимает телевидение. При его контактности и умении бороться за существование, я уверен, он мог бы выступать чаще, но, как уже сказано , он был перфекционистом, и сам всё дольше искал песню, которая дала бы его имиджу новое качество, соответствующее возрасту и следам пережитого. Только в этом случае он предлагал себя телевидению и, как правило, прорывался в эфир. Он вообще был чрезвычайно предприимчивым человеком, генератором идей, которыми впоследствии пользо-вались многие его коллеги. Следуя его примеру, В.Кикабидзе также вдогонку фильму «Мимино» выступил с песней «Проводы любви», где действие происходит на аэродроме. Вслед фильму «Доживём до понедельника» зазвучала песня про учителя на мелодию из этой ленты (впрочем, может быть, песня и была написана к фильму, но просто не вошла в него). И словно отдавая дань уважения пионеру этого приёма, авторы песни – достаточно редкий случай – упоминают его имя: «Помню, как любил он у Бернеса песню всё про тех же журавлей». Действительно, Марка Наумовича, как никакого другого шансонье нельзя назвать просто первым исполнителем множества популярнейших песен, он был инициатором их создания и в значительной степени их автором. Он и сам, выступая, по телевидению, всегда говорил: «Это была МОЯ первая песня Богословского.» Мой отец с большим увлечением сочинял песню «Хотят ли русские войны», и нашёл очень интересную, трогательную мелодию. Во всяком случае так казалось ему и окружающим. Но пришёл Бернес, они проработали всю ночь, и наутро отец сыграл мне совсем другую песню, которую вы все теперь и знаете. И так было со многими песнями многих композиторов и поэтов. Даже непокорный Евтушенко безропотно следовал замечаниям Бернеса – так он был убедителен. При этом с ним было нелегко ещё и потому, что в силу отсутствия элементарных музыкальных знаний он часто не мог объяснить, чего он хочет. Как-то я услышал, как папа играет Бернесу песню А. Новикова «Дороги». Как выяснилось, Марк Наумович только таким образом сумел объяснить отцу, что в песне «Когда разлюбишь ты» нужна мажорная середина…
И всё это происходило в то время, когда подавляющему большинству певцов было всё равно, что записывать, лишь бы в эфире звучал голос и объявлялась фамилия. Песня выучивалась за час до команды «Мотор!», и не было и речи о том, чтобы познакомиться с сочинением предварительно и подумать, прежде чем согласиться на запись. Разборчивость Бернеса, его одержимость дала ему и его репертуару «лица не общее выраженье». Но когда песня выходила в эфир, её, естественно, подхватывали другие артисты. Этого Бернес пережить не мог, считал, что его обкрадывают, безумно ревновал, язвил: «Эдик, давай придумаем что-нибудь новое, а то ведь Георгу Отсу нечего петь!» Он также считал несправедливым, что гонорар за ЕГО песни получают только композитор и поэт, а он – лишь ставку за запись, и горько иронизировал: «Ну вот, слава Богу, песня готова. Теперь я получу 13 рублей 50 копеек». А когда из-за незначительного дорожного инцидента на Бернеса завели совершенно раздутое уголовное дело, сопровождавшееся фельетоном «Звезда на волге» в центральной прессе (с ним подлейшим образом свёл счёты А. Аджубей), к его упрёкам в неверности прибавилось: «…пока я сидел в тюрьме..» Считая себя ущемлённым и друзьями, и (тут уж действительно) неласковой к нему судьбой, он должен был постоянно самоутверждаться, в частности любил рассказывать анекдоты о своей популярности. Один из них, помню, был связан с его заковыристой для обывателя фамилией. Якобы один из них рассуждает: «Всех талантливых людей в России зовут Сергеями: Сергей Есенин, Сергей Бондарчук, Сергей Рахманинов, Сергей Эйзенштейн, Сергей Прокофьев, Сергей Маркбернес…» Он вообще обожал анекдоты, умел их рассказывать, любил разыграть и подколоть. Отец очень плохо водил машину. Как-то раз он повёз Бернеса на запись. Когда они вернулись домой, Марк Наумович с порога ска-зал моей маме: «Тамара! Пусть Эдик лучше увлекается женщинами!»… Бернес, многое повидавший в жизни, высоко ценил «бескорыстную дружбу мужскую» и сам был настоящим другом..В тюрьме он пробыл недолго. Следователь не поддался давлению свыше и не нашёл в поведении Бернеса состава преступления. Всю последующую жизнь Марк Наумович дружил с этим следователем, брал его с собой в гости, иногда и к нам. А когда в наш дом пришла страшная беда, он просто не отходил от отца, был его главной опорой…
Добрый и нежный по жизни, в искусстве он был бескомпромиссен до жестокости. Сколько раз он на записи браковал инструментовку, создавая проблемы не только аранжировщику и оркестру, но и редакции из-за попусту оплаченного студийного времени!.
В одной из поездок он познакомился с совершенно неизвестным композитором, мелодия которого его увлекла. Вернувшись в Москву, Марк Наумович отдал подтекстовать эту мелодию Инне Гофф. Окрылённый композитор стал ждать результата. Но пока И. Гофф работала, Бернес разочаровался в музыке, и когда стихи были готовы и понравились ему, он предложил их Э.Колмановскому. Конечно, это было травмой для начинающего композитора, но получилась песня «Я улыбаюсь тебе»!.. А «Я люблю тебя, жизнь!» Бернес до встречи с Колмановским заказывал одному за другим шести известнейшим композиторам, и все шесть вариантов безжалостно забраковал!! Кстати сказать, один из этих авторов, нарушая джентльменское соглашение, стал исполнять песню. Сейчас это дико себе представить, но зазвучала «Я люблю тебя, жизнь!» на совершенно другую мелодию! Марк Наумович был в ужасе. Он вспоминал потом: «Я чувствовал, что песня уходит от меня. А стихи не давали мне покоя и я стал спасаться тем, что в концертах просто читал их». Только вот где теперь эта песня –нарушительница конвенции? ...Нет, приговор Бернеса обжалованию не подлежал...
Первой песней Э. Колмановского, исполненной Бернесом, стал «Перекрёсток». Это был редкий случай: отец принёс ему уже готовую и принятую на радио песню, и Марку Наумовичу она сразу легла на душу – он согласился её записать. Как раз в этот момент Бернес зашёл в тупик в поисках композитора для «Я люблю тебя, жизнь!» и дал эти стихи отцу. Тот страшно «завёлся» и очень быстро создал первый вариант мелодии. Должен признаться, что мне она очень нравилась. Но Бернес её сразу отверг. Однако папа был честолюбив и не смирился с тем, что он – композитор с таким образованием и положением (у отца уже были известные театральные работы и по-настоящему популярные песни) не может угодить артисту, не знающему нот. Работа над песней была продолжена. Когда был сочинён второй вариант мелодии, отец долго не решался сыграть его Бернесу – как и большинство людей искусства, папа был очень ранимым и боялся второго отказа. К тому времени они с Марком Наумовичем уже стали друзьями, и в один прекрасный, но довольно поздний вечер, отец рискнул, позвонил ему и сказал: «Можно я к тебе зайду?» Войдя в квартиру, отец начал какой-то общий разговор и стал как бы невзначай, бочком подбираться к инструменту. Зазвучали первые звуки мелодии, и Бернес сразу «сделал стойку»: «Что это?» Тогда отец начал петь уже со словами. Бернес не дал ему доиграть первый куплет, стал выкрикивать что-то восторженное, кому-то звонить и предсказал всё, что потом произошло с песней «Я люблю тебя, жизнь!». Вот какое у него было дьявольское чутьё…
Всё в его жизни должно было быть лучшего качества: элегантный, со вкусом подобранный или сшитый костюм, изысканно обставленная квартира, высочайшего класса звукотехника. И автомобиль был у него всегда в полном порядке. Из туристической поездки в Англию он привёз автомобильный гудок, игравший весёлый мотивчик, и началась нескончаемая тяжба с таможней, которая и сейчас такого не пропускает. Я робко спросил: «Марк Наумович, зачем Вам это надо?» И он сказал: «А для чего же мне жить?» Ко всему ещё он в силу своей инициативности и контактности необычайно легко устраивал свой быт в условиях развитого социализма, имел к этому склонность и вкус, и даже был не чужд некоторого бизнеса. Эти его качества высоко ценились окружающими, иногда терявшими чувство меры. Ему могла, например, позвонить жена известного поэта и без обиняков заявить: «Марк, мне нужен шкаф для спальни!» Он возмущался: «Что я ей – управляющий?»
Марк Бернес был ярчайшим представителем очень интересной общности – российские евреи в искусстве. Вообще любому народу в диаспоре свойственно противоречивое желание ассимилироваться, не отвергая при этом своих корней. Бернес гордился своим еврейством, хорошо знал идиш, а когда ему не нравилась песня, говаривал: «Ребе, это не получилось!» Его второй женой стала русская женщина с девичьей фамилией Бодрова. Он ласково называл её «моя гойка». До Бернеса она была замужем за французом по фамилии Но, и гордясь её умением готовить еврейские блюда, Бернес каламбурил: «Она Бодрова, Но Бернес!» Однако в творчестве его героем был, конечно же, русский советский человек. Согласно старой еврейской пословице: «Пой песню того человека, на чьём возу ты едешь», из века в век, из поколения в поколение евреи в естественном стремлении ситуироваться были вынуждены развивать в себе чуткую мембрану к реалиям страны пребывания и постепенно стали великими певцами чужих песен, во множестве случаев опережая в этом аборигенов. И Бернеса можно назвать первым в этом ряду. Правда, для него, как и для многих диаспорных евреев не первого поколения, эти песни были уже своими. Как и у любого другого шансонье, в его репертуаре нет-нет и мелькали еврейско-одесские интонации. Но до чего же показательно, что их-то как раз поставляли композиторы-великороссы – Н. Богословский («Шаланды полные кефали»), Б. Мокроусов («Песня фронтового шофёра»)! А песни с явно русскими интонациями писали для Бернеса евреи – М. Блантер («Враги сожгли родную хату»), М. Фрадкин («Течёт река Волга»)… Это я к тому, что в последнее время в средствах массовой информации всё чаще и безграмотнее национальность путают с творческой природой…
Напоследок Бернес остался верен модели «песня вслед событию». Так уж распорядилась судьба – «Журавли» взлетели вслед его смерти, и ему не было дано порадоваться популярности своего последнего творения. Но он наверняка предугадывал успех песни, придавал ей огромное значение. Марк Наумович успел сам назвать четыре песни, которые потом звучали на гражданской панихиде по нему: «Тёмная ночь», «Мне тебя сравнить бы надо» (обе – Н. Богословский), «Я люблю тебя, жизнь!» (Э. Колмановский) и «Журавли» (Я. Френкель) – единственная новая в этом списке.
Он очень рано ушёл. Ему было 59 лет, и был он на самом пике творческой активности. И как остро почувствовали это пережившие его – кто насколько – друзья и соавторы! Отец до конца жизни, сочиняя песню или слушая новую песню коллеги, в первую очередь думал: а что бы сказал об этой песне Марк Бернес?..
Давайте же поверим «Журавлям»: он с нами, он слышит и благодарит нас за память и любовь,
Из под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.
С талантом к дружбе
Служенье муз не терпит суеты…
А.С. Пушкин
Константина Яковлевича Ваншенкина, одного из основных соавторов отца, никак нельзя назвать поэтом-песенником. Песня никогда не была магистральным направлением в творчестве Ваншенкина. Он и не стремился в этот жанр, песня сама его пригласила: Марку Бернесу понравились стихи «Я люблю тебя, жизнь!», и он решил, как он сам говорил, «сделать» песню. И очень характерно для этого поэта, что несмотря на бешеный успех первого же опыта, он не погрузился в песню, сулившую множество земных благ. Константину Яковлевичу ближе были просто стихи, без всякой заданности, с которой неизбежно связан песенный жанр. В своё время К. Я. даже сделал несколько удачных подтекстовок (стихи на готовую музыку). Например в его песне «Другу» с Э. Колмановским были такие замечательные строчки:
Всё нам кажется, друг, будто мы до сих пор молодые.
Посмотри – это дети уже молодые у нас.
Но продолжать эту деятельность К. Ваншенкин не стал. Широкую популярность завоевал его вальс с Я. Френкелем из фильма «Женщины», но больше в кино К. Я. за редчайшим исключением не работал. Он не расширял круг соавторов. Они всегда возникали сами по себе. Ян Френкель, Аркадий Островский, Евгений Жарковский – все они сами находили стихи Ваншенкина. Творческий импульс у Ваншенкина шёл всегда изнутри, поэтому настроиться на какой-либо заказ ему было трудно. Сознавая, что его главная стезя – «чистая», неприкладная поэзия, К. Я. как бы берёг себя для неё. Даже смолоду, будучи уже семейным человеком, он не пошёл на государственную службу «для поддержания штанов» , хотя ему предлагали окололитературные посты, которые можно было бы использовать и как трамплин для собственной карьеры. Уж не знаю, как он тогда держался на плаву, но последовательность Ваншенкина помогла ему постепенно занять в русской поэзии своё особое место, достойное и прочное. А главное, его стихи становятся всё интереснее, и последняя книга «Волокнистое стекло», за которую К. Я. совершенно заслуженно получил государственную премию, начисто опровергает тезис: «Стихи – дело молодое». Он уходил и в прозу, и в песню, и в публицистику, но всегда ровно настолько, сколько нужно было, чтобы не мешать своей «чистой» поэзии, а, наоборот, обогащать её….Когда Э. Колмановский вместе с К. Ваншенкиным, И. Кобзоном, В. Кахно и сёстрами Лисициан поехали с концертами в группу советских войск, располагавшихся в Венгрии, выяснилось, что в программе не хватает песен о солдатах. Ваншенкин обещал подумать и отнёсся к этому заказу с творческой неожиданностью. Появилась песня не о солдатах, а о девушках, чьи любимые служат в армии. Это подлинно лирическое, пропущенное через себя стихотворение вдохновило Э. Колмановского на трогательную, запоминающуюся мелодию. И песня «Вы служите, мы вас подождём» по-настоящему запелась. На неё был написан кем-то ответ от имени солдат, появились дружеские поэтические шаржи типа «Вы служите, мы замуж пойдём.». А лихую солдатскую песню «До свиданья, подруга моя!» Ваншенкин написал значительно позже, когда у него возникла в ней внутренняя потребность. Позволю себе отступление. В память об поездке в Венгрию у К. Я. осталась коробка замечательных цветных карандашей, каких в Советском Союзе тогда не было. У командования части, где Ваншенкину был вручён этот презент, хватило фантазии на такую дарственную надпись: «Пусть Вам также легко и красиво пишется, как эти карандаши.»…
Получив очередное предложение от всесоюзного радио написать песню к Новому Году, отец обратился за соавторством к Ваншенкину. Так родилась песня «За окошком свету мало». Очевидно К. Я. попытался прикоснуться к новогодним атрибутам, но не стал насиловать своё воображение, в котором возник таки белый снег, однако настроил поэта на далеко не праздничный лад. Кстати, эта песня вызывала у пропагандирующих организаций нелепое, но совершенно закономерное возражение. Дело в том, что стихи Ваншенкина отличаются некоторой многозначностью. Вот и в песне «За окошком свету мало» есть такое место:
Хоть давно я не катаюсь,
Только саночки вожу.
И разного рода редактура была недовольна: мало того, что у героини песни что-то не сложилось в жизни – такая грустинка уже сама по себе была в то время крамольной – так ещё и нельзя понять, о чём конкретно идёт речь. Не помню, кто из авторов и при каких обстоятельствах отбился от цензуры смехотворным объяснением: она, мол, родила и теперь возит ребёнка на саночках. А на самом деле в том-то и прелесть этих стихов, что почти каждая женщина видит за ними что-то своё, особое… Но совершенно неслыханное, по моему мнению, мужество проявили К. Ваншенкин и Э. Колмановский, идя навстречу собственному, внутреннему редактору. Из-за введённых композитором повторений («Белеет ли в поле пороша, пороша, пороша…”) песня «Алёша» стала очень длинной, и авторам пришлось выкинуть очень выразительный, но мало что дающий драматургии песни куплет. Мне до сих пор безумно жалко эти загубленные стихи, и я пользуюсь любым случаем, чтобы их процитировать:
В колясках задумчиво лёжа,
Глядят малыши на него.
И знают, что это Алёша.
И больше пока ничего.
Кстати сказать, эти повторения тоже вызывали возражения при прохождении песни по инстанциям: «Что это Вам – детская считалочка?» Только собственный опыт редакторской работы на радио помог отцу найти единственно верный защитный ход: такие, мол, повторения характерны для русских народных песен, например «Во поле берёзонька стояла.»…Только беседуя с обслуживающими пропускной аппарат на таком уровне, можно было от них отбиться…
Марк Бернес, открывший Ваншенкина для песни, очень ценил его, опекал по жизни – Марк Наумович был гораздо практичнее, и мог всё на свете устроить хотя бы уже потому, что его знали в лицо. До конца жизни Бернес ждал от К. Я. новых песен. Помню их серьёзный разговор у отца на даче. Бернес спросил: «Костя, в чём дело? Где новые песни? Разве в мире ничего не происходит?» И Ваншенкин ответил: «Обо всём, что происходит в мире, ты можешь прочесть в газете». Тогда Бернес предложил конкретную тему. Он прочёл в газете о мужественном поведении учителя сельской школы в горах Югославии. Когда во время войны немцы, заняв село, ворвались прямо к нему в класс, этот учитель спокойно сказал: «Уходите, вы мне мешаете вести урок». Но что-то внутри у Ваншенкина не сомкнулось с этой историей, и стихи не родились. «К священной жертве» его мог призвать только внутренний голос. Вот почему Ваншенкин считал, что поэт не может полностью выразить себя, будучи только песенником, поскольку законы песни иногда противоречат постулатам «чистой» литературы. Жертвой именно этого противоречия стало стихотворение К. Я. «Как провожают пароходы». Сочиняя к нему музыку, композитор Аркадий Островский почувствовал необходимость в припеве, для которого в тексте не оказалось слов, и Островский написал сам:
Вода, вода,
Кругом вода.
Вода, вода,
Шумит вода.
Несмотря на абсолютный успех песни, К. Ваншенкин не мог смириться с самоуправством композитора, и при случае говорил: «В этой песне стихи мои, а музыка и вода – Аркадия Островского». И даже теперь, через десятилетия, К.Я. пишет об этом злополучном припеве: «Стихотворению это было не нужно»… Конечно, не нужно, иначе Ваншенкин сам бы дополнил эти стихи, не дожидаясь инициативы Островского. Но песне припев был нужен позарез. И именно с такими немудрёными словами. Попробуйте представить себе песню без этого припева! Любой более близкий к жанру поэт воспринял бы этот смелый шаг композитора с энтузиазмом. Ваншенкин же не всегда подчинялся песенным законам. Он даже говорил, что из любого стихотворения можно сделать песню, лишь бы композитор прочитал его не в книге или в газете, а на отдельном листочке. Кто как, а я с этим согласиться не могу…
Константин Яковлевич Ваншенкин был самым близким другом отца. Их связывала не только творческая, но и человеческая взаимосимпатия. Они даже больше дружили, чем сотрудничали. Не с одним Ваншенкиным папа соавторствовал, а значит, и дружил (в творчестве иначе не бывает) десятилетиями. Но ни с кем другим у него не было таких глубоких, близких и доверительных отношений. Кроме совпадения в отношении к жизненным ценностям, в художественных вкусах и в политических взглядах, тут важно, что Константин Яковлевич, как он сам писал, «был рождён с талантом к дружбе». Отец был до максимализма требователен к окружающим, и творчески, и человечески. Поэтому он постоянно был с кем-то в ссоре, а случалось – надолго, а то и навсегда, разрывал долгие и близкие дружеские связи. Только с Ваншенкиным у него не то что не было ссоры, я вообще ни разу не слышал, чтобы они разговаривали в повышенных тонах. А ведь случались и в их совместной работе, и по жизни моменты напряжения. Вот тут и проявлялась особая чуткость Константин Яковлевича. Насколько тонко он понимал папу, видно из его стихотворения об отце «Его обуглила беда», которое я уже цитировал в этой книге.
Но самым ценным качеством Ваншенкина и в литературе, и в миру я считаю его благородную мужскую сдержанность. Гениальное изречение М. Светлова: «Лирика – это не слезы. Лирика – это сдерживаемые слёзы», – относится к Ваншенкину, как, может, ни к какому другому поэту, да и человеку. Его немногословие – или, по выражению Евг. Евтушенко, «отвага недосказанности» – это вера и в читателя, и в силу собственных мыслей. Константина Яковлевича нельзя себе представить организующим собственный успех. Он рассчитывал только на качество стихов, и в этой сдержанности проявлялось какое-то особое самоуважение и достоинство. Всякий момент «продажи» или просто показа был и остаётся для него, как мне кажется, болезненным. Я всего один раз, и то по телевизору, видел Ваншенкина читающим свои стихи. Они были замечательные, а читал их Константин Яковлевич как-то неохотно… Он воевал в десантных войсках – что может быть опаснее? Но при том, что Ваншенкин был замечательным рассказчиком, и много говорил и о войне, я ни разу не слышал от него ни одного слова о собственных подвигах. К публичным выступлениям К. Я. относится вообще без энтузиазма. В начале их знакомства, отец попросил его сделать вступительное слово к своему концерту (кажется, в доме журналистов). Ваншенкин долго отнекивался: «Да ну, ещё потом станут говорить, что пришёл какой-то лысый и испортил всё дело». Но в конце концов согласился. Я до сих пор помню это выступление – ну, прямо, как его стихи, всё интересно, всё в точку, ничего лишнего… Ваншенкин как-то уютно сдержан во всех своих проявлениях. Только один раз я видел его громко смеющимся – после записи «Алёши» выдающимся украинским певцом Д. Гнатюком. К. Я. сделал ему замечание, за то, что тот пел «ему не сойты с высоты» (вместо «не сойти»»), на что Гнатюк ответил: а здесь написано «не сойты»… Кроме дара рассказчика, у Ваншенкина есть ещё более важное и редкое качество – умение внимательно, не перебивая, слушать, и отвечать не сразу, а после некоторого размышления. При этом К. Я, конечно, очень часто возражает собеседнику, но никогда не поддаётся желанию переспорить. Поэтому с ним комфортно и уютно. Это было безумно важно для развития дружеских отношений с таким непростым человеком, как мой отец. Как об особо чутком и верном товарище отзывался о Ваншенкине и Марк Бернес. И К. Я. свято чтит его память, не забывает, чем ему обязан и не упускает случая сказать об этом прилюдно. Но за уютностью Константина Яковлевича проступает кременной стержень, когда речь идёт о принципиальных вопросах…На смерть М. Бернеса Евтушенко написал стихотворение в размере «Я люблю тебя, жизнь!» и хотел, чтобы кто-то из певцов исполнил эту мелодию с его, евтушенковскими стихами на его авторском концерте в Колонном зале. Узнав об этом, Ваншенкин позвонил отцу и сказал, что его ранит эта затея. Папа не хотел огорчать Константина Яковлевича и поломал проект. Тогда Евтушенко сам позвонил Ваншенкину с уговорами, но К. Я. остался непреклонен. А ведь Евтушенко налетал на человека, как вихрь и умел добиваться своего…
Так страшно сложилась жизнь отца, что его бедой была проверка на качество дружбы всего его окружения. Я хочу быть правильно понятым. Воздавая дань мужеству и верности Константина Ваншенкина, я вовсе не хочу упрекать тех, кто не выдержав искалеченного трагедией и болезнью характера отца, постепенно отдалились от него и даже вовсе исчезли из его жизни. Не каждый же рождается с талантом к дружбе…
King`s English
Ах, как хочется удивлять!
Евг. Евтушенко
Это и вправду едва ли не основная отличительная черта Евг. Евтушенко – ему не устаёшь удивляться. Он познакомился с отцом на каком-то литературно-музыкальном вечере, где они оказались на сцене рядом. Слушая выступления своих собратьев по перу, совсем ещё молодой Евтушенко причитал: «Ах, нет на них Блока!» Отец спросил: «А как бы Блок отнёсся к Вашим стихам?» Ответ не заставил себя ждать: «А меня бы Блок поцеловал!» Не исключаю, что именно от удивления папа решил познакомиться со стихами этого странного человека и вскоре предложил ему подтекстовать свою мелодию. Так родилась песня «Бежит река», с которой Евтушенко вошёл в песню с парадного подъезда. Первый вариант стихов был менее песенный, но более евтушенковский:
Бежит речонка, как девчонка.
Бежит она, меня дразня.
Ах, кавалеров у меня до чёрта,
Но нет любви хорошей у меня.
Конечно, такое не могла бы петь Людмила Зыкин или Ольга Воронец, а всё-таки жалко…Они с отцом довели эти стихи до такой пронзительной простоты, что песня стала подлинно народной не только в смысле известности, но и по стилистической близости к русским народным песням. Евгений Александрович любит пересказывать подслушанный им разговор двух подружек, одна из которых утверждала, что это она сочинила «Бежит река», на что другая вскинулась: «И не стыдно тебе врать? Это же песня Машки из второго подъезда».Круто! Если бы ещё можно было верить тому, что папа называл: «Евг. Евтушенко. Устные рассказы». Я позволяю себе этот пассаж потому, что как всякий сильный человек, Евтушенко не боялся своих слабостей, не скрывал их, и сам подсмеивался над своей привычкой прихвастнуть. Отец говаривал: «Скоро Женька из Италии приедет. Вот будет врать, как из-за него движение останавливалось!» Как-то в отсутствие папы Евгений Александрович позвонил и попросил кое-что записать для отца по их совместным делам.. А тут вдруг что-то случилось со связью. Я кричу: «Я плохо слышу Ваш голос!», а он: «Ещё бы, Серёжа, ведь он доносится из далёкого бессмертия!» И сколько же было в его интонации самоиронии! А мог сказануть и похлеще: «Пушкин! Лермонтов! Это же были ЛЮДИ! Как мне не хватает таких ребят!»…
Моя мама была преподавательницей английского языка и владела им великолепно. Евтушенко обратился к ней с просьбой перевести письмо его английского корреспондента. Когда мама сделала это, Евгений Александрович написал ответ и снова пришёл к маме за помощью. Она перевела и ответ, в котором, впрочем, не было упомянуто, что Е. А. пользуется услугами переводчика. Недели через две Евтушенко опять является с письмом из Англии, первая часть которого состояла из комплиментов: «Женя! Как ты владеешь языком! Да у тебя просто King's English !» (Королевский, то есть изысканный английский язык), и сомнений: «Неужели ты это сам написал?» Далее англичанин отвечал Евгению Александровичу по-существу, но в постскриптуме опять не удержался: «А может, всё-таки это не ты написал?»
И я вместе с окружающими не переставал удивляться – зачем Евтушенко всё время хвастается, привирает, преувеличивает? Разве им и без этого не восхищаются? Самый популярный, любимый миллионами поэт, достигший уже к тридцати годам мировой славы! Но есть ещё одна ипостась Евтушенко – он артист. Даже трудно сказать, что он лучше делает – сочиняет стихи или читает их. Его фантазии – это, конечно же, грань его артистизма. Он всегда завирает интересно, художественно, чувствуется, что он в это время верит в свою правдивость … Когда я впервые увидел Е. А., я ещё толком не знал его, как поэта. В этот день он рассказывал у нас дома о своей поездке в Париж, упомянув и о старом русском эмигранте, подарившем ему книгу своих стихов. Одно из стихотворений «Вот киоск в Париже пыльном..» Е. А. так выразительно процитировал, что я его до сих пор помню. Особенно меня поразили последние строчки:
Как газета, мир стареет
И как новость, умирает….
Впоследствии, когда я, как и многие мои соотечественники, думал уезжать – не уезжать, мне вспоминались эти стихи, и звучавшую в них безысходность я связывал с состоянием души эмигранта, и это останавливало меня. Конечно, были и другие тормоза, но всё же…Больше всего, однако, меня удивляет не Евтушенко, а отношение к нему профессионалов. Почему не говорится и не пишется о его новаторстве? Ведь это он ввёл в поэзию корневую рифму. Прошу прощения у литераторов, если я употребляю не совсем точный термин, но ведь я простой композитор, а Вам, господа, и карты в руки. В кои-то веки в предисловии к двухтомнику Евтушенко Евгений Винокуров упомянул это явление, но только и написал, что корневая рифма облегчает работу поэтов. Но ведь стихам Евтушенко эта рифма придаёт особую выразительность, остроту, при этом настолько не мешая пронзительной ясности и доступности его поэзии, что находились снобы, называвшие Евтушенко поэтом для быдла. Как же он им блистательно ответил, как бы походя, в стихотворении совсем на другую тему:
Ещё мы посмотрим, кто быдло, кто нет
И чей я поэт, мы увидим.
Он и по жизни был очень доступен. Мог найти общий язык с человеком всякого сословия. У них с папой был общий парикмахер. Он рассказывал, что Евтушенко читал ему свою поэму. Е. А. иногда гостил у отца, когда тот жил в «Рузе». Однажды приехали офицеры из располагавшейся неподалёку воинской части, чтобы везти папу на концерт. Отец, естественно, познакомил их с опальным в те годы Евтушенко. Служивые хмуро приветствовали его и всю дорогу пытались выговорить отцу за дружбу с отщепенцем. «А вы поговорите с ним», – предложил папа. Эта беседа состоялась, когда отца привезли обратно на дачу после концерта. Евтушенко совершенно очаровал представителей наших доблестных вооружённых сил, они за какие-то полтора часа стали его закадычными друзьями. Но, бывало, папе таки приходилось расплачиваться за эту дружбу. После опубликования «Автобиографии» на Западе Евтушенко стал одиозной фигурой номер один. Казалось, что у советских правителей и их прислужников всего то и дел, что травить этого поэта. Было даже непонятно, чем бы заполняли свои страницы газеты, если бы не Евтушенко с его «Автобиографией». На первой странице «Правды» публиковались возмущённые письма рабочих и крестьян, которые, впрочем, эту книгу-бяку просто не могли бы прочитать, если бы и захотели – она ведь не была издана в СССР. Не молчали и газеты на местах, угодничая и выдумывая пассажи наподобии прочитанного мною на отдыхе в какой-то крымской газете четверостишия:
Бахвалился поэтик модный:
«Я и великий, и любимый, и народный!»
Читатели сказали: «Ерунда!
Великий – нет! Любимый – нет! Но инородный – да!»
И вот в разгар этого беспредела у Эдуарда Колмановского состоялся авторский вечер в политехническом институте, на который он пригласил своих соавторов-поэтов Е. Долматовского, К. Ваншенкина и Евг. Евтушенко. Е. А. не захотел отвлекать на себя внимание зрителей и залез куда-то на балкон. Н. Богословский его не заметил и потому во вступительном слове не упомянул. Но после исполнения песни «В нашем городе дождь» отец, естественно, захотел разделить успех с автором стихов и объявил, что он присутствует в зале. Зал взорвался нескончаемой овацией, и Евтушенко вынужден был встать и кланяться. Он делал это с явной неохотой и даже как-то хмуро. Чувствовалось, что ему не по себе – ведь это был не его концерт. На сцену выскочил насмерть перепуганный директор зала и сказал папе: «У нас нет указаний, что Евтушенко может выступать». Вскоре, однако, концерт был продолжен и успешно завершён, а на следующий день отца вызвали в ЦК КПСС и как следуют всыпали за, как там выразились, демонстрацию Евтушенко. «Эмбарго» на Е. А. стали как-то постепенно снимать после появления в журнале «Юность» его поэмы «Братская ГЭС». Вскоре по этой поэме был поставлен спектакль в театре на Малой Бронной, музыку к которому написал, конечно же, Эдуард Колмановский. Это было время наиболее тесного их общения. Евтушенко был оживлён и весел, как никогда. (Впрочем, впоследствии ему пришлось пережить ещё две опалы – после телеграммы в правительство с протестом против ввода войск в Чехословакию и после звонка Ю. Андропову с требованием освободить А. Солженицына, когда его арестовали, но ещё не выслали из СССР). Неизбежные между соавторами спорами он смягчал шуткой: «Эдик, ты должен меня слушаться, ведь я инженер человеческих душ (так говорил про писателей И. В. Сталин – С. К.), а ты всего лишь инженер человеческих уш».
Евтушенко вообще очень быстро находил в разговоре повод для острословия. Вот он звонит, отца нет. «А где он?» «Папа показывает в театре оперетту для детей». «Оперетту для детей? Это что же – канкан пионерок?» В одной компании, где был и Е. А., речь зашла об общем знакомом, организм которого обладал уникальными возможностями. Вспоминали, как выходя из своей квартиры вместе с Евтушенко и ещё одним поэтом, который теперь и был основным рассказчиком, этот феномен выронил банку с чёрной икрой. Банка разбилась вдребезги, и сверхчеловек стал есть икру прямо с кафельного пола вместе со стеклом, скрипевшем у него на зубах, а потом ещё прополоскал горло коньяком. Честолюбивый Е. А. тоже попытался прополоскать горло коньяком, и…На этом месте Евтушенко попро-сил прервать рассказ, но и не смутился: «Зато я так ненавижу некоторых наших официальных писателей, что готов съесть их вместе с орденами». У отца же юмор был своеобразный, он мог и перебрать. Предложив Евгению Александровичу написать стихи для песен к спектаклю «Современника» «Третье желание», он оставил поэта на целый день у нас в квартире наедине с пьесой. Но у того ничего не получилось, и когда папа пришёл, вид у Евтушенко был очень расстроенный. Отец решил развлечь его шуткой: «Женя, тут на столе лежало пятьсот рублей. Ты их не видел?» Е. А. не понял игры и мрачно ответил: «Нет, не видел». Несколько дней папа извинялся и объяснял, что хотел лишь пошутить. Наконец Евтушенко успокоился, и они стали нормально общаться. Через пару недель Е. А. повёз отца к художнику Уризченко. Перед тем, как нажать на дверной звонок, Евтушенко помялся и смущённо сказал: «Эдик, я тебя прошу, когда будем уходить, не говори, что ты где-то в квартире оставил пятьсот рублей»….
А ещё мне очень нравятся евтушенковские болванки. Когда стихи пишутся на готовую музыку, сначала создаётся набор слов в нужном размере. Это и называется болванкой, по которой поэт потом ориентируется. Именно так сочинялась песня «Старинное танго» (У меня есть тайна…). В тот день, когда отец наиграл Евгению Александровичу мелодию , шли первые, очень неблагополучные для Израиля дни одной из войн на Ближнем Востоке. И Евтушенко написал такую болванку:
А страна родная
Плачет, к нам взывая,
Все пески Синая
Утопив в крови….
Папе очень долго не давалась песня «Прости меня», стихи для которой предложил ему М. Пляцковский. Там была прекрасная идея: мужчина благородно просит прощения у женщины за то, что она хочет с ним расстаться:
Себя раскаяньем не мучай,
Печально голову склоня.
За то, что я не самый лучший
Прости меня, прости меня.
Но в песне не было конца. На помощь был призван Игорь Шаферан. Добавилось несколько выразительных строчек, но опять же из ряда перечислений:
Прости за то, что станет прошлым
С рассветом завтрашнего дня.
За то, что ты не любишь больше
Прости меня, прости меня.
Довести эту мысль до неожиданного, но логического конца не удавалось. Отец решил посоветоваться с Евтушенко. Тот моментально придумал четверостишие, всё расставившее по местам:
Не утешай меня по почте
И слёз не лей, себя казня.
Прости себя, и только после
Прости меня, прости меня.
Однако Е. А. посчитал свой вклад в общее дело недостаточно весомым для того, чтобы считаться одним из соавторов песни, хотя это было ему предложено…
Когда пишешь о таком поэте, тянет поделиться любовью к его стихам, рассказать об их роли в собственной жизни. Но не это является задачей мемуариста. Однако поскольку я начал со слабостей Евтушенко, у меня есть потребность провести чёткую грань между жизнью и литературой. Дефицит скромности был слабостью Евтушенко-человека. Но в поэзии это же черта является его достоинством, превращаясь из хвастовства в мощное самоутверждение. И закончить я хочу четверостишием, в котором поэт выразил свою роль в нашей истории на удивление звонко и точно:
И голосом ломавшимся моим
Ломавшееся время закричало!
И время было мной, и я был им,
И что за важность, кто кем был сначала!
Идеолог
Хоть пытайте, ставьте к стенке –
Невозможно изменить наивных нас.
Евг. Долматовский
Всё чаще и откровенней говорят и пишут о жертвах сталинизма – расстрелянных, замученных тюрьмой или лагерем, униженных чудовищной несправедливостью. Сочувствуют и оставшимся на свободе, но вынужденным жить во лжи и страхе. А.И. Солженицын считает даже, что им было не легче, чем репрессированным. Но я бы причислил к жертвам и тех, кто жил как бы в ладу с режимом, поскольку их сознание было искалечено, отравлено слепым подчинением вождю под девизом «Надо верить, любить беззаветно!» С автором этого лозунга Евгением Долматовским я написал свою самую популярную песню «Старый барабанщик». Это были заколдованные стихи. Они были написаны в ритме детской считалочки «Старый барабанщик крепко спал». Впервые я их услышал по телевидению в исполнении автора. Мне и в голову не пришло, что они нуждаются ещё в какой-либо музыке, кроме их собственного барабанного ритма. Вскоре я узнал, что несколько композиторов всё-таки взяли «Барабанщика» в работу. Марк Минков спел и сыграл мне свой вариант. Музыка была интересной, но целиком подчинялась барабанному ритму стихов, а он был самодостаточным и мелодию как бы отталкивал за ненадобностью. Первый вариант моей музыки тоже пытался навязаться этому дробному ритму и по тем же причинам был не органичным. Уже не помню, каким образом я рещил сломать этот ритм, «распеть» стихи. Помню только, что Евгению Ароновичу песня очень понравилась, но почему-то ни одна редакция на радио ею не заинтересовалась. Мой друг композитор Борис Вэйц, он же Савельев, работавший музыкальным редактором передачи «С добрым утром!», повёл меня в детскую редакцию. Ни я, ни поэт не слышали в песне о пожилом человеке с нелёгкой судьбой ничего детского, поэтому я недоумевал, но терять было нечего, и Боря настаивал, а я ему доверял. В детской редакции песню сразу и с восторгом приняли. Она была записана в двух вариантах: с детским хором и – по моей просьбе – с Эдуардом Хилем. Я по-прежнему предпочитал взрослого «Барабанщика», и запись Хиля довольно часто звучала по радио, но соверщенно не воспринималась. А вот детское исполнение сразу обратило на себя внимание, песню запели прежде всего дети, именно в исполнении детского хора «Барабанщик» стал лауреатом телеконкурса Песня 74. А мы с поэтом так и не поняли, что в этой песне привлекает детей. Можно себе представить, сколько же в наших песнях есть отталкивающего для слушателей – ведь этого мы тем более не чувствуем… Я попросил Эдуарда Хиля о содействии в пропаганде песни в его записи на радио и телевидении, но и он сказал: «Ты понимаешь, у детей как-то живее, даже есть какое-то озорство, а когда это поёт старый дядя….» Тут нас прервали, и я остался в недоумении….
Позже выяснилось, что я понял эти стихи иначе, чем их автор. Для меня это был отвлечённо-романтический образ преданного своим идеалам энтузиаста. Но в сборнике песен на стихи Долматовского, где он комментировал каждую из них, Евгений Аронович написал примерно следующее: разоблачение культа личности Сталина грозило потерей веры в саму советскую доктрину, и у него, мол, появилась потребность в стихотворении, утверждающем неколебимость этой веры у человека, прошедшего через испытания:
Младшим или старшим,
Дробью и маршем
Мы ещё откроем красоту.
Старый барабанщик,
Старый барабанщик,
Старый барабанщик на посту!
И ему, Долматовскому, очень важно, что именно молодой композитор Сергей Томин (такой у меня тогда был псевдоним) написал музыку на эти стихи, тем самым присоединившись к оптимистической позиции их автора. Только прочитав этот комментарий, я понял, что не нравилось в песне инстанциям, в ту пору уже более прогрессивным, чем автор стихов. Исполнение же детьми поворачивало песню в сторону моей, более абстрактной трактовки. И всё это «проинтуичил» Боря Вэйц, у которого не было настоящего музыкального (думаю, что и общего) образования. Он вряд ли смог бы сформулировать свои соображения, но такое это дело – искусство! Учись не учись, а врождённое чутьё ничем не заменишь. Позволю себе рассказать эпизод, свидетельствующий о степени Бориного презрения к музыкальной эрудиции. Он показал мне свою песню, припев которой напоминал «Оду радости» из 9-ой симфонии Бетховена, о чём я ему и сказал. Боря, однако, соверщенно не огорчился и ещё посмеялся надо мной: «Это только у тебя голова набита чёрт знает чем!»… Иногда я думаю: а, может быть и правда образование композитору только мешает? Впрочем, кому как…Я позволил себе это отступление потому, что вряд ли напишу о Боре отдельную статью – не так много мы общались, а помянуть приятеля и коллегу, который мне помог в жизни, очень хотелось..
Со стороны судить, конечно, легко, но я не могу себе представить более счастливой, чем у Долматовского, творческой судьбы. Один из самых талантливых, любимых, популярных, со всех сторон признанный поэт-песенник, он добился значительных успехов и в других литературных жанрах. Его роман в стихах «Добровольцы» лёг в основу одноимённого фильма, ставшего советской киноклассикой. Фильм дал жизнь двум изумительным песням (музыка М. Фрадкина), которые сразу запела вся страна. Широкое распространение получила его публицистика, Мне особенно нравится его книга очерков «100 песен». На стихи Евг. Долматовского написано множество произведений Д. Шостаковича: оратория, кантата, баллады, цикл романсов, не говоря уже об известнейшей песне «Родина слышит». Вообще таким кругом соавторов вряд ли может похвастаться кто-нибудь из его коллег: М. Блантер, В. Соловьёв-Седой, В.Мурадели, Б. Мокроусов, Ю. Милютин, Н. Богословский, М. Фрадкин, А. Пахмутова, Э. Колмановский, А. Островский, О. Фельцман. И какие это разные песни! От строевого марша («Путь далёк у нас с тобою») до сормовской лирической («Под городом Горьким»), от женской печали («Где ты раньше был») до лихого танцевального шлягера («Добрая примета»). На этой песне я хочу немного остановиться, поскольку у неё совершенно исключительная судьба. Советско-шведский фильм «Человек с другой стороны» – это единственный случай приглашения М. Фрадкина к работе над картиной, где не нужна была песня. Но мелодический дар и тут не оставил замечательного композитора. Фильм давно забылся, а его главная музыкальная тема живёт, её мастерски подтекстовал Евг. Долматовский.
Кстати говоря, сочинять полноценные стихи на готовую музыку – редчайший дар. Песню очень быстро подхватили, только вот сами авторы её не жаловали. Мне очень нравится «Добрая примета», и встретив Марка Григорьевича сразу после её выхода в эфир, я от души поздравил его. Он спросил с улыбкой: «Как! И тебе нравится этот гоп со смыком?» Нет, он не стыдился песни, но её танцевальный ритм был для него не очень характерен, а её пропагандировали активнее, чем другие фрадкинские произведения, поскольку любой концерт или передача держатся на быстрых песнях, и их всегда дефицит, если иметь в виду полноценные, без жеребятины, стихи и музыку. Через несколько дней я был у Долматовского, но поздравить его не решился, а просто навёл разговор на «Добрую примету». И Евгений Аронович тоже заговорил о ней со снисходительной улыбкой, а потом резюмировал: «Это просто отдых идеологов»… Он действительно был ярым приверженцем коммунистической идеологии. Если к этому добавить его контактность, мобильность, энергию, обаяние и красоту (у Евг. Евтушенко есть сти-хотворение, где говорится: «…и Долматовский, ещё бросавший женщин в дрожь…»), можно понять, почему руководство разного рода и уровня охотно посылало его представлять нашу страну за рубежом. Евгений Аронович был председателем правления общества дружбы «Норвегия-СССР», всё время ездил и во многие другие страны, участвовал в съездах, конгрессах, форумах и симпозиумах, водил дружбу даже с главами правительств. Я видел у него письмо от президента Анголы Агостиньо Нето, который наклеил на конверт марку с собственным портретом. Кроме всего Долматовский преподавал в литературном институте, был активным членом редколлегии журнала «Иностранная литература», вёл общественную деятельность в союзе писателей. Прочитавший этот панегирик вправе спросить, при чём тут жертвы сталинизма. Но разве не трагично, что литератор такого масштаба тратил усилия и вдохновение на такие, например, строки:
Все мы простые советские люди.
Коммунизм – наша совесть и честь.
Если Сталин сказал: это будет,
Мы ответим ему: это есть!
А ведь его-то уж никто не заставлял, он писал такое искренне. Впрочем, в чём он был убеждён, что гнал от себя и где хитрил – это вопрос глобальный, касающийся всех более или менее мыслящих советских людей. Под обаяние идеи построения общества равенства и братства попало абсолютное большинство из его поколения. Первые пятилетки, трудовые рекорды, строительство московского метрополитена, гражданская война в Испании – всё это было связано с именем Сталина, не говоря уже о Великой Отечественной Войне, когда всё население страны с именем вождя служило действительно святому делу. Можно понять, что ему верили, особенно смолоду, и оправдывали его кровавые злодеяния. Но почему в кабинете у Долматовского висел портрет Сталина и после его разоблачения? Что означали строки поэта, обращённые к молодому поколению уже в 60-е годы:
«И если мы не потеряли веры,
Как верить вы должны теперь!»
Признавал ли он таким образом, что в делах Сталина было от чего потерять веру в саму идею? А как же тогда портрет на стене кабинета?..
Меня вообще всегда волновало: кто из творцов советской песни до какой степени и какого времени верил в то, что воспевал? Но выходит, что даже по отношению к самому верующему на этот вопрос однозначно не ответишь. Важнее другое. Перефразируя известное высказывание М. Глинки «Музыку создаёт народ. А мы, композиторы её только аранжируем», можно себе представить, что советскую песню создавал огромный, многомиллионный хор, в котором композитор и поэт были лишь запевалами. И уж этот хор творил всегда искренне и вдохновенно. Ведь нельзя заставить людей петь о том, чего они не любят и во что не верят. Я часто сталкиваюсь с вопросом: была ли советская песня служанкой коммунистической идеологии? Этот вопрос попросту некорректен. Однозначный ответ был бы утвердительным. Но не на каждый вопрос можно найти однозначный ответ. В самом вопросе выпускают слово «только», иногда сознательно. Можно спросить: была ли музыка Баха служанкой церкви? Однозначный ответ гласил бы: да, была! Действительно, в музыке Баха чувствуется мощный религиозный темперамент. Но разве можно сказать, что этим исчерпывается значение музыки Баха? Вот и по отношению к советской песне, стоит лишь отредактировать вопрос, чтобы он звучал достойно: «Была ли советская песня только служанкой коммунистической идеологии?»,как ответ сразу становиться резко и определённо отрицательным…
«Отдых идеолога» Долматовский позволял себе редко. У него трудно разграничить лирику и гражданственность. Можно перечислить достаточно песен, в которых эти понятия наредкость органично сочетаются: «За фабричной заставой», «Сормовская лирическая», «Моя любимая», «А годы летят», «Любимый город», «Ласковая песня», «Случайный вальс», «Венок Дуная», «Ты ждёшь, Лизавета..». Но всё-таки есть и чистая лирика, доказывающая, что Евг. Долматовский мог обходиться и без идеологических подпорок: «Всё стало вокруг…», «Где ты раньше был?», «Там, за облаками», «Всегда и снова», «Добрая примета», «А любовь всегда бывает первая». Думаю, именно лирическое дарование помогло Долматовскому сделать такими живыми и его чисто гражданские (из которых самой пронзительной мне представляется «Ой, Днепро!»), и даже строевые песни. «Путь далёк у нас с тобою» – и сейчас наиболее применяемый в армии марш…В своих концертах-лекциях о советской песне я часто проводил такой опыт: останавливал прослушивание песни М. Фрадкина на стихи Евг. Долматовского «Воспоминание об эскадрилье «Нормандия-Неман» после самой неправдоподобной строфы:
Я приеду в Париж, все дома обойду,
Под землёю весь город объеду.
Из «Нормандии» лётчика там я найду,
Мы продолжим былую беседу.
Оказывается вот как демократична советская власть! Так это легко было в пятидесятых-то годах поехать в Париж, а там одному ходить по всему городу, ездить на метро (интересно, на какие средства?) и встречаться с французом у него на квартире!.. Да ведь не только героя песни, всю родню его пересажали бы! Но, как выясняется, никого из слушателей такие мысли не посещают, для них это просто трогательная история о боевой дружбе. Кстати сказать, эта песня, как и многие другие у Долматовского, написана в содружестве не только с композитором М. Фрадкиным, но и с М. Бернесом, тонко чувствовавшим грань между исторической и художественной правдой, понимавшим, что именно из подцензурных реалий может по-настоящему взволновать людей…
Огромное большинство песен Долматовского связано с армией. Он, конечно, был прежде всего певцом солдатского мужества, мужества масс (в отличие от гражданского мужества, когда личность может пойти против системы). Он и сам любил щегольнуть некой армейской простоватостью нравов – пил только залпом даже вино, обильно матерился, а то и как бы гордился собственной бесцеремонностью. Вскоре после войны ему довелось беседовать со своим польским коллегой – военным журналистом, офицером Войска польского. Разговор зашёл о погибшем на войне талантливом писателе Юрии Крымове, авторе известной повести «Танкер Дербент». Е. А. сокрушался о том, что вдова писателя вышла замуж за «какого-то вонючего польского офицера» (всё это рассказывал мне сам Евгений Аронович, причём очень живо, бодро и без тени самоосуждения). И вдруг собеседник заявляет: «Это есть моя жона». И только тут Е. А. смутился, стал изворачиваться, выдавать свою грубость за розыгрыш…В остальном же это был очень обаятельный, живой, общительный человек, не чуждый чувства юмора. В начале 60-х годов в печати развернулась кампания против так называемых «шептунов», то бишь поющих драматических артистов. У нас дома собрались гости – кажется, справляли день рождения отца. Владимир Трошин опоздал, сказав, что его задержали в министерстве культуры. Долматовский мгновенно отреагировал: «А зачем ты туда ходил? Выгоняться?» …. Очень забавно, в лицах рассказал он мне о своей встрече с генеральным секретарём коммунистической партии Португалии Альваро Куньялом. Тогда много говорилось о португальском фашизме, но Е. А. не нашёл в этой стране даже его следов и поэтому спросил на приёме у генсека: «Товарищ Куньял, а где тут всё-таки фашисты?» Мрачный, усталый, явно недовольный работой своих сотрудников Куньял распахнул дверь кабинета и сказал, указав на собственных службистов: «Да, вот, видите – это всё фашисты!» Вообще Долматовский мог позволить себе шутку не без политического подтекста. После того, как Спасский проиграл Фишеру, я приехал к Е. А. по делу и он встретил меня каламбуром: «Так чем же крыть Спасскую башню – шифером или Фишером?» Но стоило мне иронически высказаться насчёт гигантских расходов на содержание кастровского режима, как идеолог моментально ощетинился: «Ты что-то нехорошо шутишь, мой мальчик. Там же наши друзья, коммунисты! Как мы можем их не поддержать?» Долматовский резко негативно высказывался по поводу общественной позиции А. Сахарова, песни Б. Окуджавы считал «малиной». Откровенность в общении с Е. А. была ограниченной. В какой-то момент словно некое реле срабатывало у него в голове. И поэтому надо было с ним держать ухо востро. Впрочем, я ни разу не слышал, чтобы Долматовский причинил кому-нибудь зло. Просто он был из другого, чуждого мне круга людей. И всё же… Е. А. остро чувствовал свою принадлежность к еврейской нации. Один раз даже сказал про своего соавтора – композитора, тоже еврея: «Нацию портит!» Но разве он не замечал советского государственного антисемитизма? Как же его не ранила эта политика, не избавила от потребности поддерживать любое начинание сверху – от агрогородов до оккупации Чехословакии? Нет, не поймёшь этих идеологов. Но – Слава Богу! – мы понимаем замечательные песни Евгения Долматовского. Понимаем, любим и поём….
(продолжение следует)
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 2(71) февраль 2016
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2016/Nomer2/Kolmanovsky1.php
