В подмосковном городе Электросталь недавно водрузили огромный камень, как во многих, наверное, городах России… И надпись на камне гласит: «Заплачьте о звездах…». О каких звездах? О людях, что ли?
…Андрей Яковлевич Свердлов, сын Якова Свердлова, работал осведомителем на Лубянке, «наседкой». Его подсаживали в камеры к арестантам. Открыто множество архивов, свидетельствующих о том, что патологическая, садистическая натура его не знала пределов. Когда читаешь их, веет инфернальным холодом. Он вел дела исключительно интеллектуалов — профессоров, писателей, академиков — потому что сам был образован. Когда приходила пора «открыться», он приходил в ту же камеру, к той же жертве, что вела с ним откровенные разговоры, но уже при всех регалиях, в звании майора НКВД, со знаками отличия, и лично сек своих жертв розгами. Если это была дворянка, мочился при пытаемой женщине в стакан и протягивал ей: «На, пей». «Шутя» заставлял жертву сунуть пальцы в коробку двери и с силой закрывал дверь, ломая кости.
Яков Свердлов и сын, таким образом, охотно составили некую корпорацию «заплечных дел мастеров». Яблоко не далеко упало от яблони. Так и видишь, представляешь его, сына Якова, пришествие в камеру уже не в качестве наперсника, а в качестве мучителя. Как, должно быть, ломался человек, проведший не одну неделю с ним в одном помещении, исповедовавший самое сердце ему, открывавший потаенные уголки своего сердца. И вдруг — это каменное лицо, холодный взгляд. Люди теряли веру во все доброе на земле, в Бога — не это ли падение человека доставляло особое «изысканнейшее» удовольствие мучителю?
Яковы, Уринсоны, Радеки, Урицкие, Блюмкины… Они не считали казнимых, мучимых ими людей. Да и людьми их не считали. Людьми они считали только себя. И лишь Сталин обрушил эту их уверенность в полной безнаказанности, предстал перед ними как возмездие, и они «сломались». Если почитать их доносы друг на друга, которые они делали ради пачки папирос и куска хлеба, поражаешься, как они могли, тот же Тухачевский, не сойти с ума от страха, как они могли с такими душами войти во власть, так переоценить себя и свои возможности.
Ежов приходился родней Свердловым. Он не решился сказать и слова за них перед Сталиным. Молотов молча согласился на осуждение супруги Жемчужниковой. Конвейер работал бесперебойно. Они не жалели никого, но главное — друг друга. «Граждане мира».
Сегодня они вновь «оседлали время». Весы качнулись в нужную им сторону, маятник повис. И когда думаешь об этом, отчетливо чувствуешь, что грядет и расплата. В камеру к Андрею Яковлевичу Свердлову войдет некто и скажет: «Здравствуйте, не ждали?» А что же свердловы? О них никто, пожалуй, не заплачет… Тех, кто мог бы поддержать их, пожалеть их, вступиться за них, тех они сами уничтожили перестройками, ускорениями, кризисами, переделами собственности, порушенными университетами, безработицей и неверием. Ни во что…
***
Иногда кажется, что под видом реформ в 1991 году на Русь вернулось само богоборчество, и это возвращение воинственного безбожия было главной целью (помимо материального закабаления страны) реформаторов. Это тем более удивительно, что завуалировано. Внешне происходит обратное: реставрация монастырей (тех, что уцелели), обращение к коренной вере народа. Но по мере осознания ясно видишь: дианетику саентологов и Аум Синрикё разрешал лично Горбачев… А ведические секты, сатанинские, а язычество каменнолобое…
И даже восстановление храма Христа Спасителя, «подменный» храм в центре Москвы, это жалкое пластмассовое подобие главного собора (построенного на средства народа в честь победы над Наполеноном) — и то сплошь показное, тень истины; и тогда изумляешься этой «решимости» власть предержащих, их надежды на то, что народ не распознает, не отличит макет от подлинника, внешнее облачение от существа. И это богоборчество тем страшнее, что оно того же порядка, того же корня, что случилось при Ленине, которое сожгло, перестреляло, выслало и пересажало в лагеря лучших людей России в 1918–1927 гг., растерзало царя с детьми и уничтожило даже самые следы казни монарха. Не показательно ли, что «заметал следы» казни царя-мученика именно Ельцин, что именно он стер с лица земли дом Ипатьева и был поставлен у кормила корабля Русской действительности от либерал-демократов, и он же продолжил террор и убиение национальных сил, самой основы и содержания русской христианской веры. И при том «строил» Храм Спасителя… Святые отцы предупреждают, что сатана легко облачается в одежды ангела света…
Теперь известно, как вывозили машинами архивы из Москвы, архивы тайных сообществ. Те архивы, что ввез и собрал И.В. Сталин во время и после окончания Второй Мировой — теперь это и не тайна. Архивы сект, подчиненных Фюреру, архивы тамплиеров… — все было вывезено заинтересованными людьми (надо думать, что не бескорыстно). И еще: нужно понимать и помнить, какие силы раскрепостили, дали полную волю и власть именно тем людям, что укрепились у рычагов власти теперь в России. А ведь именно они учат нас «плюрализму», «толерантности», правилам поведения в «общечеловеческом доме», пацифизму (в обложенной ПРО стране), космополитизму, индифферентности, твердят об экуменизме, монетарности и проч.
Политики, не чуждые желания иметь «длинный» доллар. Они пытаются «сочетать» русские корни с самыми причудливыми измышлениями от протестантов и католиков — вплоть до мормонов, иеговистов (этакий симбиоз) — и разрешают до сих пор их, сектантов, пристанища, их деятельность в России.
Что говорить, были сектанты и похитрее, а именно — из тех, что пытались привить христианство как ветвь… к иудаизму. И Мень, и Шмеман, тогда казавшиеся врагами, сегодня кажутся едва ли не «верными» православию. В те времена все было открыто и ясно… Не то теперь.
***
Можно ли назвать культурой ту слизь, ту «отрыжку» от несостоявшейся демократии и либерализма? И вот остались в прошлом мы «одной ногою», «скользим и падаем другою…», как сказал поэт. Теперь оскользаемся и впрямь, и падение за падением. Не состоялась идея «общенационального дома». Обещали в «перестроечную» пору достать с полок запылившиеся ленты кинофильмов, запрещенных цензурой, открыть книги и проч., и проч. И вот «достали» и открыли. И что же? Ни одного явления, ни одного имени. И двадцать лет прошло — все то же. Бросались из одной крайности в другую — от «Розы мира» Даниила Андреева к Блаватской, Рерихам с их «эонами», «темными пятнами» со вспышками некого потустороннего света, то есть, в сущности, и на «духовном уровне» дурачились как могли. Запутались.
Эта тьма сегодняшняя ни с какой не сравнима. Предреволюционный взбешенный интеллигент периода от 1905 года, с прививаемыми ему модернизмом и декадансом «воззрениями», и тот едва ли может сравниться с сумасшествием сегодняшнего времени, с этим метанием между кошельком и душой. Между подражанием Америке и ностальгией по дореволюционной России. Но вся «инвестиционная политика» Америки стоит на изысканиях прохвоста Джона Ло, на биржевой игре, на разнице курса валют. «Виртуальные деньги»…
Но Джон Ло, прохвост Ло плохо кончил…
***
Христос составил брение и вылечил Малха. Он приложил к уху его это брение и исцелил на глазах у всех пришедших заключить Его под стражу. Но даже и это не остановило легионеров, пришедших «взять Его».
Чудеса только тогда чудеса, когда они выполнены по запросу. А запрос прост: если ты мессия — накорми, насыть страсти, дай денег, наконец… И вот что интересно: и до Христа ждали, что если придет их иудейский машиах, то он выполнит главное: запрос толпы. А каков этот запрос? Мы видим, что этот запрос толпы сходен с теми тремя искушениями, что испробовал дьявол, испытывая Сына Бога. Камни — в хлеба, накормить всех до отвала (и не только рыбами и хлебом). Власть — иудеев над миром. Испытания чудесные, самые бессмысленные. Не исцеления, они не впечатляют, а — именно фокусы. Фокусы поразительные. Поражающие воображение. Вроде того «фокуса», что предлагал сатана, испытывая Христа: «…прыгни, и ангелы понесут тебя…»
И вот пришла «перестройка»: «Эоны», «Розы мира», «Птица Феникс», «Покрывало Изиды»… Спите, православные… Вас не тронут, не станут бить… Спите, чтобы не желать спасения. Читайте о том, как можно прыгнуть и полететь. Узнайте о том, что власть можно взять колдовством, а камни — суть хлеба, только пока еще не превращенные.
Жалость Христа к Малху, рабу, пришедшему взять Его — не это главное (будто бы). Главное — фокусы.
***
Мой отъезд в деревню под Рязань. Долго ждал этой возможности уехать в дальнюю глухую деревню. Сошел с поезда. Утро, тишина поразительная, аж давит на уши, слышишь собственный пульс. И вдруг обмер, словно очнулся: какая красота для нас, людей, — тишина, и главное — цветы. Эти полевые цветы поистине — дар божий. И вот иду вдоль дороги. Сердце радуется простору и тишине, зелени, облакам и их стоянию в высоте. До села далеко, груз за спиной тяжел, но вот что-то начинает тревожить, какие-то странные звуки, непонятные, тонкие, навязчивые, и никак не могу понять, что это. Птица не птица, зверек — не похоже, какой-то не то писк, не то скрип. Что же это за звуки?
Долго прислушиваюсь на ходу и все никак не могу понять: что это? Начинает даже страшить. Тонко, требовательно, постоянно — кто-то напоминает мне, что он несчастлив, страдает в этом прекрасном мире. Кто-то требует помощи.
Остановился, снял рюкзак и вдруг вижу: жалкий, облезший, мокрый плешивый котенок — он бежит за мной и мяукает. Он увидел во мне спасение. Так вот откуда этот странный писк. Как же он попал сюда, за десять километров от всякого жилья? Я взял его, понес на руках трясущегося, напряженного, вцепляющегося во все тончайшими когтями котенка, впивающегося когтями в мою руку как репей — и все думал: как он тут оказался? И что светит ему на этой дороге? Быть раздавленным грузовиком? Зачем он явился на этот свет, упал из «божьей колесницы», потерялся. Какова цель появления его в этом мире? Я глядел ему в глаза, его трясло. Водянистые глаза его казались игрушечными, пришитыми, с бессмысленным взглядом. Он не осмысливал то положение, в котором оказался. От куска курицы он отказался. Он чувствовал необычайно только холод, был испуган, и даже голод в его сиротстве был заглушен испугом брошенности. Но куда девалась та радость, которая так веселила мое сердце несколько минут назад, радость от тишины, мира, цветов, которыми меня встретила моя «малая родина», небо моего давнего детства? И вот я уже засомневался в красоте этого мира, точно меня пригласили в гости в этот мир, не подарили его, а именно пригласили в гости. Для чего? Чтобы мучить и замучить в конце концов? И ладно бы только нас, людей, но вот даже и «малых сих»… Какой смысл в их муках, какие выводы могут они сделать из своих мук? Ведь никаких! Ведь ни о какой осмысленности этих «малых» не может быть и речи…
Так легко можно выбить нас из редчайших состояний созерцания. Так и от любви к Богу, главнейшей заповеди для нас, нас легко отрывает действительность. И сразу пропадает вера, доверие к промыслу о человеке и мире…
***
С творчеством Льва Толстого «зарубежье» знакомил И.С. Тургенев. Во Франции он настойчиво рекомендовал Гюставу Флоберу «Войну и мир». Тургенев восхищался Толстым, понимал его величие. И все же Толстого знали только избранные: писатели, языковеды, слависты. Прославила Льва Николаевича по-настоящему и открыла его миру… «Крейцерова соната».
При всей спорности и противоречивости этой повести, лишь она и очаровала мещанина на Западе, жадного разумом и сердцем к частному переломанному состоянию одинокого (без Бога) человека.
Это была та творческая пора для Толстого, когда он как бы раздваивается: пробует изучать греческий, чтобы читать и переводить Новый Завет. Даже в своих нравоучительных писаниях последних лет он во многом просто копирует язык Евангелия, переиначивает на свой лад букву Писания в своих «проповеднических» текстах.
Кажется, он так завидовал славе Иисуса Христа, что пытался выставить себя земным «сыном» вместо самого Спасителя. Его записные книжки говорят об этом прямо. Его желание бесплатно распространять свои книги, написанные для крестьян, «пострадать», попасть в тюрьму, погибнуть насильственной смерть и т.д. — кажется навязчивым.
Эта гордыня непонятна простому человеку. Но Бог дал Толстому славу. Славу величайшую. Сразу после смерти Толстого началось такое паломничество к его могиле, что любопытные стали заваливать ее остатками съестного, бутылками — и семья Толстого была вынуждена вопиять, чтобы прекратить доступ толпы…
Таков исход всех наших желаний, когда просим не по разуму, не зная промысла Божьего. Даже гении ошибаются — и порой трагичнее простого смертного, простого крестьянина.
***
Евангелие от Марка, гл. 15, ст. 23. Перед распятием, избивая Его, издевались над Ним и ругались над Ним. «Собрали весь полк». Вторые же из убийц: военные, скучавшие легионеры, общим настроением которых легко становится настроение большинства: они же, издеваясь, «давали и Ему пить вино со смирною». «Но Он не принял».
Вино со смирною давали в облегчение страданий, и это было как обычай. Христос, даже избитый и измученный так, что не мог уже нести свой Крест (переданный за Него Симону Каринеянину), даже и перед этой страшной мукой отказывается от облегчения своих страданий…
После подтверждения Пилатом неправедного суда иудейского и умывания рук весь народ иудейский, именно народ, самостоятельно и с явным желанием и охотою тяжкий грех убийства берет на себя, говоря: «Кровь Его на нас и на детях наших». Страшные слова. Засохла смоковница.
В этом смысле поражает описание распятия у Булгакова в «Мастере». Описание мастерское по силе пера и совершенно бездарное, талмудическое по сути. Если внимательно вчитаться в булгаковский текст, так широко распропагандированный, издаваемый миллионами, десятками миллионов экземпляров — от подарочного карманного до огромных фолиантов — тотчас станет ясен намеренно приниженный «прогнутоспинный» смысл булгаковского «Мастера». Фельетонно-очерковый хохот он намеренно мешает с голосом Евангелия. А это — кощунство.
Кажется, сегодняшним миром все так же владеет настроение большинства, а мысли большинства заняты вином со смирною, делением чужих одежд с игрою в кости да кощунственными выпадами «сойди с креста!»
***
…Невероятно много значила всегда на Руси — песня.
Общинная жизнь в деревнях и селах была исстари — с песней. Косили с песней. Паромную веревку тянули с песней, в поход ли, на войну ли, с войны ли, застолье — и тут песня. Женились, в армию ли «под красную шапку» шли — все с песней. А церковная песня? Клирос — песня, хоровое пение по крючкам ли, знаменным ли распевом…
Песня и сегодня сохранилась… в Малороссии. А в России?
В войнах побеждали оружием, терпением, умением, но и — песней. Духом. И было так вплоть до Великой Отечественной, до сорок пятого года. И после войны. А какие песни пели на войне и о войне? Уже и на войне сочиненные. Какая подлинность и искренность чувств. Немцы не пели хоровых песен. Губная гармошка — это не хор. Это индивидуализм. Бравурные марши — «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…» — искусственны как «пляска святого Витта». И если Россия сильна была всегда общиной, духом, ее народом, то Германия, пожалуй — желудком, страстью потребления. Неукротимым желанием потреблять.
Наиболее яркий феномен: не Россия воевала с Германией, а дух с плотью. Собственно, из-за требований, даже и жажды потребления война и была начата… Но сказано: «Дух бодр, плоть же немощна».
Откуда же такое доверие на Руси к песне, поклонение певучему Слову? От церковности. Вернуть ли на Русь хоры, хорошие народные песни?
***
«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора» — сказано в Евангелии. И вот пришел Сын Человеческий, пришел спасти мир, людей. И Ему негде было «голову приклонить». Вся земля, земля, которая подвластна Ему, была для Него всего лишь постоялым двором, гостиницей. Часто не имел Он пищи, не имел крыши над головой, ночуя под открытым небом. И вот только по смерти Христа пришел к Пилату богатый человек из Аримофеи по имени Иосиф (который уверовал в Иисуса) и просил тела Христа, чтобы придать Его погребению. «Тогда Пилат приказал отдать тело» (Матф. 28, 58). Богатый скоро понял богатого. Приди с такой просьбой бедный, нищий, Пилат, скорее всего, отказал бы. А для Иосифа это была единственная возможность обвить тело Его чистою плащаницей (полотном).
Ст. 60: «И положил Его в новом своем гробе, который высек он в скале; и, привалив большой камень к двери гроба, удалился». Вот оно, первое и единственное надежное Христово пристанище, и то после смерти. В чистой плащанице, отдых от трудов… И что же? После трудов такой немилосердной жизни: изгнаний, нищеты, бездомных странствий и убийства Его — первое слово, которое сказал воскресший Христос ученикам, было: «Радуйтесь!».
«Радуйтесь»… И это после семи лет бездомной жизни, унижений, пыток, непризнания, неверия: «и он дивился неверию их»… «Радуйтесь!» Читая Евангелие, невозможно не понять, не принять то, ради чего Евангелие написано: это «Радуйтесь» и есть истинное обетование, обещание новой, иной жизни. Совершенно иной.
…А первыми вестниками Воскресения Христова стали женщины (и до сих пор именно они, женщины — провозвестницы Христовы). Они гораздо преданнее, многочисленнее и вернее. Они сердцем видят. И все же диву даешься: как хрупко, как непрочно было все здесь, на земле в жизни Спасителя. И срок жизни — тридцать три года. И Он не устраивал себе царств, не пекся о продлении жизни, не собирал сокровищ. Он прекрасно знал цену этому миру. Юдоли скорби. Долине слез.
…Старейшины же дали денег воинам «довольно» и наказали: «Скажите, что ученики Его пришли ночью, украли Его, когда мы спали» (Матф. 28, 13).
Так и богатство может расходоваться: или праведно, по примеру Иосифа Аримофейского, или нагло, во лжесвидетельство, как старейшины использовали деньги, на подкуп, на оболгание и ниспровержение достойного. А цель старейшин проста: убедить самих себя и других, что неверие их — и есть правда. И даже далее, наперед: цель — скрыть правду, обмануть и самого правителя: «И если слух об этом дойдет до правителя, мы убедим его и вас от неприятностей избавим». Неприятность же и должна была быть одной — той, что воины проспали воровство, прозевали дело, и только то. Но худшей неприятностью они, старейшины, считают совсем даже и не это, а то, что сам правитель узнает правду. Именно правду подлинную: ту, что распяли и впрямь Христа, Мессию, Спасителя. И тогда им нет оправдания. И тогда жизнь самого правителя напрасна, и главное дело — дело спасения — он «проспал» так же, как и воины у гробницы проспали Воскресение Христа. И вот, тогда вина за распятие Сына Божьего ляжет не только на них, на старейшин и на ту чернь, которую они возмутили. Но вина ложится и на правителя, а тот обомлеет, придет в ярость, и тогда им несдобровать, в особенности им. Они выгораживают себя во имя себя самих, выгораживают любыми средствами, хоть подлогом, хоть наветом. Мало того, они дают деньги страже за лжесвидетельство. Ученики же встречаются со Христом на горе Галилейской, и они слышат: «Я с вами во все дни до скончания века. Аминь».
И как странно выглядит эта талмудическая когорта «старейшин», правнуков тех, которые распяли. Они упираются до последнего, убеждая и себя, и правителей, и толпу, что нет, мол, не Христос приходил. Нет, нет, нет… И эта лютая ненависть к правде суть всего лишь боязнь за себя, за свою шкуру. За то существование в богатстве и неге, в чести и в довольстве. В славе и при власти — борьба за то богатство, которое Христос презирал.
И всякий раз при чтении Нового Завета поражает то, как непрочно все в этом мире, как неверен и наг, беззащитен огонек в темном поле у Генисаретского озера, как холодно и беспокойно проживал Он дни среди людей. И повторяет Евангелие: «птица имеет гнездо, зверь нору, сыну Человеческому негде приклонить голову»… А провозвестницы новой жизни — женщины, презираемые тогда в Иудее. А ученики — неграмотные рыбаки, средства же для жизни — только те, что поданы добровольно, нищим, по большей части, народом, да и казначей, хранитель этих жалких грошей — Иуда…
И вот, несмотря ни на что… победа над миром, победа вопреки всем подлогам, препятствиям, неверию, боли. И… во всех концах земли прославлен Христос. Победа правды над ложью, жизни вечной — над смертью! И как справедливо это русское, глубинно-народное изречение: «Не в силе Бог, а в правде». В правде, которую пытаются купить, спрятать, унизить, извратить все эти глобалисты-мытари, фарисеи, садуккеи и чернь, освободившая Варавву.
***
Как это трагически ясно: Иуда предал не Христа, а себя самого, и именно это характеризует ту дьявольскую, садомазохистскую радость, упоенность саморазрушением многих бесов и сегодня. Они с визгом радостной гибели тянут нас всех в преисподнюю. В ад вводит, ввергает не просто зло, но более всего и скорее всего именно зло, умышленно причиняемое самому себе.
***
Все более ясен и явен тот субъективизм, который насаждается сегодня. Именно: как могло произойти в христианской России, что от сочувствия униженным и оскорбленным «интеллигенция» обратилась на сочувствие и сострадание — к обогатившимся и прислонившимся к власти? Этот «Клуб по защите миллионеров», создаваемый в девяностые Стерлиговым, «Алисой», торговавшим древесиной, эти сегодняшние сетования по страждущим миллиардерам М. Ходорковскому, П. Лебедеву, Магницкому… Или миллиардеры и сегодня у нас — самые незащищенные, самые обижаемые. И как лихо навязали нам определенные силы этот протестантский проект: если ты беден — ты не угоден Богу, не нужен никому, даже самому себе. Если богат, имеешь много денег, значит ты любимец Божий, и жизнь твоя угодна Ему, значит, за тебя и надо бороться, презрев муки незаслуженно судимых и убиваемых. И как не заметить, что протестантство противоречит самой идее бытия в этом мире. Как будто не знают они, что по Евангелию богатство земное презренно. Как будто не сказано с сожалением, поразившим и апостолов, что «легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царство небесное. В ответ апостолы удивились: «Кто же тогда может спастись?»
…Или всё на самом деле проще: обыкновенный меркантильный интерес — вот, мол, отсидят они и выйдут, и вознаградят своих «право- и левозащитников» из того, что припрятано у них по банкам мира?...
***
Как прекрасно характеризует нынешнюю литературу то обстоятельство, что в жюри многих конкурсов, самых значительных по части премий заседают… Собчак и Ханга!
Какова литература, таково и жюри.
***
Подмечая и обсуждая недостатки ближних, мы как бы оправдываем свои собственные.
Оттого так много сплетен среди людей.
***
Несовершенство жизни человеческой! Как жалко и хрупко наше бытие: гнется человек, словно колос, под ветром, дождями, градом и холодом. И горестно сознание этого своего положения. Но если при этом еще и присутствует гордыня, то жизнь становится совсем уж абсурдной, никчемной. Жизнь колоса, зреющего под солнцем в полной уверенности, что он никому не нужен, что его не сожнут, не уберут в закрома зёрна его до следующего посева их — полное сумасшествие. Жить, чтобы сгнить — вот вся вера атеиста. Как же убог экзистенциализм по сравнению с опытом жизни духовной, жизни духа (русского).
***
Если в правительстве России люди, прославившиеся нелюбовью к русскому народу, даже и отвращением, мстительной русофобией, если эти люди кочуют из состава в состав этих правительств, при разных президентах России, то возникает вопрос — почему? Не может же хвост вертеть собакой?
В таком случае, кто хвост, а кто собака?..
***
Иногда думаешь, что нет ни счастья, ни несчастья на этой земле, а есть химизм биологических соков нашего тела и… «способ» мировоззрения. Тогда чуждые мысли, мысли-прилоги лезут в голову, одолевают. Борясь с ними, вновь выходишь на истинную дорогу.
Бездорожье для того и дано нам, чтобы мы ценили путь истины и не упускали его из-под ног.
***
Давно замечено, что в минуты скорбей, неудач, болезней становишься ближе к себе — настоящему. Отпадает все не главное, как шелуха луковая. В народе такие минуты называют «божьим посещением». И впрямь — словно прозреваешь. Важно только не утратить впоследствии этот взгляд на вещи и людей, эту внутреннюю свою оценку событий, хранить самонаблюдением, церковью. А состояние это — уходит. Особенно — похищается суетой, смотрением телевизора, который затягивает как трясина. Смотришь — и вдруг: какая дьяволиада кругом! И как далеко от этого отстоит все настоящее, творческое, сама жизнь!
Горести, болезни стягиваются вокруг всякой жизни человеческой, и коренным образом меняется сам человек, личность, и слышно тогда отчетливее, как и с какой музыкой отмыкается ларец внутренний, заветный. Как ни странно и страшно говорить об этом, а если нет движения с болью телесной или душевной, то нет и изменений личностных, корневых. Но как страшно и невыразимо горестно ломается человек от боли!
Вот почему о вере в Господа нашего Иисуса Христа и очищении по милости Его, о тех крошках, что падают со стола, надо просить молитвенно, непрестанно.
***
Человек непрерывно перерастает самого себя. Одни из страстей остаются, другие — подменяются новыми, и чем успешнее борется с этими страстями человек, тем серьезнее новые испытания. И так до гроба.
Как поверить, что эта борьба впустую?!
***
Бросив пить и курить, закодировавшись, мой друг, бессребреник, перерос в такого ростовщика, скупердяя и супернегодяя, что я узнаю его лишь по прежнему облику. Он постоянно боится подхватить простуду, заразиться, двери банка открывает с платочком в руке… Общаться с ним стало сложнее, чем с пьяным.
Каждая страсть, если она не подкреплена верой, меняет свой облик и множится корнями в душе человеческой, как пырей. Так, долгое воздержание, ведет не только к распутству, но может также напитать собою гордость, чревоугодие. Доброта к людям, если она не врожденна и не выстрадана, перерастает в ненависть, и редко — наоборот.
Какие причудливые мутации духа человеческого скрываются порой под благими помыслами. Сказано весьма точно, что «…благими помыслами устлана дорога в ад».
***
Когда одного из знаменитых древних философов спросили, как надо жить, чтобы жить правильно, тот ответил: «Живи незаметно».
…Однажды, лет тридцать назад, будучи курсантом КВЗРИУ, отправился я в Киево-Печерскую Лавру. И вот в дальних пещерах я был поражен теми условиями, которые выбрали для себя монахи-схимники, ушедшие от мира. Кельи их устроены так глубоко в земле, что не только звук, а и свет не проникал в них. Площадью они — метр на метр. Полметра в высоту. Крошечные отверстия для подачи пищи и питья, часто — лишь вода да хлеб, цепь в стене… Эта цепь добровольная — разновидность вериги.
Я был молод, смотрел, пораженный их добровольным затворничеством, и думал, как неоправданно такое бытие. Оно грозит полной слепотой, а по сырости подвальной, подземной — скорые болезни и смерть. При всем при том, каким-то чудом монахи жили долго и здраво, до девяноста лет.
Так от чего же они бежали? От жизни? Не думаю. И как прочно нужно было понять жизнь и то, на что ее меняешь, чтобы решиться на такую судьбу! Как нужно было верить в Бога! Мне кажется, такая жизнь выносима и благостна может быть только при явном присутствии Бога…
«Живи незаметно»… У тебя в этом мире есть все, чтобы стать счастливым — это касается вплотную, пожалуй, и меня грешного. Мы же и в неге и в сытости живем так, будто умерли.
Схимники невидимо и неслышно молились обо всем мире и везде присутствовали, подозреваю я, в благодати. Оттого и брань велась против них во все века — внешняя. Да и тогда, во время службы моей военной, Лавра была в таком запустении, что дивно было, как вообще сохранилась. При том, что вход для «экскурсантов» был платным, даже для солдата. А за посещение дальних пещер нужно было и доплатить еще… Потому в дальние пещеры доходила едва ли треть из посетителей — поклониться могилам наших молитвенников-пращуров.
Живи незаметно и воюй с князем мира сего.
***
Более двух тысяч лет человечество привыкает к своему сиротству и не может привыкнуть, даже выстаивая службы в церкви, даже причащаясь. Как отыскать Духа-Утешителя, оставленного нам Господом? Это и есть величайшая тайна жизни и смерти: «Дай кровь и прими Дух».
***
Безрассудно, безудержно рассыпанные по Москве и области игорные салоны. Игромания, эпидемия. И все заявления, что вот-де выведут за «кольцо» эти дикие салоны — смешны. Есть телесно заразные болезни, есть душевно заразные. Причем, даже такие великие люди, как Толстой и Достоевский, и те не могли противостоять этим «болезням». Что же говорить об обывателях, узких мещанах, попадающих в ловушки на каждом шагу.
Тут прямое лобби, и не видеть этого нельзя.
…Законы пишутся не для исполнения их теми, кто их написал. Когда-нибудь выяснится, что самые высокие фигуры — прокуроры городов и областей — были у них на кормлении.
***
Ненависть без меры умаляет нас даже и в собственных глазах.
***
Есть только две тайны по-настоящему достойные внимания: тайна жизни и тайна смерти. Обыватель боится смерти, потому что уверен, что сама личность его будет уничтожена смертью безвозвратно.
Тайны эти неразрешимы, потому что находятся в разных, несовпадающих плоскостях. И не только потому, что пока мы живы — смерти нет, а когда она придет — нас не будет, но просто потому, что многие, основная масса людей не способна воспринять этот мир как конечный. Кончается же нитка в клубке, кончается дождь — у всего есть начало и конец. «Вечный источник воды живой» невозможно представить. Но есть и иные, совершенно простые натуры, которые, живя в этой жизни, никогда не познают смерти… по той тупости своей, что недалека от мудрости — именно потому, что они примитивны несказанно. Внешне это выражено как природное юродство, органическое. Они не умрут просто по той причине, что не вмещают и не способны вместить всего трагизма своего конца.
Не те объемы…
***
Сегодня почти со слезами на глазах просматривал старые фотографии. Попадались и свои, детские. На них я в костюмчике, совершенно бел волосом. Лицо чистое, детское. Но почему же, откуда берется такая тоска и жалость по ушедшему детству? Что, разве тогда я был счастлив? Не знаю.
Так, наверное, и по смерти человека, освободившаяся душа трогает тело, плачет горькими, чистыми, безутешными слезами, не зная толком, о чем она плачет… Ни о чем…
«Что пройдет, то будет мило», — сказал поэт. Но есть в этом что-то и кроме этой простой формулы, легкой фразеологической фигуры. Некая тайна. Тоска по Богу, которого мы не замечаем при жизни, торопясь, живя на бегу, но Который тайно или явно входит с каждым из нас в эту временную жизнь и отдаляется от нас нашими грехами. Отдаляется, наконец, так, что глядя на детское фото, легко и не стыдно прослезиться.
Тело — лишь некий снимок, слепок с нашей души. Душа приходит в мир с оттиском Лика Божьего. Мягкая глина не держит оттиск, и он смывается. Смытая вода кажется нам… золотой.
