1.
Мокрый снег косо падает в прошлое и ложится на шапку молодого человека, на поднятый воротник его пальто. Теперь мне с трудом удается отождествить себя с этим человеком, но по каким-то интимным признакам (вроде вкуса во рту или бурчания в животе) это, конечно, я. Еще один связующий признак - не проходящая обеспокоенность. Черта характера. В ту пору меня беспокоило, стану ли я признанным поэтом.
"А тебе и дела даже нет, что в далеком имени Россия я известный, признанный поэт". В дымке этих есенинских строк стремление сочинителя к славе виделось само собой разумеющимся. Безвестность воспринималась как жизненный крах. Спустя десятилетия я нахожу себя в широтах, где под зноем, давящим с неба, само понятие славы ссохлось, утратило значимость. Впрочем, не в широтах дело.
Стремление к славе особенно остро для определенных натур. Однажды это стало для меня очевидным. Я в роли лектора оказался в общей гастрольной "связке" с чрезвычайно популярным (и любимым мной) актером и кинорежиссером. Оба мы соблазнились неким приработком, который обеспечивало гастролерам достопамятное общество "Знание". Я отчитал свое, и вот его выход на сцену. Восторженно принятый, он сделал несколько пробных «ходов» в своей партии, вслушиваясь в реакцию. Видимо, реакция, отдача показалась ему недостаточно бурной, и тогда… Он вдруг съехал на уровень массовика-затейника с ужимками и площадными шуточками, беспроигрышно гарантирующими смех и аплодисменты. Я не поверил своим глазами и ушам. И отчетливо понял: жидкие аплодисменты для людей этого склада - все равно, что сорванная кислородная маска для летчика в стратосфере. Надо их понимать, даже если сам устроен иначе.
Но под снегом, падавшим на ушанку из искусственного меха, голова была еще другой. Она кружилась: меня, наконец, заметили. Кто-то познакомил со знаменитым поэтом, моим ровесником. Тот уже поил меня коньяком, и не где-нибудь - в ресторане Центрального дома литераторов (ЦДЛ). И читал с тетрадного листка мои стихи кому-то третьему, нахваливая их за «энергию слова». Потом повез меня к себе домой - туда должны были подвалить еще какие-то поэты. Словом, началась, казалось мне, «настоящая жизнь».
В голове гудело светловское: "Я хочу подышать возле теплого тела искусства, я в квартиру таланта хочу, как хозяин войти". В квартире таланта мне запомнился фотопортрет Пастернака на стене (если память не изменяет, с именной надписью). Под портретом к обоям был приколот магазинный бумажный пакетик с обозначением содержимого - высушенного ароматического растения "пастернак". Мой хозяин взглянул на меня испытующе. Сделал ли я соответствующую мину, чтобы не замутить складывающуюся дружбу? Должно быть, сделал. Понятно: талант борется за видное место и не позволяет себе прогнуться под авторитетом классика. И пусть все это видят!.. Был он рослым и подвижным; сочетание курносости и выступающего подбородка делало его лицо как бы чуть вогнутым, и оно запоминалось, не будучи, вообще говоря, красивым. Вероятно, он каждую секунду подсознательно чувствовал овевающую его славу, и она, казалось, уменьшала сопротивляемость самого воздуха вокруг него, что придавало его движениям особую легкость, а порой и элегантность.
Могла ли и впрямь сложиться дружба? Мне явно предложили роль одного из оруженосцев герцога (в дальнейшем я так и буду его называть, обходясь без фамилии). И тогда меня это, по правде сказать, устраивало: я был искренне влюблен в его стихи. Другое дело, что такая роль потребовала участия в определенных акциях.
Вспоминаю, как в одной из аудиторий ЦДЛ при читке некой поэтессой своих стихов, я оказался в группе молодежи, мешавшей ее выступлению. То были адепты герцога. Поэтесса мне не нравилась (и до сих пор раздражает дамским прекраснодушием), но я увидел слезы в ее глазах. Ее преднамеренно оскорбили. То была "политика": кому верховодить в литературных кругах, а кому знать свой шесток. Я постеснялся наподобие других топать ногами и отпускать язвительные реплики. Однако, принимая во внимание далеко идущие интересы герцога, я и не подумал призвать соседей к порядку… Стыдно стало потом.
Впрочем, я решил в тот вечер, что отныне не участвую ни в чем подобном. Мое неучастие было замечено. И не пошло нашим отношениям на пользу: они начали разваливаться - особенно после эпизода, который мне сегодня хочется описать.
2.
Герцог в очередной раз триумфально выступил в большом зале ЦДЛ. После этого, отбившись от толпы поклонниц и поклонников, он позвал меня посидеть в ресторане (вообразите мою гордость в связи с такой честью, оказанной не кому-нибудь, а мне!). Нам нашлись места за столиком, за которым уже сидела супружеская пара. Оказалось, известные переводчики; герцог представил им меня "поэтом с большим будущим" и сделал заказ подскочившему официанту.
Супруги сияли от выпавшего им счастья - быть сотрапезниками и собеседниками знаменитости. Лысоватый, лет на пятнадцать старше жены, муж сразу принялся говорить о том, какие великие поэты России счастливо и уникальным образом соединились в творчестве и в личности герцога. Прыгая глазами под толстыми стеклами очков, он излагал свои суждения дельно и аргументировано - его стоило послушать. Миловидная жена, не отводя взгляда от триумфатора, вовремя подавала собственные реплики, изящные, отточенные и не лишенные иронии, которую можно было отнести то ли к предмету обсуждения, то ли к энтузиазму разговорившегося мужа. Ее глаза показались мне изумрудными, щеки раскраснелись. Фразеология обоих свидетельствовала об основательном знакомстве с иностранными языками, без которых (цитирую Гете), невозможно познать собственный. Герцог откликался с достоинством и юмором. То был довольно привлекательный литературный трёп - из тех, что заслуживают записи на магнитофон, а может, и радиотрансляции.
Трудно понять, что на герцога нашло. Допускаю: уровень филологической культуры собеседников некоторым образом уязвил его, столь привычного утверждать свое превосходство над другими. Предполагаю: ироническая неоднозначность суждений привлекательной и умной женщины задела в нем какую-то тайную струнку. А еще, задним числом, думаю вот что: есть тайные знаки, посылаемые от женщины к мужчине и обратно. Наконец, не исключаю, что некоторую роль сыграло и мое присутствие: оруженосец должен видеть, сколь победителен его патрон. Словом, на глазах у мужа началось заигрывание поэта с женой. С каждой новой рюмкой оно становилось все более открытым.
Дама была ошеломлена тем, как быстро ее инстинктивный эротизм, сопутствующий, вообще, всякому обожанию, выплеснулся из сферы фантазий в самую, что ни на есть, реальность. Вначале она с виноватой улыбкой оборачивалась на мужа: пойми мол, ситуация непроста, приходится подыгрывать большому ребенку. Потом выпила на брудершафт с поэтом и осталась рядом с ним на месте, которое я почему-то уступил для их брудершафта. Герцог все ближе наклонялся к ее уху и положил руку ей на бедро. Испытывая неловкость, я затеял с мужем какой-то разговор о трудностях перевода поэзии; он отвечал, как автомат, и старался не глядеть на воркующих голубков. Они явно заигрались - и вдруг игра кончилась.
Жена что-то весело сказала мужу - кажется, по-немецки; в следующий момент я понял - было сказано: "Мы уходим". Они сделали нам ручкой и, чуть пошатываясь, удалились. Есть миниатюра, кажется, у Генриха Сапгира: "Уйдем? - Уйдем. Когда? - Сейчас. Разговор глаз". Не то чтоб ситуация во вкусе Катулла смутила меня. Только вот при муже…
Веселость ее прощания я расшифровал так. Люди они просвещенные, сильно привязанные друг к другу, ничего от партнера не скрывающие, - в том числе склонность к изменам. Видимо, примирившиеся с взаимной неверностью – всего лишь сексуальной. В конце концов, каждый нуждается в ярких жизненных впечатлениях, и это скорее украшает сложившееся партнерство. Возможно, ее посыл мужу содержал даже большее: "Дорогой, порадуйся за меня, я пошла полетать птичкой". Беспечная мина супруга, публично украсившегося рогами, вроде бы подтверждала мое толкование происходящего. Но его глаза за очками налились болью. Он бодро добавил коньяку в мою и свою рюмку. Улыбнулся. Выпил, крякнул и произнес, разводя руками:
- Ну, кто бы мог отказать, когда такой большой поэт хочет.
Вскоре я положил на стол какую-то купюру - нашу долю в пиршестве - и объяснил, что мне завтра рано вставать. Работа.
Сегодня спрашиваю себя: правильно ли поступил, бросив раненого на поле боя? Ну, пожалуй, не бросил бы, не вызови у меня тошноту укоренённое холуйство этого человека. Заодно я тогда понял, что стать большим поэтом дано не каждому. "Энергией слова" здесь не обойтись.
При следующей встрече с герцогом я и не заикнулся о ресторанном эпизоде. Глупо выглядеть моралистом, когда имеешь дело с таким дарованием. Однако ж, оказалось, что тем самым, не угодил я патрону. Он, определенно, ждал от меня восхищения, а то и вопроса: "И как она в постели?" Я его разочаровал. Разочаровал и себя, поняв, что задать подобный вопрос решительно неспособен. "Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак" (Маяковский). Это, как выяснилось, не про меня.
Он позвонил через некоторое время, чтобы сообщить об очередной сходке единомышленников в ЦДЛ. Дальше телефонный разговор зашел, как водится, о поэтах, о новых стихах, публикациях. И тут я выложил ему, что, мол, побывал на выступлении поэтессыN.N. и нахожу ее, пусть несколько экзальтированной, но потрясающе одаренной. "Ладно, пока" - он положил трубку.
Появившись в назначенный вечер в ЦДЛ, я увидел его и направился к нему.
Он прошел мимо меня, игнорируя нормативное рукопожатие.
Мне потребовалось время, чтобы догадаться - почему. Догадался. Следует понимать, кто у нас одарен "потрясающе", а кто - более или менее.
Эта пощечина до сих пор горит на моем лице. Но я ее заслужил. Холуйствовать - так уж до конца, как тот рогоносец в ресторане. Талант герцога заворожил меня, как завораживал миллионы людей вокруг. Но ведь, помимо этого, с его "подачи" мною могли бы заинтересоваться в толстых журналах… Чего не отдашь за славу! Я же я не отдал, в общем-то, какой-то чепухи - лишней пары реверансов. А ему они требовались. Требовались, несмотря на то, что он и впрямь был "притчей на устах у всех". Такая, значит, зависимость… Можно ли подсесть на славу, как на кокаин?
3.
Подставляя лицо под вентилятор в сегодняшнем зное, я пытаюсь воспроизвести свои мысли того времени. Все к лучшему, уверял я себя. Парой реверансов дело не ограничится: дальше накланяешься так, что с какого-то момента не разогнуться. А как только разогнешься, так сразу и предашь кого-нибудь. Да еще и повеселишься над унижением тех, кого предал. Сочинительские способности решают не все. Большой талант, внушал я себе, предполагает не только конкурентоспособность, но и предшествующую ей, так сказать, конкурентопотребность, боевитость. Кто не боец, - кропай себе в стол. Да. Это мне подходило больше. Это даже составляло для меня что-то вроде кредо. Выраженное, например, здесь:
СТИХИ О СТИХАХ
Лучшему другу не объяснить.
Стихи это запах белья с мороза, и раскалённого утюга,
а не сноровка прачки.
Стих для меня - это вдох.
Но, как известно, подайте выдох!
В пятнадцать лет я пользовался известностью.
Приятель-боксёр сказал: "Да-а-а.
Мог бы я так сочинять стихи,
на фиг бы мне заниматься боксом?"
И заказал душевное - для его девчонки. За это
взялся надраить морду всем, на кого укажу.
На одного я и впрямь указал… Поэтишка сраный.
В сторону выдыхай! В носовой платок!
Душевное - это легко.
Это обменивается на зуботычины.
1973
Как-то в российской глубинке собеседник сказал мне: «У меня брат в Москве. Поэтом работает». До чего же поражал нас в ту пору ярко одаренный человек, который не «работал» поэтом, а действительно был им! С ним возобновился в культуре не марширующий, а свободно бредущий лирический герой, любящий просто жить, а не только служить отечеству. Фрондёр по складу, он завоевал популярность, выскакивая, как мотоциклист, на наклонную стену, с которой легко сорваться и свернуть шею. Но лиризм его ранних стихов и новизна его поэтики - это основательнее и долговечнее, чем популярность. Это то, что остаётся в словесности. Неоднозначные поступки поэта, перипетии его борьбы за славу и его, так сказать, шалости - останутся в сфере курьезов. Мало ли было выходок у поэтов, известных и безвестных.
Странно, что, спустя десятилетия, былой кумир миллионов позволяет себе публиковать на удивление слабые стихи, рифмованные рассуждения… Неужели некогда завоеванная популярность кажется ему пожизненной «гарантией качества» сочиняемого? Это, впрочем, случилось не с ним одним. У славы есть свои побочные явления.
Мне же порой так хочется вернуться под мокрый снег, в молодость, пусть и не принесшую счастья, но столь родственную его ранней лирике, «меченую» ею, как изотопами.
Напечатно: в журнале "Семь искусств" № 2(71) февраль 2016
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2016/Nomer2/Dobrovich1.php
