(Продолжение. Начало в №1/2016)
Недельный раздел Хайей Сара.
“И взял раб десять верблюдов из верблюдов господина своего, и пошел. И в руках его было всякое добро господина его. И встал, и пошел в Арам-Наараим, в город Нахора. (11) И расположил верблюдов вне города, у колодца с водой под вечер, ко времени выхода черпальщиц. (12) И сказал: Г-споди, Б-же господина моего Авраама! Доставь мне случай сей день и сделай милость с господином моим, Авраамом. (13) Вот, я стою у источника воды, и дочери жителей города выходят черпать воду. (14) Пусть же девица, которой я скажу: "наклони кувшин твой, и я напьюсь", и она скажет: "пей, я и верблюдов твоих напою", ее определил Ты рабу Твоему Ицхаку; и посему узнаю я, что Ты сделал милость господину моему. (15) И было, прежде чем он кончил говорить, и вот, выходит Ривка, которая родилась от Бытуэйла, сына Милки, жены Нахора, брата Авраама, и кувшин ее на плече ее. (16) А девица очень хороша видом, дева, которой не познал мужчина. И сошла она к источнику, и наполнила кувшин свой, и взошла. (17) И побежал раб навстречу ей, и сказал: дай мне испить немного воды из кувшина твоего. (18) И она сказала: пей, господин мой. И поспешно спустила кувшин свой на руку свою, и напоила его. (19) И напоив его, она сказала: и для верблюдов твоих начерпаю, пока не напьются вдоволь. (20) И она поспешила, и опорожнила кувшин свой в поило, и побежала опять к колодцу зачерпнуть, и начерпала для всех верблюдов его” (Брейшит, 24:10-20).
«Так, например, он не раз рассказывал Иосифу историю о том, как он, Элиезер, сватал Ицхаку в Месопотамии у родственников Авраама Ревекку, дочь Вафуила и сестру Лавана, причем рассказывал с мельчайшими подробностями, такими, как бубенцы в виде маленьких лун и полумесяцев на шеях его десяти дромадеров или точная цена в шекелях всех носовых серег, запястий, нарядов и пряностей, отданных в выкуп за деву Ревекку и в приданое ей, рассказывал как случай из своей жизни, как собственную историю, не уставая расписывать ту очаровательную кротость Ревекки, с какой она у колодца перед Нахоровым городом опустила в тот вечер кувшин свой с головы на руку и напоила его, жаждущего раба, назвав его – и это он особенно ставил в заслугу ей – «господин мой»; ту стыдливую скромность, с какой она при виде Исаака, который вышел в поле поплакать о своей недавно умершей матери, спрыгнула с верблюда и закуталась покрывалом. Иосиф слушал это с удовольствием, не ослаблявшимся никакими недоумениями по поводу грамматической формы рассказа Элиезера, ничуть не смущаясь тем, что «я» старика не имело достаточно четких границ, а было как бы открыто сзади, сливалось с прошлым, лежавшим за пределами его индивидуальности, и вбирало в себя переживания, вспоминать и воссоздавать которые следовало бы, собственно, если смотреть на вещи при солнечном свете, в форме третьего лица, а не первого. Но что значит «собственно»? Разве человеческое «я» – это вообще нечто замкнутое, строго очерченное, не выходящее из четких границ плоти и времени? Разве многие элементы этого «я» не принадлежат миру, который ему предшествовал и находится вне его, разве констатация, что тот-то и тот-то есть он самый и больше никто, не представляет собой допущенья, сделанного лишь для удобства и для порядка и умышленно пренебрегающего всеми переходами, которые связывают индивидуальное сознание с всеобщим? В конце концов идея индивидуальности находится в том же ряду понятий, что идея единства, целостности, совокупности, общности, и различие между сознаньем вообще и индивидуальным сознаньем далеко не всегда занимало умы в такой большой мере, как в том «сегодня», которое мы покинули, чтобы повести рассказ о другом «сегодня», чья манера выражаться давала верную картину его представлений, если понятия «личность» и «индивидуальность» оно обозначало лишь такими точными словами, как «религия» и «верование».(Томас Манн Иосиф и его братья Москва 2000 стр. 101-102).
Томас Манн с удивительной психологической достоверностью и последовательностью предлагает читателю реконструкцию душевного мира Элиезера, человека глубокой древности, настолько глубокой, что мы сегодня уже не рискуем привязывать это имя (точнее, этот эпоним) к каким-то конкретным датам. Рассуждая об Элиезере, мы находимся на той протоисторической стадии, когда сама по себе идея точной датировки людей и событий отсутствовала в человеческом сознании, поскольку отсутствовало рефлективное осмысление собственной личности как уникальной, исключительной, пришедшей в этот мир единожды, чтобы, с одной стороны, наполнить его особым отсветом своей уникальности, сделать его чуточку иным, непохожим на то, чем он был бы без меня, и, с другой стороны, вместить, вобрать его в себя, во всём его бесконечном разнообразии и богатстве, создать свою собственную, уникальную модель мироздания, которая обречена уйти и исчезнуть без остатка в тот самый миг, когда я сам уйду из этого Мира. Понятие уникальности, неповторимости человеческого Я это результат бесконечно долгого развития и совершенствования человеческой психики, это венец бесконечных изменений и усложнений человеческой культуры. Т. Манн справедливо отмечает противоречивый, диалектический характер этого развития. И сегодня, в эпоху постмодерна, наше Я это некий экстракт, некая концентрация всех предшествующих этапов и стадий той культуры, которая нас окружает, как вода рыбу, как воздух птицу, и которую мы воспринимаем, сначала как «несмышлёныши», т. е. неосознанно, интуитивно, непосредственно и безоговорочно от родителей, а потом всё более осознанно, опосредовано, и, соответственно, критично и с оговорками, на разных стадиях воспитания и образования.
И всё же, тот фазис эволюции, когда человек одолел один из самых крутых подъёмов на своём пути и научился чётко отграничивать своё уникальное Я от рода, племени или семейства, стал одним из главных водоразделов между предысторией человечества и собственно Историей. Не будет преувеличением сказать, что История началась именно тогда, когда трагическая уникальность и неповторимость человеческого Я вышла из тени и лунного полумрака подсознательных предчувствий и наполнилось яркостью и мощью «солнечного», дневного человеческого сознания и переживания. Именно в этот момент История начала вытеснять Миф в качестве базисной модели человеческого сознания. Разумеется, только «начала», ибо как справедливо указывает Т. Манн, «религия» лунной древности никуда не исчезла и в нашем солнечном сегодня, она так же властно предъявляет свои требования нашему уникальному Я и столь же бесцеремонно стремится поглотить и растворить его. Сегодня эта «религия» или «вера» зачатую предстаёт перед нами в облдичае секулярной квазирелигии, светской идеологии «Всепобеждающего учения», но, так или иначе, борьба за суверенитет человеческого Я далека от завершения.
Та эпоха, когда человек ясно отграничил Я от рода, свою индивидуальную волю от особой социокультурной функции, от той «Персоны», которую властно навязывал ему род, точнее, его место внутри рода, его происхождение, гендерные, возрастные, статусные, «кастовые» параметры, не только приблизила нас к замене - переходу от Мифа к Истории.. Именно на этом этапе был сделан гигантский шаг к разграничению между Природой и Историей, между духовным и телесным, между естественным и Мистическим, между имманентной логикой индивидуального мышления и вековечными «секулярными» моделями мышления, специфичными некоторой касте, некоторому роду, полу, возрасту, ролевому статусу..
Когда же это произошло? Наиболее убедительный и научно обоснованный ответ на этот вопрос дал великий немецкий философ Карл Ясперс в своём известном труде «Истоки истории и её цель». Он выделяет несколько качественно различных стадий человеческой истории. Первой такой стадией являются Великие Цивилизации Древности. На этом этапе превалирует та модель сознания, которую Томас Манн назвал «лунной мечтательностью»: Я не отделяет себя от эпонима, Природу от Истории, телесное от духовного. На смену ей приходит Осевое Время (800-200 до н.э). “По сравнению с ясной человеческой сущностью осевого времени предшествующие ему древние культуры как бы скрыты под некоей своеобразной пеленой, будто человек того времени еще не достиг подлинного самосознания” (Карл Яперс Смысл и назначение истории Москва 1990. стр. 37). На смену «лунной мечтательности» приходит «дневная ясность», Индивидуальное Я осознаёт и духовно сублимирует свою уникальность. На смену неизменному, плавному и безразличному покою вечного Мифа приходит величайшее озарение Трансцендентного Б-га, и его оборотная сторона: острое ощущение трагизма и зыбкости человеческого существования. «Новое, возникшее в эту эпоху \...\ сводится к тому, что человек осознает бытие в целом, самого себя и свои границы. Перед ним открывается ужас мира и собственная беспомощность. Стоя над пропастью, он ставит радикальные вопросы, требует освобождения и спасения. Осознавая свои границы, он ставит перед собой высшие цели, познает абсолютность в глубинах самосознания и в ясности трансцендентного мира» (Карл Яперс Смысл и назначение истории Москва 1990. стр. 33).
К. Ясперс умер лет на двадцать раньше, чем в публичный дискурс вошло словечко «постмодерн», которым, по сути, мы обозначает отказ от всех тех достижений Осевого Времени, которые служили почти три тысячи лет твёрдым фундаментом и «золотым обеспечением» «солнечной ясности» и когнитивно-ценностной уверенности индивидуального человеческого Я. В своё время одним из самых заметных и легко узнаваемых отличий Осевого времени от Древних Цивилизаций стало понятие понятия индивидуального авторства того или иного текста. В Древних Цивилизациях этого понятия ещё нет. Текст «рассказывает сам сетя» (пользуясь метким выражением Т. Манна). В любом тексте Осевого Времени индивидуальное авторство неизменно присутствует и всячески подчёркивается. Самой заметной и легко узнаваемой особенностью литературы Постмодерна стала именно дискредитация и профанация идеи индивидуального авторства. «Чего писать то, всё уже написано». Ценность любого литературного текста определяется именно густотой замеса парафраз, ассоциаций, буквальных и пародийных цитат, пересказов, деконструкций. Стремление растворить, обезличить своё индивидуальное авторское Я становится непременным атрибутом литературного творчества, да и не только литературного.
Сам К. Ясперс не раз высказывал, очень осторожно и с оговорками, идею о том, что наша эпоха могла бы стать новым Осевым Временем. Немецкий философ говорил именно о возможности, о потенциале, никак не предрешая вопроса, реализуется ли этот потенциал. К сожалению, пока что основные тенденции общественной и духовной жизни уводят нас куда-то в полумрак «несостоявшейся Истории», в сомнительную «лунную мечтательность» всеобъемлющего релятивизма, когда любому Да неизбежно сопутствует «Однако», а к любому, даже самоочевидному Нет прилагается «но, всё же....». Территория «солнечной ясности» и в общественных отношениях, и в культуре сжимается, как шагреневая кожа, у нас на глазах. Обратима ли эта тенденция? Возможен ли после всех падений, как нравственных, так и онтологических, новый взлёт Осевого Времени?
В известном смысле история Иосифа может служить ответом на этот вопрос.
Недельный раздел Толдот.
“А вот родословная Ицхака, сына Авраама. Авраам родил Ицхака. (20) И Ицхак был сорока лет, когда он взял Ривку, дочь Бытуэйла Арамейца из Паддан-Арама, сестру Лавана Арамейца, себе в жену. (21) И молился Ицхак Г-споду о жене своей, потому что она была бездетна; и Г-сподь выполнил просьбу его, и зачала Ривка, жена его. (22) И толкались сыновья в утробе ее, и она сказала: если так, то зачем же я?И пошла вопросить Г-спода. (23) И сказал Г-сподь ей: два народа во чреве твоем, и два народа из утробы твоей разойдутся; и народ народа сильнее будет, и больший будет служить младшему. (24) И настало время ей родить: и вот, близнецы во чреве ее. (25) И вышел первый: красный, весь как плащ волосатый; и нарекли ему имя Эйсав. (26) А потом вышел брат его, держась рукою за пяту Эйсава; и наречено ему имя Яаков. Ицхак же был шестидесяти лет при рождении их. (27) И отроки выросли, и стал Эйсав человеком, сведущим в звероловстве, человеком поля; а Яаков – человеком кротким, живущим в шатрах. (28) И Ицхак любил Эйсава, потому что дичь его была ему по вкусу; а Ривка любила Яакова” (Брейшит, 25:19-28).
«Исааку мешал «маленький» миф, ему мешало фактическое Исавово первородство, которое тогда, при не решенном еще вопросе о призванном избраннике, было существенным доводом в пользу Исава \...\ Ибо чем больше мальчики созревали, тем явственнее вырисовывались черты «большого» мифа, внутри которого «маленький», вопреки всей принципиальной приверженности отца к старшему сыну, становился все более неестественным и несостоятельным; тем яснее становилось, кто они были, по чьим стопам шли, на какие истории опирались, – Красный и Гладкий, Ловчий и Домосед, – как же мог Исаак, который и сам противостоял своему брату, дикому ослу Измаилу, Исаак, который и сам был не Каином, а Авелем, не Хамом, а Симом, не Сетом, а Усиром, не Измаилом, а Ицхаком, истинным сыном, – как же мог он, оставаясь зрячим, хранить верность общему мненью, будто он предпочитает Исава?» (Томас Манн Иосиф и его братья Москва 2000 стр. 169).
Что же это за два мифа, о которых говорит Т. Манн? «малый миф» - это та суровая реальность, с которой мы сталкиваемся на каждом шагу. В «малом мифе» Красный всегда побеждает Гладкого, Ловчий легко одолевает Домоседа, Ишмаэль наследует Аврааму, Каин безнаказанно убивает Авеля и становится продолжением Первочеловека Адама, Хам позорит безнаказанно своего отца, а убитый Сетом Усир никогда не воскресает, уступив Сету раз навсегда и престол, и жизненную силу. «Малый миф» это закон естественного отбора, когда сильный всегда побеждает (а часто и поедает) слабого, «Против лома нет приёма» и т. д. В сфере Природы наиболее полным и зримым выражением «Малого мифа» являются законы эволюции, открытые и сформулированные Ч. Дарвином. В сфере человеческого общества «малый миф» наиболее явно проявляется в классовой борьбе и в господстве сильных, умудрённых, богатых над слабыми, наивными, бедными. Можно сказать, что «малый миф» это торжество Природы, в самом широком смысле слова, и законов природы, как внешнего окружения человека, и природных, естественных, биологических сил и инстинктов в самом человеческом бытии. Наиболее концентрированным выражением «малого мифа» является Закон Первородства, который отдаёт Каину неоспоримое преимущество перед Авелем, Ишмаэлю перед Ицхаком, Эсаву перед Яаковом. В «Малом мифе» младший всегда служит большему, ибо это закон природы. В иврите имеется очень точное и глубокое собирательное выражение для «малого мифа» בכורה, это слово отнюдь не сводится к своему буквальному русскому переводу «первенство», оно означает именно силу и мощь природного, физического, явленного. «Малый миф» всегда линеен. У него есть чёткое начало и чёткий финал на оси времени, поэтому символом «малого мифа» можно считать прямую, и, в частности, вытянутую в приветствии от плеча вверх руку, или вытянутую в парадном марше ногу, символический цвет «малого мифа» - красный, символическое число - Семёрка
Что же такое «большой миф»? Это то, что на иврите называется בחירה, Б-гоизбранность, как нечто противоположное биологическому Первенству. В «большом мифе» Гладкий ведёт свою нескончаемую борьбу против Красного, начатую ещё в утробе матери, сцепившись с ним в вечной схватке, и побеждает. Ицхак наследует Аврааму а Яаков — Ицхаку. Усир воскресает и отбирает престол у Сета. «Большой миф» - это те сферы природы, которые не могут быть до конца описаны ни законами эволюции, ни, вообще, детерминистическими и позитивистскими законами (так, в принципе нельзя создать Общую Теорию Поля в рамках позитивистской науки). В человеческом обществе «большой миф» это торжество слабых, наивных, бедных над сильными, умудрёнными и богатыми. «Большой миф» это торжество Человека над своим естественным окружением и над естественным, биологическим, природным внутри себя. «Большой миф» - это торжество Сверхъестественного над Естественным, Сверхприродного над Природным. В «большом мифе» «больший будет служить младшему» (Брейшит, 25:24), ибо это противно законам природы. Символическим числом «большого мифа» является восьмёрка (иногда — горизонтальная), символическим цветом — белый (иногда в сочетании с полуденными оттенками неба — серым и голубым). И есть ещё одно огромное различие между «малым» и «большим» мифом: «большой миф» диалектичен, он вечно повторяет и возобновляет себя, у него нет, да и не может быть однозначного завершения на оси времени, поэтому зримым символом его является сфера... «У прямой нет тайны. Тайна заключена в сфере. А сфера предполагает дополнение и соответствие, она представляет собой единство двух половин, она складывается из верхнего и нижнего, из небесного и земного полушарий, которые составляют целое таким образом, что все, что есть наверху, есть и внизу, а все, что происходит на земле, повторяется на небе и небесное вновь обретает себя в земном. Это взаимосоответствие двух половин, образующих вместе целое и сливающихся в округлость шара, равнозначно их взаимозамене, то есть вращению. Шар катится: такова природа шара. Верх становится низом, а низ верхом, если при таких условиях можно во всех случаях говорить о верхе и низе. Небесное и земное не только узнают себя друг в друге, – в силу сферического вращенья небесное превращается в земное, а земное в небесное, а из этого явствует, из этого следует та истина, что боги могут становиться людьми, а люди снова богами» (Томас МаннИосиф и его братья Москва 2000 стр. 160).
В чём же проявляется эта сферичность «большого мифа»? Во-первых, в том, что «небесное» и «земное», историческое и метаисторическое диалектически связаны. Сквозь случившееся в реальной жизни постоянно мерцает и просвечивает мистическая, Б-жественная подоплёка, расшифровка и смыл странных, иногда необъяснимых на уровне «простого смысла» событий человеческой жизни. Во-вторых, реальные отношения двух людей предстают как частный случай вечного повторения взаимоотношений двух ролевых Персон, за которыми, в свою очередь, просматриваются отношения между двумя народами, а отношения между реальными историческими народами наполняются смыслом как отношения двух метаисторических Сверхнародов, вновь и вновь обретающих географическую, лингвистическую и культурную контрастность на разных витках истории. В-третьих, борьба между Красным и Гладким, между природно-первичным и Б-жественно избранным, никогда не может закончиться в «большом мифе» однозначной, окончательной победой одного из двух начал. Эти два начала постоянно меняются местами, как в смысле ролевой функции, так и в смысле владычество-подчинение. Они не могут существовать друг без друга, как Северный и Южный полюс магнита, как положительное и отрицательное электричество. Именно поэтому наилучшим их зрительным образом являются обнявшиеся в материнской утробе близнецы, или символ Инь-Янь. «В том и состоит часть сферической тайны, что благодаря вращению шара цельность и однообразие характера уживаются с изменением характерной роли. Ты Тифон, покуда притязаешь на престол, вынашивая убийство; но после убийства ты царь, ты само величие успеха, а тифоновские шаблон и роль достаются другому». (Томас Манн Иосиф и его братья Москва 2000 стр. 162).
Но об этом же говорит и известный мидраш. Как известно, в свитке Торы слова пишутся без огласовок. Мы привычно переводим на русский (и другие языки) как «больший будет служить младшему» (Брейшит, 25:24) следующие слова ורב יעבד צעיר. Но, при желании, их можно прочитать и с другой огласовкой. כי הרוח הקודש שהשיב לה ורב יעבוד צעיר אמר יעבוד חסר וא''ו כתוב כ''כ ודרשינן בבראשית רבה פ' ס''ג אמר רב הונה באם יזכה יעבוד, ואם לא ייעבד ע'' כ והיינו, באם יזכה הצעיר אז יעבוד הרב לצעיר,ובאם לא יזכהאז הצעיר יעבוד להרב (דרך אבות, דרש שבע עשר) «И ответил ей Святой Дух: больший будет служить младшему. Сказано יעבוד в сокращённом написании, без вав. Отсюда мы учим в Брейшит Раба, гл. 53, Если удостоится, то будет служить, а если не удостоится, то поработит. т. е. Если младший удостоится, то старший будет служить младшему, а если не удостоится, то младший будет служить старшему» (Пути Отцов, Драш 17). однозначного и окончательного решения в этом «давнем споре» нет, и не стоит об этом забывать.
Недельный раздел Вайеце.
Но увидал Г-сподь, что Лэя нелюбима и отверз утробу ее, а Рахэйль была бездетна. И Лэя зачала, и родила сына, и нарекла ему имя Рыувэйн, потому что сказала: так как Г-сподь призрел на мое горе, то теперь будет любить меня муж мой.\...\ И увидела Рахэйль, что она не родила Яакову, и позавидовала Рахэйль сестре своей, и сказала Яакову: дай мне детей; а если нет, я умираю. И возгорелся гнев Яакова на Рахэйль, и он сказал: разве я на месте Б-га, лишившего тебя плода чрева? (Брейшит, 29:31-32, 30:1-2)
«Суть в том, что решение бога было направлено не против или не в первую очередь против Рахили и не было принято ради Лии, а являлось назидательным наказаньем самому Иакову, которому этим путем указывалось, что изнеженность, прихотливость и самовлюбленность его чувства, высокомерие, с каким он лелеял его и обнаруживал, не пользовались одобреньем элохима – хотя эта избирательность и необузданная пристрастность, эта гордость чувства, не считающаяся ни с чьим мненьем и жаждущая всеобщего благоговейного признания, могла сослаться на более высокий образец и фактически была земным подражаньем ему. Хотя? Нет, как раз потому, что Иаковлева самоупоенность чувства была подражаньем, она и была наказана. Кто берется говорить о таких вещах, должен выбирать выраженья; но и после боязливой проверки предстоящего слова не остается сомненья в том, что первопричиной разбираемого нами распоряженья была ревность бога, который, унижая самоупоенное чувство Иакова, показывал, что упоение собственным чувством является его, господа, привилегией» (Томас Манн Иосиф и его братья Москва 2000 стр. 274)
Итак, Т. Манн даёт в высшей степени убедительное объяснение бесплодности Рахели: Б-г, просто-напросто приревновал Яакова к Рахели, и решил, обрекая её на бесплодие, таким образом Яакова наказать. Но Почтенный автор в какой-то момент упустил из виду всё то, что он сам, с такой философской велеречивостью и религиозной убедительностью говорил о двух мифах, «малом» и «большом». Предложенное им объяснение абсолютно верно в парадигме «малого» мифа. В «малом» мифе Рахель вообще не рожает, рожают только Леа и служанки. И в результате у Яакова только десять детей, И вместо двенадцати колен Израиля мы имеем только десять. Кстати, десять — это, как и семь, типологическое число малого мифа, символизирующее природное начало, естественный, «первозданный» ход вещей. В «малом» мифе торжество Леи ничем не омрачено, ибо Рахель остаётся бесплодной. Точно также, как ничем не омрачено торжество Агари, ибо бесплодной остаётся Сара. Точно также, как ничем не омрачено торжество Пенины, ибо Ханна остаётся бесплодной. В парадигме «малого» мифа бесплодность Ханны это тоже «наказание» Элькана, который недвусмысленно Ханну предпочитает. «Малый» миф — это ничем не омрачённое торжество природного начала, בכורה. «Малый» миф имеет точное начало и точный конец. Он начинается в ту брачную ночь «малого» обмана, когда Яаков входит впервые к Лее, принимая её за Рахель, и заканчивается в момент рождения десятого сына. Оставаясь в пределах «малого» мифа, мы всегда точно понимаем, что и зачем делают люди. Более того, с известными оговорками, мы понимаем, что и зачем делает Б-г.
Однако потому он и называется «малым», что входит как органичная компонента в состав «большого» мифа, этой вечно обращающейся сферы, которая не имеет однозначного начала и однозначного конца. Это торжество сверхприродного, Сверх-естественного начала בחירה, которое вмещает, вбирает в себя природное, естественное, опирается на него, глубоко укореняется в нём, чтобы в какой-то, поистине Б-жественный миг, прорвать его пелены, превозмочь его вечную природную детерминированность, явить миру чистое, беспримесное Чудо,נס גלוי. В «большом мифе» у Яакова не десять, а двенадцать детей, в Израиле двенадцать колен, ибо типологическое число большого мифа именно двенадцать. И потому кстати, все эзотерические, тайные, магические системы счисления имеют своей основой двенадцать.
И, самое главное, в «большом» мифе рожает Сара, рожает Рахель, рожает Ханна. Причём не просто рожают, а рожают Единственного, Избранного, Праведного и Священного. Разумеется, на ум сразу приходит знаменитая эзопова львица, которая рожает одного, но рожает льва! Правда, и из этого правила, как и из любого мифологического правила, есть исключения. Рахель, как известно, рожает двоих. И этим она, как бы, немного отступает от Священной и Сакральной сверхприродности своих родов, пытается, если можно так выразиться, «вписаться» в «малый» миф, стать такой же плодородной женщиной, как Зилпа и Била. Т. Манн с удивительной психологической достоверностью описывает, как Рахель принимала роды у своей старшей сестры, принимала самое деятельное участие и в родовспоможении и в первых материнских радостях Леи. И эта психологическая достоверность воистину достоверна, пока мы в пределах малого мифа, который властно влечёт Рахель ко «второй попытке», хотя проблеск «большого» мифа властно врывается в размеренное повествование немецкого классика: прорицатель предупреждает Рахель, что число «два» для неё смертельно опасно. По-другому и быть не может. Праведная и Единственная должна рожать единожды. Вторые роды всегда смертельны либо для матери, либо для новорожденного. И потому, если вернуться от талантливого и высокохудожественного «гипермидраша» Т. Манна к Пшату танахического текста, мы видим совсем другую Рахель: требовательную, настойчивую, абсолютно уверенную в своём праве требовать. Именно такой и должна быть Рахель «большого» мифа.
И все эти три Праведных и Единственных рождения являются явным и несомненным примером נס גלוי., прямого и непосредственного Б-жественного вмешательства в судьбы людей. Причём если Рахель ещё сомневается, к кому именно обращаться и у кого просить о величайшей милости, то уж у Ханны таких сомнений вовсе нет. «И молилась Ханна, и сказала: возрадовалось сердце мое в Господе, вознесен рог мой (слава моя) Господом; широко разверзлись уста мои на врагов моих, ибо я радуюсь помощи Твоей. Нет столь святого, как Г-сподь; ибо нет другого, кроме Тебя, и нет твердыни, как Б-г наш. Не говорите слишком высокомерно, надменно; да не выйдет похвальба из уст ваших, ибо Б-г – всеведущий Г-сподь, и дела у Него взвешены. Луки героев ломаются, а слабые препоясываются силою. Сытые за хлеб нанимаются, а голодные перестали (голодать); даже бесплодная может родить семерых, а многочадная изнемогает. Г-сподь умерщвляет и оживляет, низводит в преисподнюю и поднимает. Г-сподь делает нищим и обогащает, унижает и возвышает. Подъемлет из праха бедного, из грязи возвышает нищего, чтобы посадить с вельможами; и престолом славы наделяет их, ибо у Г-спода устои земли, и Он утвердил на них вселенную» (ШмуэльI, 2:1-8) Это вполне ясное и глубоко осознанное понимание того, что только Б-жественное Чудо может превзойти и раздвинуть природную законосообразность. И хана приводит целый ряд таких примеров Чудесного Б-жественного вмешательства, в ряду которых бесплодная, рожающая семерых, далеко не является самым чудесным. Совсем по-другому ведёт себя Рахель. Её «дневное сознание» ещё не воспринимает её уникальную миссию, как Единственной и Праведной. С одной стороны, она властно требует ребёнка, с другой стороны, эта просьба обращена по ошибочному адресу, и Яаков, вполне уместно, эту просьбу переадресует: «разве я на месте Б-га, лишившего тебя плода чрева?» (Брейшит, 30:2) Наконец, Сара, по крайней мере внешне, не очень-то затрудняет себя размышлениями о причинах своей бесплодности. Более того, когда таинственные «три мужа», которые, в какой-то момент начинают говорить в единственном числе, прямо предупреждают её о грядущем рождении сына, она только смеётся (брейшит, 18). В чём истинный, сокровенный смысл этого смеха? Откровенное, пренебрежительное недоверие? Возможно. Но ведь «большой» миф это вечно обращающаяся сфера, в которой типологические Персоны постоянно совмещаются и сменяют друг друга. Вспомним, что, на другом витке этой сферы, Эйли совершенно не понял истинного смысла «тихой молитвы» Ханны. «Ханна же говорила в сердце своем: только губы ее шевелились, голоса же ее не было слышно; и Эйли счел ее пьяною. И сказал ей Эйли: доколе будешь ты пьянствовать? Вытрезвись от вина своего! И отвечала Ханна, и сказала: нет, господин мой, я жена, скорбящая духом, вина же и шэйхара не пила я, а изливаю душу мою пред Господом. Не считай рабы твоей за дочь негодную, ибо от великой скорби и печали моей говорила я доселе». (ШмуэльI, 1:13-16).
Почему же мы так уверены, что понимаем сокровенный смысл смеха Сары?
Недельный раздел Ваишлах.
“И остался Яаков один. И боролся человек с ним до восхода зари, И увидел, что не одолевает его, и коснулся сустава бедра его, и вывихнулся сустав бедра Яакова, когда он боролся с ним. И сказал: отпусти меня, ибо взошла заря. Но он сказал: не отпущу тебя, пока не благословишь меня. И сказал тот ему: как имя твое? И он сказал: Яаков. И сказал: не Яаков отныне имя тебе будет, а Исраэйль, ибо ты боролся с ангелом и с людьми, и победил. И спросил Яаков, сказав: скажи же мне имя твое. И он сказал: зачем спрашиваешь об имени моем? И благословил он его там” (Брейшит 32:25-30).
«Как он молил элохимов помочь ему, как он прямо-таки вменял им это в обязанность! И незнакомца, с которым он, бог весть почему, нежданно-негаданно вступил в борьбу не на жизнь, а на смерть, он тоже увидел сейчас вплотную перед собой в ярком свете выплывшей вдруг из-за туч тогдашней луны: его широко расставленные, немигающие воловьи глаза, его лицо, подобное, как и плечи, лощеному камню; и в сердце Иакова снова вошло что-то от той жестокой радости, которую он тогда ощущал, выпытывая у него имя кряхтящим шепотом… Как был он силен! Отчаянно, как то может только присниться, силен и вынослив, такие неожиданные запасы силы открылись в его душе. Он держался всю ночь, до зари, пока не увидел, что незнакомец запаздывает, пока тот смущенно не попросил его: «Отпусти меня!» Ни один из них не одолел другого, но разве это не значило, что верх одержал Иаков, который ведь не был каким-то особенным человеком, а был человеком здешним, рожденным от семени человеческого? Иакову казалось, что волоокий усомнился в этом. Жестокий удар в бедро походил на испытание. Нанося его, боровшийся, может быть, хотел установить, действительно ли перед ним подвижный сустав, а не неподвижное сочлененье, как у тех, кто подобен ему и никогда не садится… А потом незнакомец умудрился не открыть своего имени, но зато нарек имя Иакову. Так же отчетливо, как тогда, старик мысленно слышал сейчас высокий металлический голос, который сказал ему: «Отныне имя тебе будет Израиль», – после чего он, Иаков, выпустил из рук своих обладателя этого особенного голоса, так что тот, надо надеяться, все-таки поспел с грехом пополам…» (Томас Манн Иосиф и его братья Москва 2000 стр. 78)
Борьба Иакова с Незнакомцем — это, несомненно, один из самых таинственных, многозначных и необъяснимых рассказов из всей саги о патриархах. И Т. Манн тоже не претендует, что у него есть какое-то «материалистическое объяснение», какая-то «расшифровка» этого рассказа. Он просто помогает нам прочесть этот рассказ помедленнее, с остановками на каждом слове, как бы «наводит на резкость» свой волшебный объектив, помогая нам увидеть все те бесчисленные визуальные детали и мелочи, которые казались неважными и ненужными Библейскому Повествователю, в чём Его обосновано упрекал Э. Ауербах в своём «Мимесисе». Да, таким, и только таким должен быть таинственный Незнакомец: немигающие воловьи глаза, полированный мрамор плеч, статуарная неподвижность лица и несгибаемые каменные ноги — все те внешние признаки, которые, вслед за автором и мы, читатели, теперь ясно и безошибочно видим как признаки принадлежности к миру горнему. Само совершенство и завершённость. Именно так должен выглядеть и Командор, явившийся для последней схватки с Дон Жуаном.
На самом деле, эти две схватки, совершенно несопоставимые по своему месту в нашей обывательской культурной модели, совершенно непохожие по своему литературно-художественному воплощению, и уж точно, полярные по распределению ролевых функций: «хороший» - «плохой», становятся вполне сопоставимыми и сравнимыми именно благодаря необыкновенному пересказу Т. Манна. Схватка «здешнего человека, рождённого от человеческого семени», с воплощённой окаменелостью и беспощадностью Рока. Даже кульминационный момент обеих схваток удивительно похож. В одном случае сверхтяжкое, смертоносное «пожатье каменной десницы», в другом — эта же каменная десница наносит жестокий удар в бедро, который, как мы начинаем догадываться, тоже мог бы стать смертельным. Но не стал! В известном смысле наоборот, даровал Яакову небывалую, сверхчеловеческую Жизненность. И в этом особом испытательном прикосновении Горнего к Дольнему, Сверхчеловеческого к «слишком человеческому» сфокусирована, сделана наглядной и ощутимой «на ощупь» зеркальность, полярность, полная противоположность двух персонажей.
Дон Жуан всё время побеждал. Он был маниакально одержим победами над слабым полом, и не было такой женщины, которая могла бы перед ним устоять. Да, именно одержим, и не самим сексом, а именно сексуальной победой преодолением сопротивления женщины, стремлением вновь и вновь доказать себе и другим, что «нет таких крепостей...» Что же стоит за такого рода одержимостью? Несомненно, она служит безошибочным признаком, что Дон Жуан был носителем определённой метаисторической миссии, причём миссии Тёмной. Желание одолевать, подчинять, завоёвывать прежде всего проявляется в сфере секса, но оно, по природе своей, всеядно, и потому при благоприятных условиях неизбежно будет искать себе выход и в других сферах. И именно это желание, достигшее степени одержимости, является безошибочным признаком Тёмной миссии. Носитель Тёмной миссии находится в состоянии постоянной тревоги и беспокойства. Каждая новая его победа, каждое новое достижение — не более чем трамплин и стартовая площадка для будущего рывка. Но и неудача, поражение, если они и встречаются на его пути, тоже становятся для него отправной точкой для следующего рывка, просто он меняет направление, меняет объект, иногда даже меняет сферу деятельности. Но его дьявольская одержимость не угасает ни на минуту. Более того, она разгорается всё сильнее и сильнее, чтобы достичь своей трагической кульминации в фатально неизбежный момент лобового столкновения с Праотцем всех одержимых, Первоисточником и Первопричиной всех Тёмных миссий, или с одним из его трансфизических посланцев. Исход такого столкновения предопределён. Выполнив до конца свою Тёмную миссию, её Человекоорудие постепенно лишается всех остатков защиты и покровительства Провиденциальных Сил, теряет свою изначальную Б-готварную природу (включая и дар свободного выбора) и превращается в бессильную и безвольную оболочку («клипу»), которая может интересовать Демонические Силы как объект вечных, нескончаемых мучений в Посмертье и как некая трансфизическая пища для увеличения своей мощи. Каменное рукопожатие Командора, увлекающее Дон Жуана в Бездну, символизирует и тот, и другой аспект абсолютного подчинения и растворения его человеческой природы в Потусторонней Тьме.
Яаков далеко не всегда побеждал. Более того, даже там, где он, в результате, выигрывал, это был скорее выигрыш игрока за шахматной доской, в результате тонкой и длительной позиционной игры, а не нокаут боксёра. Более того, иногда сильный соперник (Лаван) его явно переигрывает. Но это не очень смущает Яакова. Всё, что происходит в дольнем мире для него не более чем некое символическое выражение, некая «двумерная проекция» той самой главной, бесконечно сложной «партии», которую он разыгрывает в течение всей своей жизни. Впрочем, нам и тут не обойтись без помощи «волшебного объектива» Т. Манна. «Яркая выразительность душевных движений Иакова, и взволнованность его голоса, и высокопарность его речи, и торжественность его повадки вообще – была связана с той его чертой, которой объяснялось также столь свойственное его лицу живописное выраженье задумчивости. Это была склонность связывать мысли, настолько подчинившая себе внутреннюю его жизнь, что стала прямо-таки ее формой, и его мышленье почти совсем ушло в такие ассоциации. На каждом шагу душу его поражали, отвлекали и далеко увлекали соответствия и аналогии, сливавшие в одно мгновенье прошлое и обещанное и придававшие взгляду его как раз ту расплывчатость и туманность, которая появляется в минуты раздумья. Это был род недуга, но недуг этот не был личным его уделом, он был, хотя и в разной степени, очень широко распространен, и можно сказать, что в мире Иакова духовное достоинство и «значенье» – употребляя слово «значенье» в самом прямом смысле, – определялось богатством мифических ассоциаций и силой, с какой они наполняли мгновение» (там же, стр.76). Итак, мы видим и в этом случае «одну, но пламенную страсть», страсть к постижению высшего, а точнее, Высочайшего из Высочайших, которую Яаков унаследовал от своего великого деда. Эта страсть проходит Б-жественным лейтмотивом через всю сложную и многотрудную жизнь Яакова, иногда гармонично и созвучно, иногда — трагическим диссонансом. Но этот лейтмотив не замолкает ни на миг. И это позволяет безошибочно узнать в Яакове носителя Светлой Миссии. Если Дон Жуан одержим, то Яаков восхИщен, вознесён своей Миссией, отсюда и его высокопарность, и торжественность повадки, и удивительная способность сплетать и сочетать всю бурлящую хаотичность трёхмерной материальности в возвышенные мистические аналогии, которые одни только и могут наполнить эту бурлящую хаотичность высшим смыслом. Всю свою жизнь Яаков взыскал Б-га, и был за это неустанное взыскание вознаграждён самыми возвышенными и самыми таинственными Откровениями.
Но и в земной жизни носителя Светлой Миссии неизбежно настают грозные Часы Испытания. Надо сказать, что таких испытаний выпало на долю Яакова с лихвой. И одно из них — это схватка с Незнакомцем. В ней легко просматриваются два пласта: физическая борьба, из которой Яаков, несомненно, вышел победителем, и странный спор о том, кто кому назовёт своё имя. Очевидно, что «назвать имя» - это значит признать верховенство того, кому ты открываешься. С другой стороны, «узнать имя» - это значит приобрести власть над его носителем. И в этом плане исход диалога далеко не однозначен. На первый взгляд, Яаков так и не услышал Имя Незнакомца. Однако прочитаем внимательнее то благословение, которого он удостоился «ибо ты боролся с ангелом и с людьми». Переводчик явно нас жалеет. В оригинале это благословение звучит совсем иначе כי שרית עם אלהים ועם אנשים. «ибо ты боролся с Б-гом и с людьми». Итак, Яаков всё же услышал Имя Незнакомца, хотя и в третьем лице. Вечная восхИщенность Яакова, его неустанное взыскание Б-га, тот мистический лейтмотив, который непрестанно звучит в его жизни, разрешается возвышенной кульминацией. И потому страшный удар «каменной десницы» символизирует не гибель, а ту особую Жизненную Силу, которой наделяют Провиденциальные Силы носителя Светлой миссии, дабы он устоял против тех ударов (физических и душевных), которые ещё будут наносить ему люди, в том числе и его собственные сыновья. Плотская, тварная, тленная природа Яакова, на первый взгляд, вроде бы пострадала. Удар Незнакомца стал как бы двойной проверкой: с одной стороны, он подтвердил, что человек, даже величайший из людей, всегда остаётся человеком, его можно ударить, причинить ему боль, даже нанести увечье. Маниакальная одержимость идеалом Сверхчеловека не имеет ничего общего с Танахом. Но, с другой стороны, этот удар доказал, что именно в своей бренности и уязвимости человек становится величайшим из всех творений, достойным собеседником и соучастников вечного диалога с Творцом.
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 2-3(190) февраль-март 2016
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer2_3/Rivkin1.php
