Как я выдавала свою дочь замуж…
«Отец скажи, зачем, ну зачем ты это сделал?» – голос сына, полный гнева, боли и обиды, срывался на крик. Да и как иначе мог он реагировать на выходку отца? При одном только воспоминании о случившемся, краска стыда заливает его лицо и, как в немом кино, мелькают перед ним эти позорные, и в тоже время, неповторимые по своей красоте кадры. Вот они, еще мгновение назад величественные в своей красе, огромные серебряные подсвечники, летят вниз со стола, словно подстреленная птица, разбрызгивая хрустальную пыль от стаканчиков с еще невыгоревшими свечами. А затем – напряженная тишина. Никто не знает, как разрядить обстановку. И только главный виновник происходящего – его отец – нимало не смущен. Напротив, как кажется сыну: он даже доволен. Словно давно ждал подходящего момента, чтобы выплеснуть затаившуюся боль, словно хотел кому то что-то доказать, взять за что-то реванш.
Неужели, недоумевал сын, такого сильного человека, как отец, могла вывести из себя эта изысканная обстановка, пусть так отличающаяся от той, в которой он жил и продолжает жить, непривычный для него богатый, по-европейски обставленный дом, аристократический облик родителей невесты, с которыми в скором будущем ему предстоит породниться?
Уже в первые мгновения сын заметил странную, незнакомую улыбку на лице отца, словно отражающую его тайные мысли. Эта улыбка насторожила сына, но разве мог он предполагать, какие мысли блуждают в голове отца и во что это может вылиться… И даже если и накопились у него обиды на кого-то, неужели же такой теплый прием, не смягчил, не растопил ощущение ущербности, которое, вероятно, отец вынашивал долгие годы и остро почувствовал здесь. Несмотря на уговоры сына и на деликатную просьбу хозяйки дома: «Моше, – так звали отца, – не переживайте, ну опрокинулся у вас бокал с вином, ничего страшного не произошло, но поменять скатерть, когда стоит такой подсвечник с еще горящими свечами, просто невозможно. Вы ведь знаете, что мы не можем трогать и передвигать его в субботу», – отец всё-таки настоял на своем. Всем своим видом он как будто хотел сказать: «Мы хоть и не такие образованные, мы хоть из Марокко, но тоже смыслим кое-что в жизни и для нас снять скатерть, не поднимая подсвечники, вовсе не проблема».
В момент, когда с грохотом рушились подсвечники – это серебряное чудо, – сыну казалось, что вместе с ними рушится его, ещё не успевшая начаться семейная жизнь, и вместе с ней все его планы на будущее. И что же отец, как он реагировал на крик души своего сына?
Безмолвная сцена: отец и сын стоят один против другого, представители разных поколений, разного восприятия жизни. И вместо ответа, отец молча надвигается на сына, в упор глядя ему в глаза и… медленно расстегивает верхнюю пуговицу белоснежной накрахмаленной рубашки сына. Это сцена израильского фильма, снятого студентами кинематографической студии Наале. Многозначительная, кульминационная сцена: «Не забывай, – как бы говорит этим отец, – откуда ты пришел, не забывай свои традиции, свои корни. В Марокко признак настоящего мужчины "гевера", не всякие там галстуки, бабочки – распахнутая на груди рубаха, словно душа "нараспашку"». И еще хотел сказать отец: «Хоть ты и закончил университет, хоть ты у нас теперь образованный, но все же взвесь и хорошо подумай, может, стоит занизить планку, может не в свои сани не садись…»
Нет, это не утрированная сцена. Фильм основан на реальных событиях, немножко устаревших, правда: речь идет об Израиле 50-60 годов, но мне он напомнил замужество моей старшей дочери, вернул к событиям, произошедшим четверть века назад.
Моя старшая дочь – гордость и краса отца, приехала в Израиль в девятилетнем возрасте. На свое счастье, она еще не успела вкусить «радость советского детства» и потому, в отличие от своего старшего брата, не привезла из страны исхода комплексы затравленного еврейского ребенка. В Израиле она попала в здоровую среду, росла среди еврейских детей, большую часть которых составляли израильтяне. И очень быстро впитала ментальность и свободный дух этой страны, которую очень полюбила. С первых же дней для нее не было разницы – темнокожий сефард или свой – белый ашкеназ. Сказывалось и воспитание: никогда в семье моих родителей не велись разговоры на такие темы. Мама, приехавшая в Израиль почти на десять лет раньше нас, всегда говорила: «Какая разница – ведь мы один народ, с одной историей и с одной судьбой». И это не были пустые слова, клише, к которым мы привыкли в России. Но у мужа было иное отношение к цвету кожи, тут наши взгляды диаметрально расходились: увидев смуглого йеменского парня, претендента на руку его «бесценной» дочери, он был «разбит» и не скрывал своих чувств…
В своем отношении к выходцам из восточных общин он был не одинок. Как-то дочь, смеясь, рассказала мне интересный и очень характерный эпизод. Они проходили мимо скамейки, на которой обосновались выходцы из «бывшего». Оглядывая и обсуждая каждого, они не обошли вниманием и эту «экзотическую пару»: «А девчонка-то из наших, да какая красивая, не могла найти своего, только эфиопа ей не хватало!»
Они не делали разницы между йеменцами и эфиопами. Психология проста и примитивна: темный, значит, не наш. А мне, так же как и дочери, очень нравился этот молодой человек: офицер израильской армии, стройный, подтянутый, быстрый, с горящими черными глазами, он напоминал мне полотна художников Ге и Иванова, где наши предки – иудеи, именно так и выглядели, хотим мы это принять или нет. Да они были восточные евреи, и только гонения и скитания по всему свету изменили их и наш внешний облик.
Но как ни противился муж, дочь сделала свой выбор, и настал час помолвки. У нас в доме собрался наш «бледнолицый» европейский лагерь: ждем родителей жениха. Надо сказать, что и сама дочь до этого не была с ними знакома. Наш будущий зять, заручившись согласием дочери на свадьбу, предусмотрительно оставил это знакомство на последний момент. Он видел и понимал, какой огромный, во всех отношениях, разрыв лежит между нашими семьями. И, действительно, даже внешний контраст был слишком разительным: муж в праздничном голубом костюме, под цвет глаз, и при голубой бабочке, я – в длинном бархатном платье; и его родители: мама – худенькая тихая женщина, в йеменском одеянии – шаровары, в расшитом национальным узором черном платье, в особом чепчике на голове, отец – с длинными смоляными, ниспадающими до плеч пейсами…
И хотя мы ещё в России соблюдали еврейские традиции, их внешний облик не только смутил, он «сразил» меня. Я невольно представила себе, как будет выглядеть эта свадьба, наша первая свадьба на израильской земле, как воспримут её наши друзья, и… расплакалась. Не только различия в нашем облике, не только языковой барьер, но диаметрально противоположная ментальность, сделали эту первую встречу натянутой и напряжённой.
Наш еврейский интеллект, вскормленный с детских лет на классической музыке, живописи, литературе, не давали нам возможность разглядеть главное в наших «мухтоным», как говорят на идиш, их человеческие черты.
Но прошло время, появились внуки, соединившие и сблизившие нас, и этого было достаточно, чтобы узнать друг друга. И как пыль от хрустальных подсвечников, развеялось наносное, осталось главное. Начались нормальные отношения. И чем больше я узнавала маму зятя, тем больше убеждалась: насколько поверхностным было первое впечатление: она оказалась тонким, деликатным, добрейшей души человеком, а ведь именно это главное. Появилось много общих тем: не всегда и не со всеми мы ведём интеллектуальные беседы… Приехав в Израиль из Риги, я впервые столкнулась с евреями не только выходцами из Марокко, но и Грузии, Молдавии, Казахстана, с которыми никогда не встречалась и, с которыми мне, подчас, тоже не о чем было говорить. Да и только ли с ними? Духовная близость, отнюдь, не связана с происхождением…
Моему мужу не были даны годы жизни, чтобы по-настоящему понять и оценить его смуглого зятя, который преданно ухаживал за ним во время его тяжелейшей болезни, не суждено было оценить, как ночами сопровождал его по приёмным покоям многочисленных больниц, не дано было увидеть и возрадоваться внукам…
Когда старшему из них исполнилось тринадцать, на вечере в честь своей бар-мицвы, совершеннолетия по еврейской традиции, он очень трогательно и с юмором обыграл своё русско-йеменское происхождение, изобразив меня с самоваром, а вторую бабушку, пекущую «малуах» – традиционные лепёшки, а потом сказал, что с гордостью несёт в себе обе «половинки»: «хэци руси» и «хэци таймани», любит и ценит традиции своих родителей, сохраняющие каждый по-своему прекрасную еврейскую суть.
Возвращаясь к фильму, его заключительным кадрам, сдержанным на слова, но полным глубокого смысла.
Идёт на снос старый родительский дом. И сын бережно выносит красочное панно с восточным орнаментом, символизирующее традицию его общины. Панно, вышитое ещё его бабушкой в Марокко…
Подарить счастье другому…
«Возьмите и меня, я буду вам хорошей дочерью», –
сказала она.
И они не могли устоять.
Желание рассказать об этой удивительной семье возникло у меня не случайно. За долгие годы, а мы живем в одном подъезде вот уже более пятнадцати лет, – и каждый из нас успел за это время женить детей, дождаться внуков – немалый срок, чтобы узнать и по достоинству оценить человека. А если к этому учесть нашу «чувствительную» акустику, то я невольно оказалась незримым участником всего, что происходит там – наверху – этажом выше. Уже с раннего утра ощущала я над своей головой здоровый пульс жизни – бегут на работу, в школу, армию… Затем на полдня наступает затишье, и только их маленькая постаревшая собачка в замедленном темпе гоняет мяч по квартире – она тоже старалась быть при деле.
К вечеру дом вновь оживал, наполнялся голосами. И я чувствовала, какой заряд радости бытия исходит от этой семьи и невольно передаётся и мне. В четверг звуки мощного «Кирби» – уборочного агрегата – напоминали о приближении субботы. Весь день в пятницу шла в ней усиленная подготовка: раздвигали столы, расставляли стулья – готовились принять гостей. А гостей у них всегда был полон дом.
Я привыкла к ним, к тому, как дети наперегонки, носятся по их просторному дому, наполняя все вокруг радостью. Но это не раздражало меня. Со временем, когда дети повзрослели и, кто-то из них, создав свою семью, жил на поселении, мои соседи уезжали на субботу. И тогда стояла непривычная тишина, и я даже скучала по ним. Особенно по их слаженному хору: то были минуты возвышенной радости, которые я испытывала, слушая как молодые голоса, запевают субботние и израильские песни, подчас с сильным латиноамериканским акцентом: значит в гостях – их соотечественники. Им мои соседи старались передать свою любовь к Израилю и к нашим традициям. В духовном настрое этой семьи, в укладе их жизни я чувствовала единомышленников и, действительно, немало общего было в наших еврейских судьбах: почти в те же годы, что и мы, во имя будущего своих троих мальчиков, они репатриировались в Израиль, оставив своих родителей в Мексике. Любовь их к этой стране очень импонировала мне, незримо сближала нас, но тем не менее мы оставались хорошими соседями и, не более. Несмотря на их общительность и доброжелательность, они умели деликатно оградить свою жизнь от лишних вопросов. И поэтому, когда вдруг у них появилась девочка лет четырёх-пяти, никто не пытался узнать, кто она и откуда.
Это хрупкое создание, с чёрными миндалевидными глазами, огромной копной непослушных кудряшек, напоминало запуганного оленёнка, отбившегося от стада. Первое время, боязливо оглядываясь по сторонам, она доверчиво прижималась к Саре – так звали мою соседку – ощущая всем своим детским существом в ней свою надежную защиту.
Прошли несколько лет и на наших глазах девочка, будто оттаяла от пережитого: от чего именно – ты мог лишь догадываться – и превратилась в веселую и озорную девчушку, по имени Мааян.
Мааян в переводе с иврита – источник родниковой воды. Имя удивительно подходило ей, отражая суть ее характера: подобно источнику, способному утолить жажду, она заряжала окружающих своей радостью, непосредственностью, чистотой.
С того момента, как появилась в нашем доме Мааян, я иногда сталкивалась в лифте с молоденькой девушкой, на вид старшеклассницей, которая направлялась к моим соседям. Внешне – полная противоположность первой: гладкие длинные волосы туго забраны в узел, огромные глаза, сразу обращали на себя внимание. Они излучали не только свет, но и несли в себе глубокую, притаившуюся печаль. Она чем-то напоминала Рафаэлевскую мадонну, только в восточном стиле.
Так продолжалось несколько лет, но настал день, и она осталась. Рахель – так её звали – стала новым членом этой семьи, их пятым ребенком. Как мне потом рассказали, в один из визитов Рахель просто взмолилась: «Возьмите меня – я вижу, как вы относитесь к моей сестре, какой любовью окружаете ее, сколько дарите ей тепла – я буду вам хорошей дочерью».
И они не могли устоять. Решали на семейном совете, все вместе: родители и дети. Не знаю, всегда ли дети идут по нашим стопам, и зависит ли это только от воспитания? Думаю, это особое счастье, когда родители и дети настроены на одну духовную волну, когда подобное единогласие, душевность и благородство царят в доме…
Они могли бы оформить опекунство, что гораздо проще, при этом государство оказывает материальную помощь, но нет – они, именно, удочерили этих двух, совершенно чужих девочек, лишенных родительской любви, истосковавшихся по теплому дому. Они решили взять на себя всю ответственность за их будущее, со всеми трудностями, связанными с таким шагом.
Их воспитание отличалось удивительным спокойствием, выдержкой – никогда не слышала я окрика, повышенного тона – может быть, именно так они сумели привить детям высокую еврейскую мораль и нравственность по отношению не только к людям но, что не менее важно, и к стране.
Во время свадьбы Рахели, – а она выходила замуж первая, – когда Сара и Эммануэль вели ее под хупу, я слышала восхищённые голоса гостей: «Посмотрите на Рахель, каким счастьем светится ее лицо – попасть в эту семью: какая же это компенсация за все ее страдания». А когда начались танцы, обе они – и мать и дочь – отбросив свадебный этикет, сбросив свои нарядные туфельки, как две подружки, лихо отплясывали хасидские танцы.
Я уже не раз видела свою соседку такой озорной и непредсказуемой. То она гоняла на мотоцикле с защитным шлемом на голове, то обнаружив «панчер»[1] в моей машине, не раздумывая, как заправский механик, подлезала под машину, чтобы поменять колесо, причем проделывала это – быстро и профессионально. Я знала, что Сара физиотерапевт, ежедневно имеет дело с пожилыми людьми, перенесшими падения и травмы, профессия, требующая железного терпения и выдержки. Однажды, глядя как лихо она въехала во двор, остановила мотоцикл, сняла шлем, я вдруг вспомнила некрасовские строки «…коня на ходу остановит, в горящую избу войдёт». И тут же на память пришли другие слова, сегодня они мне были куда ближе этих, заученных в детстве: слова из «Мишлей», притч царя Шломо. Этот гимн еврейской женщине родился за много веков до Некрасовского. Его принято читать в субботний вечер, после благословения вина. «Кто найдёт жену столь доблестную, что драгоценней жемчужин? <…> Ладонь свою открыла для бедняка и руки свои протянула нищему…»
Гимн, воспевающий не только дела рук женщины, жены, матери, но красоту души, величие сердца: «Уста открыла для мудрых речей, и учение о доброте на языке её…».
…Не раз, на исходе субботы, я видела, как они с мужем провожали молодых с детишками. Мужчины выносили коляски, устраивали их в машинах, а Сара, прижав малыша к себе, словно наседка, хлопотала вокруг дочерей.
«Има, тода[2]!» – слышу я, порой оказываясь невольным свидетелем их прощания. «Савта – ат ахи това ба улам[3]!» – это уже внуки постарше выражают свои чувства. Как немного и в тоже время много нужно, чтобы подарить счастье другому…
Недавно, после долгого перерыва, встретила своего соседа в лифте, и сразу почувствовала, что ему не терпится чем-то со мной поделиться.
«У нас хорошие новости. У Рахели родилась дочь, – произнёс он на одном дыхании, – это после двух сыновей. Теперь у нас 10 внуков: пять девочек и пять мальчиков, – и с гордостью добавил, – за пять лет!»
«Мазаль тов!» – искренне радуясь за эту семью, сказала я и подумала, как много значит для нас, евреев, привести в мир новую душу!
И верится мне, что внуки их, и будущие их поколения не растеряют на своём жизненном пути тот бесценный дар—доброту и милосердие, который они получили от своих предков: Сары и Эммануэля.
Примечания.
[1] Панчер – непредвиденная, внезапная проблема.
[2] Спасибо, мама (иврит).
[3] Бабушка, ты самая хорошая в мире! (иврит.)
Напечатно: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 2-3(190) февраль-март 2016
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer2_3/Lejbzon1.php
