Другие фрагменты повести: «Выбери жизнь!»,
«Декоратор Лютер и Ванзейская конференция»,
«Польский кибуц Волынь-Б», «Реха Фрайер»
Звонит телефон. Только Лео способен звонить, не глядя на часы.
— Шалом! Ты сегодня в шесть часов должен быть у меня, придут мои друзья по «Польскому клубу», тебе будет интересно.
И все. Ни тебе — «Какие у тебя планы?», ни тебе — «Свободен ли ты сегодня в шесть…» Он как был солдатом, так и остался… Но надо отдать ему должное, он знает, что говорит.
Я приехал примерно за минут двадцать до срока, ненавижу когда меня ждут.
Первое время в Израиле меня удивляла легкое отношение к назначенному времени. Здесь «в шесть» может означать и в 6:30 и в семь… Может, это свойство древнего народа, вокруг которого спешили многие, имен которых сейчас никто не помнит… А может, просто наследство кибуцного прошлого: те знали, что в поле нужно выходить с рассветом солнца, а не по часам…
Надо ехать, а тут зашел поговорить сосед. В нашей израильской «салатнице» собрались люди со всего мира, но Ари, он особенный.
— Ты представляешь, — горячился Ари, — он согласился на должность зам. генерального!
Это он о своем зяте.
— Какое он имел право, ведь у него жена месяц назад родила, ребенка купать нужно. А зам. генерального — он не может помогать жене, он женат на своей работе!
— Понимаю, — говорю я, — как не понять. Но если твоя дочь хочет, чтобы муж приносил деньги в дом, ему все же нужно работать.
— Ты не понимаешь, ты слишком недавно приехал в Израиль. Здесь все не так, как у вас было там. Просто приходишь к начальнику и говоришь, что у меня маленький ребенок, и мне нужно его примерно в семь вечера вместе с женой купать, а потому уходить домой мне нужно в четыре! Никуда не денутся.
— Но кому такой работник нужен?
Он посмотрел на меня, как на умственно отсталого. Я не обиделся — в свободной стране, пусть думает, что хочет.
Прости, Ари, мне нужно ехать…
***
Лео представил меня своим гостям.
— Вот сумасшедший, который вдруг увлекся историей алии из Польши. Не обижайте его, ребята.
Они или послушали его, или сами были мирными стариками, а может хорошее вино помогло, но скоро мы все были друзьями.
А через час на балконе Боаз, самый молодой из гостей, как оказалось — житель Калифорнии, там его звали Бо — уже рассказывал мне свою историю...
<h2 ru"="" style="margin: 0cm 0cm 0.0001pt; page-break-after: avoid; font-size: 13pt; font-family: Verdana; background-color: rgb(254, 237, 211);">История от Боаза
Мы жили в маленьком городке Бяла-Подляска, в Люблинском воеводстве. У деда Натана была лавкой писчебумажных товаров, был там и отдел книг на иврите, но, помнится, книги были его личной собственностью, он их и покупал, внимательно прочитывал, а потом продавал, семья же кормилась торговлей чернилами, писчей бумагой, гроссбухами, перьями и всем прочим, что нужно для канцелярской работы.
Дед считался ученым человеком и пользовался большим уважением в синагоге. А бизнес вела бабушка Фейга...
Я хорошо учился, читать научился в 5 лет и обожал это занятие, но в этом не было ничего особенного, «народ книги»…
Мой отец Мотеле в семье был младшим, и, это бывает, как раз учился плохо. В хедере учиться он не захотел, продержался там один год всего с 6-и до 7-и лет. Ему там было неинтересно, а в польской школе первый год не понимал язык преподавания, потому что дома говорили только на идиш.
В 13 лет, устав от попреков деда в плохой учебе, он удрал из дома в Варшаву, где и прибился работать подручным маляра. Обнаружил талант в этом деле, и через 3 года, в 1939, вернулся домой, наряженный в городской костюм и со шляпой на голове, чем произвел огромное впечатление на родных.
Две сестры отца жили в Бяла-Подляске. Они были уже солидными семейными женщинами со своими детьми. Еще одна сестра жила в Варшаве, была социалисткой, что в еврейской среде тоже было не большой редкостью.
А еще был старший брат, Яков, старше моего отца примерно на 10 лет. То есть в 1939 ему было примерно 25-26. Он был членом Бейтара, и те три года, которые ушли у моего отца на изучение малярного дела, он провел в сельскохозяйственной коммуне вроде «Волынь-Б», которую ты знаешь.
Летом 1939 он уехал в Британскую Палестину — и это все, что было известно. А в сентябре 1939 началась война. Сестра отца в Варшаве попала под бомбежку, ей вышибло глаз. Она смогла как-то добраться к родным в Бяла-Подляску, и там-то они с моим отцом после многих лет встретились.
Мой отец, в свои 16 лет уже твердо решивший, что полагаться следует только на самого себя, пешком ушел на восток. Какие-то беженцы спросили его: "Хлопчик, ты не знаешь дороги на Брест?". Он сказал, что знает (хотя не знал), и ушел с ними.
Но, как бы то ни было, с ними он добрался до Бреста, где оказался в русской зоне оккупации. Его там, кстати, посадили под замок — поляков и евреев поначалу выдавали обратно, на немецкую сторону — но он удрал, выломав ночью доску в стенке сарая, где их держали. В Бресте его спрятали какие-то евреи — пожалели мальчонку — а наутро он двинулся дальше на восток.
В той неразберихе, которая тогда была в зоне новой границы, его особо и не искали — скорее всего, задним числом подправили отчетность — а зарегестрировался он только в 1940, когда выдачи уже прекратились, тем и спасся.
Связь с родными, конечно, была потеряна. Уже сильно после войны, к моему рождению в 1948, он узнал, что все, кого застигло немецкое вторжение, были убиты — деда расстреляли одним из первых, со всеми его чадами и домочадцами.
Мой дядька, Яков, в Палестине поселился в кибуце Маоз-Хаим, примерно на границе с Иорданией, и так там всю жизнь и прожил. Он воевал в 1948 и в 1956 — но в 1967 ему было за 50, и его уже не призвали. В первый раз я увидел его, когда он приехал к нам в Лос-Анджелес.
Когда дядька Яков был у нас, мой отец на семейном слете произнес речь. Начал он на идиш, но от волнения вставлял польские слова, а потом и вовсе перешел на русский, сам того не заметив. И в конце воскликнул, хлопнув брата по плечу: "Ты понял?" Тот, конечно, ничего не понял, но они обнялись со слезами на глазах.
История от Алекса
История Алекса оказалась намного объемнее. Рассказывал он не то чтобы неохотно, но, скорее всего, просто не понимал, зачем это нужно. Он не так давно приехал из России и видимо оттуда привез привычку не рассказывать лишнего…
Леви и Захава, жили во Владимире-Волынском вроде неплохо, но «пепел Клааса[1]» стучал в их сердца. А может и не пепел, а идея защиты еврейского пролетариата, но здесь, на той земле, где они жили. «Там, где мы живём, там наша страна» — казалось бесспорной истиной, в общем, — они были активистами Бунда.
Владимир-Волынский был маленьким провинциальным городком без крупных промышленных предприятий. Население его в основном состояло из поляков и евреев, занимались кто кустарным производством, кто мелкой торговлей. Для пролетарской борьбы условия в городе были неподходящими, но это дело принципа.
Польские власти Бунд очень не любили. К сионистам они были лояльны и даже сотрудничали, а вот к тем евреям, которые не хотели уезжать в Палестину, да еще и боролись, добро бы за свои права, о то за всех угнетенных вообще, устраивали различные беспорядки, вот им показывали, кто в Польше хозяин.
Поводом к репрессиям послужили многочисленные антипольские акции, поджоги польских усадеб, разрушение линий связи и т. д. Подразделения польской полиции и армии действовали предельно жестко, и не террористический Бунд попал под горячую руку.
Леви арестовали в мае 39-го в Вильно. Он поехал туда по каким-то партийным делам и решил принять участие в забастовке. Начало было мирным, но позже, у заводской проходной, стали сооружать баррикады. Не успели. Конная полиция это пресекла быстро, а Леви стал заключенным польского концлагеря в Березе-Картузской. Захаву арестовали спустя месяц, скорее всего за слишком независимое поведение на допросе.
Оба они получили по трехмесячному сроку. В лагерь они попали бундовцами, а там стали твердокаменными коммунистами. Леви вышел из лагеря в конце июля, а Захаву освободили в октябре советские войска, когда Восточная Польша оказалась в советской зоне.
Дальше все пошло стандартно.
Первым делом на лесоповал поехали слуги прежнего режима, всевозможные чиновники, военные, полицейские, зажиточные или просто заметные люди.
— Гвоздь, который торчит, забивают!
Вот и позабивали так, что властям стало остро не хватать кадров для властных структур, а кому доверять, как не освобожденным из лагеря коммунистам.
Так Леви и Захава стали ответственными работниками муниципалитета. Особо о том, что ликвидирована польская власть, они не жалели. А чего жалеть? Это была власть угнетателей, а пришла справедливая рабоче-крестьянская власть, и теперь все будет хорошо, вот только нужно преодолеть временные трудности…
А 22 июня 1941 года началась война. Леви бросился в военкомат, где его немедленно приставили к работе — таскать мешки и ящики с бумагами, военкомат эвакуировался на восток. Так, вместе с ним, в общем-то, не по своей воле, Леви оказался в тылу.
А Владимир-Волынский заняли уже 23 июня. Еврейка, коммунистка, да еще и ответственный работник, Захава на следующий день вместе с дочерью была повешена фашистами на центральной площади.
Леви в армию не взяли. С военкоматом, кем-то вроде вольнонаемного работника, он добрался до Можайска, где и попал в ведение НКВД.
На прощанье выпили с начальником военкомата капитаном Сташевским бутылку — как-то нашли с ним общий язык за эти дни отступления, но не он решал.
— Лева, не бойся, все будет нормально, к тебе претензий нет…
Претензий действительно не было, но на всякий случай его отправили «в трудовую армию». Ее формировали людьми, считавшимися по какой-то причине ненадежными. Немцы, эстонцы или финны — это казалось само собой разумеющимся, но он вроде доказал свою лояльность? Может быть, из-за родственников за границей? Кто знает, скорее всего, гребли всех, не особо разбираясь.
Работа его не пугала, пугала система НКВД. О ней он уже знал достаточно.
Везение — странная штука. Если бы претензии были, то он был бы арестован, как арестовали бывших польских граждан. Их в основном амнистировали, многие потом служили в армии Андерса, а как амнистировать того, кто не осужден?
На Урал его отправили этапом. «Столыпинский вагон[2]» тащился бесконечно долго, но всему приходит конец. Этап разгрузили в пригороде Челябинска. С этого момента Леви пополнил собой обширную сеть ГУЛАГа на Урале.
Формально все они были свободными людьми, но какая свобода в «зоне» за двумя рядами колючей проволоки с часовыми на вышках?
Поднимали на работы до восхода солнца, суточная пайка хлеба зависела от выполнения нормы днем раньше. За выполнения нормы на 50% получали треть пайка, но могли и пулю. Невыполнение очень часто рассматривали, как саботаж, и суд был очень коротким. Люди умирали ежедневно. На работу шли бригадой человек в 20, а назад возвращались, потеряв почти треть. Годных к работе в бригадах было меньше, чем дистрофиков.
На работу под конвоем, с работы тоже. Каждый раз перед выходом на работу мы слышали напоминание конвоя: «В пути следования выполнять конвойные распоряжения. За невыполнение применяется оружие без предупреждения».
В голую степь под Челябинском разгружали эвакуированное оборудование металлургических заводов. Запустить их нужно было срочно. Станки начинали работать раньше, чем возводили стены. Зима. Не польская, мягкая зима, а настоящий мороз. Брезентовые палатки, в них не согреешься. Перед выходом на работу объявляли наказания за нарушения правил внутреннего распорядка, за невыполненные нормы, которые называли саботажем. А саботаж в военное время — расстрел.
Леви не роптал, какой в этом смысл? «И это пройдет», если дожить, конечно. Его только удивляли такие странности, как соцобязательства, соцсоревнование, боевые листки… Этакий суррогат мирной советской жизни, только вот с конвоиром и расстрельной командой. Но потом и на них он перестал обращать внимание.
С января 1944 г. стало полегче. Заводы работали, советская армия наступала, а население освобожденных территорий пополняло отряды новыми поступлениями «ненадежных».
Леви получил возможность жить вне «зоны», снять комнату и работать, получая зарплату. Найти комнату оказалось несложно. Конечно, после «зоны» он выглядел не очень презентабельно, сказались и недоедание, тяжелые условия труда, но он был мужчина, а их так не хватало.
Комнату ему сдала Марина, симпатичная тридцатилетняя женщина, потерявшая мужа в первые дни войны.
Случилось то, что и должно было случиться.
— Марина, война идет к концу. Если мои жена и дочь выжили, то я вернусь к ним, если нет, то мы поженимся.
У Марины не было выбора, она соглашалась.
К ним частенько по вечерам заходил Борис, а как тут со своим другом, недавним соседом по бараку и напарником в бригаде не выпить бутылочку? Борис был из тех же краев, что и Леви, и также не знал судьбу своей семьи.
И вот, наконец, Победа. После официального митинга пошли отмечать конец войны домой. Марина возилась на кухне, бутылка быстро опустела, в ход пошла вторая.
— Конечно, мы «ковали Победу»…— говорил Леви. — Понятно, что заводы нужно было запустить срочно, я не спорю. Только я думал лишь о том, как выжить. Начальников, что Комаровского[3], что теперь Раппопорта[4] это волнует мало. В принципе их понять можно, если бы не сумели, то пошли бы на соседние нары, если бы повезло, конечно. Но они умеют стимулировать. Большие профессионалы. То, что травматизм назывался «умышленное членовредительство», а невыполнение норм дистрофиком — «злостным саботажем в военное время», это еще как-то можно понять, но такой вид саботажа, как «преднамеренная потеря веса»!!! Тут талант нужен, такое просто так не придумать.
Марина такие разговоры пресекала быстро и жестко. Если заговорили об этом, значит пора по домам.
После Победы появилась возможность, и Леви с Борисом стали выяснять судьбу своих семей, но чуда не произошло, погибли все.
Борис решил поехать и узнать все на месте.
— Лева, пойми, вдруг неточно, вдруг ошибка. Нужно ехать.
Поехали они вместе. Ошибки не было, нашли они свидетелей гибели своих близких, постояли у братской могилы, положили по камню… Дома Бориса не было, только руины, а дом Леви уцелел, только жили там совсем чужие.
Всё! Нужно было что-то решать.
— Лева, давай возвращаться в Польшу. Сейчас это можно, тут для меня не жизнь, что на Урале, что здесь. Там — «зона», как это забыть? А здесь ничего не осталось, все сгорело.
— Я не хочу. Меня ждет Марина. Да и кто немцев разбил? Лагерь, конечно, все так. Да, погибали на Урале, а здесь разве нет? Но если бы их не остановили… Я возвращаюсь, надеюсь еще увидимся.
Леви вернулся. Через год родился Алекс, а еще через два — Сима. Жизнь вроде наладилась.
С начала 70-х многие стали собираться в Израиль. Выпускали не всех, но уезжали то одна семья, то другая. Об алие заговорили и Алекс и Сима.
— Куда вы рветесь? Что вам не хватает? Страна нам все дала, что еще надо?
Леви постарел и сдал как-то сразу. Пока работал — крепился, а на пенсии заскучал, начал болеть, и в 76-м его не стало. А через три года Марина с детьми поселилась в кибуце Ягур недалеко от Хайфы.
* * *
Гости разошлись. Мы с Лео сидели на балконе и собирались заняться серьезным делом. Лео достал бутылку «Barolo».
— Ты в этом мало разбираешься, потому послушай старика. Бароло называют «королем вина и вином королей», а это не просто «Barolo», а «Barolo Riserva». — Лео сел на своего конька. — Если ты будешь пить его с чувством и пониманием, то прочувствуешь сложный и элегантный аромат, в том числе и аромат трюфеля. Только отличи аромат трюфеля в вине от аромата белых трюфелей в пасте, ее мы с тобой сейчас будем есть. От запаха трюфелей у всех собак в городе слюнки текут. Так что готовься, скоро они соберутся внизу под балконом. Да, и вот обрати внимание — Parmigiano-Reggiano. Ты можешь подумать, что это просто пармезан, но это особый сыр. Ну да ты сейчас сам поймешь.
Я понял. Отдали должное вину, сыру, пасте с трюфелями.
— Лео, я у тебя поселюсь, после такого вина встать и идти домой просто кощунство.
— Наконец ты начинаешь что-то понимать в “dolce far niente”. Это наш, специфический термин. Его родина — Италия. «Сладкое ничегонеделание»!!! Это возможно только на Средиземноморье. Такое место. Об этом еще Плиний писал. Только он, если быть точным, писал о «радостном ничегонеделании», но традиция выбрала более правильный термин.
— Лео, ты перегибаешь, все народы могут и любят отдыхать.
— Но все по-разному. Американец скажет: “Don't Worry! Be Happy!” — «Не волнуйся, будь счастлив». Разве не так? Но он не скажет: плюнь на дела, в праздности — прелесть, удели время “dolce far niente”. Дело, как часы тикает у них в голове. Все дело в англо-саксонской культуре, где безделье — тяжкий грех. Есть и слово специальное для бездельников — beggar. Ничегонеделание было их занятием, но законы были к ним суровы. В Англии их бичевали, клеймили, отдавали в рабство; сначала на время, но если осужденный совершал побег, то пожизненно. После третьего побега — казнили.
— Ну а мы как же? Тоже на средиземном море, однако, в других местах, кроме твоего балкона, я это «ничегонеделание» не наблюдал.
— А мы и есть мостик между культурами, у нас тут всего намешано. Соседи расслабиться не дают, а то мы показали бы себя настоящими средиземноморцами.
— Лео, а этот Алекс… Как ты с ним познакомился?
— А также, как и с тобой. Он искал материалы о трудармиях в России. У нас таких материалов мало, только работы Юлия Марголина. В этом я ему помог. А еще он пытался найти Бориса, друга отца, в Польше, но тот, как оказалось, в 1949-м переехал в Израиль. Но встретиться им не удалось, его не стало за два года до их приезда.
Наступила ночь, разговоры-разговорами, но пора домой.
— Счастливо, Лео, я пошел, и спасибо за вечер.
Примечания
[1] «Легенда об Уленшпигеле». Шарль Де Костер
[2] Специальные товарные вагоны, использовались по инициативе Столыпина для массового переселения крестьян в Сибирь. Когда переселенческая кампания пошла на спад, «столыпинские вагоны» начали использовать для перевозки осуждённых.
[3] Генерал-майор инженерных войск НКВД А.Н. Комаровский. Начальник Управления ИТЛ и строительства Бакальского металлургического комбината — Бакалстрой НКВД СССР (с 13 августа 1942 года — Челябметаллургстрой НКВД СССР).
[4] Генерал-майор инженерных войск НКВД Я.Д. Рапопорт. Начальник управления строительства «Челябметаллургстрой» Главпромстроя НКВД СССР с мая 1944 г.
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 2-3(190) февраль-март 2016
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer2_3/VJankelevich1.php
