Мои воспоминания.0

(Окончание. Начало в №10/2015 и сл.)

 

Материнство.

Однажды в комнате, где сидели офицеры – научные редакторы, я услышала их разговор об одной сотруднице сосед-него Управления, которая, не имея мужа, родила ребёнка. Говоривший считал, что мать-одиночку следует уволить: необходимо блюсти высокий моральный уровень служащих.

Услышав такое высказывание, я не смогла промолчать:

–  Вы считаете рождение ребёнка аморальным поступком? И это в то время, когда страна пережила такую кровопролитную войну? В последние годы были мобилизованы совсем молодые парни, которые не успели ни влюбиться, ни жениться. Не родившихся у них детей нужно приплюсовать к потерям. Миллионы женщин стали вдовами. И вы хотите лишить их права на материнство! Кто же будет населять нашу огромную землю, кто же будет работать, наконец, зарабатывать на ваши будущие пенсии? Об этом вы подумали? Демография устрашающая. И женщину, которая решилась в трудных условиях родить ребёнка, взять на себя ответственность за его жизнь, вы предлагаете наказать, лишив её работы, средств к существованию. Это бесчеловечно, жестоко и непатриотично. Надеюсь, что вы пересмотрите свои взгляды.

Дальше дискуссия шла уже без меня.

А я задумалась о своей судьбе. Мне было уже 35 лет. Хороший возраст для рождения ребёнка уже миновал. Нужно было торопиться. А кто исполнит роль отца? Только А.Ф., несмотря на все обстоятельства. Решено. А мою работу, я надеюсь, у меня не отберут. Состоявшуюся дискуссию буду считать началом кампании за право одинокой женщины родить ребёнка.

В очередной приезд А.Ф. я сказала ему, что ко мне даже подходить опасно, так как я решила родить ребёночка. Так и в отцы попасть можно. Видимо, он мне не поверил. Только смеялся, обнимал меня, а я выскальзывала.

В нашей редакции работало 15 женщин, и только четверо из них имели мужей. Поэтому проблема создания чёткого общественного мнения по поводу матерей-одиночек была очень актуальной. Даже те женщины, которые не собирались рожать, были готовы отстаивать своё право.

А.Ф. уехал в Германию. Вечера мои стали свободными. Меня приглашали знакомые дамы. Некоторых волновало моё затянувшееся, по их мнению, вдовство. Предлагали познакомить с подходящим женихом. Я горячо отклоняла все предложения. Не соглашалась даже просто на знакомство. Зачем наносить кому-то моральный урон отказом, если я заранее знаю, что мне никто не годится? У меня же есть (и в то же время нет!) А.Ф.

Воскресенье. Обычные утренние заботы: постель, завтрак, все вещи по местам. Всё делаю автоматически, а мысли далеко: нет ни письма, ни телеграммы. Почему? Раздался звонок в дверь. Открыли соседи. Вдруг в мою комнату входит А.Ф. Вид такой, будто из Лейпцига шёл быстрым шагом прямо сюда. Мой мозг сразу дал команду: «Готовьсь к обороне!» Но ноги непослушные сделали шаг навстречу, руки поднялись и раскрылись... Потом в голове моей долго звучал отрывок мелодии какой-то известной песни: «...не виновата я, не виновата я».

– Откуда Вы пришли такой разгорячённый?

– Я шёл к тебе с весны 1944 года, моя недогадливая.

– Вы хорошо закамуфлировали свою дорогу, мой конспиратор. Историей, политикой, социальным и психологическим анализом.

– Обстоятельства вынуждали к обходному маневру.

– А сегодняшнее неожиданное появление – тоже особый маневр?

 –Нет, нет, глупышка. Это естественный прорыв в более высокую сферу. Однако, если мы уже спустились, то, может быть, ты предложишь мне чаю?

– Охотно, – ответила я, – могу сделать и омлет из американского порошка. Есть и кусочек хлеба.

– Всё годится, неси.

Через некоторое время выяснилось, что мой план стал реальностью. Я сказала об этом Зиночке (Зинаиде Дмитриевне, заведующей редакции). Она испуганно спросила:

– Ты действительно решилась?

– Да, – ответила я. – И не делаю из этого тайны.

В тайне оставалось только отцовство. Вскоре все женщины в редакции узнали о моём положении. Я ощущала их как группу поддержки, группу защиты.

Физически я чувствовала себя очень хорошо. Никаких тошнот, головокружений, обмороков не было. Только один раз мне очень захотелось гречневой каши. Я побежала после работы домой и сварила желанную.

Нельзя было не написать о своём решении родителям. Трудная это была задача. Несколько дней текст письма вынашивала в голове, старалась щадить душевное состояние моих дорогих. Наконец написала. Послала. С волнением ждала ответа. Получила его. Мой дорогой отец писал мне, что он и мама всегда надеялись, что в трудную минуту я найду правильное решение.

– Конечно, растить ребёнка в твоих условиях трудно. Но нам хотелось бы, чтобы ребёночек порадовал тебя ещё молодую и утешил тебя в будущей старости. Посильно постараемся тебе помочь. При необходимости, может быть, и сёстры помогут.

Письмо было большое и очень доброе, мужественное. Похоже было на благословение перед важным и решительным шагом. Так оно и было. Чего же другого можно было ждать от моих незабвенных родителей!

Со временем возникла проблема: кто проводит меня в роддом, когда наступит срок? Решилась эта проблема просто. Наша редакция находилась в ведении Центрального отдела профсоюзов. Там я иногда получала путёвки для наших женщин и их детей. Для себя никогда ничего не просила. А теперь обрисовала обстановку и спросила, могу ли я получить путёвку на месяц в Сокольнический санаторий для беременных. Меня попросили позвонить через день, надеются, что ответ будет положительным. Так и случилось. А.Ф. мне удалось предупредить об отъезде и попросить временно меня не навещать.

Санаторий был расположен в глубине Сокольнического парка, в тишине и покое. В комнате нас оказалось двое. Моей соседкой была молодая интеллигентная женщина с хорошим характером, кандидат химических наук. Мы целыми днями гуляли, наслаждались природой и приятной беседой.

Когда наступил самый важный день в моей жизни, я была отдохнувшей, оптимистичной, хотя и взволнованной. Утром, как всегда, собиралась на зарядку, но почувствовала что-то непривычное. Позвали врача, который велел идти в комнату и лечь.

– Без завтрака я не пойду. Вы же сами говорили, что родить ребёнка – это значит поднять три тонны на третий этаж. Нужны силы.

– Идите, идите. Завтрак Вам принесут.

Позавтракала. Ожидаю. Морально подготовилась. Приехала «Скорая помощь». Я стала спускаться по лестнице. В это время по радио зазвучала песня: «Смело мы в бой пойдём…». Дальше я не слышала. Внизу стояли женщины, меня провожавшие. Их было около сотни, и все с огромными животами (потрясающая картина!). Они махали руками и кричали мне что-то ободряющее.

Привезли меня в роддом №19 около Введенского немецкого кладбища. Там были два отделения – предродилка и родилка. В предродилке шум, крики, беготня сестёр и врачей.

Больно было очень, но я не кричала, терпела. Непросто перейти в новый этап женской жизни – стать матерью. В 15 часов боль стала совсем невыносимой. Явилась врач и повезла мою кровать в родилку. Когда мы были уже у двери, внезапно выскочила сестра с вытаращенными глазами и громко сказала: «Там ребёнок умер!». Я услышала эти слова и безумно испугалась. Значит, так бывает. Только бы мой был жив!!! Видимо, я сильно побледнела. Врач отреагировала мгновенно, потребовала шприц и кислород. Стала похлопывать меня по щекам. Все меры подействовали довольно быстро, и роды начались.

4 декабря 1954 года в 19:10 появился на свет мой сын. Закричал голосисто. Все параметры хорошие: вес 3.25 килограмм, рост 49 сантиметров. Я чувствовала себя хорошо, но меня продержали в родилке до 24 часов. Наблюдали, как сердце работает. Утром осмотрел врач. Сказал, что всё в норме.

В палате 16 женщин. Всех вызывают на зашивку разрывов. Только у меня их не было. Аккуратненько прошёл сынок. Целый день слышатся очень громкие и грубые разговоры женщин. В основном ругают мужей. Изо всех углов слышится: «А мой-то, а мой-то», как будто говорят не о любимом человеке, а о каком-то непривлекательном, но нужном предмете. Слышатся и антисемитские высказывания. А я предполагала, что женщины в такое святое время – рождения ребёнка – настраиваются на возвышенный лад. Совсем нет! Удивительно!

Мне передали общую записку от моего Саши (А.Ф.) и Фиры, моей соседки. Много прекрасных слов и просьба подойти к окну. Я подошла и увидела их и родителей моей подруги Нели. Отец её, строгий полковник, и мама пришли с цветами. Их приход меня очень приободрил. Я, конечно, хорохорилась, но моральная поддержка ох, как мне была нужна!

Забирали меня домой опять Саша с Фирой. Она очень импульсивная. Выхватила ребёнка у сестры и сунула его Саше. Интересно было видеть его лицо: удивление, испуг и всё же радость.

Дома я всё заранее подготовила. В комнате чисто, стоит детская кроватка, много приданого. Распеленали, рассмотрели. Всё как у людей. Но как боязно завёртывать его, брать на руки. Такое слабенькое существо, но в то же время и сильное. Всё наше семейство переименовал: Сашу сделал отцом, меня – мамой, моих родителей бабушкой и дедушкой, моих сестёр – тётушками.

В комнате стоял красивый букет роз от офицеров – сотрудников редакции.

И потекли мои дни и ночи с мальчиком, названным в честь дедушки по отцу Дмитрием.

* * *

Декретный отпуск у меня был 2.5 месяца. Неиспользованный отпуск за прошедший и за текущий годы давали ещё два месяца. Всего набралось 4.5 месяца, которые я могла провести с ребёнком. Дальше была надежда на ясли.

Однако мои надежды оказались напрасными. Для меня наступило тяжёлое время. Выяснилось, что моя комната не подходит маленькому ребёнку: в ней нельзя было отключить центральное отопление, и температура поднималась до 26 градусов.

Пришёл опытный врач и сказал, что нужно снизить температуру в комнате до 22 градусов. Я приставила детскую кроватку к своему дивану, рядом поставила термометр, часы, электрический фонарь и будильник, который звонил мне ночью каждый час. Окно оставляла приоткрытым. Каждый час я проверяла температуру в комнате, следила, хорошо ли укрыт маленький: очень боялась его простудить.

В это время многие девушки убегали из деревни в город и устраивались работать няньками. Такую девушку привела ко мне опять-таки Фира. Когда пришло время мне выйти на работу, Димочка оставался на попечении няни. Не знаю, как она его берегла, но он заболел воспалением лёгких. К счастью, лечение быстро помогло. Вообще весь первый год его жизни был особенно тревожен. Дима рос слабеньким, но все общепринятые нормативы развития (когда стал садиться, вставать) выполнял вовремя. На двух фотографиях, сделанных в день рождения (1 год), Димочка выглядит хорошо.

Районный врач посоветовал нам, родителям, увести сына от дождливой московской весны на юг. Мы с Сашей взяли отпуск на май и поехали в Ялту.

Я заметила, что после появления Димы Саша стал каким-то возбуждённым. Думала, что это от непривычки к свалившейся на него ответственности отцовства. Вдруг узнала, что на работе у него случился сердечный приступ и его отвезли в госпиталь. Об этом мне поведал неожиданно появившийся племянник А.Ф. Саша Андреев, сын его сестры Пелагеи. Сердце у меня замерло. Неужели Саше так плохо, что вызвали родственников?

– Почему ты в Москве? – я отдаляю тревогу.

– Да я давно здесь живу, как бы сыном дяди Саши.

Значит, Ю.И. укрепляла свои семейные позиции «как бы сыном», а Саша мне ничего не сказал. Вот это удар! Чувствую его всем телом. Но это второстепенно. Главное – как здоровье А.Ф.

– Обо всём Вам расскажет Ю.И. Она стоит на лестнице и просит разрешения войти.

– Ну, что же! Пусть заходит, – соглашаюсь я.

Впервые вижу её так близко. Она маленького роста. Слишком толста. Лицо у неё очень ухоженное. Всё внимание Ю.И. направлено на маленького:

– А он не похож на А.Ф.

– Вероятно, со стороны виднее. Близко не подходите. Он ещё слишком мал, чтобы принимать визитёров. Скажите, как дела у А.Ф?

– Об этом я и пришла с Вами поговорить. Он очень волнуется из-за ребёнка, что ухудшает его состояние. Я предложила усыновить мальчика, чтобы он был обеспечен пенсией до конца получения образования. А.Ф. хочет обеспечить его. Ребёнок останется у Вас. Мы просто оформим документы.

– Говорите А.Ф. всё, что считаете для его здоровья полезным, – ответила я. – Но вам я говорю твёрдо и ясно: на это я никогда не соглашусь. Никогда! Не стоит затягивать визит. Уже поздно. Ребёнку нужен покой.

Ушла. Мы с моим мальчиком остались одни. Я омыла его своими слезами.

* * *

Итак, моя любовная лодка разбилась. Я думала, что основой наших дружеских и любовных отношений было полное доверие и взаимопонимание. Оказалось, что оно было только в общественно-политических вопросах. Личные дела А.Ф. держал в тайне. На моё великодушие он не рассчитывал.

На другой день я позвонила Сашке, «как бы сыну», и расспросила его, как он вписался в московскую жизнь. Голос его ликовал:

– Я всё могу делать: ходить по магазинам за покупками, стирать, гладить. Паспорт получил.

– А как дела в школе? – поинтересовалась я. Голос Сашки сник:

– Откровенно отвечу – очень плохо. Два года просидел в 9-ом классе, а сейчас говорят, что не могут меня в 10 класс перевести. Дядя Саша приносил мне книги по литературе. Я читал. А вот математику не могу одолеть. Мы же в деревне занятия часто пропускали и домашние задания не делали.

 Рассказ Сашки меня очень расстроил. Как безответственно отнёсся А.Ф. к судьбе своего племянника: дал сироте (его отец погиб на войне) «стол и кров», обеспечил получение паспорта, а заботы об его учёбе возложил на Ю.И. Наивное решение серьёзной проблемы. Задачей Ю.И. было укрепление семейных уз «как бы сыном» и помощь ей по хозяйству. Она это получила. А «как бы отец» должен был бы прежде ознакомиться со многими возможностями, имеющимися в Москве для получения среднего и профессионального образования. Многие предприятия брали на работу молодых людей и предоставляли им возможность закончить вечернюю школу. Было много техникумов, даже с общежитиями, дающих разные специальности. Конечно, репетитор был необходим в любом варианте.          

Моё мнение о создавшейся ситуации я решила высказать в письме к А.Ф. Оно не сохранилось. Восстанавливаю его по памяти.

Прежде всего, я выразила своё возмущение проектом Ю.И. об усыновлении Димочки: "Как Вы могли позволить ей прийти ко мне с таким предложением? Вы же знаете, как ловко Ю.И. осуществляет свои стратегические планы: не работать и безбедно жить. Вы не сделали выводов из своей давней ошибки. Я тоже делала ошибки. Поражённая с первых встреч Вашим высоким умом и отвагой мысли, я не замечала слабости Вашей натуры. Да, лечь на амбразуру партийной комиссии и выйти победителем – задача не для Вас. Вы разочаровали меня, А.Ф. Увы! Сейчас я должна буду сосредоточиться на одном: моём материнском долге. В моей комнате тесно, душно, сын болеет. Вам лучше не приходить. Это не означает, конечно, что я лишаю Вас возможности иногда взглянуть на него. Но прежде должно пройти какое-то время, мальчишечка подрастёт, выздоровеет (дай-то Бог!), да и я успокоюсь. Если представится случай, выйду замуж за человека, который имеет квартиру или хотя бы сможет прописаться у нас, тогда квартирная комиссия подтвердит необходимость помощи мне, и редакция моя похлопочет. Живите спокойно, как можете или как Вам советует Ю.И. Никаких претензий к Вам я не имею. Всё!"

Как трудно расставаться! Написала «Всё» и опять пишу: «Осознаю в перспективе план Ю.И. об усыновлении моего сына и просто цепенею от ужаса. Его, беззащитного ребёнка, хотят поставить в фальшивое положение. Районная поликлиника не обязана будет его обслуживать, давать мне справку об освобождении из-за его болезни. Школа чужого района не обязана будет его учить. Как такое положение может сказаться на моральном и психическом состоянии ребёнка? Конечно, при плохом самочувствии Вы не могли всё обдумать. Однако можно было просто нажать кнопку «Вызов» и попросить медсестру убрать вцепившуюся в Вас женщину".

* * *

Я позвонила в госпиталь, спросила о здоровье А.Ф. Мне сказали, что он скоро будет выписан. А.Ф. пришёл к нам в день выписки.

А ко мне приехала мамочка. Познакомиться с внуком, помочь мне на первых порах. Познакомилась с А.Ф. Поговорили о Димочке. Я сказала, что спущусь в магазин. А.Ф. вышел со мной. Я спросила о его самочувствии. Ответил, что хорошо, и я отдала ему своё письмо.

На следующий день А.Ф. опять пришёл. Вечерело. Я удивилась:

– Вы прочли моё письмо?

– Да, конечно, – ответил он.

– Почему же пришли?

– Требуются объяснения. Твоё возмущение приходом Ю.И. я предугадывал, но не смог противиться. Я чувствовал себя плохо, а она так настаивала, воодушевлённая ложной надеждой укрепления своей семьи. Я сказал: можешь идти, но я знаю, что это напрасно. Согласия ты не получишь… Критику моего «опекунства» считаю правильной. Виноват. А вот о наших отношениях ты решила всё слишком быстро. Но нас теперь не двое, а трое. Нужно соблюдать интересы и маленького. Я сегодня был в суде, подал заявление о разводе, просил не затягивать. Нам нужно ещё немного потерпеть.

– Подумать только! Первый раз я услышала от Вас о Вашем случайном браке много лет назад. Тогда это меня совсем не касалось. Потом Ваши трудности стали задевать и меня. У меня возникли свои неудобства. Ведь я жила в окружении родных, друзей, коллег. Всем не объяснишь Ваших сложностей. Пока Вы были на военной службе, я понимала Ваши «оковы». Но Вы же ушли в отставку и работаете теперь не начальником, а редактором.

– А Ю.И. приготовила мне новое препятствие: опекунство. Я же всех тонкостей устройства современного образования детей не знал. Учился я в той же деревенской школе, что и Сашка, а потом на военных курсах был не хуже других. На высшие командные курсы (типа академии) в Ленинграде поступил без подготовки. После перевода слушателей в Москву в Военно-политическую академию окончил её с оценками отлично. Я надеялся, что Сашка окончит школу, получит паспорт в Москве и поступит в военное училище. План оказался нереальным. К тому же я опасался, что Ю.И. выгонит Сашку из дома, если я уйду. Теперь я понял, что эти опасения были напрасными: Сашка нравится Ю.И. Он хороший парень, хотя и необразованный. Надо постараться ему помочь. Однако прежде всего нужно выправить наши отношения.

А.Ф. спросил, когда нужно освободить комнату Фиры, в которой мы временно проживали с Димочкой и приехавшей мамой, и сказал, что в воскресенье поедет на квартирный рынок, где собираются люди, нуждающиеся в обмене. Сам предложил! Невероятно!

Пойти с ним я не могла, так как у Димы второй раз было воспаление лёгких. Врач велел выходить с ним на воздух, на улицу, держа его на руках, а не в коляске. Было очень трудно.

Саша нашёл желающего обменять мою комнату на комнату в 17 квадратных метров с балконом. Конечно, с доплатой. Это было не то, что нужно, но временно годилось, как мы полагали. Срочно стали оформлять документы.

Вскоре Саша получил повестку из суда. Я, конечно, на него не пошла. Не знаю, как суд прошёл, но, несмотря на несогласие Ю.И., их развели. Через несколько дней было получено решение суда, и Саша пригласил меня на регистрацию брака в ЗАГС. Это был уже 1958 год, четыре года ребенку!!!

Прежде я была бы этому очень рада, но в это время я никак не могла отойти от воспоминаний: Саша умолчал об укреплении своих отношений с Ю.И. «как бы сыном». Не сказал – значит обманул. Трудно было отбросить этот факт. Но жизнь жёстко ставила свои задачи. Пришлось сдерживать свои переживания ради сына.

На встречу с «женихом» я пришла в повседневном платье, без украшений, без косметики. «Жених» меня ожидал где-то около Измайловского парка. Одет он был в гражданский костюм, в руках держал букет из трех лилий, мало подходящих к случаю. Пошли к деревянному домику с вывеской «ЗАГС». Там, кроме нас и девицы за столом, никого не было. Она заполнила форменные бланки. При этом два раза ошиблась в дате. Зачеркнула и исправила. Надо было попросить заполнить новый бланк, но я этого не сделала. Девица спросила о ребёнке:

– Будете усыновлять?

Саша встрепенулся:

– Как усыновлять? Это мой ребёнок.

Тогда была заполнена другая бумага, «Свидетельство о рождении» Дмитрия, где значилась фамилия отца – Гаранин.

Всё совершилось в тишине, без музыки, без речей, без свидетелей и напутствий к счастливой семейной жизни. Затем мы зашли в какую-то парковую забегаловку под названием «Ресторан», съели обычный шницель, запили бокалом вина. Всё было, как в тумане.

Домой пошли через парк. Шли медленно, молча. По дороге попалась детская карусель. Саша сказал:

– Нужно бы тебе покрутиться. Может быть, настроение и поправится.

– Хорошенько покрутить следовало бы тебя, – сказала я, – чтобы яснее увидел реальную жизнь. Ты же не только её, но и меня плохо знаешь. Сколько времени скрывал от меня так называемое опекунство. Видимо, думал, что не пойму твоих трудностей. А я бы помогла.

 – Не хотел тебя огорчать. Димочки у нас ещё не было. Я думал, что за два года я помогу сиротскому сыну своей сестры и всё встанет на своё место. Ничто не будет нам мешать.

 – Разумные люди не полагаются на русское «авось, небось и как-нибудь», а сами ставят всё на место. Обычно ты показывал себя очень разумным человеком, а теперь я бесконечно удивляюсь, как могла хитрая женщина вести тебя, как молоденького бычка, на тоненькой верёвочке.

 – Буду стараться в новой жизни не повторять своих ошибок.

Дома я показала Димочке новое «Свидетельство о рождении» и сказала, что теперь он будет носить новую фамилию – Гаранин. Он ответил:

– А я не хочу.

– Почему же, Димочка? Фамилия такая мужская, красивая.

– А потому что ты сразу мне свою дала, а папа не сразу, – ответил он.

В сущности, перемена фамилии была весьма кстати. Дима замечал, что некоторые его четырёхлетние сверстники как-то странно реагируют на его фамилию «Вельковский»: безусловно, проявление детского антисемитизма. Может быть, в семьях этих детей плохо говорили о евреях. С фамилией «Гаранин» (и национальностью «русский» в паспорте!) проблемы сразу исчезли. Не было трудностей в школе и при поступлении в институт. Только очень редко на улице проходившие мимо особо опытные физиономисты задавали Диме неприятные вопросы.

А Димин двоюродный брат Саша стал хорошим членом нашей семьи. Он часто приезжал, занимался с Димой спортом и помогал нам во всём. Работал техником в разных московских конторах. Жил он долгое время с Ю.И. и был ей большой подмогой. Наверное поэтому он слишком долго не женился, а когда женился, детей иметь было уже поздно.

 

Семейная жизнь.

Квартирный обмен уже был оформлен, и мы срочно переехали в Измайлово. Рядом был лес. Дом оказался новым, квартира чистой. В ней жили ещё две семьи. Одна комната принадлежала заместителю начальника Мосэнергосбыта Давыдову, человеку с психическими проблемами. В другой размещалась семья татар Шлаевых с маленьким ребенком. Родители были продавцами мороженого и, кроме того, пьяницами и хулиганами, постоянными героями витрины «Не проходите мимо».

В первую же ночь мы поняли, что жить в этой квартире невозможно. Мороженщики праздновали свою победу – отъезд соседа. Вся посуда у нас дрожала и тренькала. Песни и пляски продолжались за полночь. А мы с Сашей должны были в девять утра быть на работе.

В последующие ночи мешали нам спать другие шумы: семейные разборки. Часто они заканчивались сбросом грузного тела мужа с кровати. Там, видимо, он и засыпал. Устанавливалась желанная тишина. Иногда же пьяный муж начинал размахивать ножом, и тогда жена высовывала голого ребёнка в форточку, угрожая его отпустить. Хотя это происходило также и зимой в мороз, мальчик не простуживался, а только закалялся.

Инженер Давыдов и мороженщики враждовали и старались перетянуть нас каждый на свою сторону, но мы сохраняли строгий нейтралитет.

В этом новом и чистом доме, в хорошей комнате, нам с Сашей жилось плохо. Очень плохо.

А вот Димочке здесь было хорошо. Нормальная температура в комнате, гулянье в лесу с няней помогли. Его определили в детский сад. Предварительно я поговорила с воспитательницей, сказала ей, что он долго болел, ослаб, с детьми не общался. Попросила её быть к нему внимательной, в частности, предупреждать его, когда делаются какие-нибудь прививки. Я сказала сыну, что это не причинит боли, если стоять спокойно. Показала ему строение кожи через увеличительное стекло, и он увидел поры, в которые попадает иголка.

Воспитательница обещала не делать ничего неожиданного, но, видимо, забыла об этом. Медсестра неожиданно вколола Диме шприц. Он испугался и стал заикаться, не мог вымолвить ни слова. Такая вот случилась беда.

Я делала всё возможное, чтобы помочь нашему мальчику. Он принимал лекарства, назначенные врачом. Кроме того, каждый вечер перед сном я делала ему тёплые ванны с ароматом валерианы (целый пузырёк шёл на один раз). В семье все говорили тихо и спокойно.

Наш сосед-энергетик увидел мои процедуры в ванне, и на следующий день я обнаружила, что вся ванна заплёвана. Я, конечно, поняла, кто это сделал, но ничего ему не сказала. Вытерла все плевки, вымыла всё мылом и горячей водой, продезинфицировала, ещё раз вымыла и сделала успокоительную ванну Димочке. На другой день всё повторилось. И так длилось целый месяц: сосед оплёвывал ванну, а я её оттирала и дезинфицировала. Он хотел скандала, но я не поддавалась.

Лечение дало хорошие результаты. Мы с Сашей могли спокойно продолжать работу. А дома мы размышляли о полученном опыте. Оказалось, что построить новые современные дома легче, чем заселить их порядочными людьми.

Мы жили в тесноте, но в хорошем доме. Однако когда я подходила к нему, у меня сжималось сердце. Какую ещё пакость придумает мой сосед? На днях он запретил Диминой няне входить на кухню, когда он приходит с работы: она, мол, здесь не прописана.

В такой нервотрёпке мы прожили целый год. Наконец, Саша не выдержал и пошёл в квартирный отдел. Там напомнил, что когда-то вместо двухкомнатной квартиры взял плохую однокомнатную, и попросил помочь хотя бы на время. Его не забыли. Опять нашлась пустая однокомнатная угловая квартира (17 квадратных метров плюс 5 квадратных метров кухня), на первом этаже, которую никто не брал. Мы с радостью туда переехали. Спаслись!

Когда мы выносили вещи из квартиры, случайно задели углом шкафа счётчик электричества Давыдова в коридоре. Из счётчика на пол вывалился слегка изогнутый железный стержень, у которого часть боковой стороны была плоско сточена и отполирована до блеска. Этим местом деталь тормозила вращающийся диск счётчика, без того, чтобы его полностью остановить. Так энергетик Давыдов воровал электричество у своей конторы. Нам было не до того, чтобы его разоблачать. Железка долго хранилась у нас как семейная реликвия.

* * *

Точно не помню, когда стали выдавать удостоверения участников Великой Отечественной войны. Этот документ удостоверял: в трудное для страны время я была на фронте. Кроме того, он давал бывшим фронтовикам некоторые льготы по оплате за квартиру и проезду по железной дороге.

Наш Украинский штаб партизанского движения, конечно, уже не существовал. В райвоенкомате мне сказали, что войсковая часть № 28246 у них не числится. Нужно написать на Украину с копиями справок о службе. Так я и сделала. В своём письме, адресованном в Верховный Совет Украины, я просила мне ответить, имею ли я право получить удостоверение участника Великой Отечественной войны. Ответ пришёл нескоро. Наконец-то меня вызвали в Моссовет и вручили партизанский билет №7344, который мне прислала комиссия по делам бывших партизан. На его основании Первомайский райвоенкомат Москвы выдал мне Удостоверение участника Великой Отечественной войны № 114126. Это для меня важный документ.

* * *

Жизнь, уже в который раз, постепенно стала налаживаться. Вечером мы укладывали Димочку спать в комнате, а сами оставались на кухне. Я подготавливала еду на следующий день. Мы делали все необходимые работы и одновременно слушали радио «Свобода», обсуждали мировые и советские новости. Няня устраивалась спать на раскладушке в узеньком коридорчике.

Детский сад оказался в соседнем доме. Там жили офицеры, приехавшие на учёбу. Жёны их не имели московской прописки и поэтому не могли устроиться на работу. Заведующая детсадом брала всех без прописки и без необходимых для работы с детьми знаний.

За полгода пребывания Димы в детском саду в его группе сменилось десять воспитательниц. Хорошее впечатление на меня производила только одна – Маргарита Муратовна. Дима тоже выделял её из всех. Остальные были грубыми, резкими, кричали на детей, дёргали их за руки. Если дети на прогулке в огороженном садике бегали и прыгали, они останавливали их и велели сидеть на стульях. Однажды Дима сильно разрезвился, и воспитательница велела ему сесть рядом с ней. Дима не послушался и к тому же непочтительно сказал: «Рядом с Вами я не сяду». Она очень оскорбилась, собрала пять мальчиков покрупнее и велела им идти в отдельную комнату, в «бокс». Туда привела и Диму, взяла его крепко за руки со спины и приказала пришедшим: «Бейте его, он не слушается!» Ребята стали его нехотя и неумело бить под поощрительные возгласы воспитательницы: «Ещё, ещё, сильнее!». Дима, как он мне позднее рассказал, отбивался двумя ногами, повисая на руках воспитательницы, так что побить его не удалось. Придя с работы, я застала его взволнованного, бледного, с многочисленными нервными тиками на лице. Он рассказал мне о случившемся. Я не поверила (возможно ли такое?). «Димочка, – сказала я, – вероятно, была общая драка и ты больше других размахивал руками. Вот воспитательница и стала их держать». Дима обиделся и отвернулся от меня. Я поняла свою вину. Умыла его и приласкала. В это время прибежала «оскорблённая». Сказала, что Дима её обидел, не слушался. Тут уж я вступилась за моего любимого сыночка: «Вы грубо с ним разговаривали, командовали. Вот он непочтительно Вам и отвечал. У нас в семье не кричат и не грубят. Тогда он слушается». Я сказала, что у меня нет, к сожалению, времени ходить с жалобами, но если меня спросят, я скажу о недопустимости её воспитательских методов. "В Ваш детский сад он больше не придёт".

Мы с Сашей обсудили создавшуюся ситуацию и решили, что он возьмёт в издательстве отпуск на полгода. Будет с сыном много гулять, что, возможно, укрепит Димино здоровье. Я не могла уйти с работы, так как пенсионного срока ещё не выработала.

Совместные прогулки отца с сыном были очень содержательны. Саша много рассказывал о растениях, птицах, животных, читал детские книжки. Смастерил в проёме двери турничок, на котором Дима мог повиснуть на руках, сделать «уголок» ногами. Всё это его укрепляло. В комнате я выделила место, где организовала мини-мастерскую. Там Дима мастерил, паял и тому подобное. Мне кажется, что эти навыки остались у него на всю жизнь. От этой «мастерской», я думаю, тянутся нити к прибору (выпрямителю), который он сделал в четвёртом классе, для снабжения электроэнергией своих машинок.

Немного повзрослев, он очень быстро научился кататься на лыжах и плавать. С учебными делами справлялся самостоятельно. Не проявлял интереса к курению, к вину, к забавам с девушками. Дима был неприхотлив в еде, скромен в одежде. А вот такта в общении с людьми ему не хватало. Он позволил себе поправить в чём-то учителя по труду и получил тройку. А поначалу учитель говорил про него: «Дима – моя гордость».

* * *

Сосредоточившись на преодолении родительских и других житейских трудностей, я немного отдалилась от общественной жизни. А время наступило другое – так называемая хрущёвская Оттепель. В Москве многие читали «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, слушали песни Александра Галича. Эти образцы высокого искусства вызывали потрясение. У нас сложился круг друзей, которые ощущали происшедшие перемены как глотки свободы. Здесь нельзя не сказать благодарного слова Рою Медведеву и Израилю Борисовичу Гутчину, кибернетику. Большую магнитофонную катушку с песнями Александра Галича принёс мне Гутчин. Он сам сделал эту великолепную запись. Все мои подруги, прежде всего Неля, а также мы с Сашей были в восторге от песен талантливейшего барда. Общее впечатление укрепило нашу дружбу с Изей (Израилем Борисовичем) и его женой Надей. Я не могла не поделиться удовольствием со своими сёстрами. Подготовила еду для Саши и Димы и поехала на воскресенье в Ленинград. Сестры встретили меня на перроне. Я, схватив магнитофон и плёнки, выскочила из вагона, забыв свою сумочку. В ней были нужные вещи: удостоверение члена Союза журналистов, деньги и прочее. Поездка была омрачена, но впечатление от песен Галича отвлекло от потери.

Вернулась в Москву я рано, успела до работы побывать дома. Рассказала Саше о пропаже. Он задумался, покачал головой и сказал:

– За такое легкомыслие тебя надо наказать.

– А как, Сашенька, ты можешь меня наказать?

– Найду такую возможность. Например, я тебе обещал купить себе новый костюм. Так вот: я его не куплю. И не проси.

– Сашенька, это жесто-о-око!

* * *

На лето мы решили вывезти Димочку на природу (в Москве он много времени проводил с няней в Ботаническом саду). Дачные места типа Кратова нам не годились: трудно было совместить поездки с работой. Вспомнила одно из своих любимых мест Подмосковья: Опытное Поле, в 15 минутах езды на автобусе от станции метро Щёлковская. Там находились великолепные леса и озера. К тому же, местные жители летом уходили жить в сарайчики, а свои дома сдавали горожанам.

В воскресенье я с Сашей поехала выяснить обстановку. Оказалось, что она кардинально изменилась. Весь посёлок куда-то перенесли. На его месте стоят четырёхэтажные дома войсковой части. Комнаты там никому не сдавали. В одном из домов открыта столовая для всех. Рядом появилась будка телефона-автомата.

И ещё новость. Озеро на левой стороне шоссе и большой участок леса объявлены «местом отдыха трудящихся Бауманского района Москвы». Этим, наверное, объяснялось появление вполне современного белого здания под вывеской «Туалет». Перемены заманчивые. Но где найти комнату для жилья?

Восхищённые и огорчённые, мы пошли прогуляться в лес. Неподалеку увидели ветхое строение, окружённое кустами. Рядом пожилой мужчина укладывал под навес старые брёвна и доски.

Подошли к нему и спросили о пропавшей деревне. Он ответил, что жителей переселили поближе к какому-то предприятию. Вот только прежнее жильё его коровки осталось. В кустах оно не мешает. В прошлое лето там даже люди жили, с ребёночком. Оставили здесь железную кровать, рукомойник, керосинку. Есть и мягкая спинка от дивана. «Хотите посмотреть?» Мы, любопытства ради, захотели. Конечно, старый коровник мало годился для жилья. Однако местоположение его идеально нам подходило. Подумали. А если включить фантазию и приложить руки, то многое можно изменить. Вероятно, хозяин не прочь будет заработать и поможет нам.

Саша согласился с моим планом и договорился с хозяином, тот обещал нам помочь. Мужчины сняли со стен фанерные листы, я вымыла их в ближайшем ручье и положила высыхать на солнце. То же сделали и с досками пола. Мы попросили хозяина малярной кистью вымыть потолок, углы и стены. Всё это сделать за неделю.

В следующую субботу мы привезли две большие банки белой и коричневой краски для стен и для пола. Я покрасила их. Мужчины установили белые листы к стенам, и в нашем жилье стало светлее. В стене, противоположной двери, Саша вырезал небольшое оконце, закрыл его сеткой от комаров. В углу нашей «комнаты» вырыл яму и вставил в неё большую кастрюлю. Она послужила нам хорошим холодильником. Вымытые и прожаренные на солнце железная кровать и мягкая спинка дивана, а также моя раскладушка создали полное впечатление спальни. Над каждой «кроватью» повесили электрические фонарики. Нашлось место и для любимой Диминой черепахи Чери. Перед отъездом мы запустили в жильё дезинфекционные шашки. Они не горели, а шипели и издавали страшный запах. Дверь закрыли и уехали на неделю.

В очередной выходной день мы преобразовали брёвна и доски под навесом: сложили их в виде дивана, прикрыли пёстрым одеялом как ковром. Перед диваном поставили сооружённый хозяином длинный стол со скамейкой. На стенке позади дивана я повесила коврик, который для меня, ещё студентки, смастерила мамочка. На нём были изображены два тигра. Этот коврик дал название всему сооружению. Для нас оно называлось «Тигровая столовая», а при гостях – «Тигровая гостиная».

Наше жильё одной стороной примыкало к полигону войсковой части. Там иногда днём учили новобранцев стрелять. Предварительно вывешивали красный флаг и давали звуковые сигналы. Иногда мы с Димочкой, ориентируясь на сигналы, подлезали под загородку из колючей проволоки и собирали грибы. Вдали от линии огня стояла высокая сторожевая башня. Димочка всегда влезал на неё. Ему хотелось узнать, что находится там, за горизонтом. А я лезла за ним, хотя уже знала, что за горизонтом открываются новые дали и осваивать их нелегко.

В выходные дни нас часто навещали друзья: Неля, Изя и Надя Гутчины, Моисей Борисович Чернобыльский, Галина Львовна Волкова. Угощали мы их всегда грибами со сметаной (керосинка пригодилась). Вынос большой сковороды неизменно вызывал всеобщий восторг.

Здесь уместно вспомнить эпизод из нашей дачной жизни. Вернувшись с работы, я увидела Димочку и Сашу очень радостными. Они позвали меня к столу и сняли салфетку: передо мной лежали семь больших свежих белых грибов. Они были чрезвычайно красивы и казались произведениями искусства. Неуместно было думать о них с позиций кулинарии. Это был Дар Земли, достойный философского обобщения. Я разделила радость моих гордых грибников.

Иногда гости засиживались допоздна. Димочка и Саша рассказывали о чудесах нашего леса. Есть там удивительные красоты: зелёные полянки с малиновыми гвоздиками, места на речушке, где живут синие стрекозы. Много больших муравейников, где идёт своя удивительная жизнь. А ещё, конечно, там много грибов и ягод.

Потом Димочка укладывался спать, а мы слушали радио мира. Известия будоражили. Узнавали, что то там, то здесь вспыхивают конфликты. У нас же как будто всё спокойно. Позади огромный тёмный лес. Впереди пустынный полигон-стрельбище. А сверху льётся поток лунного света. Создаётся странное ощущение отрешённости от всего мира. Реальностью кажутся только наш уголок земли, друзья-единомышленники и спящий поодаль ребёнок.

В нашем коровнике мы провели два лета. Поскольку жильё было нами благоустроено, хозяин на следующий год увеличил цену вдвое. Мы согласились, но, поняв, куда дело идёт, работы по благоустройству прекратили. Несмотря на это, на третий раз хозяин претендовал на большее и в итоге сдал наш коровник другим людям.

Мы ездили летом в Прибалтику – на озёра Эстонии, Латвии и Литвы. Считалось, что юг Димочке противопоказан. Перед его поступлением в Институт мы опять сняли дачу на Опытном Поле, но только с южной стороны Щёлковского шоссе. Это была часть дома с садом, там было очень хорошо готовиться к вступительным экзаменам.

* * *

Вспоминается далёкий 1963 год, когда я должна была взять к себе больную маму. Без официального подтверждения жилищных трудностей нашей семьи сделать это было невозможно. Я подала заявление в квартирную комиссию. Назначили мне время обсуждения. Накануне заседания на работе я почувствовала себя плохо. Меня отвезли домой. Я вызвала «Скорую помощь». Врач сказал твёрдо:

– Это аппендицит. Вам предстоит срочная операция.

– Я не могу ехать в больницу. Завтра я должна быть на квартирной комиссии.

– Не говорите глупостей. Завтра Вы будете в больнице на 3-ей Парковой. (Мы жили на Седьмой).

Всю дорогу в больницу я мысленно говорила со своим аппендиксом. Объясняла ему ситуацию, просила отпустить меня на пару дней:

– Не для себя прошу, – говорила я, – а ради своей семьи, мамочки. А потом будь твоя воля. Отпусти! Пожалей!

В приёмном покое было много народу. То одного, то другого брали к врачу. А я продолжала обращаться к свому воспалённому аппендиксу. Мысленно очень просила его успокоиться.

Наконец почувствовала, что боль начала стихать. Ко мне подошла медсестра, чтобы вести меня к врачу, но я прошу взять кого-нибудь другого. Я, мол, жду мужа, должна ему что-то сказать. Занялись другими.

В три часа ночи я почувствовала, что боль отступает. Я тихонько встала, надела свой халатик и выскользнула из приёмного покоя. Шла пустынным бульваром и около четырёх часов утра была дома.

Сашу мой приход испугал, но я сказала, что мне полегчало. Завтра, то есть сегодня, пойду на квартирную комиссию. Так и сделала и получила решение: «Нуждается в улучшении жилищных условий». Слава Богу! Теперь бы только дождаться исполнения.

В квартирном отделе мне сказали, что пока квартир нет, поставили на очередь. Тогда я обратилась к бывшему главному редактору своей редакции вице-адмиралу И. Д. Елисееву (он стал начальником штаба Военно-Морского Флота). Он спросил меня, проходила ли я квартирную комиссию. Узнав, что проходила, он сказал: «Тогда я на них нажму». В тот же день мне позвонили и сказали, что имеется квартира на 13 Парковой с двумя смежными комнатами, с балконом и кухней в 5 квадратных метров. «Если можете подождать, то мы подберём Вам что-нибудь получше». Ждать было нельзя. Я должна была срочно взять к себе маму. И мы переехали.

Мамочка не могла оставаться одна, и мне пришлось уйти с работы. Далось мне это нелегко. Я проработала в «Морском сборнике» 17 лет. Редакция стала моим родным домом. Там я пережила и очень трудные и благополучные годы. Там получила я профессиональный опыт, научилась работать с разными людьми, большинство из которых вспоминаются, как хорошие и интересные. Общение с ними доставляло мне радость. Мне особенно повезло: я работала и в то время, когда журналом руководили вице-адмирал И. Д. Елисеев и контр-адмирал Д. А. Вершинин. Они как бы держали заслон против агрессивных течений. Вечная благодарность и моему непосредственному начальнику полковнику И. Ф. Сербиченко, который противостоял завуалированному антисемитскому напору: не согласился уволить меня как бы по «профессиональной непригодности». Противостояние стоило ему здоровья. Несколько месяцев у него были неполадки с сердцем, и я за него работала, чтобы на его место не прислали другого человека.

Я благодарна сотрудникам редакции и за моральную поддержку, которую я ощущала в своей непростой личной жизни.

В день расставания все сотрудники после обеда уже не работали. Много раз фотографировались разными группами. Потом спустились в столовую. Почаёвничали там с разнообразными сладостями.

Мой уход с работы был отмечен в приказе главного штаба Военно-Морского флота: объявлялась благодарность за продолжительную плодотворную деятельность на литературном поприще (приказ № 34 от 5 апреля 1963 года. Подпись адмирала Ф. Зозули).

Дома было печально. Мамочка чувствовала себя плохо. Она стала тихой и слабой.

20 июня 1963 года она умерла. Приехали сёстры её проводить. Похоронить мамочку в земле не удалось: невозможно было получить место на кладбище. Пришлось прибегнуть к кремации, а позднее захоронить урну в папиной могиле на еврейском кладбище в Туле. Через год с большим трудом установили там памятник.

После похорон Саша упрекал и меня, и себя:

– Видели ведь, что слабеет человек. Нужно было чаще сидеть с ней, разговаривать. А ты всё к новой работе, на дому, готовилась.

Не могу с ним не согласиться. В оправдание скажу лишь, что я не представляла себе жизнь без работы. Всегда помнила папины слова: твой заработок – основа твоей самостоятельности.

1 сентября 1961 года Дима пошёл в школу. Вспоминая его неудачный опыт пребывания в детском саду, я очень беспокоилась. Зашла в школу познакомиться с учительницей. Поначалу она произвела на меня неблагоприятное впечатление: худенькая, слабенькая, с бледной речью. Я рассказала ей, что пережил Дима в детском саду, попросила её очень бережно отнестись к его нервной системе. Обещала ей, что никогда не буду говорить об отметках. Он неглупый мальчик, всему научится:

– Главная задача, как я думаю, состоит в том, чтобы он стал уважать Вас, полюбил Вас. Будьте, пожалуйста, с ним поделикатнее. Например: если он во всей строчке только одну буковку напишет хорошо, не говорите, что вся работа выполнена плохо. Похвалите за одну хорошую. Это его ободрит, и он будет стараться.

Учительница, Евгения Николаевна, приняла мою просьбу. Спасибо ей. Она помогла Диме начать учёбу охотно и таким образом пройти все десять классов с хорошими результатами. Помощи в учёбе ему не требовалось. Но со здоровьем дело обстояло неважно. Дима очень часто простужался. Меры по закаливанию не давали результатов. Тревожили его частые головные боли. Проводились различные обследования, но причины недомогания оставались неясными. В то время в Москве было всего два компьютерных томографа для обследования работы головного мозга: в НИИ неврологии и у военных. Я добилась в НИИ обследования. К счастью, ничего плохого не обнаружили. Диагноз – вегетативная дистония. Рекомендации: общеукрепляющие средства и витамины. Необходимо соблюдение режима дня и правильного питания. Здесь уместно вспомнить, что у отца Димы тоже часто болела голова, и причины этого не выявились при многократных обследованиях.

* * *

Интеллектуальное развитие Димочки шло активно. Читать он научился ещё до школы. Видимо, няня показала ему буквы. С детских лет у Димы наблюдался некоторый экстремизм: то сильное увлечение, то охлаждение. Выше я уже говорила, что в детстве он очень увлекался жизнью насекомых. Затем как бы забыл о них. В четвёртом классе сделал электрический выпрямитель, самостоятельно изучив основы электричества, и больше к нему не возвращался. Как-то он заинтересовался глобусом. Я рассказала ему о морях, океанах и материках. Он стал искать их отображение на картах, которые я вешала на дверях и часто их меняла. Дима научился находить разные страны, запоминал названия столиц, рек, гор. В пятом классе появились уроки географии. Учительница обратила внимание на хорошие знания Димой географических карт и выдвинула его на участие в географической олимпиаде для школьников в Москве. Дима пошёл на неё, уверенный в себе, а вернулся разочарованным. Его «срезал» первый же вопрос: как увековечена память Максима Горького в названиях Москвы? Конечно, название главной улицы он знал, но дальше ничего вспомнить не мог. Ушёл домой и больше ни в каких олимпиадах участия не принимал.

На каком-то этапе увлечением сына стали книги. Он прочитал почти все сочинения Джека Лондона, Жюля Верна, и много другой приключенческой литературы. Вывод сделал неожиданный: «Впредь много читать не буду. Только обязательные книги по школьной программе. Лучше самому всё увидеть и пережить, чем читать о приключениях других».

Мы с Сашей, конечно, говорили ему, что книги очень расширяют кругозор, знакомят с множеством типов, характеров, ситуаций, а это воздействуют на душевный мир человека, который развивается не только на своём опыте, но и на опыте других людей. Чем талантливее автор книги, тем сильнее его влияние на читателя. Всё это Дима не принимал во внимание.

Дома у нас бывали книги талантливых, демократично настроенных авторов. Мы с Сашей увлечённо их читали, от сына не прятали, но и не вовлекали его в волнующие нас проблемы. Время было суровое. Мы знали много случаев, когда подростки попадали в ГУЛАГ из-за литературных пристрастий. Как-то я дала Диме книгу, имевшую шумный успех, но чуждую мне и Саше. Дима её немного почитал и вернул мне.

– Книга плохая, – сказал он. – Читать не буду.

Я была удовлетворена. Понимает мой сынок хорошо.

Когда в школьной программе появились уроки химии, Дима очень увлёкся этой наукой. Дома у него образовалась целая лаборатория. Он делал разные опыты и среди них далеко не безопасные.

Однажды он пошёл в магазин химических препаратов, чтобы купить 5-10 грамм фенола. Ему велели оплатить и дали один килограмм, так как меньшей упаковки не было. Специалисты мне сказали, что это сильный яд. Я понесла покупку обратно, и, хотя я деньги вернуть не просила, её не взяли. Сказали, что этот товар находится на строгом учёте и лишнего не должно быть. Я, естественно, спросила, как же они могли продать его несовершеннолетнему школьнику. Ответа я не получила. Целую зиму у меня за окном лежал килограмм яда. Весной мы с Сашей пошли в лес, выкопали яму, положили туда свёрток с надписью «Не вскрывать! Опасно!». Других путей освобождения от опасной покупки не было.

С большим трудом я уговорила Диму не заниматься химией дома, а ходить в Городской Дворец пионеров на Ленинских горах, где есть соответствующий кружок. Дима походил туда один сезон, но потом перестал: там было слишком просто и безопасно. На занятиях познакомился с мальчиком, разделявшим его интерес к экспериментальной химии. Вместе пошли домой. В незапертом железном шкафчике во дворе Института Физической химии они нашли две банки с притёртой пробкой, одна с этикеткой «Синтез №14». «Вот! – подумали они. – С этими материалами будет интереснее работать, чем у пионеров». Банки взяли и поставили в свои школьные портфели. Поторопились к метро. Обоим «воришкам» казалось, что их преследует запах института Физической химии. Когда они вошли в вагон метро и увидели, что люди от них шарахаются в стороны, они поняли: запах идёт от их портфелей. Открыли и увидели банки, лежащие на боку, с отошедшими пробками. Из них сочилась какая-то густая жидкость, напоминавшая мёд. Запах её был незнакомым и страшным. На остановке все пассажиры быстро перебежали в другие вагоны, и приятели остались одни.

Когда Дима вернулся домой, мне некуда было бежать от ужасного запаха. Пришлось звонить в институт Физической химии и спрашивать о вредоносности похищенных банок. Ответили, что это вполне безопасные отходы от каких-то опытов. Их поставили во дворе в ожидании специальной машины для вывоза из города. Второй раз эта машина приехать не может. «Поэтому Вам придётся самим зарыть эти банки глубоко в землю в глухом лесу». Так и пришлось поступить. Затем подсчитали убытки: стоимость новой школьной формы, новых учебников, дневника и тетрадей.

Моя радость от расставания с опасной банкой затмила все утраты.

Дима чувствовал это, видимо, иначе. Когда ему нужно было сфотографироваться, я посоветовала ему во время съёмки думать о чем-нибудь хорошем, приятном. Дима принял мой совет: «Я буду думать о химии», – сказал он. И фотография получилась отличной.

После химии, в 9-м классе Дима увлёкся шахматами. Читал толстенные книги по теории шахмат и записался в шахматный клуб Дворца Пионеров на Ленинских горах. Туда Дима стал ходить пару раз в неделю и играл в квалификационных турнирах. По его внешнему виду можно было судить о результатах. Если выиграл партию, то приходил улыбающийся, разговорчивый. Если постигала неудача, то молча шёл в ванную комнату, садился на скамеечку под душ и долго сидел под струями. Смывал неудачу. Сашины слова о том, что в шахматной игре важна не победа, а красота партии, его не утешали. За полтора года Дима дорос до первого разряда, который он подтвердил на турнире в шахматном клубе Первомайского района. Как это ни удивительно, но после этого в шахматы он играть перестал.

После окончания 9-го класса Дима решил готовиться к карьере физика и попросил меня узнать о возможности позаниматься дополнительно с опытными преподавателями по физике и математике. Саша и я против физики ничего не имели. Главное, чтобы держался подальше от общественных наук, где всё враньё. Советовали ему стать врачом, но и любые естественные науки были хороши.

Моя знакомая физик Вера Григорьевна Алексеева (лауреат Государственной премии по полупроводникам) поговорила со своими подругами-физиками и выяснила, что лучше всего обратиться к профессору Гольдфарбу, который работал в МИФИ и был автором сборника задач по физике для поступающих в ВУЗы. Дали номер его телефона. На следующий день мы с Димой поехали на окраину Москвы, где жил профессор. Там уже собралось несколько подростков. Я удивилась, так как ожидала индивидуальных занятий. Профессор мне пояснил: «Я могу дать очень много, и это будет стоить очень дорого. Но конечный результат зависит только от того, сколько Ваш сын сможет от меня взять. В утешение Вам скажу, что даю я одинаково и при индивидуальных занятиях, и при групповых. И стоят групповые гораздо меньше".

После занятия Дима сказал, что оно ему очень понравилось, и он будет ходить в группу.

Для занятий математикой наш друг Израиль Борисович Гутчин привёл к нам очень маленького, с миловидным личиком, еврея со смешной фамилией Зайчик. Представляя его, И.Б. сказал, что лучшего, чем Андрей Иосифович, быть не может. Дима занимался с ним вместе со своим школьным товарищем Андреем Захаровым. Оба сожалели, что с этим учителем они не познакомились прежде. Влияние, которое он на них оказывал, выходило за пределы подготовки в ВУЗ. Дима считает, что Андрей Иосифович способствовал развитию у него научного мышления, не больше, не меньше, и он должен ему быть благодарен всю жизнь.

* * *

Для поступления в институт Диме из школы дали прекрасную характеристику. Как жаль, что она потеряна или хранится где-то у него! Я бы прочитала её ещё раз теперь (через много лет!) и порадовала бы своё израненное сердце.

Пришло время Диме сделать окончательный выбор, куда поступать. Дима выбрал Физико-технический институт (отбросив Физфак Московского Университета) и отвёз туда документы. Мы с Сашей и наши друзья были обеспокоены. Не помешает ли поступлению в такой престижный институт моё еврейство? Меня тревожили и частые головные боли у сына. Хотелось для него более мягкого пути. Может быть, институт стали и сплавов или какой-нибудь в этом роде. Дима наши доводы выслушал. Но захотел сделать по-своему: попробовать поступить в Физтех. Для этого экзамены нужно было сдавать в июле. Если не получится, то в августе пойти на экзамены в институт попроще.

В МФТИ порядок экзаменов был особенным. Главными были, конечно, физика и математика. По этим предметам Дима набрал 18 баллов из 20 возможных. Далее было сочинение. За интересное содержание баллы в зачёт не добавлялись, а за грамматические ошибки даже вычитались. Была угроза из-за пропущенной запятой потерять необходимый для поступления балл. Не желая рисковать, Дима писал сочинение короткими фразами. Далее проходило послеэкзаменационное собеседование. Это был важный рубеж, так как могли не принять в институт абитуриента даже с проходным баллом. Говорили, что особенно плохое впечатление производит критика современного состояния физики и желание самому двигать её вперёд. Дима сказал, что его интересуют физические свойства новых, перспективных материалов для народного хозяйства.

Чтобы узнать окончательное решение о приёме, Дима уехал в институт очень рано. Быстрых результатов я не ожидала: только дорога в оба конца занимала более четырёх часов. Вернулся он каким-то смущённым. Я насторожилась.

– Не волнуйся, – говорит. – Приняли меня.

– Что ты говоришь? Ведь решение будет только после сдачи экзаменов вторым потоком.

– А меня уже приняли!

Дима протянул мне маленькую бумажку, на которой было написано: «Использовать в июле и августе в студенческой ремонтной бригаде». Значит, решили принять! «Ура! Ура! Ура!» – закричали мы вместе, и Дима побежал звонить отцу.

* * *

Закончив институт, Дима стал физиком-теоретиком, защитил диссертацию в Московском Университете, работал по специальности в разных странах. Никакими материалами для народного хозяйства он не занимался.

 

Демократическое движение.

Во время учёбы в старших классах Дима в помощи не нуждался, и я стала активно участвовать в демократическом движении, которое разрасталось и разрасталось. Бывала я с подругами, Нелей Анчарской и Лилей Кацман, на Манежной площади, где выступали люди, жаждавшие для страны обновления. А на площади Маяковского выступали талантливые писатели и поэты. Мне особенно запомнился молодой поэт, почти мальчик, – Юрий Галансков. Политическая активность привела его в ГУЛАГ, откуда он уже не вернулся.

Обычно я опасалась большого скопления народа. Старалась не бывать в толпе. Но на митингах и на демонстрациях создавалась особая атмосфера. Казалось, меня окружают не чужие люди, а единомышленники. И было их много. Возникало чудесное чувство воодушевления, силы, защищённости, прежде мне неведомое.

Мирные митинги и демонстрации помогли выдавить из Конституции шестую статью (о главенствующей роли КПСС). В 80-ые годы при выходе после митинга с площади Маяковского я увидела много милиционеров. Это были малорослые, худенькие, с детства плохо кормленные мальчики. Они прижимались к стенам домов и держали руки за спиной. Я заглянула через плечо одного и увидела резиновую дубинку. Удивлённая, я спросила: «Мальчики, вы собираетесь нас бить?» В ответ один пожал плечами и смущённо улыбнулся.

* * *

Дима слушал мои рассказы, Сашины рассуждения, но горячего участия в разговоре не принимал. Был несколько отстранённым. Как будто мы обсуждали детские забавы. Он всегда был занят своими мыслями и делами. Возможно, его в то время больше занимал компьютер Sinclair, маленькая приставка к телевизору, которую ему привезла из Лондона моя приятельница. Покупку оплатили деньгами, которые дали в своё время бабушка с дедушкой.

Расскажу об этом подарке подробнее. На швейной фабрике, где работал папа, не было скорняка, и выполнение плана задерживалось. Папа предложил привлечь скорняка-надомника, свою жену. Официально оформили деловые отношения: заказ – оплата. Целый год оплату всё откладывали. Набралась немалая сумма. И вдруг пошли слухи о грядущей денежной реформе. Кассир и замдиректора фабрики привезли заработанную сумму на дом. Начавшаяся из-за слухов паника захватила и моих родителей. Папа позвонил мне за советом:

– Весь год мы работали с мамой каждый день допоздна, – сказал он. – Что делать?

– Положите деньги в сберкассу, – сказала я.

– Но ведь все наоборот забирают оттуда вклады!

– А вы положите. Руководство государства вероятно поставит людей, которые доверяют сберкассам, в лучшие условия. Разделите свой заработок пополам и положите на две книжки.

В воскресенье я приехала в Тулу. Полученный заработок разделили на три части. Одна часть предназначалась для подарка внуку – Диме.

В то время мало кто имел компьютер, и Дима, получив его, был очень рад и много с ним работал. Может быть, о компьютере он думал в то время, когда я рассказывала о милиционерах, или о чём-нибудь другом. Не знаю. Но однажды Саша, когда мы остались вдвоём, сказал мне:

– Знаешь, Анечка, мне кажется, что Дима очень отдалён от нас, может быть, просто нас не любит.

Такие слова – как удар в сердце.

– Не может быть! Любовь к родителям – это же естественное чувство для ребёнка. Он ведь жил в любви и заботе. В то же время мы не угнетали его своей любовью. Просто он значительно моложе нас. Не так много знает о нашей жизни в страшное сталинское время, а главное, выбрал для себя трудный путь, путь физика, такой сложной науки. Он находится еще в самом начале своего пути.

– Может быть, ты и права, - сказал Саша. – Время покажет...

* * *

Неожиданно в Комитете по делам печати для меня открылась возможность брать надомную работу, думаю, не без рекомендации Саши. Требовалось один раз в месяц подробно рецензировать вышедшие в разных издательствах книги. Это, в свою очередь, открыло для меня путь в Группком литераторов, который, по существу, был профсоюзной организацией для людей, занимавшихся в различных областях литературы, но не состоявших в штате. Через пару месяцев туда поступила и Неля Анчарская.

Вступление в Группком литераторов очень оживило нашу жизнь. Ежемесячные творческие отчёты были по-настоящему интересны. Кроме того, желающим посещать писательские семинары выдавали пропуска в Дом литераторов. На этих семинарах по разным важным проблемам выступали крупнейшие учёные. Обсуждались и литературные новинки.

* * *

Ещё во время нашей совместной работы в «Морском сборнике» мы с Нелей много путешествовали в отпускное время. Шагали бодро по Подмосковью, побывали в старинных русских городах. Незабываема наша поездка на Белое море, где мы увидели Соловецкий монастырь, остров Кий. Нас привлекали многие места нашей родины. Заграница же была для нас закрыта. О ней мы даже и не мечтали.

Иногда в поездках мы получали невероятные сведения. Например, в Ташкенте нам сказали, что, следуя легенде, нельзя вскрывать могилу Тамерлана. Если это сделать, то начнётся большая война. По разрешению сверху археологи вскрыли могилу, и началась вторая мировая война. Трудно в это поверить, но легенда живёт.

* * *

На доске объявлений у дома художников на Гоголевском бульварe я увидела нарисованную, а не напечатанную в типографии афишу. Сообщалось, что состоится концерт. Выступают Святослав Рихтер, Давид Ойстрах и Мстислав Ростропович. Играют трио (к сожалению, не помню какого композитора). Концерт, вероятно, благотворительный. Я, конечно, сразу купила два билета. Пойду с кем-нибудь. Приехала за десять минут до начала. Заполненный до отказа зал беспокоен. Говорят, что вряд ли будут играть, так как Ростропович, вопреки запрету свыше, разрешил Александру Солженицыну поселиться на своей даче. Все волнуются. Начало концерта задерживается и задерживается. Слушатели стали хлопать в ладоши, вызывать администратора. Он вышел и сказал, что задерживается Ростропович:

– Я пытаюсь найти ему замену, но Ойстрах и Рихтер отказываются без Ростроповича играть.

Весь зал взрывается криками:

– Браво! Молодцы! Замену вон! – и аплодисменты, аплодисменты.

Начинается топот ног. Растерянный администратор умоляет прекратить топот: здание старое, может треснуть. Опять убегает и вскоре возвращается:

– Сказали, что сейчас привезут.

Зал гремит от аплодисментов и криков:

– Молодцы музыканты! Ждём!

И тут внезапно открывается дверь и буквально вбегает Ростропович. Конечно, не во фраке, а в какой-то дорожной курточке, всклокочен. Сразу бежит на сцену, прижимая инструмент к груди, садится за пюпитр, делает пару движений смычком по струнам, настраивая инструмент, кивает коллегам и… музыка зазвучала. Играли музыканты прекрасно, вдохновенно. Видимо, испытывали огромный подъём из-за победы высокого духа товарищества. Мы, слушатели, тоже ощущали себя победителями. Добились своего, отбросив привычное послушание. Увидели, что в единении заключена большая сила.

* * *

День смерти Бориса Пастернака в 1960 году мы отметили чтением его стихов. Кто-то организовал домашний концерт. Приглашённых предупредили, что нужно соблюдать конспирацию. К 19 часам, мол, к станции метро «Семёновская» подойдёт женщина в красном берете. Она постоит десять минут и двинется влево по Бауманской улице. Нужно идти за ней. Привела она нас в полуподвальное помещении какого-то ЖЕКа (Жилищно-эксплуатационная контора). В небольшом зальчике собралось человек 50. Молодая актриса из театра Ермоловой великолепно читала замечательные строки. Я слышала прежде эти стихи в записи. Читал сам автор, но запись была плохая, многие слова пропадали. В исполнении же актрисы каждое слово сияло, блистало. Впечатление было огромное! После концерта мы попросили актрису как-нибудь прийти к нам домой на «шефский» концерт, немного оплачиваемый. Мы же знали, как мало получают молодые актёры. Собрали пятьдесят рублей. Состоялся прекрасный поэтический вечер. Вспомнили и последнюю любовь Пастернака – Ольгу Ивинскую. Нашли и её стихи о любви, заканчивающиеся словами «путь я грешная, пусть плохая, но ведь он же любил меня».

Позже был ужин. Хозяйка испекла картошку, кто-то принёс кислую капусту, солёные огурчики. К чаю были поданы чёрные и белые сухарики – одни подсолённые, другие подсахаренные. Аскетизм наших совместных трапез был вполне сравним с таковыми первых духовных сообществ. Хорошо посидели, поговорили. Как будто очистили поэта от скверны, вылитой на него в последнее время. На наших вечерах чаще всего собирались одинокие женщины. На полях войны остались их женихи, мужья. Женщинам самим пришлось стать сильными. Однако сказать им о том, что они ещё и прекрасны, было некому.

* * *

Как-то в центральном отделе профсоюза работников культуры я увидела объявление о туристической поездке по восьми странам Средиземного моря. Стоимость путёвки – 1200 рублей. Продажа таких путёвок, подумала я, – это сдвиг в политике наших властей. Дома я рассказала Саше об открывшейся для наших людей возможности повидать мир. Хотя бы для тех, кто сможет накопить такую большую сумму. Саша обрадовался:

– Вот теперь я знаю, что тебе подарить вместо колечка, о котором тебя спрашивают. Поезжай завтра и подай заявку на путёвку.

– Это же очень дорого, – сказала я.

– Всё равно поезжай. Я так рад открывшейся возможности! Живём мы очень скромно, не могу тебя ничем порадовать. Поезжай.

До последнего дня перед отъездом я не верила в возможность предстоящего путешествия, назначенного на апрель, но всё-таки тщательно подготовилась к отъезду из дома на 26 дней. Я использовала большое отделение морозильника для сохранения обедов. В использованных пакетах от молока хранилось по четыре порции супа (двоим на два дня). Заморозила и котлеты, и рыбу, и гарниры. Мои дорогие мужчины были обеспечены разнообразным питанием на всё время моего отсутствия. Поездка состоялась!!! Через два года у меня была турпоездка по северным странам, включая Лондон и Париж. Из Парижа я привезла Саше в подарок консервную банку с этикеткой «Воздух Парижа». Восторг! Диме привезла что-то из одежды.

* * *

Однажды позвонил мне Рой Медведев и спросил:

– Читали ли Вы статью Владимира Павловича Эфроимсона «Родословная альтруизма», напечатанную в журнале «Новый мир»?

– Конечно, читала, – ответил я, – Сейчас вся читающая Москва о ней говорит.

– Значит, Вы в курсе. Вам я подробнее расскажу о В.П. Какое-то время он сидел в ГУЛАГе, а сейчас реабилитирован. Болел, лежал в кардиологическом отделении больницы. Реабилитационное время предпочёл провести дома. Из его семьи никого не осталось. Вот я и решил составить список людей, которые могли бы зайти к нему, чем-то помочь, о чём-то поговорить. Есть и список женщин, предлагающих варить ему еду. Одна из записавшихся внезапно объявила, что не сможет завтра прийти. Нужна замена на один день. Вот я и звоню Вам.

– Конечно, заменю! – сразу ответила я. – Что я должна делать?

– Быть интересной собеседницей. Когда придёт время, согреть готовый обед, составить ему компанию.

– Последнее я могу сделать, но быть для В.П. интересной собеседницей? Это вряд ли получится. Я – отличная слушательница, но не рассказчица.

– Тогда постарайтесь поменяться с В.П. ролями. Я Вас уже записал… Число… Адрес. Площадь Белорусского вокзала. 11 часов, не позднее.

Обед дома я уже сварила. Попрошу соседку-приятельницу зайти к Диме за чем-нибудь (соль, спички?) и одновременно проверить, выключил ли он плиту после разогревания обеда. К возвращению Саши с работы я буду уже дома.

Пришла я к В.П. вовремя. Он сам открыл дверь. Одет был в спортивный костюм.

Знакомство

  - Вы знаете эту площадь? Она известна в истории.

– Да. Я бывала здесь. Показывала своим гостям памятник М. Горькому. Бывала в церкви, превращённой в скульптурную мастерскую. Там скульптор, мой сосед, лепил мерина, на котором восседает Юрий Долгорукий. Модель фыркала в незнакомой обстановке. А главное для меня то, что я здесь в первый раз 4 июля 1941 года провожала на войну Толю (дальше я буду так называть его, так как к слову «муж» я не успела привыкнуть)

– А был и второй раз? – спросил В.П.

– Да, был. Однако расскажу о первом. Пропагандистские лозунги – «граница на замке», «малой кровью, могучим ударом» и тому подобное – затемняли действительность. Отсюда залихватские призывы типа «мы их шапками закидаем». Наши скороспелые лейтенанты – студенты, прошедшие короткую военную подготовку в военных лагерях, не представляли себе всей серьёзности обстановки. Некоторые даже назначали встречу через 2-3 месяца в Берлине в кафе на главной улице. Мой Толя 30 июля того же года был уже ранен. Лечился в госпитале в Казани, где я стала работать санитаркой. 6 декабря 1941 года он был вторично отправлен на фронт. Опять провожание. Другое время, и изменилась обстановка. Ни слова о встречах в кафе. Почти всех направляют на фронт после госпиталя. Я работала в госпитале и видела, что война делает с нашими дорогими и любимыми мальчиками и мужьями. При первом прощании я слёз не видела. Отъезжавшие и провожавшие бодрились. А при втором прощании я слёз не заметила, потому что они у меня самой застилали глаза. Какую-то команду подали по радио. Толя быстро обнял и поцеловал меня, сказал: «Живи!» и вскочил в товарняк. Ещё раз я услышала «Живи! Живи!», и поезд тронулся и исчез. Я часто вспоминала эти последние слова и удивлялась, почему он сказал их мне? Ведь над его жизнью нависала угроза, а не над моей! Я тяжело переживала разлуку, а затем необъяснимые слова «пропал без вести» (это на своей-то территории!). Но жизнь моя всё же была наполненной. После войны была работа, книги, участие в демократическом движении. Бывало интересно, иногда даже весело, но неизменно какая-то болевая точка в душе давала о себе знать. Это был упрёк: как можешь ты радоваться жизни, когда он, Толя!.. Однако я отгоняла эти мысли. Толя, незабвенный мой, велел мне ЖИТЬ. Вот я и живу.

Через много, много лет мне в помощь пришла выдержка из Талмуда: «Над каждым живым творением витает дух Божий и неслышно повелевает: живи, живи, живи!». Комментарии к цитате дала «Еврейская газета», выходящая в Германии. Поэтому мы все живём, несмотря на пережитое, и нам не следует упрекать себя за интерес к жизни. Вряд ли Толя взял своё напутствие из Талмуда. Просто его благородная душа передала подсказку Вечного.

– Однако зачем я Вам всё это рассказываю? Рой Медведев просил меня занять Вас интересной и приятой беседой, узнать, чем я Вам могу помочь. Может быть, что-то постирать, погладить, пришить пуговицу, наконец.

– Мне ничего этого не нужно. У меня всё новое. Старого не осталось. А Ваши воспоминания так реальны, так близки. Спасибо. Сейчас мы пойдём обедать и отвлечёмся от печальных тем. Но прежде я тоже расскажу Вам одну маленькую историю. Однажды на мой адрес в ГУЛАГе пришёл перевод на 30 рублей. Начальство разрешило мне пойти на почту и в магазин. Находились они довольно далеко. Погода была холодной, снег и ветер били в лицо. Одет я был в короткий старенький ватник, меня пронизывал холод. Когда иссякали силы, я вспоминал о магазине, где меня ожидала ЕДА. Силы прибывали, и я дошёл. Получил на почте свою тридцатку и направился в магазин. Выбор был довольно большой, и я купил… Подумайте и отгадайте.

Отвечаю, не раздумывая:

– Вы купили буханку ржаного хлеба, свежего, мягкого. Целую буханку, не разрезанную на пайки.

– Как Вы отгадали?

– Большой жизненный опыт подсказал.

* * *

Я встретила Владимира Павловича ещё раз через несколько месяцев на семинаре в Доме литераторов. Он читал лекцию о генетических связях людей. Упомянул детей, родившихся двойняшками. Их связь, отметил он, очень крепка и многогранна. Если развезти таких детей сразу после рождения по разным городам, связь их не прервётся. Болезни, житейские трудности сказываются на обоих, хотя и не в одно время. В.П. не назвал имён двойняшек, которых наблюдал, но я поняла, что он имел в виду братьев Роя и Жореса Медведевых. Они имели разные специальности (история и биология), но оба писали блестящую публицистику. Я читала в рукописях работы Жореса Медведева «Сталин и биологическая наука» и «Тайны чёрного кабинета» (о цензуре). Популярность этих рукописей послужила предлогом для направления его в психиатрическую больницу на принудительное лечение. Этот вид наказания в то время был довольно распространённым. Совместные усилия многих видных деятелей науки и культуры помогли освободить Жореса. А после перестройки он получил приглашение в близкий ему по профилю институт в Англии и до сего времени трудится там.

В это же время Рой Медведев продвинулся по общественной лестнице вверх. После демонстрации в поддержку демократии в Тбилиси был назначен руководителем комиссии по рассмотрению законности действий внутренних войск при разгоне протестующих: солдаты использовали не оружие, а сапёрные лопатки, которыми били демонстрантов по головам. Были пострадавшие. Однако Комиссия под руководством Роя Медведева признала действия войск законными.

Мне кажется, что работа в этой комиссии как-то надломила душевное состояние Роя. Он ушёл от общественной деятельности. Пишет какие-то работы по истории. Никому из прежних помощников не звонит. Редкие его выступления по телевидению бывают какими-то бледными. Он совсем не похож на прежнего, с горящей душой. Мы вспоминаем его всегда с благодарностью. Однажды в каталоге «Книга-почтой» я увидела объявление о книге Жореса по советской тематике. Я её заказала и была очень разочарована: ни по содержанию, ни по форме изложения она не заслуживает внимания. Между прочим, в подзаголовке книги говорится, что в ней имеется что-то новое о евреях. Ничего из заявленного я не увидела. Однако в последнем абзаце книги имеется фраза, не связанная по содержанию с текстом. В ней говорится о том, что слухи о подготовке депортации евреев из Москвы в последние годы жизни Сталина были ложными. Может быть, это и имел в виду Жорес, когда внёс в подзаголовок книги слова «новое о евреях»? Странно. Ведь этот вопрос давным-давно был тщательно рассмотрен! Да и стиль повествования этой книги совсем не напоминает прежних блестящих работ Жореса. Видимо, правильна была теория Владимир Павловича Эфроимсона о близнецах: с Жоресом случилось то же, что и с Роем. Очень жаль.

* * *

Неожиданно состоялось моё заочное знакомство с А. И. Солженицыным. Этому способствовал случай. Моя знакомая Елена работала в библиотеке, которая получала не только центральные, но и областные и районные газеты. Интересуясь литературой, она, прежде чем сдать их в макулатуру, просматривала отклики читателей. Её внимание привлекло новое в литературе имя – Солженицын – талант которого дал возможность читателям заглянуть в места отдалённые и страшные. Елена стала вырезать читательские отклики. Их собралось много. Когда начались гонения на Солженицына, она написала ему письмо с вопросом, интересует ли его мнение читателей. Вскоре он откликнулся по телефону, пришёл и очень благодарил. Затем спросил, не знает ли она кого-нибудь, кто мог бы помочь ему в сборе материала о голоде в Поволжье в 20-ых годах. В частности, его интересует, присылали ли продовольствие иностранные государства или отдельные лица, участвовали ли они в открытии бесплатных столовых для голодающих, откуда при-ходила помощь.

– Такие сведения, конечно, имеются в газетах, – сказал Солженицын, – но вход в газетный зал для меня закрыт. Может быть, кто-нибудь поможет мне в сборе материала.

Елена обратилась ко мне. Я за неделю просмотрела нужные газеты и сделала выписки. По ним создавалось впечатление, что российский народ не был оставлен в беде. Все собранные мною сведения передавались по назначению. Не знаю даже, использовались ли эти факты где-нибудь.

Гораздо позже в одном из Центральных архивов я ознакомилась с донесениями курсантского отряда, действовавшего в Поволжье, и поняла, что присылаемая помощь была актом доброй воли, но изменить бедственное положение голодающих не могла.

Вспоминается ещё одна просьба Солженицына. Он просил узнать, нет ли у кого-нибудь личных впечатлений о положении в Поволжье в начале 20-ых годов. А.Ф. написал ему несколько страниц. Я запомнила только факты, изложенные на одной странице: «Старики говорили, что ранней весной какие-то птицы не прилетели: быть голоду. Военный отряд часто заходил в деревни, которые пугали зловещей тишиной. Не слышно было лая собак, мычания коров. На улице не видно было людей, особенно детей – их из дома просто не выпускали. Тишина… Странная и жуткая картина на дорогах к городу. Люди тянулись туда, куда, как они думали, увезли хлеб. То тут, то там на дороге валялись трупы. Все в одной позе: лежат ничком, и одна рука вытянута вперёд, к городу… Смерть настигла их в пути..."

Этим моя помощь писателю ограничилась. Я высоко ценила творчество Солженицына. Прочитала все его романы. А через много лет купила двухтомник «Двести лет вместе». Первый том меня разочаровал, а второй я и читать не стала. Это после того, как мне показали цитату: «Евреев на фронте не было». Такиeнесправедливые слова не подходят к образу крупного писателя и духовного деятеля многонациональной страны.

Последние годы жизни А. Ф. Гаранина.

Незадолго до восьмидесятилетия Саши произошла беда. Во время завтрака ему внезапно показалось, что померк свет. Он, слава Богу, видел, но разноцветье мира исчезло. Всё вокруг выглядело, как на чёрно-белой фотографии. Мы с ним срочно поехали в глазную больницу. Там нам сразу сказали, что у него макулодистрофия и вернуть прежнее зрение они не смогут, постараются лишь удержать его на нынешнем уровне. Благодаря активному лечению это удалось. Однако, к большому сожалению, прежняя работа для А.Ф. исключалась.

Очень торжественно и сердечно провожали Сашу на пенсию в Воениздате. Его имя внесли в Книгу почетных работников Воениздата. В Трудовой книжке обозначен его трудовой стаж – 55 лет.

Трудно было Саше привыкать к новому образу жизни, но он никогда не жаловался. Его распорядок дня был постоянным. После завтрака он шёл по знакомой дороге через лес к озеру кормить уток, которые его ожидали. В 17 часов он шёл к шахматистам, собиравшимся в лесу недалеко от нашего дома. Он разбирал их партии, ставил сочинённые накануне задачи, рассматривал варианты решения. Вечером было радио «Свобода», интересные статьи в газете, которые я ему читала.

Приближалось восьмидесятилетие Саши. Важная дата. Только неясно, когда её отмечать. Дело в том, что даты рождения Толи и Саши находятся рядом: Саша родился 26 ноября, а Толя – 27 ноября. Когда Саша об этом узнал, он сказал, что мы всегда будем отмечать лишь день рождения Толи.

– За меня, – сказал Саша, – можно поднять рюмочку 4 декабря, в день рождения Димы. Как же поступить теперь? Я позвонила младшему брату Толи Борису (он тоже воевал, был солдатом, из-за серьёзного ранения долго ходил на костылях, стал врачом-кардиологом). Он хорошо дружил с Сашей и посоветовал перенести юбилей на пару дней вперёд и праздновать, не раздумывая. Так мы и поступили.

Праздник мы отметили в кругу друзей. Всех позабавил мой подарок юбиляру: я подарила ему стенную газету. На растянутых по длинному коридору обоях я поместила много поздравительных открыток, фотографий, рисунков. На настоящих телеграфных бланках я напечатала придуманные поздравления от музыкантов, рыболовов и охотников, с которыми Саша был связан во время работы в Лейпциге. От московского Союза писателей «пришло» поздравление за возвращение в литературу имени Андрея Платонова. Открывалась газета фотографией Саши с бабочками и стихотворением Димы об отце. Вот оно:

Осень гладила поля

Утюгами туч.

Заблудилася заря

Меж размытых круч.

А бывало, засыпал

Дождь под сосен скрип.

Долго ветер лыко драл

С беззащитных лип.

В этой лапотной стране

Много лет назад

Человечек был на свет

Появиться рад.

Вслед за бабочкой мечты

Бегал по полям

И летел вперегонки

Скачущим ручьям.

И парное молоко

Приносило сны

И катилося легко

Колесо луны.

А потом в кругу забот –

На вопрос – ответ.

Складывал за годом год

В пирамиду лет.

Всё проходит. На полях,

Меченных войной,

Камни памяти стоят

Вечною стеной.

И когда сквозь звон наград

Смотрим из окна,

Падает свободный взгляд,

Не встречая дна.

Написал он его минут за десять, когда «газету» уже приготовили, а передовицы не было.

Славно повеселились. Юбиляр даже танцевал с дамами, что запечатлено на фотографиях.

В привычных заботах и интересах быстро прошёл год, и я спросила Сашу, чем порадовать его в день его рождения, который мы теперь будем отмечать каждый год.

– Ничего не придумывай, – ответил Саша. – У меня есть свой план. Давай поедем на недельку в Армению. Весь Кавказ я знаю, а там никогда не бывал. Поедем весной, в апреле.

– С удовольствием поеду с тобой. Я тоже там не бывала.

Я сообщила о поездке мужу моей сестры, Лёве Раабену, который имел аспирантов во всех кавказских республиках. Одна из них, ереванка, обещала опекать нас. Она сразу же связалась с нами и посоветовала воспользоваться хорошим поездом, предназначенным для свадебных путешествий. Это нам вроде бы не очень подходило, но мы решили познакомиться с тем, чего в наше время не было. Вагон для молодожёнов оказался новым и мягким. Наше появление вызвало некоторое недоумение. Мы сразу объяснили, что отмечаем серебряную свадьбу. Придумка вызвала всеобщее одобрение. Мы отдохнули часок на мягких диванах, и я захотела развернуть взятую с собой снедь для обеда. Саша остановил меня:

– Сегодня я приглашаю тебя в ресторан. Прежде у нас этого не было. Говорят, что женщины рестораны любят.

– Конечно, женщинам хочется иногда отдохнуть от кухонных дел. Но у меня таких желаний не возникало. Не до того было.

– И про любовь свою я не говорил, – продолжал Саша.

Тут я его перебила:

– Если ты будешь вспоминать всё, что ты «не…», испортится вся поездка. Я сразу прощаю тебя за все твои «не…». Сразу, скопом! А о любви твоей мне приходилось догадываться по косвенным признакам. Вечером я с радостью послушаю тебя. И мы пошли, как все молодые, в ресторан обедать.

Ереванка встретила нас на вокзале с цветами, проводила в хороший отель, показала кафе, где можно ознакомиться с национальной кухней. Нам всё очень пришлось по вкусу. Погода нам благоприятствовала. Стояли очень светлые дни. Было солнечно, но не жарко. На всём виднелся отблеск цветущего миндаля. Я заметила, что во время прогулок, в розовом цветении, Саша был как-то особенно настроен. Я бы назвала его состояние сдержанно нежным, заботливым. На всех ступеньках, возвышенностях он подавал мне руку, был предупредителен. «Конечно, – думала я, – ведь у нас свадебное путешествие». Все наши вечера были наполнены музыкой: аспирантка снабдила нас бесплатными билетами на концерты и в оперный театр.

Днём мы много гуляли. Осматривали старинные постройки. Саша ощупывал выбитые на камнях старые надписи, свидетели древней истории. Побывали в храме, где увидели Католикоса. На кладбище видели много памятников с непонятными надписями. Так хотелось узнать, к каким народам они относятся, какие люди здесь жили.

Базар поразил нас своим обилием. Чего там только не было! И фрукты, и овощи, и зелень. Много разноцветных ковров, масса всевозможных игрушек, поделок, показывающих высокое развитие народных ремесел.

Рядом с нашей гостиницей был кинотеатр. Вечером перед нашим отъездом там шёл какой-то фильм с народными танцами. Я предложила пойти для пополнения впечатления от колорита армянской культуры. Саша согласился, но чeрез 10 минут сказал, что впечатление уже получил и пойдёт в гостиницу: «Ты ещё посмотри немного, потом мне расскажешь». Я посмотрела ещё минут 10-15 и тоже ушла. Подумала, что если Саша сидит на скамеечке возле отеля, я тихонько туда проберусь и нарушу наше соглашение. Мы договорились провести неделю без политики, а это значит не слушать известий и не брать с собой приёмников. А ведь так хочется узнать, как ведёт себя мир, пока мы удалились в личную жизнь. Я быстро вошла в гостиницу, тихонько открыла дверь в наш номер и увидела, что Саша сидит ко мне спиной и слушает известия. Я постояла и тоже послушала. Саша повернулся и увидел меня. Он очень смутился, покраснел и не знал, что сказать. Мне стало его жаль, и я быстро вытащила из своей дорожной сумки мой маленький приёмничек. Как мы смеялись потом! Пришлось простить друг другу нарушение договора не брать приёмников.

Так закончилось наше «свадебное путешествие».

* * *

Думалось, что всё покатится по накатанной дороге. Оказалось, что мы подошли к обрыву.

Зрение А.Ф. не улучшалось, он хорошо видел только большие предметы. В военном госпитале имени Бурденко предложили «встряхнуть» его организм и возможно остановить макулодистрофию с помощью барокамеры. Это была в то время новая и ещё недостаточно исследованная процедура, предлагавшаяся только в особых госпиталях и только особо заслуженным людям. Пациента помещали на некоторое время в камеру с повышенной концентрацией кислорода при повышенном давлении.

После барокамеры А.Ф. заметно помолодел, на его щеках заиграл румянец, глаза заблестели. Зрение пока не улучшилось, но надежда появилась. К сожалению, эта процедура разбудила возможно дремавшую в нём смертельную болезнь, которая дала о себе знать уже через пару недель. (Позже мы узнали, что не только А.Ф. умер после барокамеры, было ещё по крайней мере двое известных людей.

Тот день, когда это случилось, был обычным. Саша собрался на утреннюю прогулку к уткам. Я просила его подождать меня на нашей скамейке в лесу. Саша ожидал меня не один. Рядом сидел пожилой мужчина с девочкой 4-5 лет. С ней Саша вёл оживлённую беседу. Девочка смеялась. Лицо Саши был счастливым. Он попросил меня отнести завтрак уткам самой: ему хочется продолжить забавную беседу с девочкой. (Мне вспомнились его редкие вопросы Диме: «Ты скажи, будут ли у меня внуки?». Дима отвечал весело: "Конечно, будут. На беспокойся").

 Не много времени у меня заняла дорога к озеру и обратно, но скамейка была уже пуста. Я сразу заспешила домой. Сашу я застала обеспокоенным. Он сказал, что чувствует сильный озноб, но признаков простуды нет. Поставили термометр. Он показал 38 градусов. Встревоженная, я сразу позвонила в военную «Скорую». Приехала она быстро, а температура поднялась уже до 39 градусов.

– Необходима срочная госпитализация, – сказала врач, и санитары погрузили Сашу в машину. Я поехала с ними. Температура уже 40. В госпитале больного сразу направили в отделение заболеваний крови. Там его уже ждали врачи. Все обступили носилки, стали щупать его тело, особенно живот и поясницу. Этот поверхностный осмотр никаких результатов не дал. Объяснения врачей ясности не внесли. Саша взмолился:

– Я очень устал здесь лежать!

Его быстро отвезли в палату.

Каждый день с 10 часов утра я была уже там. Сашу заставала уже умытого, побритого и причёсанного. На этом, как мне казалось, обслуживание заканчивалось, а лечение не начиналось. Я записала себе названия назначенных Саше препаратов, спросила у знакомых врачей их направленность. Все отвечали, что препараты общеукрепляющего типа.

На мои вопросы врачи отвечали односложно: исследуем, пока ничего конкретного сказать не можем. И торопились уйти. Даже в глаза не смотрели.

С каждым днём Саша ел всё меньше и меньше. Когда приносили обед, он просил меня: «Съешь хотя бы половину. Ты же целый день на сухомятке». Но я этого не могла делать. Я пыталась его кормить, но он решительно отказывался и с каждым днём угасал. Я просила его сказать, чего бы он хотел. Я куплю, приготовлю, принесу. Но он отвечал отказом.

Обычно мы тихо разговаривали, иногда молчали. Он просто смотрел на меня, легко гладил мне руку и просил: «Ты говори мне, рассказывай!». Саша был заметно расстроен тем, что не увидит своих внуков.

Нелегко было найти подходящую тему, бытовые детали его никогда не интересовали. Но как можно говорить о мире, о стране, когда этому умному и доброму человеку так плохо!

Так продолжалось 40 дней.

Однажды утром я пришла в палату и увидела, что Сашина кровать пуста. Соседи мне сказали, что ночью он был беспокоен, звал меня, и что его перевели в другую палату.

Пришедшая сестра отвела меня туда. В палате было как будто пусто. Только посредине стояла кровать, у её изголовья стоял солдат.

Саша лежал спокойно, с закрытыми глазами и громко дышал. Я сразу поняла, что это то самое дыхание, которое означает: хорошего не жди.

Вошедший врач отпустил солдата, предложил мне стул, показал на кнопку «вызов» и вышел. Мы с Сашей остались одни. Я подошла к нему, постояла, потом опустилась на колени, припала к его руке, склонилась к его лицу – такому розовому, свежему, и просила, просила его не торопиться, побыть ещё немного со мной…

Громкое и сильное дыхание продолжалось. Казалось, что он набирает воздух для какого-то важного пути, может быть, в Вечность. И вдруг дыхание оборвалось. Ошеломлённая воцарившейся тишиной, я нажала на кнопку «вызов». Мгновенно появились врачи, а меня попросили подождать в коридоре… А чего ждать?

В коридоре меня окружили женщины, лечившиеся в этом отделении. Они что-то мне говорили, а я сидела и их не слышала и не могла отвечать. Хорошо было бы заплакать, чтобы дышать, а слёз не было. Только горе навалилось и стало меня раскачивать: влево-вправо, влево-вправо. Одна женщина прибежала со стаканом горячего чая. Она долго мне втолковывала, что стакан она мыла кипятком, и потом показала вишенку, которую она опустила в воду. Вишенка меня почему-то потрясла (несоразмерность горя и доброго жеста).

Откуда-то появились слёзы, облегчение. Некоторые женщины тоже прослезились. Одна даже запричитала: «Мы так любим своих мужей, холим их и нежим, а они все уходят от нас, оставляют одних».

Подошедшая сестра сказала, что сейчас вернётся «Неотложка», которая отвезёт меня домой, но прежде она даст мне успокоительную микстуру. Я отказалась от микстуры: хочу без неё, сама пережить всю горечь своей утраты.

Дома Димочки долго не было. Я передала ему о случившемся по телефону (и где только слова нашлись?) и провалилась в сон.

На другой день было много работы. Собрала Сашину военно-морскую форму. Дима отвёз её в госпиталь. А я поехала туда же за документами. Впервые увидела официальный диагноз: злокачественная неходжкинская лимфома. Как мне потом объяснили, это редкая форма рака, не поддающаяся лечению. Только через 25 лет я услышала по телевидению, что какие-то учёные-медики (английские или американские) создали лекарство, воздействующее на эту форму рака. Вот эта-то болезнь и свалила его.

Всё же в возрасте 80 лет рак протекает обычно долго и не начинается резко с температуры 40. То, что случилось, крайне необычно и, по-видимому, было спровоцировано барокамерой.

* * *

Мне предстояло сложное дело – получить место на кладбище для захоронения в земле. Всем предлагают использовать кремацию, но я не могла на это согласиться.

Получив отказ в предоставлении места в земле, я потребовала адрес главного похоронщика Москвы и поехала к нему. На мою просьбу он сразу ответил отказом, заявив, что на всех москвичей земли не хватит. Здесь я уже постаралась объяснить, что Саша – «не все». Показала его военный билет. Там говорилось, что он 55 лет отслужил в вооружённых силах, участвовал в Гражданской войне, а затем и в Великой Отечественной. Я добавила, что его брат погиб под Москвой. А две его сестры остались вдовами с сыновьями-сиротами, и Саша всю жизнь им помогал. Наконец, и я участвовала в Великой Отечественной войне. Главный похоронщик спросил, служила ли я вместе с мужем. Я ответила, что намёк поняла, и объяснила, что муж служил в осаждённом Ленинграде, а я на Украине. Показала свои документы. Кажется, я убедила главного похоронщика. Он предложил мне подождать в коридоре и обещал, что разрешение мне выдадут.

Полученную бумагу я даже не стала читать: поторопилась на кладбище. Там главный прочитал бумагу и даже удивился: «Вы получили двухместную каюту» (то есть участок на две могилы – оказывается, остряки встречаются и на кладбищах.

Договорились о дне и времени похорон. Теперь дорога домой, к телефону. Нужно сообщить друзьям и знакомым о печальных датах: смерти 12 сентября и похорон 14 сентября.

* * *

Провожающих было немного, похороны были тихие, скромные. А вот цветов принесли много. Все провожающие поместились в одном автобусе. Я сидела возле гроба и не могла вымолвить ни слова. Приехавшая Сашина сестра Нюра стояла возле гроба и всю дорогу рассказывала о жизни любимого брата. Я думала, что она использует какой-то народный текст. Оказалось, что задушевные слова были её собственные.

Трудно писать о том, как тело человека, ещё недавно хранившего в себе глубокие мысли и чувства, очаровательные чудачества, принимает Земля. Я стояла с закрытыми глазами. Затем я окропила слезами Сашину могилу, и мы уехали. Дома вскоре раздался звонок из райвоенкомата. Комиссар спрашивал, почему я не сообщила о времени похорон: с утра ожидают две команды, музыкальная и стрелковая. Гаранину по уставу полагаются музыка и салют.

Откуда я, вольнонаёмная необученная, могла знать уставной порядок похорон военных такого ранга, каким был Гаранин! Как жаль, что военкомат нам раньше об этом не сообщил: музыка была бы очень кстати! А без салюта мы, быть может, и обошлись бы.

Дома жена Саши Андреева (племянника) уже накрыла на стол для поминального обеда. (Не могу здесь не отметить черту того времени: по справке о смерти выдавали талон на покупку двух парных кур в Арбатском гастрономе). Друзья подняли рюмки в память об ушедшем, а мне захотелось сказать о нём несколько благодарственных слов.

Саша дал мне желанного сына, помог в трудное для меня время выходить его, а затем многому его научил.

            Спасибо ему за это!

Саша раздвинул для меня границы истории прошлого и настоящего времени. Жизнь моя стала многограннее и интереснее.

            Я благодарна ему за это!

Саша очень сердечно и радушно принял моих родителей и сестёр.

            Спасибо ему за это!

В мой дружеский круг он вошёл легко и доверительно, так как хорошо понимал наши интересы. Никогда не мешал моему активному участию во всех наших задумках.

            Спасибо ему за это!

Очень радовало меня отношение Саши к евреям. Он высоко ценил их способности в науке и искусстве, их деловые качества. При обсуждении с ними предложенных рукописей или игре в шахматы он становился более оживлённым и улыбчивым. Во время особенно сильного давления на них антисемитствующих официальных лиц он под предлогом необходимости соблюдения правил секретности отказался дать им на проверку платёжные ведомости: там искали еврейские фамилии. Также он отказался уволить евреев в руководимом им филиале Военного издательства в Лейпциге.

            Я благодарна ему за это!

Нет у меня больше слов, чтобы сказать обо всём, чем А. Ф. Гаранин меня восхищал, а иногда просто удивлял.

            Светлая ему память!

* * *

Во всех горестных делах мне помогал Дима. В трудах и заботах время шло быстро. Его научные дела шли успешно. Он защитил диссертацию, получил звание кандидата наук. К преподаванию в институте, МИРЭА на Юго-Западной, он быстро привык и работал увлечённо.

Интересно проходили Димины летние каникулы. Его привлекали горы Кавказа, бурные реки Сибири, по которым он с товарищами сплавлялся на байдарках; национальный колорит Средней Азии. Опасностей в этих походах было много, и мы с Сашей бывали счастливы, когда наконец-то по-лучали примерно такую телеграмму: «Режьте барашка, топите баню. Дима». Значит, он скоро приедет.

После возвращения домой ему часто звонили девушки из его туристической группы. Он отвечал им равнодушно, и они постепенно исчезали.

Наконец-то на жизненном горизонте Димы появилась… Девушка… Лена… Елена Кушнерова. Она была талантливой пианисткой, училась в Московской консерватории. Там же окончила аспирантуру. Саша неоднократно видел Лену в нашем доме и был к ней очень доброжелателен. В 1986 году она стала женой Димы и в 1987 – матерью его дочки (моей внучки) Мариночки.

 Здесь я устраняюсь от повествования, так как этот период жизни Дима и Лена знают лучше меня. Если захотят, то смогут сами продолжить.

Однако я всё же добавлю несколько слов об их жизни вкратце.

В бурные годы перестройки Дима и Лена не нашли возможности реализовать свои способности. Они не ощущали себя нужными на родине и в конце 1992 года эмигрировали в Германию. Мать Лены, Инна Львовна, и я уехали с ними. Дима успешно работал там в нескольких университетах, а в 2005 году получил профессорское место в университете Нью-Йорка. Он автор более ста научных статей.

Лена получила возможность давать концерты в разных странах, неизменно получая в печати блестящие отзывы. Записала около 20 дисков. В Германии вышла книга под названием «Крупные пианисты современности» («Die großen Pianisten der Gegenwart»). В ней есть статья и о творчестве Лены.

Мариночка окончила гимназию и учится сейчас в знаменитом старейшем университете Германии в городе Гейдельберге. Она изучает филологию.

Мать Леночки – Инна Львовна Кушнерова, тоже музыкант, живёт в Баден-Бадене.

В том же городе живу и я, в доме для пожилых людей.

Написание этой книги заняло примерно 3 года, с 2010 по 2012 год. В подготовке книги к печати мне оказали неоценимую помощь Герман и Светлана Файн, а также Дима и Лена. Моральную и финансовую поддержку оказала Еврейская община Баден-Бадена, членом которой я являюсь.

 

Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 2-3(190) февраль-март 2016

Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer2_3/Velkovskaja1.php