Генрих Блюме, владелец дома №8 на Сонной Алее не был антисемитом, скорее, он был даже сочувствующим и чуть-чуть не дотягивал до филосемитизма, явления, последнее время довольно расхожего в Германии. У него были друзья евреи, в том числе торговцы недвижимостью Цехер и Вайнберг, адвокат Алтерштад, а ювелир Псахес вообще снимал квартиру в том самом доме.
Несмотря на это господин Блюме попал в одну некрасивую и многим известную историю, причем в канун 9 ноября, в день, когда в городе одновременно весело празднуют Падение берлинской стены и грустно вспоминают ужасы Хрустальной ночи.Собственно, дело обстояло так. Началось все пять лет назад, когда перед парадным подъездом собственного дома господина Блюме установили на мостовой семь бронзовых табличек, семь камней преткновения, в память о шести евреях, жителях дома, погибших в лагерях Освенцим, Треблинка и Собибор, седьмой же покончил собой, выбросившись из окна, полагая наверняка, чем кончится выселение из дома №8. Установили таблички в один длинный ряд, одну за одной.
Не прошло и месяца, как всенаблюдающий Отдел общественного порядка магистрата в лице чиновника господина Пепельмана прислал владельцу дома и земельного участка Генриху Блюме письмо о том, что на его участке, перед его домом, еще точнее, перед парадным подъездом, находится опасный скользкий объект, который зимой может привести к увечью беспечных прохожих. К письму прикладывалась фотография камней на площадке перед подъездом, помеченная актовым номером. Поскольку объект находится на территории, собственность которой бесспорна, то хозяин несет полную и безоговорочную ответственность за печальные последствия. На территории, писал чиновник, должен быть порядок в установленной законом форме. И подписался: Йозеф Пепельман.
Генрих Блюме сперва решил отмахнуться, мол, не я устанавливал таблички, не мне о них заботиться, не мне о них радеть, и хоть земля моя, таблички не мои, и пусть тот, чьи таблички, пусть он за них отвечает. Но получил однозначный ответ все от того же чиновника Пепельмана, что отвечает не тот, кто разместил объект, а тот, на чьей земле объект находится. А в качестве примера было приведено следующее: никто не спорит, что осадки исходят с неба, однако за гололед и уборку снега отвечает владелец участка. Чиновник был явно католик, в ответе прослеживались иезуитские нотки.
Генрих Блюме решил посоветоваться со страховкой. Агент Адольф Страчковски дал неутешительный ответ, из которого выходило, что при всем уважении к давнему клиенту, в результате несчастного случая страховка хоть и оплатит ущерб, но сумма ежемесячных взносов будет справедливо повышена. Попытка переложить риск на общество, устанавливающее таблички, не увенчалось успехом, потому что ответственность обычно несет город на своей земле, а в данном случае, совершенно случайно, таблички установлены на частной территории, а потому, примите наши извинения и увы.
Генрих Блюме написал в ответ, что если уж так вышло, то не соизволят ли уважаемые члены общества исправить ошибку, установить таблички хотя бы в шахматном порядке, чтобы, согласно законам физики, уменьшить площадь скольжения, или, на худой конец, перенести на тридцать сантиметров от дома на городскую землю.
«Ни в коем случае», - получил он в ответ, - «мы не хотим в очередной раз нарушать память и покой усопших».
Адвокат Алтерштад, прочитав ответ, удивился: покой каких-таких усопших, - и по просьбе Блюме подал иск городу. На суде он взволнованно и красноречиво доказывал, что его подопечный стал жертвой оплошности и что следовало бы войти в его положение, но судья фрау Ева Доппельвизе решила не принимать решения в пользу одной из сторон и призвала к примирению на базе трех вариантов: или Генрих Блюме добровольно откажется от того самого клочка земли в пользу города, или город выкупит этот квадратный метр по рыночной стоимости, или город переймет страховую ответственность за этот участок земли по своей доброй воле.
Как вы понимаете, никто на уступки не пошел. Блюме из принципа не захотел дарить свою землю, сколько бы она не была мала, а город от всего отказался, ссылаясь на собственную бедность и перманентное отсутствие доброй воли в промежутках между выборами. Но, как подчеркнул все тот же чиновник Пепельман, представлявший в суде город, на территории во что бы то ни стало должен соблюдаться порядок в установленной законом форме.
Слушание было открытым, случай через пять лет после начала сенсацией попал в прессу, как раз накануне 9 ноября. Вся страна праздновала великое события Падения стены, и чтобы не портить радость, поминание Хрустальной ночи перенесли на завтра, 10 ноября, тем более, что участники торжественной церемонии что там, что там одни и те же. Таким образом предусмотрительно предотвратили в городе пробки в результате хаотичное движение туда-сюда.
Именно в этот перенесенный день возле подъезда дома Генриха Блюме состоялся митинг протеста в память о Хрустальной ночи под лозунгом «Оставьте камни там, где они есть», в котором кроме соседей по Сонной Алее участвовали политики всех главных городских партий, отдохнувшие к сумеркам от церемонии по случаю Стены.
- Это бездушное и безответственное отношение к истории. Так мы можем сразу и кладбища отменить, не так ли? - выступал депутат от партии СДПГ Клаус Виллибранд.
- Я нахожу это ужасно, особенно для родных и близких, - говорил представитель левых Оскар Саренкнехт.
- Это то же самое, что убить жертву второй раз. Это точка зрения Зеленых и я на этом настаиваю, - говорила следующий оратор Бечкек Ислам-оглу.
но в данном случае уважение к памяти имеет явный приоритет, - говорил член ХДС Габриела Ротколь.
- Прохожие могут подскользнуться. Что за дерьмо! - кричал в микрофон представитель партии Пиратов Кнох Шварцшедель, - ничего глупее я никогда не слышал!
Один из жильцов дома, по понятным соображениям возможных гонений не назвавший себя, сказал газете «Берлинский наблюдатель», что хозяин дома бывший нацист, член НСДАП и тайный антисемит, долгое время скрывавший свое истинное подлое лицо, и только теперь проявил себя, чтобы отомстить жертвам Холокоста за жидо-большевистский заговор и поражение в войне. Несмотря на то, что господин Блюме родился в 1956 году и его членство в партии весьма сомнительно, в «наблюдателе» вышла статья, полностью повторившая слова анонима.
Таким образом утром 11 ноября Генрих Блюме проснулся знаменитым и... антисемитом. Он позвонил главному редактору «Берлинского наблюдателя» и потребовал разъяснений, на что редактор Йозеф Мюльфриде, сославшись на свободу слова, учтиво посоветовал добиваться справедливости в судебном порядке. На просьбу выдать имя анонимного негодяя, главный редактор, ссылаясь на закон о свободе информации и прессы, сказал, что этого не будет никогда, даже через суд.
На следующий день Генрих Блюме собрал всех жильцов дома и разъяснил, что в нынешней сложившейся ситуации он обязан честно всех предупредить о возможных последствиях. Все жильцы дома должны, по его мнению, подписать бумагу, составленную адвокатом Алтерштадом, а кто не подпишет, тому, видимо, будет хуже. Услышав угрозу, жильцы притихли и стали внимательно слушать. Секретарь собрания Магда Шнур пустила по кругу лист, на котором было написано крупно: «Предупреждение» с восклицательным знаком. А далее уже мелко по тексту владелец предостерегал, что, выходя из дома, жильцы обязаны соблюдать меры предосторожности особенно в зимнее время, и, проходя медные таблички должны их перешагивать, ни в коем случае на них не наступать, или ступать ногой в самый большой, тридцати сантиметровый промежуток между четвертой и пятой табличками. В противном случае, владелец дома и его страховка ответственности не несут.
- А почему только мы? Почему других прохожих это не касается? - несмотря на то, что никто не хотел портить отношения с владельцем, свобода личности временно брала свое.
- Потому, что я не могу всему городу дать на подпись эту бумагу.
- Это форменная дискриминация. Я подписывать не буду, - сказала молодая особа по фамилии Маузель.
- Это нарушение конституционного права, - согласился с ней хорошо поживший до войны старичок Рудольф Бенч.
- Я дам в газету объявление, что на этом месте опасная зона и что ступать на нее будут под собственную ответственность, - сказал Блюме, - устраивает?
- Устраивает, - радостно согласились жильцы, сознавая, что права соблюдены, а хозяин дома все же понесет убытки, хотя для него и незначительные.
На этом все пришли к выводу, что бумагу подписать можно и нужно, иначе мало ли что. Подписал бумагу и тот анонимный жилец, для кого владелец дома был очевидным нацистом. Видимо, все из-за того же страха преследования, из-за которого он побоялся назвать себя корреспонденту «Берлинского наблюдателя».
В конце собрания господин Блюме сказал, что, как ему кажется, наступают непростые времена, и если кто из жильцов пожелает досрочно покинуть дом, то он отнесется к этому с пониманием, не будет настаивать на трехмесячном сроке, предусмотренном при расторжении договора, тем более он никого не в праве обвинить в предательстве и ни на кого не будет держать обиду.
Срочно покинуть дом вызвался только ювелир Псахес. Помогали ему с переездом фрау Бетина Маузель, старичок Рудольф Бенч, сам господин Блюме и тот самый неизвестный аноним.
- Я вас прекрасно понимаю, - сказал Генрих Блюме ювелиру Псахесу, - я бы, на вашем месте поступил также.
В результате стремительного переезда пропала вдвойне дорогая брошь покойной жены ювелира. Этого Псахес простить никак не мог, а известный аноним сказал в интервью «наблюдателю», что окончательное решение еврейского вопроса в доме №8 не обошлось без ограбления и ариезации частной собственности. Искусствоведы признали ценную брошь предметом трофейного искусства и потребовали немедленного возвращения законному владельцу.
Утром следующего дня на тротуаре вокруг камней появились цветы, свечи и детские игрушки, а на стене дома огромная черная свастика, а справа от нее надпись:
«Этот дом принадлежит нацисту и антисемиту Генриху Блюме».
Генрих Блюме возмутился и подал заявление в полицию, однако там ему намекнули, что шансов найти виновного маловато, что это может быть любой из 3 400 000 жителей города, включая женщин и детей, совершивших деяние из озорства. Что на это не стоит обращать внимания, а просто взять и закрасить. А если искать, то лучше всего в собственном доме, и пусть Блюме этим займется, а у них есть дела поважнее. Недавно их коллега застрелил пьяного в фонтане, теперь всем приходится отбиваться от нападок политиков и неугомонной прессы.
О том, что Блюме был в полиции, газетчики узнали сразу из сводок городских происшествий. Появилась вторая статья, в которой говорилось о том, Генрих Блюме всю свою жизнь был тайным сторонником право-радикальных взглядов и только лень и застенчивость не позволили ему раньше вступить в НПД. Теперь, когда благодаря случаю, его взгляды открылись, он стал членом одной из этих партий. Газета не называла какой именно, ссылаясь на то, что вынуждена скрывать свой достоверный источник. Кроме того господина Блюме обвинили в том, что он преступно выгуливает перед домом, как раз в том известном месте, собаку и не убирает за ней, а наоборот, бьет ее перед этим тростью, вырабатывая рефлекс. Доказательство было оформлено в газете большой фотографией автомата, выдающего пакетики для чистки улицы за собаками.
Любопытен тот факт, что у господина Блюме никогда не было собаки, но это никого из газетчиков не смутило. Впрочем, трости тоже не было. Не утомленный предыдущей жизнью, Генрих Блюме обходился пока без нее.
Надпись на стене днем закрасили, но к утру она появилась снова, написанная той же размашистой, карающей рукой. Закрашивать ее не имело смысла, только тратить время и краску.
Не будет секретом, что многие знакомые Генриха Блюме стали его сторониться, перестали здороваться. Встретив его на улице или завидев издалека, переходили на другую сторону и отворачивались. Однако, появились и сторонники. При встрече они заговорщицки улыбались и приветствовали его обратной зигой, не от сердца к солнцу, потому что так теперь в Германии нельзя, а от сердца к почве. Так пока можно.
Жильцы дома №8 Генриха Блюме никогда особых к нему претензий не имели. Он был аккуратным и нестрогим хозяином, внимательно относился к потребностям квартиросъемщиков, гонял управдома по делу и по пустякам, честно вел бухгалтерию и регулярно выплачивал излишки за отопление, если те накапливались, и даже придумал в доме лифт, как главную транспортную артерию, связывающую низ дома с его верхом и обратно, за что его при встрече в подъезде регулярно благодарил старичок Рудольф Бенч.
Ежегодно весной и осенью господин Блюме собирал жителей дома на праздники во дворе, угощал пивом и сосисками, особенно хорошо праздновался день немецких трудящихся Первомай, когда деревья во дворе уже покрыты нежными светло-зелеными листьями, прозрачными на просвет, как детские ушки. Внутренняя политика дома была лучше не выдумаешь — дом содержался образцово. Внешняя ситуация, однако, начинала ухудшаться и утомлять. Дом неделями мог находиться в осаде пикетов, как со стороны правых, так и левых, зеленых и пиратов, палестинцев, выступавших против политики Израиля в секторе Газа, украинцев, обиженных Путиным за Крым, искусствоведов, за возвращение трофейного искусства прежним владельцам, сторонники срочной вакцинации Габона против Эболы, — каждый требовал, чтобы жильцы приняли их сторону. В результате действия посторонних сил, стал накапливаться мусор, вывозить который город категорически отказался, ссылаясь на неурочные часы, требовал, чтобы протестующие уносили его с собой. В результате у дома появился пикет брутальных экологов против муниципалитета. И хотя их идеи были особенно близки, жильцы дома их не поддержали, как не хотели они конфликта ни с соседями, ярыми противниками и критиками господина Блюме, ни с самим Блюме, ни тем более водить дружбу или вражду со всеми посторонними энтузиастами, от которых жильцам не было вообще никакого проку, а только нервный продолжительный стресс.
Когда перед домом вместо отдельных пикетов появились организованные студенты и разбили палатки, стало ясно, что дело испортилось окончательно. Жильцы стали тихонько роптать и высказывать обидные соображения в адрес домовладельца, из-за каких-то сомнительных и неодушевленных квадратных метров предавшего живых жильцов. Студенты придумали приставлять вертикально два пальца к верхней губе, а потом перемещать их к виску, намекая смотрящим на них в окно, как им следует в ближайшее время поступить.
И уж совсем плохо стало, когда открылся второй фронт — когда левые анархисты прознали, что возле дома порой собираются национал-радикалы в поддержку Генриха Блюме, и тотчас вдоль и поперек Сонной Аллеи полетели камни, петарды и коктейли Молотова, справедливости ради, и Риббентропа.
Полицейские, переодетые в роботов, тяжело подпрыгивали над пламенем, стелившемся под ногами. Пятеро анархистов окружили одного из них, и он почему-то отбивался от студентов в балаклавах пистолетом, держа его за дуло. Огромный студент, похожий на орангутанга, с разбегу налетал на полицейских, образовавших каре. Потом к нему присоединились товарищи и они удачно теснили полицию, отступавшую без приказа наступать, пока последние, стоявшие в геометрической фигуре, не были прижаты к автобусу и не склонили его на бок. Видя это, другие полицейские в таком же каре пошли к ним на помощь, студенты были зажаты с двух сторон и сверху на них производились удары дубинками по голове. Под самыми окнами дома прочие студенты дрались с нацистами, футбольными фанатами и примкнувшими к ним чеченцами ножками от стульев и прочими отходами человеческой жизнедеятельности, которые всегда невзначай появляются в общественных драках и многолюдных местах, будто их кто специально привозит и раздает, как Сорос гуманитарную помощь. Некоторые нацисты уже лежали на земле и наиболее жестокие студенты и чеченцы, постепенно оказавшиеся на стороне сильного, добивали их лежачими. На стороне студентов было численное преимущество и Холокост.
Когда командир полицейского отряда получил наконец ногой в живот, спасать его от неминуемой смерти изо всех близлежащих улиц, постукивая резиновыми дубинками по щитам, вышла сплошная вооруженная сила с пистолетами, газом из перца в баллончиках и наручниками. И через мгновение беспорядки прекратились. На площади остались только самые отчаянные, раненые и неспособные к бегству чеченцы, опустившие глаза в корыто с водой от перца. Раненых срочно развезли по больницам. Отчаянных скрутили и отвезли в участок добывать из них нужные показания.
На следующий день беспорядки повторились. Один из анархистов-радикалов совсем сдурел и с криком «Всех убью» врезался в толпу полицейских и пропал, ее проглоченный. И тут раздался выстрел. Все подумали, что убили спятившего студента за невменяемость, как того, что убили в фонтане, но не тут то было. Ранен был представитель анти-конфликтной службы, полицейский посол доброй воли капитан Леопольд Катц, застреленный за назойливость. Он приставал к каждому и убеждал студентов, что так вести себя нехорошо, будто никто из них об этом не догадывался, и этим всем порядком надоел. Студент Карл Либке, стрелявший из травматического пистолета, предусмотрительно сбежал вместе с подругой Розой Люкс за пределы боевых действий заграницу.
Жильцы дома уже давно не видели дневного света — жалюзи с перепугу все время были опущены, как защита от бомбометания, а на улицу они выходить опасались. Во многих квартирах были выбиты стекла, было холодно и сквознячно. Нормальная жизнь замерла. И если бы хозяин дома, преодолевая блокаду, не завозил продукты, питьевую воду и средства ухода за телом, не распределял все бесплатно среди жильцов, был бы голод, эпидемия и назрело бы революционное восстание в подъезде. Многие уже позавидовали Псахису, пророчески покинувшего дом в самом начале событий. Двусмысленная утрата брошки на фоне их собственных потерь казалась теперь незначительной жертвой на алтаре судьбы. Из заботливого и мудрого управляющего домом, придумавшего для жильцов передвижение снизу вверх и обратно при помощи лифта, хозяин превратился в их глазах в бездарного и циничного разрушителя, втянувшего их в катастрофу из-за ничтожного клочка земли. Редкие фанатичные сторонники господина Блюме, а такие еще оставались, наедине с ним на лестнице или в коридоре сердечно приветствовали втихаря, и не как раньше, от сердца к почве, а прятали зигу в кармане.
Все главные городские политики решили ознакомиться с ситуацией и провести выездное совещание на месте под руководством Клауса Виллибранда и театрально возложить венок. В итоге, после последней, признанной удачной спец-операции, улицу было решено полностью перекрыть для всех, кроме истинных жильцов, и впускать и выпускать за кордон только по предъявлению правильного документа, утвержденного муниципалитетом. Однако, с этого дня стало доставаться жителям соседних улиц и площадей. Студенты, отрезанные полицейскими от эпицентра событий, выражали свою боевую и политическую несознательную ненависть уже по всему кварталу. Постепенно из лютых врагов соседи из ближних и дальних домов превратились в союзников дома №8.
Торговцы недвижимостью, приятели господина Блюме, Цехер и Вайнберг, не сговариваясь, проявились почти одновременно. Они внимательно следили по газетным публикациям за ходом событий. Оба выразили Генриху Блюме свое соболезнование по поводу происходящего, не верили ни одному слову «Берлинского наблюдателя» и предложили по-дружески избавить Блюме от хлопот, а именно, купить у него обременительный дом с тяжелым нацистским прошлым. Цехер напомнил, что некоторые отъявленные нацисты были так добры, что оказывали высокое покровительство отдельным евреям, а один даже вывез любавичского рэбе Иосифа Шнеерсона в США, поэтому на таких никто зла не держит, как и на господина Блюме, позволившего вовремя бежать Моне Псахису из дома №8. Чтобы восстановить историческую справедливость и оказать помощь, оба предлагали такую низкую цену, будто сделка совершалась не в 2014, а в 1945 году.
Генрих Блюме обиделся на сравнение с гламурными нацистами и циничными оппортунистами, но больше всего на предложенную цену, и продавать категорически отказался.
На следующий день на доме появилась еще одна свастика, теперь уже справа от известной надписи. Ее тоже никто стирать не стал — было ясно, что она будет появляться на зачищенном месте регулярно.
И тогда было решено пойти на самый крайний шаг, сравнимый с самоубийством. Под покровом ночи Генрих Блюме с помощью четверых нанятых, ничего не подозревавших рабочих, аккуратно выдолбил семь табличек и перенес их на тридцать сантиметров через границу, подальше от дома, на чужую государственную землю, принадлежащую самому городу, продолбил в серых муниципальных плитах квадратные лунки и намертво замуровал медные квадраты в шахматном порядке, с целью уменьшения риска несанкционированного падения прохожих в гололед на тротуар.
Шум и грохот от работ, однако, стоял такой, что вряд ли кто мог устоять перед соблазном и не посмотреть с интересом в окно на беспокойную немецкую ночь. Послушные господину Блюме работяги, трое немцев, потомки идеально устроенных мужчин и женщин, от которых не то что сифилисом, даже гриппом невозможно было заразиться, и один турок, фанатичный последователь Мухаммеда и страстный поклонник Аттатюрка, пребывавший от этого в вечной душевной гармонии, добросовестно выполнили работу, получили наличный расчет и ушли. Их вряд ли можно было в чем-либо заподозрить и обвинить, разве что в неуплате подоходного налога. Соседи и жильцы дома следили через окна за происходящим самоуправством, но никто полицию не вызывал, хотя бы из-за нарушения ночного покоя трудящихся в перспективе наступающего рассвета и тяжелого рабочего дня.
Видимо, никому уже не хотелось опять ворошить прошлое, оглядываться обратно, пикетировать, выкрикивать, возмущаться, негодовать, примыкать, воевать, ковырять и снова зализывать раны и повторять случившуюся историю, будучи однажды всесторонне к ней причастным.
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 2-3(190) февраль-март 2016
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer2_3/Isakov1.php
