Красная площадь. Летний день 1946-го года. Длиннющая очередь к мавзолею, в ней бросается в глаза большое число инвалидов. Посреди площади стоят два иностранца, один из них направил объектив фотоаппарата на Спасскую башню – символ России для всего мира. К ним решительно подходит милиционер и требует прекратить съемку, на что иностранцы отвечают одним словом – «Вокс».
- Здесь нельзя фотографировать!
- ВОКС
- Пройдемте в отделение милиции.
- ВОКС.
Эта накрепко заученная, непонятная простому народу аббревиатура означала Всесоюзное общество культурных связей с заграницей, впоследствии переименованное в Всесоюзное общество дружбы с зарубежными странам
...Конфликт разгорался, иностранцев окружила толпа зевак. Чтобы разрядить обстановку, фотограф демонстративно снял с плеча камеру «роллифлех», покрутил ей перед покрасневшей от гнева физиономией мента, а затем, открутив до конца пленку, открыл крышку, вынул катушку, запечатал ее клейкой лентой и бросил ему в руки. Толпа, пристально следившая за всеми этими манипуляциями, ахнула от удивления, мент же недоумённо уставился на катушку, не зная, что с ней делать. Воспользовавшись всеобщим замешательством, иностранцы выскользнули из толпы и поспешили к гостинице «Националь», откуда больше уже не выходили до прибытия переводчика из ВОКСа.
Эта примечательная сценка описана в книге Нормана Корвина «Полет над единым миром». На ее форзац-обложке - множество откликов, подписанных известными журналистами и писателями. Лэрри Кинг, например, пишет: «В ту пору когда радио было королем медиа, Норман Корвин служил его премьер-министром». Другие отзывы подтверждают высочайшую репутацию Корвина - популярнейшего радиожурналиста и выдающегося поэта в современной ему Америке. Всеамериканскую славу принесли ему репортажи из Лондона во время варварских налетов на город гитлеровской авиации. За ними последовала часовая радиопередача «Нота триумфа», её транслировали в День победы, а знаменитый поэт Карл Сэндберг отнес её к числу «величайших американских поэм всех времен». И по заслугам: в 2006-м году документальный фильм «Нота триумфа – золотой век Нормана Корвина» был удостоен премии Оскара. Вам, читатель, предлагается самому оценить этот шедевррадиожурналистики, повторенный публичным радио NPR по случаю 60-й годовщины Победы во Второй мировой войне.
И коль скоро речь зашла о наградах и премиях, нельзя не отметить, что Норман Корвин стал первым обладателем премии имени Уэнделла Уилки – вторым был Альберт Эйнштейн. Блистательный юрист и бизнесмен Уилки был дважды номинирован Республиканской партией в президенты – в 1940-м и в 1944-м годах и оба раза, как известно, проиграл Франклину Рузвельту. Из уважения к сопернику Рузвельт направил Уилки в 1942-м году с миссией доброй воли по странам-союзницам Америки. Итогом поездки явилась широко популярная в военные годы книга «Единый мир», в которой подчеркивалась необходимость международного сотрудничества после победы.
Основанная Уилки и Элеонорой Рузвельт общественная организация «Дом Свободы» предоставила своему первому лауреату возможность поездки по собственному выбору в любые страны с целью распространения идей «Единого мира». Этой возможностью Корвин воспользовался как нельзя лучше: вместе с фотографом Ли Блэндом они побывали в 14 странах, пролетели за четыре месяца 37 тысяч миль, записав на магнитофон тысячи интервью в общей сложности на 100 часов звучания, наряду с множеством звуков, на фоне которых происходили его беседы, скажем, бой часов на Спасской башне, крики муэдзинов, здравицы Сталину на стадионе Динамо ...
Записи составили серию из 13 радиопередач, прозвучавших в эфире в 1947-м году по каналу Эй-Би-Си. Кроме них, Корвин рассчитывал со временем издать книгу на основе своих дневников, но не вышло: работа на радио, а впоследствии и на телевидении настолько поглотили его время, что работу над книгой пришлось отложить на неопределенный срок. Лишь 60 лет спустя уже его внуки пробили издание почти повсеместно забытых дедовских дневников. К всеобщему изумлению, прозвучала книга на редкость актуально, предвосхитив ту проблематику, которая волнует людей сегодня. Ключ к трудно объяснимой своевременности подсказал драматург Джером Лоренс: «Хорошо, что в кругосветное путешествие послали поэта - он отлично уловил ритмы завтрашнего дня».
На презентации книги в Лос-Анджелесе в 2010-м году присутствовал мой сын Филипп, по просьбе которого автор черкнул для меня несколько слов на суперобложке – я как-никак многие годы был его коллегой по радиожурналистике. Неровным, старческим почерком столетний Норман Корвин пожелал мне удачи. Он умер в 2011-м году.
Возвращаюсь к его послевоенному путешествию, оно выдалось до предела насыщенным событиями: буквально ежедневно у Корвина происходили встречи с премьер-министрами, министрами иностранных дел, прославленными писателями, музыкантами... И в то же время он не упускал случая поговорить с простыми людьми на улицах, в домах, в квартирах, когда приглашали. Таким путём высветились полярные различия в уровне жизни и настроениях людей того времени, живущих в разных странах.
Руины гетто.
Варшаву Корвин увидел в руинах, фашисты постарались не оставить ни одного целого здания. Сын Самуила и Розы Корвин, Норман стал одним из первых американских евреев, увидевших руины Варшавского гетто после знаменитого восстания, и стынет кровь, когда читаешь его описания: «Сотни трупов еще не были вытащены из руин, море пепла и кирпичей посреди молчащего города стало их кладбищем. Детали вызывают сердечную боль: башмак, обломок бюро, старая фарфоровая ванна со следами пуль, полусожженная еврейская газета. Это - не следствие бомбардировок или ночных налетов на город, у защитников которого есть зенитки и несколько истребителей в воздухе. Это был фашизм со всем его садизмом и подлостью, со зверствами, которые поляки познали в полной мере. Вот уж отменное место пикника для профессиональных антисемитов и подлинный рай для Юлиуса Штрайхера (редактора антисемитской газеты "Дер Штюрмер").
В Польше я слышал упоминания фашизма чаще, чем во всех остальных странах - там это слово выговаривают с особым нажимом. Но во время нашего пребывания в варшавском гетто в городке Кeльце за сотню миль от Варшавы грянул еврейский погром. Были убиты более сорока евреев, выживших в концентрационных лагерях Холокоста, в том числе женщины и дети, и 80 человек получили увечья. По свидетельству побывавших на месте американских корреспондентов, погром был хладнокровно подготовлен и осуществлен элементами, которых правительство назвало «враждебными режиму». Президент Болеслав Берут в интервью Корвину говорил об опасности возрождения гитлеризма: «Самой большой угрозой для нас сегодня становится неспособность демократий распознать фашизм в ранней фазе, где бы то ни было. Об этой будущей угрозе не должны забывать народы мира, поэтому они обязаны сотрудничать друг с другом. Новой войны не хочет никто». (Ставленник Сталина Берут умер при загадочных обстоятельствах в Москве сразу после окончания ХХ-го съезда КПСС - судя по всему, покончил с собой. – А.М.).
Особенно гнетущее впечатление производил развал в Польше по контрасту со Швецией. Стокгольм остался нетронутым, так как Швеции удалось сохранить нейтралитет ценой превращения в сырьевую базу гитлеровской Германии. Шведы ведать не ведали ни о каких бомбежках и продуктовых карточках, они жили также благополучно, как и до войны.
Не то в Италии - там, напротив, царили нищета и разруха, на улицах сутенеры предлагали иностранцам услуги женщин, нередко - своих сестёр и жен, которые зарабатывали проституцией на хлеб насущный для детей и семьи. Безработица превысила отметку в два миллиона. Тем временем сотни фашистов, амнистированных новым правительством, выйдя из тюрем, открыто хвастались прошлыми «заслугами». Повсюду вспыхивали забастовки, организованные коммунистами, которые рвались к власти, эксплуатируя в своих целях проявившееся после войны разительное социальное неравенство. От лидера Компартии Италии Пальмиро Тольятти Корвин узнал, что завезенный из Америки цемент, например, попадает в руки частных фирм, которые пускают его на строительство бассейнов в Остии - и это в то время, когда сотни тысяч бездомных в Италии не имеют жилья и ютятся в пещерах. «Какие еще нужны доказательства того, что правительство думает лишь о выгоде зажиточного меньшинства, не считаясь с интересами простого народа?».
В свою очередь, премьер-министр Альчиде Де Гаспери в интервью Корвину ставил в вину коммунистам и левым стремление в своих нападках на власть в прессе и на радио раздувать неизбежное социальное зло и замалчивать положительные акции его правительства, продиктованные доброй волей. Он выразил надежду на восстановление Италией дружественных отношений с победившими в войне союзными странами.
Мусульманам пора умерить свой пыл.
Еще мрачнее подействовала на Корвина обстановка в бывших колониях – Египте и Индии. Вот отрывки из его бесед с египтянами на улицах Каира, потрясающие своей апатией, бессвязностью и оторванностью от мировых событий.
- Вы когда-нибудь слышали слово «фашизм»?
- Нет.
- А слово «нацизм»?
- Нет.
- А «коммунист»?
- Нет.
- А «демократия»?
- Да.
- А что Вы знаете о демократии?
Это значит, что все одинаковые (everybody is the same).
Второй египтянин лет 16-ти на вопрос, хотел бы он полететь на самолете, неожидано отвечает:
- Полечу, если буду работать на Гитлера.
- А как ты узнал про Гитлера?
- Во время войны.
- А разве ты не знаешь, что Гитлер мертв?
- Никто мне об этом не сказал.
- А кто, по-твоему, выиграл войну?
- Некоторые говорят, что англичане, а другие, что Гитлер.
- А сам-то ты не хотел бы узнать правду о том, кто выиграл?
- Да мне все равно.
В разговор вступает третий египтянин, по профессии могильщик, с бельмом на глазу.
- В конце концов, выиграет Гитлер.
- Почему бы Вам не пойти в клинику полечить глаза?
- У меня нет денег.
- Но разве Вы не боитесь, что ослепнете?
- А что мне делать. Бог там (показывает на небо) и если он захочет, чтобы я был слепым, я ослепну.
В Индии Корвину так и не удалось поговорить с простыми людьми на улице, потому что шла ожесточенная гражданская война. Последний вице-король сэр Арчибальд Уэйвел, управлявший временным правительством бывшей колонии, с горечью сказал: «Каким образом здесь может быть единство, когда вспышка бунта начинается даже с такого безобидного инцидента как процессия индусов, которая, проходя мимо мечети, исполняла народную музыку. Можно подумать, что последователи индуизма могли бы знать, что это вызывает гнев мусульман, а мусульманам пора бы умерить свой пыл».
Из Калькутты наши путешественники вынуждены были раньше времени улететь – там объявили комендантский час. Вдоль дороги на аэропорт они увидали тысячи трупов. «На одних восседали стервятники, другие – вздутые, распластанные в гротескных позах, смердели». Корвину все-таки удалось взять перед отъездом интервью у будущего премьера Джавахарлала Неру, который, в частности, сказал, что выход из мирового кризиса наступит тогда, «когда высокоразвитые страны помогут развивающимся странам поняться и будут сотрудничать с ними во имя обеспечения прогресса всего человечества».
В Японии Корвин имел длительную беседу с героем Второй мировой войны, выдающимся военным стратегом, а на тот момент – Главнокомандующим союзными войсками на Тихом океане генералом Дугласом Макартуром. В центре внимания генерала находились две проблемы будущего Японии: установление демократии и сдерживание сталинских происков. Японцам, по его словам, опостылела война, поэтому они будут лишь приветствовать созидательные усилия США по восстановлению экономики и строительству самобытных демократических институтов в своей стране.
Что до советской угрозы, то она реальна, и пока Сталин жив, вывод американских оккупационных войск, прогнозировал Макартур, «создаст в Японии вакуум силы, которым Советский Союз не преминет воспользоваться». Иное дело, что после смерти Сталина «никто не сможет сохранить его единым, и советский народ сделает рывок к свободе». Он также полагал, что происходящее в Китае и Европе для Сталина не вопрос первой важности, ибо и там, и там коммунизм все укрепляется; его больше волнует положение на Средиземноморье и Ближнем Востоке. «Похоже, он особенно расположен к арабам, даже войска из Ирана вывел, чтобы зря их не раздражать, но именно этот регион обещает стать наиболее беспокойным».
В отличие от большинства других стран, глава СССР Иосиф Сталин отказался встретиться с Корвиным, тем самым подчеркнув, что холодная война стала реальностью. На улицах Корвин и фотограф Блэнд уже не решались разговаривать с простыми людьми после инцидента на Красной площади. Зато ВОКС предложил американцам обширную пропагандистскую программу, включавшую посещение показательного подмосковного колхоза, повысившего производство картофеля на 500 процентов с довоенного уровня. Однако гораздо большее впечатление произвели на Корвина другие цифры: отвечая на его вопрос о жертвах войны, председатель Ольга Петровен сказала, что на войну ушли из колхоза 130 юношей и семь девушек, а выжило только 40 парней и 4 девушки. «Такая статистика шокировала. Россия была тяжко ранена на войне, а в Америке это понимали немногие, - заключает автор, - мы видели больше искалеченных и ослепших ветеранов в Москве, чем во всех других городах вместе взятых».
Гостей усадили за стол с типичными русскими яствами, как то копченая семга, черный хлеб, черная икра, соленые огурцы, вареные яйца и, конечно, водка. Колхозники пили много и произносили тосты за дружбу между двумя странами. «Их подлинная, искренняя благожелательность к Америке для нас явилась неожиданной и трогательной. Как будто дипломатические отношения между нами были нереальными, происходили в совершенно другом мире, как будто эти люди ничего не знали (а если слышали, не обращали внимания) на всякие ветто, атомную бомбу, обвинения и контр-обвинения в заголовках газет», - замечает Норман Корвин.
Американцы встречались со знаменитыми деятелями культуры и науки – Сергеем Прокофьевым, Арамом Хачатуряном, Николаем Мясковским, Сергеем Эйзенштейном и Петром Капицей, а также с главным редактором литературного радиовещания Василием Ардаматским. Английским свободно владели только Капица, Прокофьев и Эйзенштейн, поэтому и интервью с ними были более живыми и даже окрашены юмором. Например, когда Блэнд спросил Капицу, как он относится к применению атомной энергии в военных целях, тот, смеясь, ответил: «Так же, как к применению электричества в электрическом стуле». Корвин приводит все эти интервью в книге без комментариев, поэтому подлинная их ценность для слушателей и читателей минимальна. Работая в иновещании Московского радио, я тоже интервьюировал немало выдающихся советских людей: большинство из них в патриотических целях преувеличивало достижения СССР в науке и культуре и, можно сказать, соблюдало советский вариант «политкорректности», а англичане и американцы, которых я интервьюировал, в свою очередь, не решались резко критиковать советский строй из боязни оказаться невежливыми по отношению к людям, пригласившим их. При всех журналистских талантах Корвина, ему не удалось «расколоть» советских композиторов – все они утверждали, что пользуются полной свободой. Панегирики советским властям, заботящимся о композиторах, высказываемые Хачатуряном и его женой, композитором Ниной Макаровой, вызывают явную саркастическую улыбку у Корвина:
Хачатурян: Весь этот дом – подарок государства Союзу советских композиторов.
Корвин: Значит ли это, что композитору нет нужды заботиться о ренте. О том, как продать свою работу, заработать гонорары?
- Нет, нет, нет – нет таких проблем.
- Вы ладите друг с другом или стараетесь избегать компанию своих коллег?
- Мы любим общаться друг с другом. Мы обсуждаем и критикуем работы друг друга, иногда мы обедаем вместе. Играем в волейбол, даже ходим на концерты друг друга.
- И никакой зависти?
- Почему?
- Ну вы же конкурируете в одном бизнесе!
- Чепуха. Наша близость не ведет к антагонизму, а только порождает новые идеи. Нам многое удается сделать.
- Два композитора в одной семье. Не приводит ли это к некоторым трудностям?
- Да, бывают осложнения, но это большая радость.
- Предположим, вы оба испытываете прилив вдохновения в одно и то же время, кому тогда первому достается рояль?
- Макарова: (смеясь) У нас пять роялей.
- Ну, если каждый композитор в вашем доме имеет по пять роялей, это значит, что здесь их размещается триста? Представляю, как восхитительно они звучат одновременно.
- Хачатурян: В этом доме очень много роялей, но не триста. В каждой квартире по крайней мере по два. Я думаю, что советская музыкальная культура сейчас на большой высоте.
- Конечно, известно классическое определение культуры, бытовавшее у нацистов. Один из них сказал: «Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет» (Геббельс).
- В войне, которая только что закончилась, противостояли не только танки и орудия, но и различные культуры. На одной стороне великая культура стран-союзниц, на другой культура варваров, дегенератов и садистов.
- Один корреспондент написал недавно, что искусство Вашей страны находится на таком же низком уровне, как и материальные блага. Не прокомментируете ли Вы это заявление?
- Некоторые люди судят о культуре по качеству квартиры или по вещам. Я считаю, что настоящая культура духовна, а не материальна. Я не отрицаю, что комфорт в жизни важен, но мы знаем много классических примеров, доказывающих, что гений проявляет себя, будучи в самых стесненных обстоятельствах. Конечно, я не против комфорта, но он определяет далеко не все. У моего отца была одна комната. У меня с женой – шесть. Надеюсь, что у моего маленького сына будет двенадцать.
В книге Корвина ничего не сказано о том, что буквально все композиторы, которых он интервьюировал, были заклеймены ЦК партии и всей печатью как формалисты в том же году, когда эти интервью звучали в эфире. И Хачатурян, и Прокофьев, и Мясковский, а также Дмитрий Шостакович, с которым американцу так и не удалось встретиться, оказались в опале: их лучшие произведения не исполнялись долгие годы, и им пришлось, насилуя себя, сочинять раболепные опусы по заказу партии. Между тем, при соответствующих комментариях, некоторые высказывания композиторов прозвучали бы весьма двусмысленно. Например, Прокофьев выразил надежду побывать в США в скором будущем: «У меня уже сложилась традиция приезжать в Америку раз в три года (когда он жил на Западе – А.М.), но вот уже восемь лет мне не удается увидеть Америку и моих американских друзей». Как мы знаем, Прокофьеву так и не удастся побывать не только в Америке, но и нигде за рубежом, а его первая жена Лина Прокофьева через полтора года после этого интервью была арестована по обвинению в шпионаже и приговорена к 20 годам строгого режима. Она томилась в Гулаге во время скоропостижной смерти композитора, совпавшей со смертью Cталина, 5-го марта 1853-го года.
Сталина американцы могли увидеть во время спортивного парада на стадионе Динамо, но он сидел слишком далеко, однако многие тысячи зрителей увидели его или им показалось, что увидели, судя по нескончаемым громовым овациям, которые Корвин записал на магнитофон. Парад произвел на него большое впечатление, хотя длился он более 6 часов и всех утомил. Он пишет, что гимнастика, хореография, пение, хоровые эффекты, декорации и здравица вождю – все было подготовлено и исполнено с «магической быстротой и эффективностью» (with magical speed and efficiency). По контрасту он отмечает, что на обратном пути в отель им пришлось ехать окружным путем, мимо самых ужасных трущоб, какие ему когда-либо приходилось видеть (наверное, основная магистраль – по улице Горького до Кремля была открыта только для проезда Сталина и правительства - А.М.)
В заключение двухнедельного пребывания американцев в Москве советские литераторы решили продемонстрировать, насколько серьезным общественным дискуссиям подвергаются в СССР новые произведения. По инициативе того же ВОКСа был срочно переведен текст уже упоминавшейся радиопередачи Нормана Корвина «Нота триумфа», и 15 видных деятелей искусства приняли участие в дискуссии, состоявшейся в «штаб-квартире» этой организации. Среди них был и главный режиссер Государственного еврейского театра Соломон Михоэлс, и всемирно известный критик Виктор Шкловский, чья речь Корвину особенно запомнилась. «Лысый, в возрасте более 60 лет, очень похожий на финского композитора Яна Сибелиуса, Шкловский трогательно говорил о потере сына на войне и о том, что сейчас переживают тысячи и тысячи отцов и матерей в СССР. Критикуя меня за недостаточное упоминание жертв советского народа, он сказал, что дело исторической справедливости, а также долг памяти погибших требуют, чтобы мы не забывали факты войны в их правильной пропорции, не забывали разницу между Сталинградом и Тобруком». Другой критик подчеркнул, что фашизм был порожден и выпестован капиталистическим миром, в котором тем самым проявилась империалистическая фаза его природы, «людоедской» (man-eating) природы.
Тем не менее, несмотря на такую нелицеприятную критику, аудитория весьма дружественно отнеслась к выступлению самого Корвина и часто прерывала его аплодисментами и смехом. Опять же в книге ничего не говорится о зверском, здесь и впрямь можно сказать людоедском убийстве Михоэлса через год после этого собрания. И о том, как подвергнется опале Виктор Шкловский, будучи причислен к легиону «безродных космополитов» (этим эвфемизмом чаще всего клеймили евреев). Нелишне было бы вспомнить одно примечательное место в мемуарах Шкловского – о том, что в 1932-м году во время поездки с группой других именитых писателей на строительство Беломорско-Балтийского канала его главной целью был отнюдь не сбор материала для коллективной книги, воспевавшей бдительных надзирателей и «перевоспитанных» заключенных, а встреча с находившимся в заключении братом, чтобы по возможности облегчить его участь. И что на вопрос сопровождавшего его чекиста, как он себя здесь чувствует, Шкловский ответил: «Как живая лиса в меховом магазине».
Печальный вывод.
Вряд ли можно упрекнуть столетнего Корвина за отсутствие подробных комментариев и фактов, связанных с дальнейшими судьбами выдающихся советских личностей, встреченных в первые послевоенные годы. Но и оправдать их круговое отсутствие в посвященной его поездке серии передач 1947 года, когда перечисленные мною факты, пусть даже не в полном объеме, стали достаточно широко известны, тоже никак нельзя. Позже, во времена расследований антиамериканской деятельности под началом Джозефа Маккарти, Корвина среди других деятелей искусств, сочувствующих СССР, занесли, по его выражению, не в черные, но в «серые списки». Мне думается, что его политические взгляды было бы правильно охарактеризовать как праволиберальные и даже либертарианские, что и отразилось в девяти выводах, сделанных им в послесловии к книге своих дневников.
Вот один из них: «Я верю, что демократии Запада должны не со скепсисом, а с пристальным интересом и доброй волей следить за социальными экспериментами в таких странах, как Чехословакия и Новая Зеландия, которые стремятся противостоять крайним проявлениям как капитализма, так и социализма. Возможно, нам повезло, что такие проблемы решаются ими в плане «лабораторном», а не на поле битвы, как в Китае. И если их эксперименты содержат нечто достойное подражания, давайте позаимствуем лучшие из их достижений, как в свое время западные страны использовали наш эксперимент – достижение независимости и демократии после революции 1776-го года». (Уважение Корвина к чехословацкому эксперименту объясняется его пространным интервью с Эдвардом Бенешем, которого называли «президентом – освободителем», так как он был избран в эмиграции во время оккупации Чехословакии фашистами. В первые послевоенные годы он явно сочувствовал демократическим силам, боровшимся с коммунистами, но Сталину удалось устроить политический кризис в Чехословакии в 1948-м году, во время которого Бенеш вынужден был уйти в отставку, а на его место пришел ставленник Москвы Климент Готвальд. – А.М.)
Пожалуй, второй из девяти выводов Нормана Корвина – самый печальный, и звучит он, к сожалению, вполне современно. «Резервуар доброй воли к Соединенным штатам, о котором так красноречиво говорил Уилки в 1942-м году, высыхает, опустившись до опасно низкого уровня. Нас не любят, подозревают во всем, отвергают и даже ненавидят в некоторых странах, причем именно в тех странах, где Уилки нашел большое признание и дружбу во время войны».
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 2-3(190) февраль-март 2016
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer2_3/Messerer1.php
