Нида. Здесь по утрам пахнет сосной и пихтой, солнце подолгу зависает над дюнами, а над заливом клубится лёгкая дымка тумана, здесь птицы кричат, как сумасшедшие, а ночи короткие, от пробуждения к пробуждению, так и кажется, – только прислонил голову и нужно вставать.
Из окна гостиницы видно, как на берег накатывают мощные пенистые валы. Сосны, дюны… Как я сюда попал, – до сих пор не понятно. Фантастика, да и только.
Стою у окна, с моря ветер, терпкий запах соли и водорослей, – не могу надышаться.
Весь день ездил с Отто и Йонасом, – выбирали натуру для съёмок полёта на дельтаплане.
Йонас – это такой молчаливый горбоносый увалень, наш водитель. Он всё время молчит, оживляется только когда Отто достаёт из саквояжа початую бутылку «Смирновской» и делает несколько глотков. Йонас при этом взирает на него с нескрываемым восхищением, но молчит.
Почему он всё время молчит, я не знаю. Может, потому что плохо понимает по-русски, а может это его кредо – молчать.
Он молчит даже тогда, когда шеф наливает ему вечером положенную порцайку. Глаза его при этом радостно блестят, но он всё равно молчит, может? он просто немой, я не знаю.
Как я сюда попал, непонятно. Наверное, просто мне повезло.
Разве это не везуха!? Разве это не фарт, когда ты можешь брать денег, сколько хочешь – вон они в картонной коробке, уложены пачками в стопки, будто из-под станка, ещё пахнут краской. Здорово!
Кто скажет, что мне в жизни не повезло?! Да я просто лечу с этими весёлыми сумасшедшими. Кто они, эти люди? Мне всегда, до дрожи в поджилках, хотелось понять, как они могут так быть. Я уже и сам так живу, и начинаю беспричинно смеяться, а по ночам мне снится, как я парю над Землёй, – Земля, такой светящийся шар, с голубыми разводами океанов, внизу видны спутники, над головой вокруг звёзды, планеты, а я так плыву в мерцающем потоке, плыву без усилий, и какой-то чудак ведёт меня за руку, показывает мне всё это, и когда я ему говорю, что хочу здесь остаться, он отвечает, что, мол, ещё рано – и потом вдруг сразу всё пропадает, и я уже плыву под водой, изумрудной водой океана, выхожу на горячий жёлтый песок, небо – яркий аквамарин, серебристые листья пальм сгибаются под напором горячего ветра, пёстрые птицы с радужным оперением перелетают с дерева на дерево, что-то себе щебечут, счастливые…
***
Одесса. Ночь… Бор взбирается на памятник Дюку и ревёт: «Быть иль не быть, вот в чём вопрос?».
Он думает, что он Гамлет, наверное.
Четыре часа утра, пустая гулкая площадь, тенью метнулась кошка и юркнула в подворотню, из темноты мерцают две мигающие звезды, – возвращаешься с гулянки и тут такое!
Бор хочет поцеловать Ришелье в лицо, но это практически невозможно.
«Быть или не быть – таков вопрос; Что благородней духом – покоряться Плащам и стрелам яростной судьбы Иль, ополчась на море смут, сразить их Противоборством?!».
Эхо звонко вибрирует в пустоте площади.
Он декламирует страстно, размахивает рукой, он хочет взобраться на цоколь, но соскальзывает, гранит сильно отполирован…
– Бор! – пытаюсь я помочь ему, но он отмахивается.
– Умереть, уснуть – И только…
Икает, рука его соскальзывает с фигуры герцога, и он съезжает вниз.
В это время в соседнем доме открывается окно, и заспанный мужик кричит: «Это что вам, цирк?! Идите, зарабатывайте у Нового базара!».
– Ты чего, дядя, не видишь, мы отдыхаем, – вновь икает Бор.
Но мужик настроен серьёзно: «Счас ты у меня отдохнешь!».
– Вас?! Вас? – непонимающе мотает головой Отто.
Ярко, жёлто горят фонари, тянется вниз Потёмкинская лестница, у причала стоит белый лайнер, воздух прян, нежен, и чист, вот-вот начнут сыпаться жемчужные капли рассвета, и на душе так покойно, так томительно, и кто-то шепчет тебе: «Ты счастлив, ты счастлив…».
Несколько часов назад, когда мы вошли в ресторан, ещё ничего не было решено.
Мы сели за стол в углу, лицом к выходу, чернявый грек с длинным носом, которого Бор почему-то называл «ара», принёс меню, и, пока Бор заказывал, Отто махнул сразу стопку и, теперь умиротворённый, озирался по сторонам, довольно хмыкал, курил, пуская дым кольцами.
– Переведи ему, – говорит мне Бор – деньги это его вопрос.
Отто смотрит на меня своими влажными, пустыми глазами и ждёт, что я скажу. Я передаю ему суть фразы, зачем напрягаться, он и так всё знает.
– Понимаешь, Отто, – продолжает Бор – здесь такие возможности, я найду технику, договорюсь с осветителями, у меня есть отличные ребята. В Вильнюсе Мирослав организует костюмы, Фрэди наберет статистов, и пару актёров второго плана. Всё уже на мази, чего ты тянешь? Надо катать схему, пока горячо. Ты меня слушаешь, Отто?
Лицо у него раскраснелось, веки отяжелели, зрачки расширены.
– Ну, чего ты молчишь?
Я отрываюсь от тарелки с трюфелями и лангетом в соевом соусе, отпиваю из бокала глоток пива «Туборг», и нехотя отвечаю:
– Слушай, да он уже давно всё это наизусть выучил.
– А чего же он тогда телится? Где деньги?! Или он меня хочет кинуть?
В голосе Бора появляются нотки гнева.
Отто чутко улавливает его настроение, наклонятся через стол, плутовская улыбка играет у него на лице, как у факира, которому надоело глотать бензиновые факелы на потеху публике.
Он по-дружески хлопает Бора по руке со словами: «Всё корошо. Зафтра мы ехать».
– Куда ехать, куда ехать?! Он что, торчит водить меня за нос?! Так со мной не пройдёт, я его так прищучу, что мало не покажется! Тоже мне продюсер! А кто он там был в Германии? – ноль без палочки, промотавшийся актёришка, клоун в дешёвом борделе. Можешь ему так всё и сказать, скажи ему это! Мне по барабану, что он там о себе возомнил, ты понял?! – кричит на меня Бор.
Отто, слушая Бора вполуха, наклоняет голову набок, с интересом рассматривая двух крашеных блондинок за соседним столом.
– Я по-ни-маль, я понималь, – кивает он и удовлетворённо хмыкает, перехватив взгляд одной из них, готовой, кажется, прямо сейчас выпрыгнуть из обтягивающего платья и, в чём мать родила, делать на столе сальто-мортале.
– Капец! Только об одном и думает. Скажи, что я завалю его этим добром, пусть только достанет денег на фильм, чего ты молчишь, Артём?!
Одутловатое лицо Бора нависает над столом, в неверном свете оно кажется ещё больше, глаза-буравчики, рачьи бусинки, «ехал Грека, через реку…».
– Ми зафтра лететь, – говорит Отто, оттопырив губу, показывая на себя и на него. – Всё корошо, окэй!?
Он опрокидывает ещё стопку, морщится, утирает рот рукавом пиджака, трясёт головой из стороны в сторону, и, кривясь, добавляет, – Я здэсь люпить, – при этом он невольно оборачивается к соседкам, и делает такое особенное движение руками, как бы вылепливая из воздуха женскую фигуру.
Смешно, но те ещё усерднее начинают строить нам глазки.
– Эй, он будет меня слушать или нет, чего он мне мозги пудрит?!
Но Отто уже далеко, – видать, на уме у него совсем иное.
Кажется, ещё немного, и Бора сорвет с катушек.
– Ну, понимаешь, он хочет всё увидеть своими глазами, – успокаиваю я его.
Бор трясёт головой, поджигает сигару и дымит мне прямо в лицо.
– А ты сам скажи мне, как мы можем начинать подготовку, если контракт не подписан?
Я пожимаю плечами, эта игра мне и самому непонятна.
Месяц уже, чуть ли не каждое утро Бор приходит к нам в офис, приходит пасмурный, небритый…
Это как ритуал: Отто устало опускает со стола свои ходули в «казаках», они обнимаются, Лада, наша секретарша, сразу же приносит запотевшую бутылку. Отто поднимает рюмку и произносит с пафосом: «С топрым ранком Украина!». Они чокаются, опрокидывают стопки… Бор довольно крякает, и мы приступаем к работе.
Суть в том, что Бор предлагает сделать малобюджетный фильм, у него есть своя студия, и ему удалось даже снять фильм с известным израильским сценаристом, которого, правда, он попутно кинул, но это только повышало его статус в глазах Отто.
В общем, идея тому сразу понравилась, да и смета по нынешним временам довольно скромная: всего миллион долларов. И всё за счастье снять фильм о счастливых бюргерах, которые проводят лето в Восточной Пруссии в начале двадцатого века.
По итогу выходило, что можно было срубить тысяч триста чистыми.
Но Отто чего-то тянул. И хотя он и обнимался, и целовался с Бором в дёсны, и они стали давно молочными братьями, но всё это напоминало больше игру, а Отто ещё тот актер – в день выдачи зарплаты, например, ему ничего не стоит прикинуться глухим, или, что у него приступ почечной колики.
Да, уже месяц, с утра и до вечера мы мусолим одно и то же, – всё это напоминает хорошо разыгранный фарс.
Бор хоть и крепок, но и Отто ему под стать, у него закваска Артюра Рембо и Джорджа Батая, плюс душа, – такой бленд моряка-подводника и гробокопателя, а хватка, как у питбуля, эти типы нашли друг друга, иногда мне кажется, что для них всё уже состоялось: и съёмки, и деньги они получили, и уже успели проиграть в казино…
Один худой, долговязый немец, с сумасшедшим взглядом эпилептика, а другой солидный, респектабельный, такой себе колобок в сто кг, с повадками флегматичного барина, что-то их неумолимо притягивает друг к другу.
Неожиданно Бор произносит:
– Скажи ему, что я его люблю.
Видать, его крепко уже зацепило.
Отто увлечённо болтает с нашими соседками на тарабарском языке жестов, ужимок, полуанглийских слов.
Больше я здесь не нужен.
– Я сейчас, – бросаю я Отто, который даже не реагирует, и выхожу в ночь.
Запах цветущих акаций дурманит, ласкает ночной ветер, а тело, кажется, становится невесомым…
Теперь блонды сидят за нашим столом, и это меня радует, можно совсем расслабиться, мне не платят за перевод всяких «любовных» пришёптываний, в этом деле и так всё понятно, – без слов.
– Это для съёмка, – бросает мне Отто вполоборота, – на проба.
Я понимающе киваю и допиваю «Кампари», льдинки приятно холодят рот.
Вскоре они все поднимаются и уходят.
Я сижу, глазею по сторонам, раскачиваясь на стуле.
Мне нравится гранатовый вкус «Кампари» со льдом без оранжа…
– О, пардон, – случайно я задеваю рукой девчонку, которая идёт по проходу между столами.
– Ничего, бывает, – улыбается она только мне.
«What a wonderful world…» – поёт Амстронг, и мы танцуем… а потом оказываемся под аркой сводчатого портала, она в моих руках, я не понимаю, что делаю, голова, как после качелей, рот у неё сладкий, текучий, а запах сводит с ума, это безумие…
– Артём?!– раздается откуда-то возглас Отто.
– Где ты пыть, я тепя везде искать?!
За спиной у меня появляется и раскачивается его долговязая тень.
– Понимаешь, Аня, – втолковывает Бор черноглазой незнакомке, её приятельнице, – я скоро стану отцом, у меня будет сын, давай выпьем за моего сына! А-а, вот они!
– Нам пора.
– Да куда ты… чего облом-то устраиваешь?!
Бор хочет усадить её на место, но чуть не валится со стула.
– Вера, ты со мной? – недовольно спрашивает она, перекинув сумочку через плечо.
– Слушай, я, наверное, ещё побуду немного.
– Как хочешь.
Фыркнув, эта Аня уходит, недовольно выпятив подбородок и вихляя бедрами, как на подиуме.
Счастливые блонды за соседним столиком глазеют по сторонам, делая вид, что мы совсем не знакомы.
Я начинаю нервничать…
Лизнув по ней взглядом, Отто как бы между прочим кладёт руку ей на спину, но она высвобождается, и это меня радует, хотя кровь стучит в висках, бум, бум, бум, – многие ведутся на его штучки.
Вдруг чувствую, – кто-то коснулся меня под столом, встречаюсь с ней взглядом:
– Пусть будут у тебя, – вкладывает она мне ключи в руку.
***
Теперь Отто живёт на улице Гоголя в доме с атлантами, эту квартиру мы сняли для него и Эрики несколько недель назад, комнаты просторные, но везде пусто, нет даже кровати. На полу только несколько матрасов и всё.
На кухне в раковине гора немытой посуды.
Эрика в Мюнхене. Трудно понять, кто в их тандеме главный: Эрика или Отто. То, что он на неё набрасывается и кричит, ещё ничего не значит, главное, – откуда идут деньги, а кормился он, по-моему, из её рук, вот что главное.
Когда мы зажгли свет, по стенам побежали тараканы; большие, жирные, весёлые, – им здесь раздолье.
– Боже, ну и бардак у вас, – говорит Вера.
– У них.
– У кого, – «них»?
– У него, и его жены Эрики. Она сейчас в Мюнхене, завтра прилетает.
– Русакс, русакс! – ржёт, тыча пальцем, Отто.
В окно льётся рассвет.
– Артём, ви нид сам мо-о… – пинает он пустую бутылку под столом.
Я знаю на самом деле, что он «нид», я делаю вид, что не слышу его. Ключи от её квартиры до сих пор у меня в кармане, и это даёт мне некоторое преимущество, но почему она не уехала домой, когда мы выходили из казино, – вот в чём вопрос!
Бор сел в экипаж и укатил на лошадях к себе на Таирово, барин… а Отто вроде бы на ногах не держался, а теперь, как огурчик, как всегда прикидывался, но почему она не уехала? Вот в чём вопрос, вот в чём сомнение.
Особенно я начинаю нервничать, когда этот тип, по своей обычной привычке, наклоняется через стол и начинает гладить её по руке.
Мне, конечно, приятно, что руку она всё-таки отдёргивает, но не так быстро, не так, блин, быстро. И, вообще, теперь она ведёт себя как-то странно, меня гложет сомнение.
– Ты нас будешь на роль героини.
Трендит Отто.
– Ага.
На лице у неё блаженная улыбка.
– Роль девушка, она живёт Нида, такой смол сити, Припалтика…
Ему не хватает слов, он нервничает, зыркает косо на меня и, чтобы как-то успокоиться, выходит облегчиться. Хорошо, что клозет в конце длинного коридора, и у меня есть время, чтобы изменить ситуацию.
– Слушай, давай свалим по-тихому.
– Я сегодня такая счастливая, – говорит она невпопад.
Её будто подменили, теперь она смотрит на меня, как на пустое место.
– З-знаешь, – произносит она задумчиво, отчего-то вдруг заикаясь, – так всё надоело, т-тренинги, подиум, зависть подруг, предки достают…
– Идём, я провожу тебя.
– Ты этого хочешь?
Я беру её руку в свои, тонкие пальцы, будто присыпанные мукой, ладонь у неё мягкая, нежная, пахнет, как у младенца, тысячи серебряных колокольчиков звенят у меня в крови, и я чувствую, как растворяется время… её жаркое дыхание на щеке…
Подскакивает Отто и, как сатир, прыгает вокруг стола, вскидывает руки к потолку: «Люповь, прасник! Люповь выпить!». Он достаёт из кармана комок денег и бросает на стол.
– Артём, гоу, бай сам мо, ви ту мач рапотать, ви нид селебрейшн!
Я очень хочу плюнуть ему в его самодовольную рожу, но на столе деньги, за которые он покупает меня, а сейчас «фоллоу мани» – главное – остальное не в счёт!
– Прогуляемся, – предлагаю я ей в последний раз.
– Ой, мне что-то не по себе, голова кружится.
– Как хочешь.
Обняв меня за плечи, Отто дымит своим вонючим «Кэмелом» и бубнит мне всё время на ухо: «Ви нид хё, ю ноу, ю андестэнд?».
На этой улице жил когда-то Гоголь, трудно поверить, но это так.
Рядом высятся башни Шахского дворца, в котором разместился «Морской банк».
Мемориальная доска – большой нос, запавшие, чуть косящие глаза, всю жизнь лгал себе, обманывал себя, и так заврался, что умер понарошку, а потом уже на смог процарапать крышку гроба, бедный, ты бедный… потому и души твои были «мёртвые».
Подхожу к ларьку, упираюсь лицом в решётку.
Откуда это – от царя Николая-страстотерпца, умилявшегося киевскими парадами в день смерти Столыпина, и, прячась от истерик жены, был готов запустить в спальню к себе любого беса, или от широкогрудого осетина, Сталина?
«Страна рабов, страна господ…» – ничего не меняется, и везде клетки, решётки, заборы с острыми кольями; эти колья ещё, наверное, с тех времен, как садили на кол, и толпа ликовала в оргазме, как самка, эта массовая воинствующая педерастия толпы – забава народная!
А вот и современный напомаженный герой, игриво улыбающийся с плаката на тумбе, потасканный «гладиатор любви»… уж он-то знает особенности национального архетипа, то бишь охоты на дупелей, или трюфелей! Молодцы, молодцы! Так держать! Так этого хама, так его… пусть пашет и дальше, пусть терпит, терпило.
Я стучу в окно ларька уже час, наверное, но никому до этого нет дела, пять утра, в рассеянном свете проступают очертания зданий. Ещё чуть, и разобью стекло вдребезги. Наконец, за решёткой появляется заспанное, перепуганное лицо злого тролля.
– Человек, – говорю я ему, дай своему земному брату живой водицы, душа плачет.
– Брат бы меня не будил в такой час.
Он протягивает мне через решетку бутылку пакет.
– Двести гривен!
Цифра меня, конечно, не удивляет.
Я протягиваю две купюры с изображением Кобзаря. Я и сам хочу быть поэтом, но кому сейчас нужны поэтизмы?!
– Ну, будь здоров, – говорит мне его голова, а лица у него нет, у него нет лица.
Есть некая категория людей, лица которых просто отсутствуют, их просто нет, это лица билетёров, продавцов в киосках, газонокосильщиков.
Почему так, не знаю. Вот, живут себе люди, трудятся, а их просто нет, их просто нет, это тени, бесплотные тени, что они оставляют после себя, надпись на камне с датами рождения и смерти, хотя… какая разница, важно только можешь ли ты сам жить здесь и сейчас, здесь и сейчас, на кураже, в восторге парения, да, только это имеет значение.
Иду, позвякивают бутылки; солнце, изумлённое око, показалось над горизонтом, дымится улица в росистом тумане…
Уселся на парапет, закурил, терпкий дым щиплет язык, шелестит ветер в кронах акаций, вышел из подворотни дворник с метлой, гремит вёдрами, чего-то суетится, трещит сорока у своего гнезда на ветвях каштана, а солнце всё плывет, качаясь на сизом облаке, розовый цвет перетекает в золотисто-оранжевый, а потом вдруг вспышка, лучи вонзаются в синеву неба, и небо становится мягким, податливым, вязким, текучим, принимая в себя огненные потоки страсти, огненные потоки новой любви, новой царской веры.
***
– Would you like coffee with milk?1
С чашкой в руке, Эрика смотрит сквозь меня своими дико-зелёными глазами, никак не могу привыкнуть, что она меняет цвет линз, мурашки по коже, хотя в холле гостиницы душно.
– Ноу, данке шён.
Мне нравится иногда смешивать английские и немецкие слова.
Нида. За стеклянными входными дверями заливаются птицы. Тонкий аромат сосен и пихт доносится в открытые окна. Мой друг, Фел провёл детство на Кубе, интересно, что ему снится.
– Ти Отто не хотел проводить, он очень плохо говорить тепя.
– Listen, I was so tired.2
Мне нравится с ней болтать по-английски, она знает английский супер, германка, одно слово. И даже если мы говорим об одном и том же, подразумеваем мы иногда совсем разные вещи. А она, наоборот, старается говорить со мной по-русски, она талантливая эта Эрика, и с ней трудно работать, за полгода она так наблатыкалась, что приходится держать ухо востро. Отто хоть и орёт, но умняки не лепит, не пытается тебя подловить, что переводишь неточно, сочиняешь там, или несёшь отсебятину, а эта, ну постоянно перебивает, иногда не выдерживаешь. Только Боб, то есть Сова, воспринимает её спокойно, ему бы только сочный кусок грудинки подложили на тарелку, и он согласен на всё.
Фел к ней относится снисходительно, Парикмахер ненавидит, водилы и секретарши лебезят, «повар» Фрэди всегда ржёт и норовит облапить, Казак восторгается, – а я с ней, как на качелях, то в жар, то в холод.
Вот опять наклонилась над столиком, приподняла голову, смотрит: рот большой, губы накрасила яркой алой помадой, волосы стянула в узел над головой, юбка в обтяжку. Смотрит в упор, в уголках губ ухмылка, интересно, что она обо мне думает.
Кофе горьковат, но нужно взбодриться, впереди долгий съёмочный день.
– У тебя нет пива?
– Вас?
– Do you have some beer? My head aches.
– Момент! – она идёт к холодильнику, немного покачивая бёдрами, так самую малость, но достаточно, чтобы ты проснулся.
Сколько ей лет, тридцать пять, самый разгар, наверняка, Отто уже наверняка довел её до ручки, хотя с таким типом жить, конечно же, не скучно. Да, уж, точно, скучать не приходится.
Она ставит на столик бутылку «Хайникен» и подает мне открывалку.
Пробка смачно хлопает, и я жадно делаю несколько глотков, чувствую, как терпкая влага горячо растекается в желудке, а через несколько секунд голова становится невесомой, и накатывает лёгкая пенистая волна спокойствия и умиротворения.
– Спасибо большое.
– Насторофье.
– Дважды два четыре, – быстро проговариваю я.
Она не понимает. Смотрит на меня удивлённо своими оленьими глазами.
В последнее время я о ней часто думаю. Почему, не знаю.
Недавно приснилось, будто я иду по длинному тёмному коридору, пробираюсь в кромешной темноте, без фонаря, без факела, ориентируясь только по слабым отблескам впереди. Вдруг прямо из стены появляется девушка. Она подходит ко мне, я её обнимаю, но в этот момент я вижу, что в моих объятиях Эрика. Она улыбается, мы начинаем целоваться, и вдруг я чувствую, как она прокусывает мне губу, у меня по подбородку бежит струйка крови, сладостная дрожь пробегает по телу. Она смеётся, и глаза её зажигаются ярким зелёным огнём. «Так ты ведьма!» – восклицаю я. А она: «А разве ты не знал?».
В ужасе я отшатываюсь от неё и бегу. Кто-то за мной гонится, я слышу жаркое хриплое дыхание на щеке… выбегаю на равнину, небо затянуто туманной дымкой. Неожиданно в небе появляется самолёт. Вот он приземляется, из него выходят люди в серых плащах… лиц их не видно, они подходят, хватают меня и начинают тащить, вместо лиц у них зияют пустые провалы, я отбиваюсь, кричу, пытаюсь поднять во сне руку, чтобы перекреститься, а потом вдруг всё исчезает… мне намыливает голову незнакомая светловолосая девушка и поёт на странном языке, который я понимаю: «Голи дуду, голи дуду, армакайне завету…». Ветер доносит запахи цветущих лимонных рощ деревьев и кипарисов, и такая на сердце нега и тоска, что я плачу и просыпаюсь.
Неожиданно чей-то истерический вопль вбрасывает меня в реальность.
– Потьём! Потьём! – орёт Отто.
По утрам он любит так будить съемочную группу.
Наверное, его дедушка воевал на Восточном фронте, вот он и отыгрывается теперь.
Отто небрит, и его пошатывает, на лице видны следы от подушки, во всколоченных волосах пух, он голый по пояс, в джинсах, босой.
Он устало валится в кожаное кресло возле стола администратора. Кажется, он никого не замечает, потом вдруг поднимает голову, смотрит так лукаво на меня, подмигивает и спрашивает:
– How are you?3
Я пожимаю плечами.
– I’m fine. And you?4
– Много проплема. Шайзе! Erica, where are you?!5 – кричит он. Ай хейт ол зис комедиа!!
Но она уже выскользнула в бильярдную; все знают, что в такие моменты лучше его не трогать, пусть перебесится.
– What fucking bullshit are you doing there?6
Отто вскакивает и на своих ходулях шлепает следом за ней. Раздаётся, крик, даже не крик, а вопль, будто кого-то режут скифским двуручным мечом «арника».
Со стороны это выглядит забавно, но когда такие сцены повторяются несколько раз в день, становится не смешно.
Потом, когда все успокаивается, Отто говорит обычно: «Take it easy. It’s just business. We must be hard and strong».7
Вот и сейчас он вновь появляется, с уже довольным видом, достаёт из холодильника литровую бутылку «Абсолюта», откручивает колпачок, запрокидывает голову, делает несколько больших глотков, кривится, надсадно кашляет, скрючившись, хватается руками за живот; кажется, ещё секунда и он заплачет, но вместо этого он счастливо улыбается и говорит, каждый слог подчёркивая ударом кулака в воздух:
– Ко-ро-шо!…
Раздаётся пронзительный звонок телефона, – скорее всего, звонит Парикмахер, самое время.
Вообще-то, сам он себя называет Серджио, чтобы соответствовать стилю новой возлюбленной, Моники, которая несколько лет жила в Италии, в счастливом браке за итальянским бандитом, который теперь пилит камень в каменоломнях Сицилии.
Моника сколотила себе небольшой капиталец и теперь может развлекаться с такими балбесами, как Парикмахер без всяких обязательств. Правда, семейная жизнь с представителем «Коза ностра» наложили на неё определённый отпечаток. Для Парикмахера всё ничего, и подкармливает она его, и лелеет, но подчас и поколачивает, да так сильно, что он с фингалами иногда на работу заявляется.
Всё это выглядит очень странно, ибо девчонок у Парикмахера просто валом, то ли потому что он преподаёт им азы личной гигиены, то ли потому, что на первом же свидании заявляет, что он богатый поэт.
В комнатушке возле порта, которую он снимает у собственной матери, полнейший бардак. Это скорее не комната, а нора хорька, но такие предметы, как мази, всякие там кремы для массажа, всегда в наличии.
Всё это у него аккуратно разложено и систематизировано по ящичкам комода. А в изголовье кровати, на полке стоят в рядок томики стихов Анны Андреевны Ахматовой, с клейкими страницами, – такой себе ловец невинных девичьих душ.
Эрика Парикмахера ненавидит, она убеждена, что он спаивает Отто. Полагаю, что она заблуждается. Всё дело в том, что Парикмахер пьянеет после двух рюмок водки, а Отто я вообще никогда пьяным не видел. Есть и ещё одна причина, по которой между Парикмахером и Эрикой разгорается нешуточная вражда. Он тихо подворовывает, – там пару долларов снял, здесь несколько.
Парикмахер числится завхозом и при этом ещё исполняет обязанности денщика при шефе: то нужно купить, там достать.
– Эрика, – зову я ее. – It’s Blondi.8
– Was?9
Бедная Эрика, она выглядит так, будто её только что отжали в стиральной машине.
Лада, которая всё про всех знает, поведала мне по секрету, что Эрика из дворянской семьи.
Росла себе, росла девочка, заучивала роли, снималась в мелодрамах, а тут вдруг свалился на неё патлатый гумба. Не понимаю, почему всегда тянет приличных девочек к таким вот гоблинам.
Сейчас Эрика преобразилась, ноздри раздуваются, ножкой притопывает.
– Ноу! Ты притёшь сейчас, – шипит она в трубку, коверкая слова от волнения.
С Парикмахером она принципиально говорит по-русски, такая фишка, хотя он и знает пару слов на английском, с тринадцати лет кормился при иностранцах и адъютантствовал при мелких бандитах: там девочку снять, здесь на стол накрыть, там часы золотые перепродать.
К нам он прибился в апреле, когда мы врезались на бумере в секвойю на горном серпантине в Крыму, и Отто сломал ногу. С тех пор мы иногда зовём его Сильвер.
В Ялте, в больнице, где он отлёживался, Парикмахер работал санитаром, скрываясь от Моники. Там-то Отто с ним и познакомился. Ему были нужны новые уши, и Парикмахер пришёлся в самый раз: и слушает восторженно, в рот заглядывает, благо, что половину не понимает; и исполняет всё в точности, с лакейской предупредительностью.
В те дни, в Ялте, с берега дул «тягун», и судно, на котором прибыла валькирия-Эрика, не могло пристать к берегу.
Несколько дней и решили судьбу Парикмахера, он успел втереться в доверие к Отто, и тот решил забрать его с собой в лучшую жизнь.
Когда Эрике наконец удалось высадиться, она закатила истерику, обиженная, что кого-то приняли в «стаф» без её ведома.
Отто-Сильвер на костылях гонялся за ней по коридорам больницы, но потом как-то всё само собой уладилось, и Парикмахер остался с нами.
Я не знаю, что там он ей сейчас говорит, но, наверняка, препирается.
Он знает, что шеф его отмажет, дело принципа, денщик – вне подозрений.
У них к тому же там свой симбиоз, свои тайны. Может, и это добавляет маслица в огонь.
– Нет, сейчас, – повторяет Эрика.
– Вас? Кто, кто, говорить?! – взвивается Отто, выныривая из глубины коридора. Он с удовольствием растирает себя полотенцем. Эрика демонстративно не обращает внимания и уже в третий раз произносит:
– Ноу, ты притёшь сейчас.
– Эрика! – взрывается Отто – Вас? Шайзе, шайзе!!! Who is it?10
У нас так заведено, даже между собой они говорят только по-английски.
– This is Blondi.11
«Блонди», – это её придумка, так звали собаку Гитлера, но Парикмахер считает, что она так его называет, потому что он блондин.
Хотя даже если бы он и узнал, что она над ним потешается, ему, наверняка, было бы всё равно, о лучшей жизни ещё несколько месяцев назад он и мечтать не мог.
– Oh, forget it, I hate it, I hate it!!!12 Мы много проблема, мы много проблема!
Хватается за голову Отто и начинает бегать из угла в угол.
Теперь он переключается на меня.
– Where did you go yesterday?13
Я молчу, что я могу ему сказать…
– What!? You must, you understand, you must help me all the day and night. It’s your job!14
В такие моменты я жалею, что у меня нет под рукой увесистой дубины, но делать нечего, издержки работы.
– Why are you shouting at him?15 – вступается за меня Эрика.
Если Парикмахер любимчик у Отто, то я у неё, – так у нас повелось.
Отто отступает, и начинает бегать по холлу гостиницы, размахивая своими грабалками вместе с рогами.
И так… начинается новый счастливый день съёмок.
По вечерам, когда мы остаемся вдвоём, Отто часто меня поучает: «Ты должен быть жёстким, ты должен использовать другого, забудь о совести, совесть придумали хитрецы, которые сами наслаждаются жизнью! Совесть – это такая жвачка для толпы! Умей брать! Забудь всё, забудь штампы, которые тебе вдолбили в голову. Вас тут имели столетиями: сначала викинги, потом поскрёбыши из Византии, ортодоксы с яичной скорлупой в бороде, потом кривоногие пожиратели конины с жёлтой лихорадкой в крови, германские полукровки, двинувшиеся мозгами от водки с красной головкой, белого снега, и чистокровных жеребцов, потом псевдо-прусаки с перхотью во рту, потом юродивые, типа Распутина, с принципом: «Не согрешишь, не покаешься, не покаешься, не будешь угоден Богу». Потом на вас оттянулись коммунисты. Теперь вас используют проныры и менялы со всего мира. А вы славяне, вы slaves, вы рабы, вам всегда нравилось быть рабами, но ты, ты сам хочешь быть рабом, хочешь, чтобы тебя по-прежнему имели трусливые левантинцы?
Бизнес – это война, а особенно у нас, потому что торгуем воздухом, мечтой, фантазией, и, заметь, ещё не воплощенной, не созданной, как товар.
В тебе есть сила, но только ты спишь! – вскакивает он и начинает ходить вокруг столика, – ты спишь, пуская сладкие слюни, и всё мимо тебя. Это нужно понять, это всё нужно понять! Стань охотником! Сотри программы! Стань охотником! Стань воином!».
Своими возгласами он привлекает внимание посетителей, и я едва его успокаиваю.
Обычно его так несёт, когда мы сидим в погребке на берегу Куршского залива. Вечерами его одолевают сомнения.
Не знаю, зачем он мне говорит всё это. Я не чувствую себя его другом, а тем более, душеприказчиком. Может, ему нужно просто выговориться, а может ему нужно сотворить ещё и последователя; все эти его рассуждения не вяжутся с обстановкой, где за круглыми высокими бочками сидят розовощёкие немецкие бюргеры-туристы.
В такие минуты я вспоминаю Одессу, и как мы часами засиживались в баре на Екатерининской, попивая красное сладковатое домашнее вино, вспоминаю, как часто к нам подходила Марго, высокая дородная цыганка, черноглазая и наглая, как все гадалки. Она подходила к нам и, обращаясь к Отто, всегда повторяла одно и то же: «Слушай, иностранец, дай, погадаю».
На что он только отмахивался: «Гоу эвэй, гоу эвэй!».
Обычно она смеялась, я давал ей немного денег, и тогда она спрашивала:
– Ну, может, тебе тогда погадать?
– Марго, – отвечал я, – ты мне уже гадала, и ничего не сбылось.
Тогда она поднималась и, кивнув на Отто, напоследок всегда бросала:
– Он тебе принесёт деньги.
Вот уж чем удивила! Это и так нетрудно было предугадать.
Да, так часами, мы могли сидеть и говорить ни о чём, или мечтать о том, какой великолепный у нас получится фильм, и как богаты и знамениты мы скоро будем.
Иногда с нами ещё сидит Фел. Он красиво пускал кольца дыма в потолок, и Отто это ужасно нравилось, он фыркал от удовольствия, похлопывая Фела по плечу: «Look at this stuntman!».16
Но это было весной, кажется, совсем в другой жизни.
Часто, проводив Отто в гостиницу, я гуляю по берегу, шумит ночное море, доносятся обрывки музыки из кафе и баров, а ветер Ниды приносит сладковатый дым, это литовцы коптят угрей, которых через Атлантику приносит Гольфстрим.
Под утро иногда я захожу в бар возле дома-музея Томаса Манна, заказываю бокал светлого баварского пива, и медленно потягиваю его, глотая, пахнущие дымком, жирные, сочные куски рыбы, слизывая золотистый сок и жир с пальцев; на фоне залива в лучах рассвета розовеет дом автора «Будденброков».
Мне хорошо, я чувствую, как в голове шумит, медленно затихая хмель, я чувствую, как тихие волны счастья раскачивают меня в колыбели.
__________
Примечания:
1 (англ.) – Хочешь кофе с молоком?
2 (англ.) – Послушай, я так устал.
3 (англ.) – Как ты?
4 (англ.) – Прекрасно. А ты?
5 (англ.) – Эрика, ты где?
6 (англ.) – Какого чёрта ты там делаешь?
7 (англ.) – Не волнуйся. Это всего лишь бизнес. Мы должны быть жёсткие и сильные.
8 (англ.) – Это Блонди.
9 (нем.) – Что?
10 (англ.) – Кто это?
11 (англ.) – Это Блонди.
12 (англ.) – О, забудь это, я ненавижу это, я ненавижу!!!
13 (англ.) – Куда ты пошёл вчера?
14 (англ.) – Что!? Ты должен, ты понимаешь, ты должен помогать мне и днём, и ночью. Это твоя работа!
15 (англ.) – Почему ты кричишь на него?
16 (англ.) – Посмотри на этого каскадёра!
