Зигзаги судьбы в жизни сибирского писателя Владимира Зазубрина
Именно в Москве, где «струйки мировой революции текут около стен Кремля», случилось то, чего никак нельзя было предположить. Такого поворота событий не ожидали ни секретарь Сибкрайкома ВКП (б) Сергей Сырцов, ни ответственный секретарь литературного журнала «Сибирские огни» Владимир Зазубрин, который вместе с делегатами прибыл на XV партийный съезд. Записка, отправленная в президиум, по сути, ставила писателя к стенке перед взорами «настоящих людей»: «На каком основании на съезде коммунистов присутствует провокатор Зубцов?»
Скандал на партийном съезде
Шёл декабрь 1927 года. Ещё не сновали по городам и весям «чёрные вороны», унося свою добычу, ещё сидели на почётных местах Менжинский, Рудзутак, Косиор — революция пока не пожирала своих детей. И, видимо, писавший записку делегат не столько бдил, сколько рассчитывал на моральный эффект. Но какого-либо скандала не получилось, хотя можно только догадываться, что творилось на душе у Зазубрина.
С выходом в свет первого советского романа-хроники «Два мира», после триумфального шествия его по стране (за шесть лет — четыре издания и снятый фильм) писатель уже и подзабыл о существовании своей истинной фамилии — Зубцов. И даже выражал свойственное характеру негодование, если ему напоминали о прошлом, как это случилось, например, при оформлении Владимиром Зазубриным ордера на квартиру в столице Сибири.
И всё-таки накала страстей в новелле писателя о съезде партии (так и названной — «Настоящие люди»), как ни вглядывайся, не сквозит. Об инциденте автор, понятно, молчит, и никакой взвинченности, нервозности в этих «выписках из записной книжки» нет. Известно лишь, что для выяснения обстоятельств куда-то в кулуары вызывался организатор поездки Сырцов да одна из северных комсомолок, упражняющаяся на поэтическом поприще, перестала здороваться с ответработником «толстого» журнала. Дыма без огня не бывает…
Одна из реалий того бытия: Владимир Яковлевич Зазубрин, молодой человек двадцати лет от роду, действительно состоял на службе в Сызранском охранном отделении департамента полиции Министерства внутренних дел.
Да разве могло такое быть? С чего бы это вдруг юноша, окончивший реальное училище, отправился в охранку, стал в ней секретным агентом?
Жизнь Зубцова-Зазубрина ещё будет засыпать нас вопросами, на которые не всегда найдутся ответы, хоть они и будут как-то объяснять биографию, спрессованную в увлекательный авантюрный роман.
В объятиях «прекрасной и жестокой любовницы»
Учился Зубцов успешно, среди «реалистов» выделялся пристрастием к нелегальной литературе, а в 1912 году, как повествует источник, «вступил на путь революционной борьбы». В известном смысле шёл по стопам отца, железнодорожного служащего, который за расшатывание устоев Империи в 1907 году из губернской Пензы был выслан в уездную Сызрань под гласный надзор полиции. Впрочем, Яков Николаевич сумел вовремя остановиться, получив новую и более денежную адвокатскую должность — частного поверенного в делах.
А вот сына круто занесло. Ещё в пятом классе он стал одним из организаторов нелегального журнала «Отголоски» с явно политическим оттенком. После окончания училища пошёл и того дальше. Работая в Сызранской больничной кассе, подружился с её секретарём — подпольщицей Анной Никифоровой, соратницей Ленина, бывшей у вождя мирового пролетариата «на посылках» в Поронино.
Знакомство с профессиональной революционеркой увлекает юношу на опасную стезю. В беседах и доверительных разговорах впечатлительный молодой человек приходит к осознанию: его мечта стать писателем, вероятно, пока подождёт. Он — в крепких объятиях революции, «прекрасной и жестокой любовницы», и готов выполнить любое её задание, понимая это как неизбежный долг. Во имя светлого дела Зубцов поступает на службу в охранку. Он пробыл на этой «хлопотной» должности больше года, а пламенная наставница в это время уже отбывала ссылку в глухом закутке Енисейской губернии — селе Тасеево.
Когда по этой тмутаракани пройдёт Канско-Тасеевский партизанский фронт, имя популярной большевички станет спасительным для белого офицера Зубцова. Осенью 1919 года он, выпускник Иркутского военного училища, вместе с вверенным ему учебным взводом солдат 15-го Михайловского стрелкового добровольческого полка прорвёт сторожевое охранение своих частей и перейдёт на сторону сибирских партизан. Офицера-перебежчика, даже если он сделал «доброе» дело, распропагандировав своих подчинённых, ожидала обычная кара — расстрел без суда и следствия. Ещё бы, ведь подпоручик служил Колчаку!
По одной из версий, которой придерживалась при жизни директор Канского краеведческого музея Галина Усольцева, вдумчивый исследователь биографии сибирского писателя, знакомство с Никифоровой и решило на допросе судьбу «золотопогонника».
Интереснейшие зигзаги судьбы, метания, которые сродни герою «Тихого Дона»: от красных — к белым, и от белых — снова под революционный стяг. Что характерно, без каких-либо существенных последствий.
После реабилитации писателя в пятидесятых годах краеведы старались в связи с этим несколько смягчить акценты чудесных метаморфоз. К примеру, его служение адмиралу объясняли фактором чисто мобилизационным, следовательно, объективным. Мол, летом 1918 года в Сызрань вошли белочехи и силой заставили Зубцова надеть юнкерские погоны Оренбургского, а после эвакуации — Иркутского военного училища. Возможно, что и так. Щепку бурным течением мутного потока прибило к одному берегу реки, потом к другому: не зря же этот образ будет присутствовать в одноимённой повести, так и не увидевший свет при жизни автора в «Сибирских огнях» — цензура встала на дыбы. А если взглянуть на ситуацию с другой стороны?
В чёрной папахе с красной лентой
Желание стать писателем не покидало Зубцова и в тюрьме — здесь, в 1916 году, юный арестант написал на «досуге» свой первый рассказ, сумел даже переправить его в одну из существовавших тогда «Правд». Преданность делу революции, как ни странно, не мешала чуть ли не «тому самому» герою «Бесов» любить Достоевского с его психологизмом и сугубо охранительным творчеством. Далеко не беспочвенным кажется предположение, что в белую армию бессемейного тогда Зубцова привело стремление изучить Гражданскую войну всесторонне, на собственном опыте. Не будь Иркутска с его фоном: офицерством, интеллигенцией, легко впитывающей в себя заманчивые либеральные лозунги и фразы о вольной Сибири, вряд ли бы возник роман — первая попытка панорамы жарких событий на Восточном фронте. Собственно, «Два мира» — это скорее дневник героя, подпоручика Евгения Барановского, коего судьба свела с людьми, сражающимися по разные стороны баррикад. Впечатления переполняют Зубцова: он видел всё: кровь, смерть, войну. Теперь — только пиши…
Но в Канске тасеевский партизан и сотрудник армейской газеты «Красный стрелок» далеко не сразу садится за бумагу. «Город Канск, — отмечало местное издание, — переживает катастрофическое состояние: эпидемия тифа достигла небывалых размеров». Положение обострялось полным отсутствием денег у санитарных учреждений, недостатком медперсонала, нехваткой белья, а также и дровяным кризисом.
Тиф косил победителей и побеждённых — жалкие остатки 55-го колчаковского полка, который в декабре 1919 года объявил себя повстанческим и по-благородному избавился от офицеров, усадив их от греха подальше в проходящие составы. Целый месяц в Канске были безвластие и тиф. Угроза нависла и над Зубцовым, но ему повезло. Ещё не ведая о болезни, он явился на постой в дом зажиточного крестьянина Прокопия Теряева. Самого хозяина давно уже не было в живых, а заправляли всем жена и шесть дочерей — настоящее «бабье царство». Открыл дверь с мороза человек «в огромной овчинной шубе с высоким воротником, в чёрной папахе с красной лентой, обросший чёрной смоляной бородой», вспоминала позже одна из дочерей Теряева, самая старшая.
Постоялец свалился буквально через два дня, и ухаживали за ним поочерёдно, пока из Омска не вернулась младшая Варвара. Во всеобщей заварухе и бегстве армий по Великому Сибирскому пути она, студентка Омского сельскохозяйственного вуза, который успешно ковал кадры и при Колчаке, каким-то чудом добралась до родительского дома. С этой «институткой» у бывшего офицера и приключился «маленький роман», ставший началом большой любви.
Приговор самому себе
Зубцов квартировал здесь и после болезни, работая в разных качествах в уездной газете «Красная звезда»: он и метранпаж, и корректор, и автор многочисленных заметок и публикаций. Нашлось ему и необычное дело — командировка в глухие медвежьи углы, где ещё действовали рассыпанные по тайге отряды и «плели нити белогвардейских заговоров». Как утверждают современные исследователи биографии сибирского писателя, для раскрытия одного из них в канскую тайгу чекисты отправляют Зубцова с фальшивыми документами на имя Анатолия Можейкова, командира полиграфической роты при штабе генерал-лейтенанта Анатолия Пепеляева. Сотрудничество с ВЧК, взгляд на деятельность этой организации, что называется, изнутри, — вот откуда пустила ростки знаменитая «Щепка».
И не думал Зубцов, что придётся вновь надеть офицерские погоны, а пришлось. Больше всего благополучного окончания этого рискованного маскарада ждала, естественно, его Варя. Для двух молодых людей наступило счастливое время, отдалившее эхо беспощадной братоубийственной войны. Гостеприимный дом в Канске стал для Зубцова родным и особенно благоприятным в творческом плане. Здесь пишутся «Щепка» и «Бледная правда», и краеведы справедливо считают их именно канскими повестями. А в начале 1920 года начал создаваться роман-хроника, о чём сохранилось красноречивое свидетельство жены писателя Варвары Прокопьевны: «Я помню: зимний вечер, комната освещена только светом топящейся печки. Мы с Владимиром Яковлевичем сидим перед ней, а он рассказывает, говорит, как одержимый, со страстью, гневом и болью о том, что ему довелось увидеть и пережить. И так — вечер за вечером — было рассказано то, что легло позже в основу книги “Два мира”».
«За день до отъезда из Омска молодых офицеров принял сам Колчак, — начинается в романе эпизод встречи новопроизведённых подпоручиков, поданный автором с явной симпатией к Верховному правителю России. — Приём состоялся во дворе особняка, занимаемого адмиралом на набережной Иртыша. К выстроившимся офицерам чёткой, лёгкой походкой вышел сутуловатый, бритый господин в английском костюме, с русским Георгием на груди и адмиральскими погонами. Типичный морской волк. Морщинистое, энергичное лицо, горбатый нос и угловатый, выдающийся подбородок. Офицеры застыли. Руки замерли у козырьков».
Роман был дописан в Иркутске, и в 1921 году он появился отдельной книгой, а весь первый гонорар был потрачен автором на покупку дров для желанного очага. Следом за Сибирью с коллективными читками в сельскохозяйственных коммунах «Два мира» придут в Петроград, получат важную оценку критики: «Страницы романа пахнут кровью и дымом: кровью, ещё не высохшей, дымом, ещё не рассеявшимся…»
В Сибири появился крупный писатель, который в своём творчестве стремился дойти до самой сути, до правды жизни. Особенно это проявилось в «Щепке» — повести о «трудовых» буднях органов ВЧК, которая вышла свет в «Сибирских огнях» с предисловием Виктора Астафьева. Это страшное произведение только в 1989 году увидел современный читатель, и многое ему в противоречивой судьбе сибирского писателя теперь становилось ясно.
Пожалуй, весь мировоззренческий трагизм литератора состоял в том, что, отвергнув белую идею как «роковую и античеловеческую», желанного света в конце тоннеля он так и не увидел. А высветился тупик, куда вёл народ «большевизм — временное болезненное явление, в который впало сейчас большинство русского народа» (повесть «Щепка»).
В этих словах одного из персонажей чрезвычайно опасного для автора сочинения звучал суровый приговор самому себе. Так, собственно, всё и произошло: «карающий меч революции» привёл его в исполнение в декабре 1938 года.
