1.
В 2006-м Владислав Виноградов создал фильм о Б. Окуджаве - «Арбатский романс». Фильм понравился мне (как, очевидно, миллионам современников знаменитого поэта), но при просмотре киноленты вспомнилось не только мое многолетнее преклонение перед даром Мастера. Представьте, что-то неодобрительное соседствовало у меня с преклонением. Тут, кажется, уместнее было бы промолчать: речь ведь всего лишь о факте моей биографии. Но когда спрашиваю себя, откуда это «неодобрительное», в голову приходят ответы, которыми, пожалуй, стоит и поделиться.
За что ж вы Ваньку-то Морозова или Мы успели сорок тысяч всяких книжек прочитать - это в компании близких мне людей было принято сразу и без оговорок. Претензии появились потом… Каким бы словом воспользоваться? «Слащавость»? Ну, уж нет. Слащавость в моих глазах олицетворял Сергей Никитин. «Уютная встроенность в идеологическую систему»? Но примером этого был скорее Юрий Визбор. Есть, однако, в Окуджаве что-то благостное, и это меня и моих друзей раздражало. Он мудр и человечен, утончен и ироничен, он обращен к добрым людям. Слушающие и поющие его песни кажутся себе добрыми людьми - мудрыми, человечными, утонченными и ироничными. Худо ли - пробуждать в людях благое? Но когда они собираются сотнями, и все с гитарами, все с просветленным взором и с общей песнейВозьмемся за руки, друзья или Давайте говорить друг другу комплименты, - право, оторопь берет. У Булата Шалвовича, похоже, не было аллергии на советский коллективизм.
У вот меня она была. И так же, как некоторые начинают задыхаться от кошачьей шерсти в доме, я испытывал дискомфорт от того, что называл про себя «окуджавством». Мне (и не мне одному) недоставало терпимости к прекраснодушию; пьесы неподражаемого Евгения Шварца я называл «шварцеванием действительности». Не так, не так, казалось мне, устроена действительность, и к умилению собой, на мой взгляд, не было у людей ни повода, ни права.
Я, конечно, спорил с собой. С самого начала понимал, что Булата Окуджаву следует считать лучшим мелодистом среди тех, кто сочинял песни, не будучи профессиональным композитором. Иные его мелодии завораживали, удивляли изяществом. В его пении была грузинская музыкальная точность, славянская распевность и совершенно особая чистота – чистота тихого мартовского снега, падающего в уже не морозном воздухе. Но главное в его песнях - безупречное слияние мелодии с поэтическим текстом высокой пробы. Стихи и музыка извлекались на общем дыхании, из единого источника. Не «музыка на слова» и не «слова на музыку», а неразделимая смысло-мелодическая стихия, этакая стихомузыка.
2.
Для сокрушительных текстов Галича мелодия оказывалась скорее мастерски подобранной упаковкой; почти все его песни примерно на один мотив, и более выговариваются, чем поются. Неистовый Высоцкий держался определенного мелодического стереотипа, обрекавшего песни на вхождение в фольклор, хотя в пределах «жанра» он поднимался порой до подлинных музыкальных находок. Но особое место, на мой взгляд, принадлежит бардам-мелодистам: Новелле Матвеевой, Булату Окуджаве, Евгению Бачурину. (Последний, кстати, почти никем сегодня не упоминается. И это поддается объяснению).
Есть знатоки поэзии, считающие, что стихи, вообще, петь не следует: они сами обеспечивают себя музыкой – собственной музыкой. В чем немало правды. Чтобы положить на музыку совершенные стихи, не профанируя их, надо быть композитором уровня Глинки, Мусоргского, Чайковского, Рахманинова. Иначе вас коробит от «рамок», в которые заключил текст самонадеянный, но посредственный композитор. Другое дело, когда кто-то способен сочинять стихомузыку. У такого сочинителя иногда первым напрашивается мотив, который ждет наполнения «подходящими» словами. Иногда же наоборот - сначала возникают слова, но они неспособны по-настоящему ожить без «заливки» мелодией. Дальше начинаются так называемые творческие муки: то музыкальная тема не впускает в себя определенные слова, то слова противостоят развитию темы (поскольку я и сам сочинял песни, знаю это из собственного опыта).
Возвращаясь к Окуджаве. Стихомузыкант это был феноменальный; возможно, во всю историю России не случалось подобного. И что - обязан он был подавлять свою творческую сущность из опасения чересчур польстить публике и сделаться ее кумиром? А как насчет коллективного энтузиазма слушателей джаза? Почему от этого меня оторопь не брала? Ну, здесь людей объединяло выпадение из ментальных стереотипов советчины, и это, как я полагал, было хорошо… А под Окуджаву впадали в ту же советчину - пусть иного толка…В отличие от Булата Шалвовича, я «мальчиком с Арбата» не был и бессознательных братских чувств к окружению с детства не испытывал. Можно сказать: «Твоя проблема». Но ведь иные из моих знакомых, куда в большей мере подходя под определение «мальчик с Арбата», тоже сторонились нормативного коллективизма…
3.
Я хотел бы до конца и бескомпромиссно разобраться в оттенках своего неоднозначного (отчасти «неодобрительного») восприятия Окуджавы. Может, тут что-то личное?.. Тоже не исключаю.
В молодости (а она затянулась у меня лет до сорока) мне казалось, что стать известным - обязанность сочинителя. Я рос в провинции и имел там репутацию подающего надежды поэта. События, развернувшиеся в мои юношеские годы, отчетливо показали: чтобы публиковаться, необходимо, так или иначе, демонстрировать преданность «партии и народу». Сперва сделать себя «имя», и уж под прикрытием имени пытаться выразить то, о чем на самом деле болит душа. У меня не получалось сделать «имя», и, как очень многие, я писал «в стол». Тем не менее, уже живя в Москве, в начале 60-х сочинил как-то стихи, исполненные патриотического пафоса («или я не сын страны?»). Мне посоветовали обратиться с этим в «Литературную газету»; так я оказался в кабинете заведующего отделом поэзии Б. Ш. Окуджавы.
Тот, с трудом скрывая скуку, деликатно, но твердо высмеял текст. Он был прав, и я мгновенно согласился с критикой. Перед тем, как я ретировался, в кабинет вошел кто-то из друзей-сотрудников хозяина, обращавшийся к нему на «ты» и по имени. Первым делом он поцеловал Булата в высокий лоб (не оставляйте усилий, маэстро, не убирайте ладони со лба), и лишь затем вкрадчиво заговорил. Выйдя, я вдруг понял: не бывать мне в этом кругу, не целовать лбы и не быть целованным. Не каждому дано сочинять так, чтобы и публика благоговела, и начальство снисходило. Да до такой степени снисходило, что доверяло бы даже стихами в журнале заведовать.
Не в этом ли эпизоде дело? Но ведь такова была тогдашняя ситуация. Либо не пиши, либо лги, либо пиши с полной верой. Когда-то прекрасный украинский поэт (ныне считается классиком) наставлял меня: «В социализм трэба вирыты». Не всякий пишущий стихи имел шанс стать советским поэтом. К тому же, ведь не показывал я Окуджаве того, что писалось в «стол». Возможно, он к этим стихам отнесся бы благосклоннее. Впрочем, вряд ли. Задушевность не была сильной стороной моих стихов. Вот образчики:
«…Вся суть моя запрещена как непристойность и крамола негласным духом комсомола и пионерского звена. Вживаясь боком в коллектив с его заправкой душ и коек, я был заведомо труслив и политически нестоек. Все по шоссе, а ты - сторонкой. Сумей простейшее понять: тебя отлили шестерёнкой, и в ней зубцов должно быть - пять! Уже деталь, а не сырец! Не самоцель - одно из средств! Неподчиненье этой карме - считали за шестой зубец. И потрясали кулаками».
… «В те дни, отчаянно коптя, земле оставив тонны гула, сосцы созвездий тупо ткнуло слепорожденное дитя. Колонны заводных людей, бренча латунью славы прошлой, рвались отшлепывать подошвой брусчатку древних площадей. А на плечах у тягача, как воцаряющийся идол, величественно плыл, торча, снаряд фаллического вида. Давался стойкости зарок. И видя смертоносный фаллос, толпа довольно улыбалась, и маршал брал под козырек» (Из «Ателье ямба», 60-е).
4.
Естественно, я примыкал к компании «непризнанных». Дружил с автором горьких и едких песен Фредом Соляновым (к счастью, этот талантливый и достойный человек не забыт, его песни продолжают скачивать в Интернете). Может, имела место зависть менее одаренных к более одаренным, неудачников - к преуспевшим? - Строго говоря, этого тоже не следует упускать из виду.
Но если и так, наша зависть изначально гасилась отрицанием путей, ведущих на советский Олимп. Люди, с которыми я был близок, недоумевали. Вот вы уже в Переделкино поселились, патетически требуя: «Уберите Ленина с денег!». За границу ездите – избранным разрешают. Описываете, какой трепет охватил вас, когда, ночуя у Пикассо, нащупали под кроватью его тапки и - о счастье! - поместили в них ступни… Ладно, тщеславие не самый страшный грех. Но как можно получать щедрые подачки от власти, если в глубине души ее презираешь? Или это мы неудачники, ее презираем, а они – нет, поскольку мыслят шире и видят больше?..
Всё сказанное, впрочем, в наименьшей степени относилось к Булату Шалвовичу – уж он-то виделся нам безусловно честным человеком. А главное, появлялись у него песни, которым в моем кругу сразу же давалась оценка бессмертных. Вот одна из них: Сумерки природы, флейты голос нервный, позднее катанье… На передней лошади едет император в голубом кафтане… Тут бездна открывается. Та самая, которая «звезд полна».
Нет, не получается свести противоречивое отношение к Мастеру к личной обиде, либо к зависти. Попробую зайти с другой стороны.
5.
Лет с шестнадцати я стал догадываться о ткацкой фабрике, ткавшей мировоззрение в миллионах голов. Правда подразделялась на «малую» (очевидность) и «большую» (всемирно-исторический смысл происходящего). То был мир преломленных смыслов. Проникновенные строки песни – «раньше думай о родине, а потом о себе» приходилось на уровне практики понимать так: не умничай и выполняй, что приказано.
Вот что понял в лагерях Варлам Шаламов: «Понял, что человек позднее всего хранит чувство злобы. Мяса на голодном человеке хватает только на злобу – к остальному он равнодушен… Узнал, что мир надо делить не на хороших и плохих людей, а на трусов и нетрусов. 95% трусов при слабой угрозе способны на всякие подлости, смертельные подлости».
Не-сидевшим такое и в голову не могло бы прийти. Но и у них постоянный страх не давал о себе забыть. И вот тут, на фоне «оттепели», заработала советская костюмерная.
Людям нравилось мысленно прикидывать на себя дорогие одежды гусар, кирасиров, великосветских дам. Так они ощущали близость к старорусской дворянской элите. Даже элегантный эсэсовский мундир (Штрилиц!) - вражеский, казалось бы, - возвышал нас над штампами бесправной обывательской жизни и тешил нашу мечту о значительности. Вся наша жизнь то гульба, то пальба? - Бросьте, - возражал я в уме Окуджаве. Это не про нас, а про их благородий. Вся наша жизнь – стояние в очередях после работы. А вам что - заказы привозят?..
Красный камзол, башмаки золотые, белый парик, рукава в кружевах… Как куколку, одел своего маэстро Булат Шалвович. Вообще, в его поэтике моменты одевания довольно значимы.Берет немыслимый такой на ней… В красно-белом своем будет петь для меня моя Дали. В черно-белом своем преклоню перед нею главу.
Просветленное лицо прекрасно. Но просветленное лицо оказалось превращенным в маску для личности. В театральный костюм. Говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву. Ясное дело, слывешь человеком возвышенного склада.
Что же мешало мне доверять возвышенному? Парадокс: может быть, моя собственная склонность к экзальтации, затуманивающая реальность и требовавшая противовесов? Разве не был я в старших классах школы и на первом курсе мединститута ревностным комсоргом? Разве не пел (мурашки по спине) «Полюшко-поле» или «Сотня смелых бойцов из буденновских войск»? Разве не считал День Победы главным праздником страны? Разве не внушил мне отец, прошедший войну, благоговение перед русским народом («Смотри, смотри какие лица» - это он во время показа незабвенного патриотического фильма «Сказание о земле сибирской»)?
Но здесь приходится затронуть еще один момент, который кое-что объясняет.
6.
Я еврей. И уже в девять лет от роду понимал, как это постыдно и опасно. В эвакуации, где я оказался с матерью, по радио передавалась издевательская песенка о Гитлере на популярный мотив; там была строчка «ефрейтор-генерал». Мальчишки-сверстники пели это как «еврейтор-генерал», со злорадством наблюдая мою растерянность. Как так - главному губителю евреев приписывать что-то еврейское… В четырнадцать лет я увидел, как у билетной кассы здоровенный краснорожий гражданин схватил за нос другого, с бледным лицом, приговаривая: «Да ведь ты жид, жид!». И тот всего лишь пытался высвободиться. Всего лишь. Окружающие не вмешивались. С тех пор меня не отпускал стыд за бледнолицего, не давшего сдачи. И стыд за себя. Не потому, что, хилый подросток, я не кинулся на краснорожего - струсил. А потому, что допустил в уме, что тот, возможно, вправе презирать евреев. Пришлось потом долго лечиться от презрения к себе.
Лечение шло трудно. Разразилось дело «врачей-убийц» с еврейскими фамилиями, и от меня, студента-медика, стали отшатываться однокурсники. Вскоре «отец народов» преставился, «дело» лопнуло, но не забыть разочарования и досады на лицах двух милых комсомолок (с одной из них у меня до этого даже начинался бурный роман) - уж очень не хотелось им отказываться от открывшейся страшной правды о евреях! Но комсомольская богиня – ах, это, братцы, о другом. Именно. О другом. Мой иногородний дядя, тем временем, отсиживал свои 10 лет за «попытку отделить Крым от СССР в пользу Израиля». На этом этапе комсомолия для меня и кончилась. И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной… Не надо мной. Заявить о выходе из ВЛКСМ означало вылететь из института, а я был благоразумен. Взносы, естественно, платил, но больше не высовывался.
Потом двадцатый съезд, где малограмотный функционер разоблачил «культ личности», чтобы вскоре создать культ собственной личности. Потом Шаламов, Солженицын, травля Пастернака, Синявского и Даниэля, суд над Аликом Гинзбургом, товары по блату, поезда в Москву из провинции – за колбасой… Я превратился в одного из людей, не умеющих и не желающих разделять с коллективом какой бы то ни было энтузиазм. Когда-то русский друг, ценивший мои песни, сказал: «В тебе одиночество поёт». Ну, а на хрен советскому народу твое одиночество? – резонно заключил автор песен.
Пожалуй, этот комплекс мешал мне отстаивать и свои литературные амбиции. Нет-нет, а закрадывалась в голову мыслишка: «Вот еще один из этих лезет в русскую литературу». Спустя десятилетия мне стало доступно письмо любимого А. Куприна, где едко подмечалось, что всякий еврей мнит себя прирожденным русским писателем. Как это совпало с моими собственными суждениями! Как это грызло меня и прежде, при чтении великолепных русских стихов, написанных евреями-современниками, которые перенесли то же, что и я, но, гляньте-ка, «притулились» (дивное украинское слово!) к не любящей евреев стране и по-хозяйски расположились на Олимпе при советском режиме.
А в возрасте уже под пятьдесят было у меня памятное плаванье по великой реке в составе «бригады культпросвета»; в нее почему-то подобрались не на шутку образованные юдофобы, с философским уклоном. Они-то мне окончательно и разъяснили, какая это мерзость - принадлежать к метафизическим врагам Святой Руси. Кончилось тем, что уже немолодым я решил перебраться из СССР в Израиль - дабы метафизическое противостояние обрело окончательную полноту.
Моцарт отечество не выбирает, - казалось, несется мне вслед, и это воспринималось как пощечина. Так то же Моцарт, - оправдывался я перед самим собой. - Моцарт не выбирает, а ты - да. Но страна, которая принимает любовь к себе при условии, что ты отрекся от собственной нации, ставит человека в положение двурушника. А двурушник - он тем более заслуживает презрения. Замкнутый круг.
…Может, тут-то собака и зарыта?
Но, другой стороны, разве не было у меня среди московских друзей этнических русских, которые, как и я, воспринимали Окуджаву неоднозначно?
7.
Однако жe меня глубоко трогает фильм Виноградова… Там даны лица («Смотри, смотри, какие лица!»). Например, лица тех, кто шли потоком мимо гроба Булата Шалвовича.
Таких лиц на телеэкране больше нет, - установил я не без испуга. – Подумай, что происходило. Они хотели жить и раскрывать свои таланты, а не зарывать их в землю; некоторым это удалось. Быстро проходят лета молодые. Да, жить, творить и любить, петь у костра и получать ордена! А не возить тачки на рудниках и хлебать лагерную баланду. Они не могли бы поверить в распад СССР (а ты бы – мог?) и надеялись на социализм «с человеческим лицом». Но ведь и ты до поры до времени надеялся!
А кстати, желание уехать из СССР окончательно сложилось у меня как раз при виде «человеческого лица» М.С. Горбачева, прилюдно оравшего на Андрея Дмитриевича Сахарова. Вот у опального академика лицо было действительно человеческим.
Как и у этих, у гроба.
Они в Окуджаве оплакивали ушедшую часть себя – возможно, лучшую часть. В нынешней России хватаются за «национальную идею»; этим людям была соприродна идея интернациональная. Им были смешны американизмы типа «вот человек, стоящий миллион долларов» - чего стоит человек, определялось по другим признакам. Они были в разную меру грешны, а то и циничны, но стяжательство и разнузданный эгоцентризм считались у них неприличием - равно как и стукачество. Их мир был поляризован на духовное начало, которое они, как им верилось, олицетворяли, и бездуховное, олицетворяемое властью и ее «органами». Свою гражданскую миссию они полагали в сбережении и накоплении духовности.
Глупо, но признаюсь: всю долгую советскую жизнь я внутренне стыдился того, что «не сидел». Самые достойные – не терпели, протестовали и - «чалились». Суждение, конечно, чересчур прямолинейное. Но ладно, давайте будем этих, у гроба Окуджавы, считать «не самыми достойными». Пусть. Но куда вот такие теперь подевались? Можно ли полагаться на их интеллигентных отпрысков, восседающих в роскошных «офисах» и автомобилях, носящих одежду, обувь и часы «от…» и проводящих отпуска на европейских горнолыжных курортах?
Кто знает. Я вижу на телеэкране ритуально подобострастное к начальству российское чиновничество – точь-в-точь как те, прежние «аппаратчики», только лощёные. Я шарахаюсь в Сети от безграмотных блоггеров-хамов, буквально больных юдофобством. Я выключаю передачи с «гламурными» дамами и господами. Выключаю кровавые русские боевики, чьи режиссеры озабочены, прежде всего, кассовым сбором. И я немедленно выключаю российскую эстраду, эту «попсу», с ее однообразным вульгарно эротическим напором. Я в шоке от дегенеративных текстов иных песен – раньше такое пели разве что в подворотнях. Я угнетен отсутствием мелодий: всё жёванное-пережёванное, предсказуемое; когда-то приятель, джазист, называл такую музыку «какашками». Подобное «лабухи» играли во второсортных ресторанах - чтоб «забашлять» - джазом ведь не прокормишься. Я не принадлежал к поклонникам эстрады, но как не отдать должное мелодиям Раймонда Паулса, Микаэла Таривердиева, Александры Пахмутовой, Яна Френкеля? Они держали уровень, до которого теперь редко кто поднимается. Куда заехала Россия, избавившись от советской власти? С каких пор духовность выказывает себя в попах, освящающих ракетные установки?
8.
Многим людям в той стране хотелось - и снова хочется - видеть жизнь вовсе не так, как я. Иными глазами. Гордиться удалью, одаренностью, терпеливостью, силой и… этим самым… духовностью. Не везет мне в смерти, а везет в любви. Я же и к народу такому принадлежу, которому всё больше в смерти и «везло».
А не пора ли отпустить их всех с миром, - приходит в голову. – И тех, что были тогда с гитарами, исполненные «окуджавства», и тех, кто сегодня разъезжает по свету, распевая хором и с особой задушевностью «Песни двадцатого века». Им что Окуджаву петь, что Никитиных, что Визбора, что других бардов с их жизнеутверждающим посылом - какая разница? Словно и не было тяжкого противостояния обреченных одиночек - государству, не было загубленных миллионов, подспудного идеологического напряжения в советском обществе. Словно всё шло, как надо, только вот обстоятельства повернулись не туда… «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно» - вот и славно, продолжаем надеяться!Сумерки природы Булата Шалвовича, как правило, не поют: это выпадает из рамок здорового национального самоощущения. Евгения Бачурина тоже не поют, несмотря на его изысканный русский мелос. Это песни человека-одиночки, ошеломленного лирическим чувством (вдобавок, как оказалось, и он – еврей!…а мелос-то русский использует!). «Течет ручей с твоих плечей, и нет ни дней и не ночей – лишь звездочка в небе, да дырочка в хлебе… Поёт он песенку одну: что я, наверно, утону – в ручье, а не в море, в слезах, да не в горе»… Ну, и кому это нужно?
А ведь у лучших тогдашних бардов случались-таки удачные мелодии – пусть на тексты, которые я воспринимал как верноподданнические. Иные из тех ребят и при новом режиме стали верноподданными. И опять орденами награждаются – только уже в форме крестов. И то сказать: если человек искусства нуждается в покровительстве, в спонсорстве, - с чего мы взяли, что покровительство партийных властей или «отца нации» хуже, чем покровительство воротил бизнеса, прикидывающих, сколько они заработают на артисте? Пусть люди тешат свое коллективное Эго, это нормально. Смотрю, упитанные современные русские (по виду - из тех, что «на ходу подметки рвут»), обвешались нательными крестами. Стаями плавают в Крещенье в ледяной воде и выходят из нее духовно обновленными… А тебе-то, тебе-то что? – спрашиваю себя. - Тебе там не жить.
Глядел я на Юрия Роста и на Петра Тодоровского в фильме Виноградова и видел в них людейсвоих – даже если я им не свой. Они были личными друзьями Окуджавы, потом подняли над головами его небывалый дар, и это его дар той России, которая - в них, а может, до сих пор и во мне. Лишь бы она не пропала совсем, затоптанная «попсой». Но…Что опять мешает? Вот что: ватничек на Ю. Росте. Он говорит, что Булат такой же носил в Переделкино. Это зачем? - В знак общности с рабоче-крестьянскими массами? Или с зэками? Или в пандан дорогим шубам удачливых советских и постсоветских современников? Медальку почему-то Ю. Рост (мастер, мудрец, мужик из настоящих!) на свой ватник нацепил… На ватник? Кто так носит?.. «И на груди его светилась медаль за город Будапешт» ? (Кстати, потрясающая была песня. Не следовало бы тут аллюзиями баловаться). А может, приходит мода носить ватники? «Вы полагаете, всё это будет носиться? – Я полагаю, что всё это следует шить»…Когда-то от оптимизма этой песенки мне хотелось пинать заборы.
9.
И вот, осенило: советская «костюмерная» как-никак, а отчасти высвобождала людей из-под идеологического спуда! Возвращала им самосознание личности. То был некий культурный процесс, а человек, приобщающийся к культуре, хочет, среди прочего, по-иному одеться. Наряду с внутренним преображением (да хоть и без него). Окультуривание проникло даже во власть – неспроста поэзией постепенно начали там и сям заведовать поэты от бога, а не дятлы вроде Николая Грибачева или Александра Прокофьева. Неспроста диссидентов перестали сажать без юридического оформления: целые отделы вежливых и образованных гебистов отслеживали их писания и контакты, собирали доказательства их «неблагонадежности». Дела им стали шить уже с оглядкой - если не на закон («дышло»), то хотя бы на какие-то там творимые и уточняемые наверху инструкции.
Смена режима, напомнил я себе, - увы, не результат культурной и общественной деятельности интеллигентов (хотя им хочется так думать). Режим просто рухнул: «жрачка» кончилась. И страна изменилась. Но ее многовековая культура естественным образом пытается сшить с настоящим прошлое – включая и советское, когда, вопреки тупому чиновничьему режиму, цвели и блистали покорившие мир таланты. Теперь заблистали новые, и они выражают признательность прежним за всё лучшее, что в тех было…
На фоне Пушкина мы все теперь в обнимку – мягко иронизировал Булат Окуджава. Теперь мы в обнимку и на фоне Окуджавы. Слава богу, и птичка вылетает.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 3(72) март 2016
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2016/Nomer3/Dobrovich1.php
