Итак, с чего начать? Пожалуй, с воспоминаний… Будущего у меня нет, о настоящем думать не хочется, остается прошлое… После укола, когда боль стихает, я закрываю глаза и проваливаюсь в прошлое…
Меня зовут Шарлотта, Шарлотта Шлезингер. Для друзей же я – Бимбус... Мое самое раннее воспоминание — белая мягкая борода и добрые глаза дедушки… Мама рассказывала, что мое первое слово было “дед”, а не “мама” как у всех нормальных детей. Впрочем, все в жизни у меня было ненормально…
Мой дед Мойзес Штарк был главным раввином Праги. А мы — папа, мама, мой брат Ганс и я — жили в Берлине. Когда он приезжал к нам в гости, он проводил со мной все время. Он знал тысячи сказочных историй, иногда страшных, иногда смешных, и все они происходили в городе его детства, Кубинe, в Словакии. Это был мой волшебный город, город музыки, в котором жили феи и эльфы.
Когда я родилась (а было это в 1909 году), моему брату Гансу было 2 года. Мой отец был скрипачем — “самым лучшим в Берлине”, как говорила моя мама.
***
Ну вот, пришла милая Рози, сделала укол, и я могу диктовать ей дальше.
Мои родители развелись. Не знаю почему, в то время я была еще маленькой девочкой. Дед всегда относился к отцу холодно. Почему мама не взяла меня к себе, а папа отправил меня к дяде Рудольфу — не знаю. Рудольф был слегка сумасшедшим журналистом, а потом занялся кино. Его фамилия была Шварцкопф, и она ему идеально подходила: у него действительно была копна черных волос. Он относился ко мне как ко взрослой, и скоро понял, что я жила в мире музыки. Когда мне исполнилось одиннадцать, он нашел мне преподавателя фортепьяно и композиции. Вскоре меня приняли в Академическую школу музыки в Берлине. Начались мои сольные выступления. Однажды, я играла Гайдна, а потом на бис, никому не говоря, сыграла две свои вещи. Профессор меня похвалил за Гайдна и сказал: “Что-то не могу припомнить у Гайдна того, что вы играли на бис.” Пришлось сознаться. Он только покачал головой.
На концертах я стала исполнять свои собственные композиции. Вскоре я попала в класс Пауля Хиндемита. Для меня это было большой удачей. Ему понравилась моя кантата “Машина” на слова Юлиуса Пагеля. В 1930 году Пауль Хиндемит поручил мне постановку его композиции “Строим город”.
Это было лучшее время моей жизни, но тогда я этого не понимала…
***
Когда мне мне было лет 14, я окончательно и бесповоротно поняла, что некрасива, просто уродлива, и у меня никогда не будет мужчины. Боже, как я рыдала в тот день. Меня некому было утешить. Рудольф бы не понял. Слезы лились из меня ручьем, но я ничего не могла с собой поделать.
***
Моя жизнь переломилась надвое в 1929: на одной богемной вечеринке — вся берлинская богема — я познакомилась с Ним. Он был высоким, невероятно привлекательным, просто захватывающим весельчаком, и очень умным. Когда я его увидела, у меня закружилась голова. Он был со своей подружкой, высокой стройной женщиной, его коллегой. Странно… ее как и меня звали Шарлоттой. Я понимала, что между нами ничего быть не может, но меня к нему неудержимо тянуло.
***
Повседневная жизнь в Берлине менялась, даже я это заметила. Она стала лихорадочно сюрреалистической. Публика, заполнявшая концертные залы, несла в себе какое-то неоформленное аморфное беспокойство… Изменения происходили медленно, как туман в зимний день медленно проникает в каждую щель. Люди стали сторониться друг друга и тщательнее выбирать темы для общих разговоров. У берлинцев появилась привычка, которую стали называть “немецкий взгляд”, der deutsche Blick: быстрый взгляд украдкой во все стороны.
В сентябре 1933 правительство создало Имперскую палату культуры под контролем Геббельса, чтобы обеспечить “надлежащую” патриотическую точку зрения у музыкантов, актеров, художников, писателей, журналистов и режиссеров. В октябре был принят закон об увольнении из редакций газет, журналов и издательств евреев и политически “неправильных” арийцев. Министерство коммуникаций запретило абонентам, диктуя фамилию по буквам по телефону, говорить "D как в слове Давид," потому что "Давид" было еврейским именем. Абонент должен был говорить "D как в слове Дора".
***
Я сблизилась с семьей Хоутермансов, стала их лучшим другом. Я говорю семьей, потому что Фриц (у него было смешное прозвище Физль) и Шарлотта (у нее тоже было прозвище, Шнакс) вскоре поженились. Через несколько месяцев Шарлотта забеременела и у них родилась девочка. Я старалась не выдать себя ни взглядом ни словом… Не знаю, что Шнакс думала обо мне, замечала ли она мою любовь к Фрицу. Думаю что да, ведь женщины понимают это интуитивно. Но так или иначе, она ничем себя не выдала. Они часто устраивали вечеринки, на которых собирались коллеги-физики и вообще интеллектуалы из разных стран, Австрии, Чехословакии, Венгрии, Америки, Англии. Я была непременной участницей. Обычно сначала говорили о политике. Фриц был коммунистом, и считал, что если взяться дружно всем вместе, то мир можно перестроить так, чтобы он стал справедливым ко всем. Он часто рассказывал, что именно такой мир строят в Советском Союзе. Я смотрела на него влюбленными глазами, и мне хотелось верить каждому его слову. Потом мы переходили к музыке. Профессиональных музыкантов кроме меня в нашей компании больше не было, но были любители. Мы играли по очереди и обычно расходились далеко за полночь.
***
В 1933 году меня уволили. Точнее, уволили всех евреев, включая меня. Какое счастье, что мой любимый дед Мойзес не дожил до этого. Отец позвонил мне и сказал, что уезжает в Южную Америку, но мы даже не встретились перед отъездом. Я была в полной растерянности. Как жить дальше?..
***
Через пару дней вечером, я зашла к Хоутермансам. Меня встретила Шарлотта, предложила выпить кофе с моим любимым пирогом. Она сказала: “Нам нельзя больше оставаться в Германии. Фрица могут арестовать. Ему предложили работу в частной компании в Лондоне. Мы уезжаем.”
Я разревелась. Шарлотта приняла это по-своему, и стала меня успокаивать: “Я знаю, что ты потеряла работу, и тебе не на что жить… Может быть, твой отец поможет тебе перебраться в Аргентину…”
Пришел Фриц. Он повторил, все что я уже знала и добавил, что его пригласили на работу в компанию Исаака Шенберга. “Он родился в Российской империи и до войны строил там радиостанцию. Потом, в 1914, его переманил Маркони, а сейчас он в Лондоне, запускает английское телевидение. Зарплата конечно так себе…” Фриц сделал паузу и сказал: “Я знаю, что тебе теперь не на что жить. Присоединяйся к нам в Лондоне, место в доме, который мы снимем, хватит на всех.”
***
Ганс, мой брат, зашел, чтобы проведать меня, и сменить Рози. Я знаю, что на меня нынешнюю — скелет обтянутый кожей — трудно смотреть. Он заходит регулярно, три раза в неделю после работы. В отличие от меня, он никогда не верил в рай на земле и не сочувствовал коммунистам. Впрочем, как и нацистам. Еще в самом начале, когда визу можно было получить относительно легко, он уехал из Вены в Лондон. У него был особый талант. У некоторых людей перед сменой погоды начинает болеть голова. А у него она начинала болеть за день-два до резкого изменения курсов валют. Он всегда угадывал, в какую сторону, и после разгрома Германии в 1945 году заработал на этом кучу денег. Сейчас (в 1976 году) я живу (если это можно так назвать) в лондонской квартире, которую он купил для меня, когда я заболела. Он же платит моей сиделке Рози.
***
После того, как Хоутермансы устроились в пригороде Лондона, я переехала к ним. У них дома опять собирались физики, но это была совершенно другая компания. В основном, они были так или иначе связаны с лабораторией Капицы в Кембридже. Я запомнила лучше других Георгия Гамова, Сашу Лейпунского и самого Капицу. Из бывших берлинских знакомых у Хоутермансов бывали Паули, Пайерлс, и Поланйи. Разговаривали либо о политике, либо о физике. Я чувствовала, что Фрицу в глубине души было трудно переносить обсуждение новостей фундаментальной науки. Его чисто инженерная работа у Исаака Шенберга ему явно не нравилась. Вдобавок, ему не нравилась английская пища и английский юмор… Шарлотта тоже как-то увяла. Она редко улыбалась, и еще реже смеялась. Год, что я провела с ними в Лондоне, ни для кого не был счастливым… Английской интерлюдии не суждено было длиться долго. К тому же, найти работу для меня в Англии в то время оказалось совершенно невозможно…
***
В один из вечеров весной 1934 года к нам заглянул мой брат Ганс. Было еще довольно рано, Шарлотта ушла на прогулку, а Фриц не вернулся с работы. Я готовила ужин. Ганс ошарашил меня: “Есть временная работа в Венской консерватории, аккомпаниатором, на полгода или, может быть, даже на год. Там тебя еще помнят. Я обо всем договорился.”
Так я попала в Вену. Я понимала, что было категорически неправильно так долго оставаться с Хоутермансами, но когда я уехала из Англии, мне не стало легче на душе. В Вене у меня были знакомые: Алекс Вайсберг, Лаура Штрикер и ее дочь Ева, Эльза Г. Но Алекс и Ева в это время уже уехали в Советский Союз, а Лаура моталась между Москвой и Веной, и одновременно пыталась получить визу в Америку. Обстановка в Вене была не такой плохой, как в Берлине, но по всему чувствовалось, что это временное хрупкое равновесие, и приход нацистов к власти не за горами. Я была предоставлена самой себе. Жизнь была как серая вата. Заводить новые знакомства не хотелось. Да и с кем? Беженцы из Германии приходили и уходили в никуда, в поисках убежища. Единственная женщина, которая изредка приглашала меня на чашечку кофе, была моя квартирная хозяйка, фрау Мария, пожилая русская дама, которой пришлось бежать из Петербурга, когда власть в России перешла к большевикам. Ее муж был начальником петербургской электростанции. Матросы приходили к ним с обыском каждую неделю. Искали золото и бриллианты. Во время одного из таких обысков ее мужа застрелили в упор, у нее на глазах. Ей с сыном удалось бежать через Финляндию. В Вене у них были нансеновские паспорта…
***
От Фрица пришло письмо. Сашу Лейпунского назначили директором лаборатории в Харькове, и он предложил Фрицу интересную работу в совершенно новой области, ядерной физике. Лейпунский обещал большую зарплату, причем половину в английских фунтах, и бесплатную квартиру рядом с институтом. Фриц писал, что и Паули и Поланйи не советовали ему ехать в Советский Союз, но он очень рад этому предложению, и не только потому, что его привлекает тематика, но и потому, что наконец-то он сможет сделать что-то реальное для государства рабочих и крестьян. Кроме того, им — Фрицу и Шарлотте — хотелось наконец где-то уже осесть, они поговаривали о втором ребенке…
***
Я навестила дядю Рудольфа в Праге. За те несколько лет, что я его не видела, он резко сдал. Еще в 1930-м, когда он был успешным кинопродюсером в Берлине, у всех на слуху, женщины крутились вокруг него стайками. После того как Гитлер стал рейхсканцлером, ему пришлось уехать в Прагу. В Праге ему было делать нечего, все его проекты были свернуты, и он сразу постарел. Он еще надеялся вернуться в Берлин. Я не стала его расстраивать. Пять лет спустя он погиб в лагере. Но я узнала об этом намного позднее.
Тем временем, мой контракт в Вене истекал. Я обошла все частные музыкальные школы, пыталась найти частных учеников. Жила очень скромно, и мне удалось сэкономить денег месяца на два-три.
***
Алекс Вайсберг в Вене. Он приехал из Харькова в отпуск, навестить старых друзей. В большом восторге и увлеченный планами. Ему уже удалось основать в СССР новый журнал для физиков… Его назначили директором криогенной лаборатории, строительство которой подходило к концу. По работе он был вхож в самые высокие правительственные кабинеты. Правда, он вскользь упомянул, что на Украине был голодный год. “Но, - добавил он, - на нас это никак не отразилось.”
Из вежливости я спросила его о жене. Наше с ней знакомство не было близким. Оказалось, что они в процессе развода, он в Харькове, она в Москве…
Потом он спросил, наверное, тоже из вежливости, как мои дела. Я рассказала. К моему изумлению он возбудился и сказал, что попробует мне помочь.
Через две недели он пригласил меня в кафе возле входа в Пратер.
“В Харьковской консерватории у меня есть хороший знакомый, можно сказать, друг. Его зовут Гриша Веллер, он профессиональный музыкант. Они готовы взять тебя аккомпаниатором. И жилье предоставят. Но ответить нужно завтра.”
Мне не надо было ждать до завтра. Деньги подходили к концу. Но это было не главным. Главное — Фриц. Его контракт с Харьковским институтом начинался в феврале 1935 года. Я и надеяться не могла на то, что чудо опять сведет нас вместе.
***
Когда я приехала в Харьков, мне дали комнату в доме по улице Чайковского, номер 16. Рядом, буквально рядом, поселились Хоутермансы. Все квартиры в этом доме были заняты европейскими специалистами, больше всего из Берлина и Вены. Как могло свершиться такое чудо? За что бог послал мне эту, последнюю в моей жизни, передышку?
Мне выписали пропуск в специальный магазин, Торгсин, там можно было купить и мясо и фрукты, и кое-какую одежду из Берлина, относительно дешево. Ничего подобного в обычных магазинах не было.
Ужинала я обычно у Хоутермансов. Джиованна, дочь Фрица и Шарлотты, очень ко мне привязалась. Иногда я воображала, что она и моя дочь тоже.
***
Гришу Веллера арестовали. Об этом мне сообщила консерваторская уборщица: “Взяли его, взяли, позавчера ночью. Вот ведь говнюк, Косиора собирался убить, а казался таким положительным, всегда со мной здоровался, а перед новым годом подарок дарил…”
Не помню, как я добралась до Веллеров. К ним ходил трамвай, но мне кажется, я бежала всю дорогу. Смотреть на его жену было страшно. У нее дергалось веко и дрожали руки. Где-то позади суетилась ее мама, одевая ребенка.
“Гриши нет, - сказала она, - беги, Шарлотта. Если можешь, домой в Прагу, а если нет, то хотя бы в Москву. Здесь все знают, что вы были друзьями. Тебя тоже возьмут… “
Буквально на следующее утро зашел Алекс Вайсберг. У меня разболелась голова и я была дома. Алекс был не похож сам на себя, вместо всегдашней улыбки на лице была гримаса.
— В Москве арестовали мою жену Еву, сказал он.
— Бывшую жену, машинально поправила его я.
— Нет, наш развод еще не завершен, хотя мы уже год не живем вместе. Никто не знает, где она сейчас… Вечером я выезжаю в Москву, и сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ей. У меня есть связи среди высокопоставленных чиновников в Минтяжмаше. Он помолчал … Ты знаешь, сказал он с видимым усилием, извини меня, ведь это я привез тебя в Харьков. Конечно, тогда я не знал, что все так повернется, но мог бы предвидеть. Я думаю, что тебе надо подавать на выездную визу как можно скорее. Я подумаю, что я могу для тебя сделать. Поговорим, когда я вернусь из Москвы.
***
Алекс выполнил обещание. Еву, после полутора лет в одиночной камере и почти еженощных допросов (от нее пытались добиться, чтобы она призналась в покушении на Сталина), не расстреляли, не отправили в лагерь, а депортировали в Польшу. Она успела сбежать в Нью-Йорк до начала войны. И стала очень-очень знаменитой. Мы были дружны с ней в Нью-Йорке, пока мне не пришлось переехать в Якиму, штат Вашингтон. Она вышла замуж во второй раз и стала Евой Цайзель. Ну а Алекс… о нем как-нибудь в следующий раз.
***
Рози задержалась, у нее проблемы с дочерью. Укол мне сделал Ганс. Еще несколько месяцев назад, он бы не смог. А сейчас — не хуже Рози… Ганс рассказал мне последние новости про захват самолета с израильтянами и рейд израильских коммандос в Энтеббе, в Уганде. Слава богу, все заложники освобождены, погиб только израильский мальчик со странной фамилией Нетанияху. Раньше таких евреев не было. Вообще не было. Если бы тогда, в Германии, евреи взялись бы за оружие… может быть и не сожгли бы шесть миллионов в Аушвице и других лагерях…
А вот наконец и Рози.
***
Я в Киеве. Меня приютила на время Эльза Г., венская подружка. Она вышла замуж за немца, который представляет Сименс на Украине. Они оборудуют заводы. Она же нашла мне работу: я даю уроки фортепьяно австрийским детям из семей венских деловых людей. Таких семей в Киеве шесть или семь. И еще немного аккомпанирую в Киевской консерватории. Самое главное, я собрала необходимые документы и отправила в Москву прошение о выездной визе из СССР. По совету Алекса причиной указала тяжелую болезнь приемного отца. Скорее всего, ждать придется несколько месяцев. Господи, поскорее бы… Хоутермансы — Фриц и Шнакс — все еще в Харькове, отправили документы три месяца назад, и пока ничего. Господи, поскорее… В Москве Алекс встретил случайно на улице Эльфриду Кон–Фоссен. Оказывается, ее муж умер в прошлом году. Ему было всего 34.
***
Кон–Фоссенов я знала еще с берлинских времен. Штефан был чуть старше меня, но уже профессор математики. Он работал с Гильбертом, и ему прочили блестящее будущее. На вечеринках у Хоутермансов он появлялся изредка, сначала один, а потом со своей невестой Эльфридой. На самом деле у нее было три имени, Margot Maria Elfriede, но все звали ее Фридель. Она была моей ровесницей, но в отличие от меня, красавицей. В то время она изучала медицину в университете. Потом они исчезли из моего поля зрения. Я только слышала, что они поженились. Когда нацисты пришли к власти, Штефана, так же как и меня, уволили.
***
Общей доминантой тех месяцев, что я провела в Киеве, был страх. Не только мой, но всеобщий. Все, с кем я общалась в консерватории, были заморожены страхом. На поверхности жизнь шла своим чередом: люди влюблялись, рождались дети. Но почти каждую неделю исчезал то один, то другой музыкант. О них больше не упоминали. Жил человек, радовался, мечтал… а потом вдруг, как будто бы и не жил. И нечеловек…
***
В 1934 году Кон-Фоссены переехали из Швейцарии в Ленинград. Я всегда знала, что Фридель симпатизировала коммунистам, но что Штефан… В Ленинграде ему предложили профессорскую позицию в университете и исследовательскую позицию в математическом институте. Алекс Вайсберг сказал, что он так и не понял, отчего умер Штефан. Фридель уклонилась от ответа на этот вопрос.
***
Случайная встреча Фридель Кон-Фоссен и Алекса Вайсберга в Москве сыграла в моей жизни роковую роль. Осенью 1937 года меня навестила Герда Братц. Она привезла ужасные вести из Харькова: в марте арестовали Алекса В. и Конрада Вайсельберга, а в августе Льва Шубникова. Не думала, что я встречу кого-нибудь из них в живых. Выжил только Алекс, мы встретились 20 лет спустя…
***
Я решила ехать в Москву, не дожидаясь выездной визы. Какое счастье, что у меня сохранился телефон Фридель, записанный когда-то Алексом на клочке бумаги. Я ей позвонила. Хотя мы не были близкими подругами, она очень обрадовалась. “Приезжай, - сказала она, - я живу с Альфредом Куреллой, у него большая квартира, он тоже будет тебе рад.” Фридель намекнула, что возможно Альфред сможет ускорить рассмотрение моего прошения о выездной визе.
***
Курелла… Я хорошо помнила их обоих: Альфреда и его брата Генриха. Оба были пламенные коммунисты. Генрих был редактором их главной газеты, “Роте Фане”, а Альфред руководил Клубом интеллектуальных работников. После 1933 года весь клуб в полном составе перебрался в Москву. Лишь много позднее я узнала, что это была просто вывеска для нелегальной коммунистической организации, занимавшейся разведкой под руководством Коминтерна. В Москве в начале 1937 года все члены Клуба, кроме Альфреда, были арестованы и расстреляны. Та же судьба постигла и Генриха Куреллу. Когда я встретилась с Алексом в Париже в 1950-х, он объяснил мне, что в день моего телефонного звонка Фридель, Генриха уже не было в живых. Меня вырвало… Он был большим женолюбом, Альфред Курелла, у него было пять жен, и еще женщины мимоходом.
***
Внешне Фридель мало изменилась. Только перестала смеяться. С Альфредом она познакомилась вскоре после смерти Штефана. Вскоре у них завязался роман, и она переехал к Альфреду. Альфред был большим человеком в Коминтерне и, судя по его намекам, был связан с НКВД. Он был замечательным рассказчиком. Вечером, когда мы собирались за ужином, он пытался нас рассмешить, и иногда ему это удавалось. В Москве он неоднократно бывал с 1919 года, времена тогда были залихватские, чего только тогда с ним ни случалось… Но смешнее всего были его французские истории. В 1924-26 годах он руководил юношеской школой Коминтерна и школой Французской компартии в Бобиньи. Чаще всего в его приключениях фигурировали веселые монашки (хотя в то время у него была жена и сын). Привирал, наверное… Но я ему все равно благодарна, без него вряд ли бы я выжила. Вскоре Альфред и Фридель поженились.
***
В 1957 г. Алекс Вайсберг и Альфред Курелла были по разные стороны баррикад. Алекс его и презирал и жалел одновременно. После войны, в 1946 году, Альфред Курелла впал в немилость, и его вместе с Фридель сослали в почетную ссылку в Грузию. Там он увлекся местной женщиной, бросил Фридель, а после смерти Сталина попросился в ГДР. Его прошение рассматривалось на самом верху. В 1954 году разрешение из Москвы было получено. Карьера Куреллы в Восточном Берлине была головокружительной. Его назначили членом политбюро. Фридель умерла в Грузии, никаких деталей о ней Алекс не знал.
***
Мне кажется, я должна диктовать Рози быстрее. У меня еще много всего в голове крутится, а времени почти не осталось. Я лежу напротив окна. Обычно оно серое и тусклое. Но сегодня в Лондоне яркое солнце и голубое небо. Господи, как не хочется уходить летом…
***
Вернемся в Москву 1937. В конце ноября из Харькова приехали Хоутермансы. Они наконец-то получили разрешение на выезд. Шарлотту с детьми приютил у себя Капица. Фриц приехал на день или два раньше. Ему предстояли еще разные формальности.
***
Альфред обещал, что попробует выяснить, почему нет ответа на мое прошение о выездной визе.
***
А я сразу же побежала к Фрицу и Шарлотте. Как я по ним соскучилась… Теперь их уже четверо, в Харькове родился сын Ян. Фриц сказал, что месяц назад был арестован его ассистент Валентин Фомин. Я его хорошо помнила, милейший человек, прекрасно говорил по-немецки. С тех пор они — Фриц и Шарлотта — ждали ареста каждую ночь. Страх иссушил их. На фоне веселой подросшей Джиованны и начинавшего ходить смешливого Яна, они выглядели особенно измотанными.
***
Хоутермансам предстояло сдать багаж на таможню и купить билеты. Хотя они и ждали выездной визы полгода, они были явно не готовы к отъезду; они даже не решили, куда ехать. Видимо подспудно у них крутилась мысль, что визы они все равно не получат. После обсуждения, длившегося час-полтора, решили плыть в Лондон из Ленинграда, на лайнере. Этот маршрут был уже знаком Шарлотте, год назад она встречалась в Лондоне со своей сестрой. Фридель и я вызвались помочь с оформлением вещей на московской таможне.
***
На следующий день, в среду 1 декабря, на улице стоял мороз. Мы — Фридель и я — проснулись рано. Еще не начало светать, когда мы отправились к Капице. Улицы были черны; вообще, все, что осталось у меня в голове от Москвы, до сих пор покрашено в черный цвет. Большую часть багажа Хоутермансов составляли книги. Они уже были упакованы в коробки, но московская таможня потребовала полный список книг, с авторами, названиями, годом выпуска и издательством. Я вынимала одну книгу за другой из коробки, Шарлотта вносила их в список, а Фридель аккуратно клала ее на место в другой коробке. Мы управились к полудню, вызвали такси и поехали на таможню: Фриц, Фридель и я. Шарлотта с детьми остались в доме Капицы.
***
Я оттягивала этот момент — болезненное воспоминание о том, что случилось на таможне — как можно дольше, но дальше отступать некуда. Весь багаж мы вместе с шофером такси снесли в указанное нам место, Фриц расплатился с шофером и отправился к начальнику таможни с паспортами. Он должен был предъявить ему выездные визы на всех членов семьи. Огромная комната была почти пуста: кроме нас с багажом возились еще 3-4 человека.
Тут вошли два молодых человека, без багажа и в одинаковых пальто, осмотрелись и один из них обратился ко мне: “Простите, вы не знаете, где здесь Фриц Гаутерманс?” И я, дура, ответила: “да вот же он, только что зашел в кабинет начальника.”
Никогда, никогда я не прощу себе этого. Почему я не сказала, что он был, но уже ушел? Даже сейчас, 40 лет спустя, мне тяжело об этом думать.
Они вышли буквально через минуту, два молодых человека в одинаковых пальто и Фриц между ними. Проверили наши документы — Фридель и мои — приказали нам немедленно ехать домой, и скрылись вместе с Фрицем за тяжелой дверью. Фриц только успел шепнуть, что все будет в порядке, и к вечеру он вернется. “Позвони Шарлотте и скажи ей, чтобы ждала меня к ужину.” Это он мне сказал. Верил ли он сам в это?
***
Когда мы вернулись домой, Альфред был дома. Он стоял на балконе, с закрытой дверью, и что-то живо обсуждал с человеком, которого Фридель никогда раньше не видела. Оба курили. Уже это показалось нам странным, ведь на улице был мороз. Фридель сказала, что Альфред никогда не возвращался с работы раньше времени. Я тоже закурила. Мне казалось, что разговор на балконе шел на немецком, но я не уверена. Звуки были очень приглушены.
К курению меня приобщил Фриц, еще в Харькове. Он сам курил одну сигарету за другой. Ему всегда удавалось доставать самые лучшие сорта. Я живо представила себе, как он курил на балконе: при детях курить в квартире Шарлотта не разрешала. Как раз в это время английские и французские сигареты стали продавать в Торгсине. Заходя в Торгсин, я всегда покупала пачку сигарет себе и 3-4 для Фрица.
Вскоре таинственный незнакомец и Альфред вернулись в комнату; первый сразу же ушел, никому не сказав ни слова. А Альфред стал кричать на Фридель: “Ты зачем влезла в эту историю с Хоутермансами! Всего-то встречалась с ними в Берлине раз 5-6. Тоже мне, друзья… Что ты о них знаешь? А может быть, они действительно работают на Гестапо?”
Фридель пыталась что-то ответить, но перебить Альфреда было невозможно. Видно было, что он на взводе, в крайней степени. Я тихонько вышла, оделась и поехала к Капицам. Мне надо было повидаться с Шарлоттой.
***
Пока я туда добралась, уже стемнело. Шарлотта вышла из комнаты вся зареванная. За ее спиной плакали дети. Очевидно, им тоже передалось паническое настроение. Я попыталась утешить ее как могла. Но мне и самой было страшно. Шарлотта сказала, что заходил Румер и передал ей просьбу Капицы немедленно съехать. “Я умоляла Аню не выгонять меня с детьми на мороз, куда я пойду? Ведь у меня нет ни паспорта, ни документов, ни денег. Все это взял с собой Фриц на таможню… Аня сказала, что мы можем остаться на одну ночь, она поговорит с Петром Леонидовичем”.
Я успокоила детей, уложила их спать, дала Шнакс успокоительную таблетку…
***
Шнакс позвонила наутро и сообщила мне, что по рекомендации Капицы поедет на Лубянку и попытается получить свой паспорт.
От моей помощи она отказалась. “Мне страшно, но я поеду все равно. Дольше пользоваться гостеприимством Капицы невозможно, а в гостиницу без паспорта не поселят.”
Еще через несколько часов она позвонила еще раз: “Мне выдали мой паспорт и деньги, которые были у Фрица. Про него сказали, что информация будет дана мне в свое время. Что это значит, свое время? Я еду за детьми, а потом в гостиницу…”
Еще через час она перезвонила из дома Капиц: “Петр Леонидович забронировал для меня номер в гостинице и дает свою машину с шофером, чтобы туда перебраться. Я заеду за тобой, хорошо?”
***
Процедура вселения в отель оказалась небыстрой. Сначала какие-то люди долго изучали паспорт Шарлотты. Один из них спросил: “А вы знаете, что срок действия вашего паспорта истекает меньше чем через три недели?”
Пожалуй, мне не стоит больше рассказывать о Хоутермансах, иначе я не успею рассказать свою историю. Я слабею. Скажу только, что Фриц выжил; в 1951 году он издал книгу о тюрьмах НКВД. Мы с ним больше никогда не встречались. Не знаю, если бы представилась такая возможность, захотела ли бы я этой встречи? Не знаю… Возможно, я сознательно ее, этой встречи, избегала. С Шарлоттой мы оставались близкими друзьями много лет, пока я жила в Америке. Ее дети говорили мне, что я для них как вторая мама… Это грело мне сердце.
***
Заходил Ганс. Рассказал мне подробности операции Энтеббе, которые стали сейчас известны. Террористов было четверо, два немца и два араба. Вечером 29 июня пассажиры с израильскими паспортами (их было 83) были отделены от других пассажиров, причем селекцией руководили немцы. Господи, зачем ты дал мне дожить до этого дня, ведь все это уже было 40 лет назад, все это я уже видела… Мне казалось, что немцы получили прививку на все оставшиеся века… Неужели я ошибалась?
***
Я осталась ночевать в отеле с Шарлоттой и детьми. Она боялась остаться на ночь одной. На утро приехала Фридель, и мы стали обсуждать, что делать дальше. Шарлотта хотела остаться в Москве и ждать Фрица. “Мой муж ничего плохого не сделал. Он занимался только своей наукой, ядерной физикой, и хотел этим помочь советскому государству. Он всегда верил в коммунизм,” повторяла Шнакс на разные лады. Ее заклинило.
“Слушай меня, - решительно перебила ее Фридель, - твой паспорт истекает через две-три недели. У тебя нет денег, чтобы прожить здесь хотя бы неделю. На работу тебя никто не возьмет. Ты и сама погибнешь, и Фрицу не поможешь. Джиованну и Яна отправят в детский дом. Если Фрица выпустят, то это произойдет не сразу, может через месяц, может через год. Уезжай как можно скорее. Оттуда ты сможешь помочь Фрицу гораздо в большей степени, чем оставаясь здесь, где тебя никто не будет слушать.”
“Именно так,- сказала я, - все именно так. А если Фрица вдруг отпустят быстро, мы же еще здесь, и конечно поможем ему уехать к тебе.”
Шнакс расплакалась, потом успокоилась и совершенно твердо сказала: “Вы правы, надо ехать как можно скорее.”
***
Через три дня мы провожали Шарлотту с детьми на вокзале. Вокзал — какое ужасное русское слово. Наверное, немецкого происхождения… Единственный иностранный город, куда удалось купить билеты, была Рига. Мы стояли на платформе и долго махали руками вслед уходящему поезду. Я молилась про себя за них. Наверное, впервые после самого раннего детства…
***
Лишь в Америке я узнала, что Шарлотту с детьми сняли с поезда, не доезжая советско-латвийской границы, и две недели она жила на пустынном полустанке. Каждое утро просыпалась как на пороховой бочке. За три дня до истечения срока ее паспорта ей все-таки разрешили выехать в Латвию. Дальше ей помог Нильс Бор.
***
Всю следующую неделю Альфред со мной почти не разговаривал. Только иногда за ужином: “Передай, пожалуйста, солонку.” В понедельник он пришел с работы в хорошем настроении и не снимая пальто, прямо с порога, сказал мне: “Поздравляю тебя, Бимбус! Завтра или послезавтра ты получишь паспорт с выездной визой. Собирайся.”
Я не знала, верить ему или нет. Разумеется, свои сомнения я оставила при себе, а Альфреда горячо поблагодарила. Фридель меня обняла и шепнула; “Я так рада за тебя.” Мой мозг пульсировал: одну минуту я радовалась, а в следующую меня зажимал страх. Мне казалось, что и Фидель и Альфред видят, как моя голова то пухнет, то сжимается. Чтобы успокоить себя, впервые за несколько недель я села за фортепьяно.
Разумеется, ночью я не могла уснуть ни на минуту. Решила, что ни за что не пойду оформлять багаж на таможню. Оставлю все свои вещи у Фридель и попрошу ее раздать нуждающимся. Потом я стала думать, куда ехать. Из близких людей у меня остался только дядя Рудольф в Праге. Вот туда я и поеду.
***
На следующий день, получив паспорт с визой, я отправилась покупать билет на поезд. Выездная виза была действительна в течении двух недель, но мне категорически не хотелось оставаться в Москве даже на лишний день. Честно говоря, у меня кружилась голова, когда я протянула свой паспорт в окошечко, за котором сидела суровая женщина в железнодорожной форме и очках. Я сказала ей, что мне нужно в Прагу как можно скорее. Она внимательно посмотрела на меня, на мой паспорт, снова на меня и спросила: “А почему в Прагу а не в Берлин, ведь у вас немецкий паспорт.”
“Сейчас мне нужно в Прагу на несколько дней, а потом оттуда поеду в Берлин.”
Женщина в очках вроде бы осталась довольна моим ответом.
“До нового года есть только один билет до Праги, СВ. Будете брать?”
Я открыла сумочку и стала судорожно считать деньги. Их хватало ровно на билет до Праги, на билет на трамвае и еще какая-то мелочь. Все, что удалось мне сберечь.
“Беру, беру,” мое головокружение усиливалось. До трамвайной остановки я добиралась, наверное, целый час, отдыхая на каждом углу. По крайней мере, мне казалось, что прошел час.
***
В последний вечер перед отъездом Фридель устроила настоящий пир. Было и немецкое пиво, и черный хлеб с семечками, и сосиски с браткартофелн и квашеной капустой. Альфред был весел, рассказывал о своих французских подружках в былые времена и о том, как нам всем будет хорошо, когда через несколько лет мы все встретимся в Париже и закатимся в ресторан возле Люксембургского сада, в котором он любил засиживаться по вечерам в 1920-х. Когда мы окончили трапезу, я наверное час играла на фортепьяно. Альфред сказал, что завтра ему рано вставать, скорее всего, со мной он уже не увидится; он обнял меня и дал мне 50 марок.
“Бери, я знаю, что у тебя напряг с деньгами. Там они больше тебе понадобятся, чем мне здесь. Вернешь, когда сможешь…”
Все-таки, он был неплохой человек, Альфред Курелла. Думаю, что он спас мне жизнь. Возможно, это было его покаяние за смерть брата, смерть друзей, защитить которых он не смог. Кстати, долг свой я так и не вернула. Пока он жил в СССР, это было нереально. А в ГДР он стал таким большим начальником, что я не уверена, вспомнил ли бы он меня…
***
Предрождественская Прага встретила меня сиянием елочных огней, рождественскими базарами, музыкой. Легкомысленные люди готовились к празднику. Как в муравейнике. Каждую улочку, каждое здание здесь я знала с детства. Легкий снежок падал сверху, было не холодно. Большой красивый европейский город. Смешение чешского и немецкого языков на улице почему-то сразу успокоило меня.
Я обнаружила, что после трех лет в России, кое-что понимаю по-чешски. Багажа у меня не было, я взяла такси и отправилась к дяде Рудольфу. Господи, как мне не хватало этой легкости почти три года …
***
Дядя Рудольф только и смог сказать “Шарлотта…” Он прижал меня к себе. За эти три года постарел еще больше, но глаза сверкали по-прежнему. Он гладил меня по спине, и никак не мог остановиться. Мы проговорили весь вечер. Он хотел, чтобы я рассказала ему всю свою жизнь, все три года в России, день за днем, во всех деталях. И я говорила, говорила… Конечно, самое страшное я пропускала, мне не хотелось его расстраивать. Ничего не сказала ему ни об Алексе, ни о Хоутермансах. Мне самой не хотелось говорить об этом в первый вечер, это были кровоточащие раны. Сегодня вечером — только чистая радость.
Тогда я еще не знала, что вижу дядю Рудольфа в последний раз.
На следующее утро мы стали обсуждать будущее. Рудольф рассказал мне, что пытался запустить в Праге один из своих старых киношных проектов, но ничего путного из этого не вышло. “Никто не хочет вкладываться в долговременные проекты. Никто не знает, что будет через несколько месяцев. Тебе не стоит задерживаться здесь, моя дорогая. Я был бы счастлив, если бы ты осталась со мной, но для твоего же будущего говорю — уезжай как можно быстрее. Либо в Англию, либо в Америку. В Европе тебе делать нечего.”
Прага была наводнена беженцами из Германии. Почти ни у кого не было ни работы, ни вида на жительство. Днем они слонялись по улицам и пытались торговать спичками, булавками, гуталином. Где они проводили ночи, я не знаю. У меня был немецкий паспорт, действительный еще более полугода. У них не было никаких документов, и каждую минуту их могла арестовать полиция и выслать обратно в Германию. Мои глаза опять вернулись на мокрое место. За этот день я накупила столько спичек, что, наверное, мне бы хватило на два года.
На следующий день мы — дядя и я — встретились с немецким адвокатом, т.е. бывшим немецким адвокатом, господином Нойбертом. Разумеется, разрешения на работу в Праге у него не было, поэтому наша беседа была обставлена как настоящее конспиративное свидание. Он меня подробно выслушал, расспросил про мои предыдущие передвижения, про мой паспорт, про родственников.
“Мое мнение таково. Получить вид на жительство в Соединенном Королевстве почти невозможно, даже несмотря на то, что ваш брат сейчас живет в Лондоне. Даже если они и решат удовлетворить ваше прошение, в чем я очень сомневаюсь, на его рассмотрение наверняка уйдет больше полугода. Правильно ли я понимаю, что вы ни в коем виде не хотите обращаться в немецкое посольство, чтобы продлить паспорт?”
“Они прикажут ей немедленно вернуться в Германию, - вступил в разговор Рудольф, - а там, взглянув на ее русские штампы, сразу упекут в лагерь. Я уж не говорю о том, что если каким-то чудом этого не случится, никто не даст ей работу, и она умрет с голоду.”
“Тогда остается Америка. Получить въездную визу в США тоже почти невозможно. Но есть два исключения: для тех, кто может инвестировать в США миллион долларов, и для тех, у кого есть близкие родственники или друзья в этой стране, которые могли бы ходатайствовать за просителя изнутри.
Вам решать.
За свою консультацию в Берлине я бы взял с вас 100 марок. Но здесь… здесь я никто, так что вы должны мне 10 марок. Когда вы придете к определенному решению, позвоните мне, будем работать дальше.”
***
Мы зашли в пивную, выпить по кружке пива и слегка перекусить. Как сейчас помню, пивная называлась Kozlovna. Почему это слово засело у меня в памяти?
“Шарлотта, милая моя, - сказал дядя, поглаживая меня по руке, - мои сбережения подходят к концу. Я пожилой человек, мне много не надо… Денег на адвоката и, тем более, на билет в Америку, я дать тебе не могу. Но у меня есть нечто лучшее, чем деньги: старые связи и друзья в Голливуде. Они могут все!
Я понимаю, что тебе неудобно обращаться к брату за столь большой суммой. Но мне удобно. Я могу это сделать. Я скажу ему, что ты вернешь долг, как только встанешь на ноги. Он тебя любит”.
Через несколько дней пришел перевод от Ганса. Кстати, этот долг я ему вернула… через 10 лет.
***
Господин Нойберт помог мне оформить прошение, и оно ушло в американское посольство. Копию дядя отправил своим друзьям в Голливуд, вместе с сопроводительным письмом. Уж не знаю, что он там написал, но через два с половиной месяца меня вызвали на интервью в посольство США. Господин Нойберт сказал, что столь быстрая реакция немыслима, такого еще никогда не встречалось в его практике.
***
Ранняя весна 1938 года. Позади Прага, прощание с дядей… Как я плакала… Из окна поезда я долго смотрела на уменьшающуюся до боли знакомую фигуру, слегка сгорбленную, в шляпе, которую я подарила ему на память. Понимали ли мы тогда, что больше нам увидеться не суждено? Думаю, что он понимал…
Я знала, что Шнакс с детьми в Лондоне. Нансеновские паспорта для них и вид на жительство в Соединенном Королевстве удалось получить, только употребив все влияние Нильса Бора. Про Фрица Хоутерманса не было никаких новостей. Передачи и деньги, которые ему отправляла Шарлотта, возвращались обратно. Я долго размышляла, не стоит ли мне заглянуть в Лондон на день-два. Но отказалась от этой мысли. У меня не осталось душевных сил для этого свидания. Хотелось поскорее оставить позади кровоточащую Европу, с ее безумными нацистами, фашистами и коммунистами, забыть как страшный сон.
Лайнер “American Mеrchant”, который должен был перенести меня в Новый свет, в Нью-Йорк, отправлялся из французского Бреста. По дороге я остановилась в Париже на один день. Я любила Париж. Но сейчас ничто не шевельнулось у меня в душе. Латинский квартал, пляс Пигаль, Оперá… все это проплывало мимо моего сознания, в котором все еще не было места ничему кроме моих воспоминаний.
***
Благодаря Гансу у меня была отдельная каюта на верхней палубе. Многие верхние каюты были свободны, зато на нижних палубах было настоящее столпотворение. Большинство пассажиров были беженцы, они не могли себе позволить отдельной каюты, но все равно были счастливы тому, что наконец-то они чувствовали себя в безопасности. Чтобы пересечь океан в то время требовалось 8-9 дней, а не 8-9 часов как сейчас. Разумеется, я со всеми перезнакомилась.
Последние дни в Праге были сумасшедшими: надо было попрощаться со всеми, с кем я могла попрощаться, купить кое-какой одежды на первое время, ведь я толком не знала, что меня ждет в Америке… Как раз в это время пришло очередное письмо от Шарлотты из Лондона. Мне не хотелось читать его в спешке. Так оно и лежало, нераспечатанное, в моей сумочке. Только после того, как раздался прощальный гудок “American Mеrchant”, а потом очертания порта скрылись за горизонтом, я вышла на палубу, вскрыла конверт и погрузилась в чтение. Шарлотта писала, что разрешение на работу (которое у нее было) и работа (которой у нее не было) — далеко не одно и то же. Кое-какие переводы с немецкого ей подбрасывал Патрик Блэкетт, но этого не хватало. Ее сестра Урсула, оставшаяся в Германии, посылала ей немного денег, но и этого не хватало. Ее свекровь, Эльза Хоутерманс, уже несколько лет жила в Америке. Она преподавала историю в частной школе (интернате) для девочек в двух часах езды от Нью-Йорка, но школа открылась недавно, учениц было немного, соответственно, и зарплата была более чем скромной. “Я послала письмо Эльзе, — писала Шарлотта, — и попросила ее встретить тебя в Нью-Йорке. Чтобы ты не растерялась сразу. Она тебе поможет… Ей там одиноко. Никто не говорит по-немецки. Она скучает по Вене, по ее имперскому величию, по венским кафе… ”
***
В порту меня ждала Эльза. И не просто ждала. Меня поразило, что она приехала меня встречать на огромном американском лимузине с шофером.
— Айлин Фаррел, мой директор и основательница школы Foxhollow, сама предложила мне школьный лимузин, когда узнала, что я еду в Нью-Йорк встречать тебя. Она никогда не была замужем, школа — ее дитя. Она замечательная. Она англичанка, и считает, что должна помогать всем беженцам из Европы… Завтра ждет тебя в школе. Сегодня переночуешь у меня. Даже не думай об отеле. Мы будем целый день болтать по-немецки. Я советую тебе остаться пока в нашем городке, Райнбеке, хотя бы на время. Он малюсенький, зато жилье стоит дешево.
… Это уже в лимузине по дороге в Райнбек (Rhinebeck). Два часа пока мы были в пути. Эльза говорила не переставая. С ярко выраженным венским акцентом. Расспрашивала меня о России, о Фрице. Увы, ничего нового я сказать о нем не могла, но Эльза отказывалась верить, что он исчез навсегда. “Этого не может быть, — твердила она, — этого просто не может быть… я верю, что он вернется…” Как будто материнское сердце чувствовало больше, чем было дано остальным людям.
В окне лимузина сменялись провинциально-пасторальные пейзажи. Ухоженные поля, фермы, перемежались рощами. Довольно часто мы пересекали реки и речушки. Все дышало покоем, как будто бы и не было нигде в мире крови и насилия… Я и представить себе не могла, что почти вся Америка именно такая, провинциально-пасторальная. Сначала мне было довольно тоскливо, но чем больше я жила в этой стране, тем больше мне нравилось, и, в конце концов, я привыкла и даже полюбила маленькие городки, с одно-двухэтажными деревянными домами, с одним почтовым отделением, двумя-тремя банками, несколько баров, автозаправок, магазинов, здание суда, полиции, мэрии — вот и вся цивилизация. Все друг друга знают, снимают шляпу при встрече, и все приветливы и дружелюбны. Сколько их, таких городков, было на моем пути…
Именно так меня встретил Райнбек.
***
Именно так меня встретил Райнбек... Поблизости, в соседнем городке Гайд Парк родился Ф.Д. Рузвельт, который стал президентом США.
Интернат для девочек располагался на окраине Райнбека, в старом особняке, который был окружен большим ухоженным парком. С другой стороны от городка парк плавно переходил в рощу. Было видно, что особняк недавно отремонтировали.
Мисс Фаррел приняла меня в бывшей гостиной, очень радушно. Я до сих пор помню большие часы, которые каждые полчаса играли мелодию Моцарта.
“Я купила эту усадьбу в 1930 году. Сейчас у меня около 50 учениц, в основном из Нью-Йорка, но это число будет расти. Эльза Хоутерманс много рассказывала мне о вас, мисс Шлезингер. То, что вы пережили — это ужасно. Мне хотелось бы помочь вам хотя бы на первых порах. Пять-шесть моих учениц хотели бы брать уроки музыки. Я, разумеется, понимаю, что это не соответствует вашему уровню, равно как и вознаграждение, которое я могу вам предложить, но может быть, пока вы будете подыскивать настоящую работу…”
Разумеется, я сразу согласилась, даже не дослушав до конца. Из тех денег, что Ганс прислал мне в Прагу, у меня еще оставалось около 30 долларов, но этого не хватило бы даже на месяц… А сколько будут длиться мои поиски?
Итак, я поселилась рядом с Эльзой (позднее, когда Шарлотта Хоутерманс с детьми приехала из Англии, она тоже тут поселилась и первое время преподавала математику и физику у мисс Фаррел). Это было большое везение для меня, на которое я и не рассчитывала. Мир не без добрых людей — как важно это было осознать именно в то время.
У меня было 6 учениц, причем три весьма продвинутые. Они занимались музыкой с раннего детства, в Нью-Йорке. Занятия с ними, уверенность в завтрашнем дне и спокойная обстановка были лекарством. Постепенно, я начинала ощущать себя тем человеком, которым я была в 1933. Конечно, мне не хватало Берлина, так же как Эльзе Вены, но разве в мире есть совершенство… В хорошую погоду мы часто гуляли по парку и обсуждали все, что нас волновало, разумеется, по-немецки. Это было так приятно.
Когда 2 году спустя я покидала Райнбек и Foxhollow, на прощальном концерте я и мои лучшие ученицы исполняли Le Nozze de Figaro Моцарта …
***
Мне следует вернуться в моих записках к Шарлотте. Уже весной 1938 г. стало абсолютно ясно, что в Англии она работы не найдет. Надо было помочь ей переехать в Штаты. Для этого была нужна въездная виза, получить которую было непросто. Эльза Хоутерманс написала прошение о визе в Государственный департамент. Но из-за ее небольшой зарплаты этого оказалось недостаточно. Я послала письма всем физикам, которых я помнила по Берлину, которые пребывали в Америке. Почти все согласились помочь. Но быстрее всех отреагировал Роберт Оппенгеймер, который помнил Шнакс еще по Геттингену. Во-первых, он послал Шнакс в Лондон достаточно денег — их хватило на несколько месяцев и на три билета через Атлантику. Во-вторых, он написал необходимый аффидевит. Поскольку Роберт был известным профессором и хорошо зарабатывал, этот документ сработал. Весной 1939 года Шарлотта Хоутерманс, Джиованна и Ян перебрались в Райнбек. Мы вдвоем — Эльза и я — встречали их в порту Нью-Йорка, снова на лимузине с шофером…
***
Мисс Фаррел выполнила свое обещание, учениц в ее школе становилось все больше, моя нагрузка росла, и у меня просто не оставалось времени предаваться грустным мыслям. Именно это мне и было нужно. В 1939 году мисс Фаррел продала усадьбу Foxhollow, и школа переехала в Ленокс, еще два часа пути к северо-востоку от Нью-Йорка. Новые владения школы до этого принадлежали Вандербильту. Усадьба располагалась на берегу большого озера. Красота необыкновенная… К тому же, теперь со мной была моя подружка Шнакс, и я почти каждый день навещала Джиованну и Яна. Я читала им книжки и понемногу приобщала к фортепьяно…
***
Прошел еще год, и я нашла работу в настоящем колледже. Да еще каком! Black Mountain College - колледж Черной горы - так он назывался. Непонятно почему. Горы, которые его окружали, назывались Голубым хребтом, возле города Эшвиль, в глубине Северной Каролины. Наш кампус был расположен при слиянии двух рек, Французской и Свонаноа. Благодаря уникальному стечению обстоятельств (война в Европе), на два десятилетия этот колледж в глухой провинции превратился в царство искусств, и стал центром притяжения для музыкантов, композиторов, поэтов, художников, архитекторов… и стал моим домом почти на двадцать лет. Какое несчастье, что в 1957 году его закрыли за долги…
Я закрываю глаза и вижу как живых моих эшвильских коллег, многие из которых стали моими друзьями. Мне хочется рассказать о некоторых.
Фриц Коэн… Он был ближе других. Мы знали друг друга еще в Германии. Он писал музыку для балетов Курта Йооса, чуть ли не все балеты. Кто-нибудь помнит о Курте сейчас? В 1932 в Париже была премьера его балета “Зеленый стол”, после которой его почитательницы чуть не разорвали его на части… Фрак точно разорвали. Фриц был женат на одной из лучших балерин Йооса, Эльзе Кал, которая стала Эльзой Кал-Коэн. Как они любили друг друга… В 1933 году Фриц и его жена, вместе со всей труппой Йооса, перебрались в Англию. Когда труппа распалась, Коэны перебрались в Нью-Йорк. Потом, на мою радость, он стал профессором в нашем колледже. Нас связывали общие воспоминания, балет, Берлин, юность…
Как это ни странно, я сдружилась с Максом Деном (Max Dehn), который был намного старше меня. С ним было невероятно интересно. Я сказала странно, потому что Макс был математиком, учеником Гильберта.
В начале 1939 года Макс сбежал из Германии, нелегально перейдя границу с Данией. Оттуда в Норвегию, где ему удалось получить временную работу в Норвежском технологическом институте. Его путь в Америку был долгим и трудным: через Ленинград, по Транссибирской магистрали во Владивосток, оттуда в Японию, и далее Сан-Франциско.
В марте 1944 года, Макса Дена пригласили прочесть несколько лекций в нашем колледже о философии и истории математики. После этих лекций колледж предложил ему постоянную профессорскую позицию, с бесплатным жильем. Вскоре на нашем кампусе появилась колоритная пара: Макс с женой, Антонией Ландау. Несмотря на почтенный возраст они всегда шли взявшись за руки.
Макс преподавал курсы по математике, философии, греческий и итальянский языки. В своем курсе "Геометрия для художников" Макс знакомил студентов с геометрическими понятиями: линии, плоскости, конические сечения — круги, эллипсы, параболы, гиперболы — сферы и правильные многогранники. Даже я записалась на этот курс. Правда бросила через пару недель.
Иногда он устраивал занятия в роще у подножья Голубого хребта. Мне нравились его дискурсы о философии, музыке, природе и о всеобщности математики. Когда Макс с Антонией собирались на горные прогулки, они часто приглашали меня…
***
Рози пришла довольно давно, но я спала. Слабею с каждым днем и, наверное, не успею рассказать всю историю моей жизни. Но все же, еще несколько слов о моих друзьях в Black Mountain College. Из музыкантов я много общалась с Генрихом Яловецом (Heinrich Jalowetz). У него был австрийский паспорт; как и я, родом он был из Чехии. В Вене он был в круге Арнольда Шëнберга. До 1933 года он дирижировал оркестрами в Регенсбурге, Данциге, Праге и Кельне. В наш колледж он попал чуть позже меня. Один из тех немногих людей, чьи шутки были и смешны и доброжелательны. Наша дружба продолжалась до 1946 года, когда он внезапно умер.
В Black Mountain College не было никакой программы. Каждый профессор учил своих студентов тому, что ему нравилось. Наверное поэтому из него вышло столько знаменитых художников и фотографов. Их было действительно много; некоторые писали мне даже после того, как покинули альма матер и отправились в самостоятельное плавание. Один из архитекторов, который позже попал во все учебники — Бакминстер Фуллер (Buckminster Fuller). Идеи из него били фонтаном, но все так или иначе проваливались. Бакминстер был идеалистом. Он все время думал о том, что он может сделать для человечества из того, что большие организации или правительства не могут сделать в силу своей природы. 1948 год, который он провел в нашем колледже, был счастливым. Именно тогда он изобрел свой «геодезический купол» — пространственную сборную сетчатую оболочку из металлических стержней. Сначала он предложил ее, чтобы строить дешевое и просторное жилище для американцев, возвратившихся с войны. Но это не привилось. Лет через 20 геодезический купол стал стандартным элементом в спортивных сооружениях, выставочных залах, аэропортах и т.д. Когда я была в Мюнхене, я видела там олимпийский стадион…
Кстати, о Мюнхене. Не помню, упоминала ли я об этом. Когда я впервые попала в Германию после войны, в конце 1960х, я узнала, что мне полагается реституция от немецкого правительства за преследования при нацистах, точнее за то, что я потеряла работу по их вине. Но я твердо решила, что от Германии мне ничего не надо, ни пфеннинга. Бланк заявления разорвала и выбросила в корзину для мусора. Я ходила по улицам Берлина, и старая боль и бессилие воскресли во мне. В Прагу я вообще не поехала. Не смогла.
В 1957 году Black Mountain College закрыли…
***
Я провалилась в сон. Рози сказала, что я спала довольно долго.
Еще до закрытия колледжа мне предложили работу в Музыкальном училище Вильсона в Якиме, штат Вашингтон. Предгорья, дубовые леса, безумно красиво и безумно далеко от всего…
***
Не знаю, гуляли ли вы когда-нибудь поздней осенью в дубовом лесу. Американский дуб сбрасывает листья очень поздно, и ветер разносит их далеко вокруг. Они не мокнут, не мнутся и не гниют — глянцевые, гладкие как зеркало и прочные. Они уже мертвые, но с другой стороны вроде бы живут, но иной жизнью, не той с которой они начинали. Порывы осеннего ветра причудливо играют ими: вот они сбились в живописную кучку в одном месте, потом в другом, уже с другими соседями…
***
В Якиме у меня начались проблемы со здоровьем, отголоски безумного напряжения 20-летней давности. Почти сразу же после переезда я заметила, что мое зрение ухудшается, причем быстро. Я запаниковала, и, думая, что ослепну, стала ноты учить наизусть. Все подряд. К счастью, через два года ухудшение приостановилось. Да, мне пришлось носить очень сильные очки, но все же я могла читать и писать при хорошем освещении.
***
Я начала курить в Харькове. Со временем я курила все больше. Через 25 лет пришло время заплатить цену. В нашем госпитале проводили какое-то клиническое исследование на добровольцах. Добровольцам платили, и поскольку у меня было довольно много свободного времени, я записалась в эту программу. Так, совершенно случайно выяснилось, что у меня рак легких, правда, в начальной стадии.
***
Перед операцией брат Ганс прилетел из Лондона. Я была ужасно тронута, разревелась как девчонка. Ведь у меня никого больше не было. Та первая операция прошла успешно. Ганс ждал, пока я не встану на ноги. После войны Ганс подолгу жил в Испании. Его дела шли хорошо, он стал по-настоящему состоятельным человеком. Я над ним подшучивала: “У такого капиталиста не может быть сестры левых убеждений…”
***
Ганс забрал меня с собой в Лондон. Было это в 1962 году. Он купил мне небольшую квартиру недалеко от Кингс Колледж. Занести в нее фортепьяно было целым делом. Я больше не работала, играла для себя, иногда для друзей. Когда мне надоедало серое лондонское небо и постоянные дожди, я ездила в Испанию, где у Ганса был небольшой дом у моря… Потом у меня была вторая операция, после которой я в основном сидела дома и слушала радио. Полгода назад опухоль вернулась. Теперь она неоперабельна. Неделю назад меня навестил Ян Хоутерманс. Хотя он пытался не подать виду, я поняла, как он ужаснулся, увидев меня…. Посмотрел бы он на меня сегодня…
************************************
Примечания.
Некоторые даты и детали не установлены точно (и, возможно не стыкуются) из-за пробелов в источниках, которые я использовал и которые приведены ниже:
Дневник Шарлотты Хоутерманс, частично опубликованный в “Physics in a Mad World”;
Неопубликованные заметки Яна Хоутерманса;
Заметка в Geni о Charlotte Schlesinger (на немецком);
Электронные письма от Джона Шлезингера, племянника Шарлотты Шлезингер;
Отдельные упоминания вскользь Джин Ричардс;
Упоминание вскользь в неопубликованной заметке Фрица Хоутерманса о тюрьмах НКВД.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 3(72) март 2016
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2016/Nomer3/MShifman1.php
