Три месяца и семнадцать дней Жан Дюпон искал случая порвать со своей любовницей, не сказав ей при этом: «Я не люблю тебя больше» (слова, которым влюблённая женщина верит с трудом).
Седьмого декабря, в девять вечера, он отправился к ней, чтобы подготовить почву. Как это каждый знает, самое лучшее для такого предприятия – явиться с видом крайней усталости, приправленной лёгкой грустью. По дороге Жан Дюпон мысленно повторял несколько вступительных фраз: «Я немного закрутился сегодня... Не обращай на меня внимания... Ничего, это пройдёт... А, переутомление, что ещё?.. Ты не сможешь этого понять... Да-да, работы у меня невпроворот... Лучше расскажи о себе, дорогая...»
Встретившая его «дорогая» выглядела в этот вечер необычно: куда только девался её вид породистой кобылки, хоть сейчас готовой к выездке. Глаза были влажными, нос припухшим, помада расползлась вокруг губ подобно экземе. Дюпон чмокнул её в щеку, она не поцеловала его в ответ. Она не пригласила его сесть в кресло, где он уютно коротал время каждую среду и субботу вот уже пять лет. Она не прижалась к его мужественной груди с мурлыканьем: «Ты пахнешь улицей», не проворковала ему в ухо: «А я знаю, о чём ты думаешь, маленький негодник!» Всего этого не было. Дениза Паке смотрела ему прямо в глаза, как смотрела бы женщина, которая прячет в своей сумочке флакон с серной кислотой. Вдруг замогильным голосом она объявила:
– Жан, я не люблю тебя больше. Нам надо расстаться.
– Что?
Он стал пунцовым. Удивление и радость оглушили его.
– Дорогой, дорогой! – вскричала Дениза. – Я причинила тебе боль, ведь правда? Но я не могла иначе. Я полюбила другого. Австралийского дантиста. Я ему рассказала о тебе. Он тебя уважает, хоть вы и не знакомы...
Далее развернулась восхитительная сцена. Жан Дюпон, избежавший объяснения, счастливый, словно обретший невесомость, изображал едва сдерживаемое отчаяние: гримаса поражённого электрическим током, прыгающий мускул на щеке, пальцы судорожно вцепились в спинку стула, как в парапет моста, прерывистое дыхание...
– Я понимаю, понимаю, – стонал он.
А Дениза, встрёпанная, вся в слезах, перешла к подробностям:
– Сначала я сопротивлялась как могла... Но это было сильнее меня, сильнее нас...
– Он твой любовник?
– Да.
– Прощай, Дениза.
– Мы останемся друзьями?
– Нет между нами места дружбе!
– Но мы вынуждены будем видеться каждый день в бюро...
– Я сменю его. У «Французской компании тюбиков и пипеток» найдётся с десяток других контор.
– Ты меня ненавидишь?
– Нет. Я уже пытаюсь тебя забыть
– Ты страдаешь?
Жан Дюпон вспомнил какой-то фильм, где бородатый молчаливый актёр ответил на аналогичный вопрос одним лишь словом: «Ужасно».
И он изрёк:
– Ужасно.
Потом он поплёлся к выходу походкой смертельно раненного человека. Когда за ним закрылась дверь, он с шумом выдохнул «уф!», удовлетворённо потёр руки и легко сбежал вниз по крутой лестнице, где пахло пережаренным салом.
На улице свежий ветер влепил ему оплеуху, и он остановился на минуту перевести дух.
Свободен! Свободен! Свободен! Автомобили катили мимо, лаская слух восхитительным шорохом. Прохожие шли с добрыми приветливыми лицами. Витрины магазинов были залиты ликующим светом. Над крышами домов в бешеной пляске зажигались и гасли зелёные, красные, синие буквы реклам. А дождь праздничными хрустальными нитями заткал фонари с их стёклами цвета топлёного масла. Жану Дюпону казалось, что весь мир разделяет его радость.
Возвращаться домой в метро он считал недостойным такого вечера. Такси – вот что надо сегодня. Такси и кино. Кино и кружка лучшего пива после сеанса. Кружка пива и, если повезёт, пикантное короткое приключение, «лёгкая закуска», как называет это коллега Клиш. Вперёд! Несколько такси стояло посредине бульвара Монмартр. Жан Дюпон устремился к ним. Он не пробежал и половины пути, как его оглушил рёв клаксона: невесть откуда взявшийся автомобиль мчался прямо на него. Он хотел отпрянуть, но поскользнулся и грохнулся оземь. Две беспощадных фары кололи его пиками лучей... Мигающая неоновая вывеска мазнула красным по мокрой мостовой, словно плюнула кровью.
– А-а-а! – только и вырвалось из груди Дюпона.
...Он открыл глаза и увидел грязные башмаки почти у самого лица. А там, высоко, образовав кружок и склонившись, как над глубоким колодцем, месиво незнакомых лиц глазело на него. Страх овладел им. Нестерпимая боль судорогой свела тело. И он снова потерял сознание.
***
У Жана Дюпона были множественные переломы и бесчисленные ушибы. «Два месяца полного покоя в гипсе», – сказал ему хирург. И добавил: «Вы ещё дёшево отделались».
На третий день после случившегося его навестил в больнице коллега и близкий приятель Жером Клиш.
С лицом скорбным, понимающим, он уселся у изголовья постели и вздохнул:
– Ах, старина, старина...
Действительно, Жан Дюпон являл собой печальное зрелище. Голова его была сплошь перебинтована, оставлен лишь маленький квадрат, в котором едва поместились глаза, нос и губы. По коже будто прошлись рашпилем. Левая рука – в гипсовой темнице. Обе кисти превратились в кули ваты, утыканные английскими булавками... Ввиду тяжести состояния его поместили в отдельную палату.
– Да, не повезло, что и говорить, – негромко отозвался он.
Клиш зябко поёжился.
– И всё из-за женщины! Подумать только!
– Как это из-за женщины?
– Не прикидывайся простаком.
– О какой женщине ты говоришь?
– О Денизе Паке, чёрт побери, о ком ещё!
– Не понимаю.
– Разве не она причина... – начал Клиш.
Жан Дюпон вскрикнул так, будто машина снова подмяла его под себя.
– Ты совсем спятил!
– Не вижу, почему. Дениза мне всё рассказала. У тебя была с ней связь?
– Ну.
– Ты пришёл к ней в тот самый вечер, когда тебя переехало?
– Ну.
– Она сообщила тебе, о чём уже знали мы все, – что любит другого?
– Ну.
– Теперь мой черёд спросить «ну?»
И Клиш торжествующе улыбнулся, как штангист, расправившийся только что с рекордным весом.
– Давай продолжай, – угрюмо сказал Жан Дюпон.
– Дальше всё просто. Узнав, что тебе дали отставку, ты выходишь на улицу и бросаешься под колёса первой же машины.
Дюпон хрипло откашлялся.
– Идиот несчастный, – прошипел он. – Знал бы ты, что вот уже почти четыре месяца, как я сам хотел порвать с ней. Дениза мне только облегчила задачу. Она избавила меня от тягостного разговора, она...
– Занятно! Что-то не приходилось слышать об этом так называемом охлаждении к ней.
– Я порядочный человек, только и всего.
– Одно не мешает другому.
– Послушай, Жером, прошу тебя мне верить, что седьмого декабря, уходя от Денизы, я был счастлив, как сбежавший из тюрьмы, как утопающий, которого вернули к жизни, как...
– И потому-то ты сломя голову бежишь бросаться под машину?
– Но я не бросался под машину! – завопил Дюпон. – Я поскользнулся, я потерял равновесие – и всё, и ничего больше!
Клиш омерзительно ухмыльнулся с видом человека, которого не проведёшь на мякине.
– Вот как? Жаль только, что свидетели придерживаются другого мнения. «Это могло быть лишь актом отчаяния», – так они говорят в один голос.
Жан Дюпон задохнулся от ярости.
– Негодяй! Негодяй! – сипел он. – Но Дениза? Что она? Вы её расспрашивали в бюро? Она-то что говорит?
– Она нам сказала, что ты стоял совершенно потерянный, что она виновата: ей надо было быть побережней с тобой, поделикатнее.
Лицо Дюпона стало мокрым от пота. Он поднёс свою большую белую лапу снежного человека к подбородку, чуть сдвинул бинты. Дыхание его было неровным. Взгляд пьяного, если не сумасшедшего.
– Ну ладно! – сказал он наконец. – Так и быть. Признаюсь тебе кое в чём. Я не только не люблю Денизу, я ненавижу её. Если б мне принесли её на блюде голой, я бы сказал: «Нет». Она тупа, бесцветна, толста до отвращения. У неё скверные зубы. Она ходит как утка. Не умеет одеваться. У неё пальцы детоубийцы.
– А, причины всегда найдутся, – Клиш хитро прищурился.
Опустошённый, сломленный, Жан Дюпон елозил головой по подушке.
– Сказать правду, – продолжал Клиш, – весь этот камуфляж меня удивляет. Ну что тут постыдного, так любить женщину, чтобы желать умереть, если она разлюбила?
Дюпон прикрыл глаза веками, словно собирая все свои силы к последнему прыжку.
– Клиш, – произнёс он голосом умирающего. – Я больше не хочу тебя видеть. Уходи отсюда. Убирайся. И чтобы впредь ноги твоей здесь не было.
Но Клиш, казалось, оглох. Со снисходительной миной на лице он поправлял на раненом одеяло.
– Агусеньки-агу, – приговаривал он. – Ты крутишься, раскрываешься, так и простудку схватить недолго. Ах ты, мой миленький...
– Не смей называть меня «миленьким»!
– Кстати, ты знаешь, наш шеф Маландрен собирается к тебе сегодня вечером?
– Я его выпру! – вдруг взвизгнул несчастный. – Выпру его! Я выпру всех!
Он приподнялся на локте, но острая боль в плече пронзила его, и он рухнул, словно тюк, обратно в подушку. Сквозь туман, поплывший перед глазами, он видел, как Клиш встаёт, надевает пальто, нахлобучивает шляпу с уныло опущенными полями. Потом он услышал удаляющиеся шаги.
***
Спустились зимние сумерки, когда пожаловал мсье Маландрен. Это был круглый маленький человечек с лицом, заплывшим жёлтым жиром, носик – шишечкой и чёрные блестящие глаза-бусинки.
– Ну-ну, – начал он, примащиваясь на стуле возле Дюпона. – Орёл! Вы можете гордиться, что взорвали мирную жизнь нашего бюро.
– Вы так любезны, – буркнул потерпевший.
– Но каков сюжетец, а? Вы знаете, что я вами восхищаюсь?
– Ради бога, почему?
– Это прекрасно – любить до самозабвения, презирать самоё смерть!
– Но я как раз не любил и я не презираю смерть!
– Друг мой, – вкрадчиво сказал мсье Маландрен, склонившись к квадрату, свободному от бинтов. – Мне 47 лет. Но я тоже, тоже был молод. И скажу вам просто, без затей: «Я понимаю вас. На вашем месте я поступил бы, возможно, так же». Мужчины спокойные, ведущие размеренный образ жизни – они-то и способны в сердце своем вскормить необузданную страсть!
Жан Дюпон, изнурённый утренним визитом, лишь слабо протестовал:
– Это просто несчастный случай... Совсем не самоубийство, мсье Маландрен...
Шеф улыбнулся с благодушием отца семейства:
– Вы славный малый и ваша скромность делает вам честь. Вы знаете, что я просил мсье Мурга ускорить ваше продвижение по службе?
– Спасибо, мсье Маландрен, – пробормотал Дюпон, – но клянусь вам...
– Дайте-ка мне вашу руку, дорогой юноша. Мы две родственные души. Мы понимаем друг друга с полуслова.
И мсье Маландрен пожал пухлыми пальчиками громадную забинтованную конечность своего подчинённого, распятого не на больничной койке – на жертвенном алтаре любви!
***
Снова оставшись один, Дюпон погрузился в размышления. Всё в нём протестовало против романтической интерпретации его коллегами этого несчастного случая. Без сомнения, Дениза Паке лопалась от гордости при мысли, что он искал смерти из-за неё. И, конечно же, она охотно согласилась с ролью роковой женщины, этакой потрошительницы мужчин. Она, верно, пыжится сейчас вовсю, говорит «бедняга», упоминая о нём, нацепила фальшивые драгоценности в старинной оправе, губы сделала на размер больше с помощью помады цвета бычьей крови, а из ресниц – обувную щетку. Как же ему не повезло! Он, который совершенно охладел к ней, который решил бросить её куда раньше, чем она обнаружила то же намерение по отношению к нему, он-то и оказался в дурацком положении отвергнутого воздыхателя! В глазах всех – он жертва, выжатый плод, потерявшая интерес игрушка, которую капризный ребенок ударом ноги загоняет под шкаф...
Но после разговора с мсье Маландреном в Дюпоне ослабла уверенность, так ли уж обоснован его гнев. Если разобраться, похоже было на то, что симпатии на его стороне. Люди почтенные, уважаемые осуждали поведение Денизы и восхищались его поступком. Мысль, что из-за женщины можно захотеть умереть, была лестна всем его сотрудницам да, пожалуй, и нескольким сотрудникам. Но, о господи, ведь он не хотел умирать из-за неё! Оснований восторгаться им было так же мало, как у Денизы – кичиться собой. Он тоже, выходит, обманывает всех. Он тоже не заслуживает эпитетов, которыми его награждают. А, чёрт, ну почему не хотят ему верить?
Жан Дюпон провёл ужасную ночь. Когда он под утро заснул, ему приснился странный сон: большая чёрная обезьяна передразнивает все его движения, под конец она принимается работать за его столом в бюро...
На следующий день после обеда, его навестила машинистка со службы – аппетитная девушка, крашеная, завитая и говорунья.
– Это прекрасно, что вы так поступили! – воскликнула она и покраснела. – Вы её без памяти любили, так ведь?
Жан Дюпон чувствовал себя как на эшафоте. Он хотел ей объяснить всё... но решимость оставила его, он отвернул голову к стене.
– Ах, если бы все мужчины были такими, как вы, – щебетала она. (Легко было догадаться, что имеются в виду не все, а кто-то один из них). – Вы сильно страдали?
Жан Дюпон вперил в неё долгий взгляд. С беспокойством она ждала ответа. Она боялась разочарования. И он пожалел её. Он промямлил через силу:
– Пришлось... э-э... нелегко.
– Вы решились на такое внезапно?
– Да... то есть, нет... в общем... разве в такие минуты рассуждаешь?
Он умолк. Собственная ложь одновременно и удивила его, и была ему противна. Ему было стыдно, что превозносят его за заслуги, которых на самом деле не было.
– Когда видишь таких мужчин, как вы, снова веришь в любовь, – голос гостьи вибрировал.
Жан Дюпон напустил на себя смущённый вид:
– Не будем об этом больше, – прошептал он.
Машинистка, восхищённая, ретировалась.
В последующие дни ему нанесли визиты ещё несколько сотрудников. И все они свидетельствовали своё уважение его истинно рыцарскому поведению, повелительной силе его чувств. В почте на своё имя он нашёл несколько анонимных писем и записок, согревших его измученное сердце.
«Я б хотела, чтобы меня любили так, как умеешь любить ты». Подпись: «Неизвестная блондинка».
Попалось даже одно четверостишие:
Умереть пожелавший из-за неё,
Для меня не захочешь ли жить?
Длить не в силах, о нет! я томленье своё...
Я твоя – стоит лишь поманить.
И подпись: «Одна из коллег, умеющих ценить возвышенную страсть».
Мало-помалу речи визитёров обоего пола начали расшатывать его, казалось, непоколебимое представление о случившемся. Жан Дюпон силился вспомнить в подробностях, что у него было на уме, когда он отправился к Денизе в последний раз. Действительно ли у него было желание порвать с ней? На самом ли деле он почувствовал облегчение, узнав, что она разлюбила его? Верно ли, что он сказал «уф», захлопнув за собой дверь? Конечно, в тот злополучный вечер он не испытывал к Денизе пылких чувств, что были когда-то. Но нежность к ней, нежность оставалась неизменной. Он, должно быть, тайно страдал, видя, что она предпочла ему австралийского дантиста. Он не хотел в этом признаться ей, признаться себе – ведь самолюбие его было уязвлено. Но в глубине его души кровоточила рана, которая не вполне ещё, наверное, зажила и теперь. Когда этот автомобиль нёсся на него, может быть, у него было время увернуться? А когда он упал, не бессознательный ли импульс удержал его на месте? Не то, чтобы он бросился под колеса, нет. Но если он оказался на их пути, то потому, что не чувствовал более вкуса к жизни.
«Вот она, истина, единственная подлинная истина», – решил он.
Когда Жером Клиш вновь пришёл к нему и задал вопрос: «Ну, как наш моральный дух?», Дюпон вяло промолвил:
– Хвастать нечем, старина. Всё то же.
Он заговорил о Денизе... Спрашивает ли она о нём? Как она выглядит: печальной, угнетённой, может быть, виноватой? Думает ли придти к нему в больницу?
Клиш, запинаясь, вынужден был ответить, что Дениза Паке даже не интересуется его здоровьем.
– Она такая же гордая, как и я, – кротко заметил Дюпон. – Она не хочет подавать виду, что жалеет меня.
После ухода Жерома он позвал сиделку и попросил сходить к нему домой, принести коробку из-под ботинок, перевязанную бечёвкой. В ней он хранил письма и фотографии своей любовницы. Он принялся перечитывать длинные послания, каждая фраза которых будила рой дивных воспоминаний. Он надрывал себе глаза и сердце в молитвенном созерцании снимков той, из-за которой – о, это так возможно! – он хотел умереть.
Почему она не навещает его? Ведь она виновата в том, что, произошло. Она это знает! Боится ли уступить состраданию? А, может быть, её страшит, что она не совладает с собой и всё у них начнётся сначала?
Сиделка под его диктовку написала записку: «Дорогая Дениза, я тебя прощаю. Жду. Приходи. Жан». Прошедшая после этого неделя была тяжким испытанием для его нервов. Он вздрагивал при малейшем шуме в больничном коридоре. Однажды к нему забежал старый приятель – Дюпон разговаривал с ним, злобно морщась. Вскоре обескураженные коллеги перестали его навещать.
Один бесконечный день сменял другой; заброшенный всеми, он стал задумчив, порой разговаривал вслух, нет-нет да слезинка скатывалась по щеке и пропадала в бинтах. Он обращался к фотографиям Денизы. Он отвечал на свои собственные слова так, как хотел, чтобы отвечала она. Временами, сдерживая стон, он кусал подушку. Сиделки уже начали беспокоиться за него и шептались между собой, что «эта женщина» сведёт его с ума. Тем не менее они снова и снова соглашались писать под его диктовку Денизе Паке. Все эти письма оставались без ответа.
***
К концу второго месяца Жана Дюпона выписали из больницы. Врач разрешил ему прогулки не более часа. В первый же раз, выйдя из дому, он отправился к своей гордой подруге. Взобравшись на пятый этаж и остановившись у двери Денизы, он почувствовал такое сердцебиение, что должен был прислониться к стене. «Сейчас я увижу её, сейчас увижу, – повторял он себе, – и всё будет как прежде!» Он позвонил. Никто не отозвался. Он позвонил снова. Потом в третий раз, в четвёртый... После каждого звонка в квартире воцарялась тишина, леденившая ему душу. Он ударил кулаком в дверь.
– Эй, что вы там стучите! – донёсся снизу строгий голос. Жан Дюпон перегнулся через перила и увидел поднимающегося к нему консьержа.
– М-м... будьте любезны... мадемуазель Дениза Паке... где она сейчас?
– Кто её знает, уж недели три, как съехала.
– Три недели?
– Ну да, сразу после свадьбы.
...Медленно – ступенька за ступенькой – Жан Дюпон опустился по лестнице. Потом он вышел на улицу. Потом два часа бесцельно бродил в соседних кварталах, пришибленный, несчастный, но вместе с тем очень спокойный. Странная жизнь началась для него – без всякой связи с прожитым до этого дня. Он смотрел на куда-то спешащих людей, на освещённые витрины и что-то похожее на удивление охватывало его при мысли, что вот... мир продолжает существовать, но он уже не принадлежит этому миру.
Он очутился на бульваре Монмартр, Сеял мелкий дождик. Сполохи неоновых реклам с унылой монотонностью повторяли себя на залитых водой мостовых. Вдали мокло в неподвижности стадо такси. На чёрном небе теснились фиолетовые тучи.
Взвизгнув тормозами, из-за поворота вынырнул автомобиль и понёсся в брызгах вдоль бордюра. Жан Дюпон втянул голову в плечи, прижал локти к бокам и, когда до машины осталось три шага, бросился ей навстречу.
Разящий удар, тысяча игл, сноп молний... К нему подбежали – он был мёртв.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 3(72) март 2016
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2016/Nomer3/Truaja1.php
