„Мы вышли из детства“. Нечто подобное приходилось слышать неоднократно, пока эта фраза не стала банальной и, казалось, лишенной смысла. И, все же с годами мысль о том, откуда мы, кто мы, неизбежно возникает, вначале робко, а потом все более властно и внятно.
Все больше думаю о пережитом, в котором бесспорно, отражена сложная эпоха коварного двадцатого века. Думаю о близких, о приметах времени безвозвратно исчезающего. Как-то невзначай поняла, как много получено в отчем доме: чувство защищенности, взгляд на мир, первые прочитанные книги, услышанные стихи, занимательные рассказы о прошлом, о родственниках и друзьях, о встречах на жизненном пути.
Так появились мои непритязательные заметки, в которых отражено запомнившееся и, повлиявшее на последующую жизнь не только мою, но детей и внуков, воспринявших стиль и нравственные основы предков. Мне представляется важным сохранение семейных традиций.
Я происхожу из русифицированной, атеистической, интеллигентной еврейской семьи. Родители отца Ефрема Исааковича Лихтенштейна жили на границе с Польшей в местечке Подволочиск (мать) и в Пинске (отец) что, возможно, повлияло на интересы и пристрастия.
Бабушка Софья Львовна Мандельблат окончила польско-немецкую гимназию, владела этими языками почти на уровне русского языка, который считала родным. Идиша не знала, что достаточно странно, потому что ее родители читали и писали на нем свободно.
В годы второй мировой войны заведовала бактериологической лабораторией на мясокомбинате в Оренбургской области в городе Сорочинск.
Ее отец, Лейб Мандельблат, средней руки купец, по делам часто бывал в Вене. Человек властный, достаточно строгий не жалел денег на образование детей. В годы революции все потерял, обнищал, убит в Проскурове в 20-годах во время петлюровского погрома. В этот же погром попал и мой дед Исаак Лихтенштейн, но его спас… уличный фонарь. Один из погромщиков закричал: «доктора отпусти».
Бабушкина мать Блюма Хазен – Мандельблат, домохозяйка, мягкая, красивая, музыкальная убита в 1942 году фашистами.
В семье было 5 детей: двое, Роза и Вера, впоследствии погибли в оккупации, Иосиф - в 1938 расстрелян ОГПУ, через много лет реабилитирован. Другой брат Семен Львович окончил юридический факультет киевского университета, позднее преподавал в нем. В прошлом году в Санкт - Петербургской библиотеке имени Салтыкова – Щедрина удалось обнаружить в разделе редких книг небольшую книжку его юношеских стихов «Напевы», изданную в 1918 году в Крыжополе. Талантливый, музыкальный, образованный человек Семен Львович Мандельблат неизменно становился центром притяжения в любом обществе.
Очень интересна семья брата прабабушки Блюмы, Менаше Хазена. О главе семьи, к сожалению, почти ничего неизвестно, кроме того, что он являлся автором одной книги, или книг? О чем?
Я встречалась с его сыновьями и дочерьми, особенно часто с Ионусоном Менашевичем, (1901-1979) полковником, доктором медицинских наук, профессором, одним из зачинателей космической медицины. Ионусон Менашевич создал медицинскую концепцию подготовки космонавтов к полетам. Он утверждал необходимость активной деятельности космонавтов при подготовке к полету, а не пребывание на уровне Белки и Стрелки. Его взгляды вызвали протест ученых более близких к власти. Однако, в конечном итоге, предложенная им теория восторжествовала, что, впрочем, не помешало его увольнению. Он один из авторов первого словаря космической медицины и организатор чтений Циолковского в Калуге, о чем есть материалы, присланные из музея Циолковского. Ионусон Менашевич опубликовал несколько десятков научных статей, отличался принципиальностью и честностью. В архиве семьи есть автографы Гагарина, Быковского, Поповича и других космонавтов…
Второй брат, Моисей - профессор московского института инженеров транспорта, автор интересных работ и книг.
Горестная судьба постигла третьего брата, Юлия, юриста по базовому образованию – солиста Львовского театра оперы и балета (псевдоним Лоринский), убитого с семьей фашистами. От него чудом сохранились фотографии в ролях, рецензии, единичные сувениры.
Почти ничего неизвестно о родственниках отца по линии Лихтенштейнов, исключая деда Исаака Ефремовича, рассказ о котором впереди. Живя после революции в Польше, они лишились возможности общения с оставшимися в СССР родственниками. В 1939 году, будучи в командировке во Львове, отец познакомился с кузеном доктором Фремушем Лихтенштейном. Они очень понравились друг другу, предполагали дальнейшие встречи, но повидаться еще раз было не суждено. Началась война. Фремуш погиб при разгроме партизанского отряда в районе Львова, о чем писали в газете «Медицинский работник». Из публикации узнали о его трагической судьбе.
Вот, пожалуй, и все, что я о них знаю.
О семье матери Раисы Моисеевны Гойхберг известно больше.
Дедушка, Моисей Самойлович Гойхберг-Тульчинский родился в Могилев–Подольском, где продолжали жить его родители и какое-то время братья и сестры. Родители дедушки, родились в середине ХIХ века в черте оседлости, но, тем не менее, знали грамоту, владели не только идиш, но и русским. Прабабушка Сарра Халифман-Гойхберг много читала и даже писала романы, посылая их на суд Шолом-Алейхему. К сожалению, ответы писателя не сохранились, но речь о них в семье шла.
Сарра Халифман владела аптекой, не приносившей дохода, поскольку по доброте душевной без ограничений отпускала лекарства в долг, забывая или стесняясь напоминать об этом. В конце концов, сын Моисей (мой дед), устав оплачивать неустойку, попросил ее не заниматься филантропией и закрыть аптеку, что и было сделано. Среди ее родственников (семья брата) Халифманов были ученые, писатели. Иосиф Аронович Халифман, лауреат государственной премии, автор популярных произведений «Пчелы», «Шмели и термиты», «Муравьи». Книга И.Халифмана с дарственной надписью маме привезена нами в Израиль.
В целом семьи Гойхбергов–Тульчинских, как и Халифманов, отличались широтой интересов и талантов. Среди маминых кузенов были лауреаты государственных премий, профессора, (Леонид и Михаил Тульчинские), ведущие строители Братской и Усть-Илимской ГЭС (Григорий Тульчинский), он же руководил строительством ГРЭС во Вьетнаме и Индии, С Григорием Тульчинским встречалась не только в Украине, но и в Дели. Тульчинский Анатолий Аронович, к.т.н., лауреат Государственной премии СССР, зам. начальника НПО электромеханики в городе Миасс Челябинской обл.
Наум Самойлович Тульчинский, (брат дедушки Моисея), член киевского обкома партии, был оставлен во время войны на подпольную работу и погиб в перестрелке.
Дмитрий Самойлович Тульчинский, член редколлегии газеты железнодорожников, попал во время войны в плен. И только его жизнелюбие, остроумие, тонкое знание психологии помогло уцелеть и бежать из плена.
Со стороны маминой родни по материнской линии, Слободянских были врачи, в дореволюционные годы один из родных считался казенным раввином. Мамина тетя Эстер Слободянская лечилась в Крыму в туберкулезном санатории у доктора Альтшуллера, друга и лечащего врача Антона Павловича Чехова. Писателя в живых уже не было, но аура существовала. Доктор Альтшуллер предлагал тете с другими больными покинуть объятый войной и революцией Крым, с чем она не согласилась. Деньги на лечение, как и на образование, давал Борис Гойхман, брат маминой бабушки Рахили Гойхман–Слободянской, (родом из Касрилова). Он был образованным состоятельным человеком, купцом первой гильдии, получившим право жить в Киеве и других городах Российской империи. Две его дочери бежали из СССР, переправившись на лодке через Днестр. Впоследствии одна из дочерей Вуня стала коммунисткой, погибла во время бомбардировки, убегая из Румынии в страну «победившего социализма».
Мамин дедушка Пинхас Слободянский, родом из Хмельника, выучившись, работал счетоводом у брата жены, упомянутого Бориса Гойхмана, владевшего сахарным заводом в Проскурове и лесным хозяйством.
Люди, которых бегло упомянула, родились и выросли в черте оседлости, сумели выучиться и найти свое место в жизни и в дореволюционные годы.
Дед и бабушка жили в 1915 - 1917 году в Петербурге, дед учился на юридическом факультете университета.
В семье две дочери – Раиса (моя мама, врач) и Бася - врач.
Дед и бабушка, театралы, живя в Петербурге, старались ничего не пропускать. Однажды, возвращаясь с концерта, опьяненные пением Шаляпина, встретили на улицах… матросов, опьяненных переворотом. Так в их жизнь вошла революция. Им пришлось вернуться в Киев и дед, оставив юриспруденцию, окончил экономический факультет университета.
15 февраля 1950 года в разгар борьбы с космополитами к нему на лекцию в институт пищевой промышленности неожиданно пришел рецензент, что чаще всего в тот период означало в лучшем случае, увольнение. Не выдержав напряжения, несмотря на высокую оценку лекции, здесь же в учительской, на глазах проверяющего дед упал и, не приходя в сознание, умер через 4 часа от инсульта в возрасте 59 лет. Так печально завершилась для нас борьба с космополитизмом.
Если согласиться с утверждением, что история повторяется, то о начале второй Ливанской войны, (2006) и бомбардировке Хайфы, мы с мужем, узнали в филармонии, слушая вторую симфонию Малера и Псалмы Давида. Никто в тот вечер зал не покинул, а необыкновенная, чарующая музыка объединила и сплотила всех. Бывает и так!
Дед до конца жизни владел в полном объеме идишем, окончив в подростковом возрасте коммерческое училище. Образованный, музыкальный человек, Моисей Самойлович с братьями часто устраивали домашние концерты, моя мама девочкой аккомпанировала им на фортепиано.
У моих родителей - Раисы Моисеевны Гойхберг и Ефрема Исааковича Лихтенштейна нас было двое – сын Виктор, родившийся в 1941 году в Сталинграде, где мы, эвакуировавшись из Киева, прожили у маминых родственников Сандигурских (врачи) 3 месяца до рождения брата, и я. Виктор – врач, кандидат медицинских наук, автор первой в стране диссертации по применению лазера в медицине. (1969). Кроме врачебной работы писал стихи, хорошо рисовал, пел, играл на гитаре. Яркий, остроумный и активно добрый он запоминался.(1941- 1983)
Подробнее расскажу об отце - Ефреме Исааковиче Лихтенштейне.
Эта мысль будоражит меня давно, особенно в последние годы, когда о нем появилось несколько весьма теплых, доброжелательных публикаций. Показалось, что он не забыт, что его образ волнует. Годы ушли, надо сохранить то, что еще возможно. Приступаю с тревогой и сомнениями, кое-что забыла, о многом, по легкомыслию, не спросила. Не знаю, удастся ли воссоздать истинный образ моего отца, отразить его сложную неординарную личность в разрезе трагического времени и нелегкой судьбы.
Начинаю с особо запомнившегося и оказавшего влияние на последующую жизнь, о стиле общения.
Когда выпадало время, в родительском доме звучали стихи поэтов, узнать творчество которых удавалось только „на слух“. Их не печатали. И когда через много лет появился первый после длительного замалчивания сборник Сергея Есенина в бирюзовой обложке с трогательными березками, стихи были не только знакомы, но и выучены наизусть. Примерно так же происходило со стихами Блока, Пастернака, Цветаевой, Мандельштама и многих других. Как романтично звучали строки: „По вечерам над ресторанами“, „Ананасы в шампанском“, „Я – гений Игорь Северянин“… продолжать можно почти до бесконечности. Память сохранила вечера при свете лампы, нежно-эмоциональное чтение отца, не профессиональное, но глубоко личное. Во всяком случае, по сей день, я воспринимаю чтение немногих чтецов, невольно сравнивая сердцем с тем, прежним
Помню чтение вслух первых томов „Войны и мира“ мне, 12-летней, пока я не увлеклась и не стала продолжать самостоятельно, не забывая пересказывать и обсуждать
Кстати, так же поступает моя дочь-филолог, профессор Лариса Фиалкова со своей дочерью Лилей. Они читают книги на разных языках, не обошли и „Войну и мир“. И когда 16-летняя внучка (с двух лет живущая в Израиле), по прихоти судьбы, будучи в Москве, сидела в кресле Татьяны Львовны Толстой, привезенном из Ясной Поляны, и смотрела портреты предков на стенах, она уже знала старого князя Болконского
В семье царил культ книги, чтения, искусства и…дела, труда, работы.
В доме было огромное количество книг, разных – мирно уживались профессиональные книги по медицине старых и новых изданий, книги по искусству и, конечно, художественная литература.
И в этом отражались пристрастия родителей.
Мой отец, Ефрем Исаакович Лихтенштейн, врач, профессор Киевского медицинского института, происходил из врачебной семьи, о чем я бегло упоминала выше.
Исаак Ефремович (дед), окончив с золотой медалью гимназию, преодолел пресловутую процентную норму и поступил на медицинский факультет Киевского университета имени Святого Владимира… И было это очень давно, в конце XIX – начале ХХ века (окончил в 1903году). Дед был образованным, интеллигентным человеком, владел латынью, древнегреческим, древнееврейским и несколькими европейскими языками. Интересовался словесностью, много читал. Отец вспоминал вечера у камина, уютное тепло, отсветы пламени, делавшие лица просветленнее и добрее. В такие редкие свободные вечера вспоминал папа в книге «Помнить о больном»: «когда, придя с работы продрогший и усталый, отец садился со мной у печи, в которой потрескивали сухие колосья ржаной соломы. Тогда начинались увлекательные рассказы, в которых воспоминания о студенческих сходках, перемежались с воспоминаниями о приезде Льва Толстого в Киев, о случайной встрече с В.Г.Короленко, размышлениями о нелегкой судьбе вольнолюбивого Мцыри». Очень часто эти безмятежные вечера прерывались неожиданными вызовами к больному. В дождь, пургу, снег или весеннюю распутицу дед садился в запряженную пролетку и отправлялся на очередной врачебный поединок. Любя и жалея лошадей, он на пригорках нередко выходил из пролетки и шел пешком. Об этом рассказывал, разыскавший через 30 с лишним лет вдову Исаака Лихтенштейна, бывший сотрудник, фельдшер земской больницы, а в послевоенные годы врач - хирург Антон Иванович Казмирчук, сохранивший почтительное отношение ко всем членам нашей семьи.
После окончания университета дед проходил стажировку в Германии, а затем работал в земской больнице поселка Черный остров Каменец - Подольской губернии. Он был одним из скромных подвижников медицины, о которых с теплотой и состраданием писал земский врач, писатель Антон Павлович Чехов. Дед умер 44 лет, от заражения крови (сепсис), поранив палец во время срочной акушерской операции, выполненной в силу ситуации в неприспособленных условиях. Осталась жена и 15-летний сын (мой отец). Некролог о его трагической смерти поместили в газете „Русский врач“, 1925.
В 2013 году в Иерусалиме вышла книга Э. Любошица «Евреи России в медицине и биологии (1750 – 2010) Биографическая энциклопедия», в которой упомянут мой дед, что особенно трогательно, наряду с моим отцом. Попала в энциклопедию и я.
По сей день в доме сохраняется необычный складной стетоскоп деда, а отец по этой модели регулярно заказывал такой же для себя и с удовольствием пользовался, о чем помнят коллеги и друзья. Значительно позже узнала, что сокурсник Яков Осипович Заславский, в квартире которого дед скончался, женатый на Фане Соломоновне Бреннер, был шурином первого мэра Тель–Авива, знаменитого Меира Дизенгофа. Семью Заславских–Бреннер я прекрасно помню, общалась с ними, их детьми и внуками.
Сын врача в ту пору – особа non grata, интеллигент, недостойный высшего образования. Начался долгий путь получения рабочего стажа – пришлось трудиться санитаром, секретарем-машинисткой, киномехаником, чертежником… но то, что было заложено в детстве, не давало опуститься. Отец поехал в Ленинград и поступил в институт истории искусств. Занимался в семинаре Юрия Тынянова. Все было бы хорошо, но он заболел, да и матери трудно было его содержать. Несмотря, на вызвавшие интерес поэтические публикации в ленинградской газете „Смена” (псевдонимы - Фима Мамочкин, Е. Сиренин) и других, он оставил учебу, а вскоре круто поменял судьбу, поступив на медицинский факультет. Впрочем, интерес к медицине никуда не уходил, помнились поездки отца к больным, рассказы о запутанных случаях.
Ефрем Исаакович поступил в тот же, что и его отец, Киевский медицинский институт на лечебный факультет и закончил его в 1936 году.
Так случилось, что он встречался с сокурсниками своего отца, многие стали к тому времени довольно известными профессорами и некоторые из них еще помнили красивого, образованного, обаятельного Исаака Лихтенштейна. Еще живы были преподаватели той поры…
Ефрем Исаакович продолжал на всех этапах учебы и работы, когда удавалось, заниматься и литературой. Он редактировал украинскую медицинскую газету „Соцздравоохорона“ и был корреспондентом всесоюзной газеты „Медицинский работник“.
После окончания института поступил в аспирантуру к доценту В. Х. Василенко, став его первым аспирантом, несмотря на множество заманчивых предложений.
Жили интересно, увлеченно занимаясь многим. В 30 – годы в Киеве гастролировал МХАТ, и отец неизменно рассказывал об этих гастролях и звучавшей тогда шутливой фразе: «У врат царства» «Царя Федора Иоанновича» « Враги» «Достигаев и др.» пустили в небо «Синюю птицу» сообщить о том, что достать билеты на «Анну Каренину» «Дядюшкин сон». В разных вариантах эта фраза, составленная из названий привезенных спектаклей, циркулировала среди театралов и, самое смешное, отражала истинное положение.
Но 30-годы запомнились не только гастролями МХАТ. Я не раз слышала, что у отца и у дедушки (маминого отца) были приготовлены знаменитые «чемоданчики». Однажды ночью раздался пугающий стук в дверь, не знали за кем.…Оказалось – жребий пал на соседа, зашли позвонить.
У В.Х. Василенко в те годы в аспирантуре занимался Герасим Иванович Агаджанян, впоследствии профессор. Отец и мать дружили с ним. Однажды поздно вечером мама с ним и семьей сестры долго катались по городу на машине. Расстались заполночь. В последующие дни Герасима Ивановича нигде не могли найти. Выяснилось, что его шурин, офицер КГБ, предчувствуя арест, возвратившись домой …застрелился. Семья спешно вернулась в Ереван.
Потом была война. Сталинград. Отец, майор медицинской службы, руководил эвакуационным отделом фронтового эвакопункта, почти все время находился на вокзалах, под бомбежками. В октябре 1941 года отец награжден «Медалью за боевые заслуги» в одном из первых, если не первом, наградном приказе. В те поры награды еще были большой редкостью. Армия отступала.
В годы войны написал и опубликовал несколько научных работ о методах сортировки раненых. На сто лет раньше эти проблемы волновали врача-писателя Владимира Даля.
По окончании войны вернулся к научной работе, защитил кандидатскую диссертацию и работал над докторской.
Жизнь раскололась, когда мало что было понятно: московские профессора еще работали, до их ареста оставалось время, но невидимая миру подготовка шла. Не точно цитируя: „Аннушка уже разлила подсолнечное масло».
1952 год. Неожиданно полученная повестка из военкомата оказалась длительным поединком с НКВД. Встречи - допросы происходили в различных помещениях мединститута, в каких-то организациях непосредственно, казалось бы, не имеющих отношения к КГБ, даже на «частных» квартирах. Недавно узнала из книги Аллы Перельман-Зускиной « Путешествие Вениамина» 2002, что первые допросы великого актера происходили в здании ГОСЕТ или в уютном утопающем в зелени особняке. Тот же зловещий стиль. Вызывали отца телефонным звонком в любое время суток, то несколько дней подряд, то с двух-трехнедельным перерывом. Обычно заезжала машина. И никто не ведал, вернется ли он. Самый длительный – двое суток был 7 и 8 ноября, когда не арестованному гражданину не давали сесть, лишали папирос и воды, оскорбляли, нередко звучала площадная брань, бросали в лицо - жидовская морда. Поначалу трудно было разобраться, в чем дело. Несмотря на подписку о неразглашении, мы знали о допросах. Через много лет, когда многое стало известно, изумилась, что папа рассказывал кое-что даже в моем присутствии. Это мне до сих пор трудно понять. Но с детства, без обсуждения было ясно, что не обо всем услышанном в доме можно и нужно говорить. Это не была конспирация, это была «тайная» жизнь. Допросы с поразительной настойчивостью продолжались.
Огромной трагедией явилось сообщение: «Об аресте группы врачей-вредителей» в январе 1953 года. С этого момента допросы участились и приняли более коварный характер. Упорно, жестко, настойчиво требовали свидетельств о «шпионской» деятельности профессора В.Х.Василенко. В опечатанном кабинете учителя была и посланная ему отцом, как оказалось, за несколько дней до ареста, телеграмма. В списке арестованных был цвет советской медицины, 3\4 которых евреи по национальности. По делу врачей, только в Москве арестовали тридцать семь врачей, из них двадцать восемь были евреями. В различных городах страны органы государственной безопасности фабриковали дела врачей. В нашей многонаселенной коммунальной квартире, всего восемнадцать человек, с веревками для сушки белья в длинном коридоре, нашлась и работница из КГБ неистово проклинавшая жидов-убийц. Общественный психоз или гипноз ситуация вполне реальная. Сейчас хорошо известно о создании специальных групп в соответствующих структурах разных стран. Трудно себе представить степень беззащитности человека!
Среди арестованных был и профессор Владимир Харитонович Василенко, хотя в списке арестованных его имя не упоминалась, о нем написали во втором списке – освобожденных, крупный ученый. В период, предшествующий аресту, Василенко послали в Китайскую Народную Республику для организации здравоохранения и лечения самого Великого Кормчего. Как рассказывал впоследствии Владимир Харитонович, его неожиданно вызвали в Москву и арестовали прямо в самолете. К чести китайского правительства они не оставили своим вниманием семью профессора Василенко и особенно его жену Тамару Иосифовну Орбели, дочь Иосифа Абгаровича, директора Государственного Эрмитажа.
Арест Василенко, в русле времени, имел прямое отношение к папе. Теперь цель допросов прояснилась - требовали компромата на учителя и параллельно готовили украинское дело о врачах-убийцах, в котором отцу отводилась заметная роль. Становилось все страшнее. Папин дядя-юрист Семен Львович Мандельблат, о котором уже упоминала, не испугавшись, или преодолев страх, регулярно приходил и выслушивал отца после допросов, пытаясь профессионально вникнуть в происходящее. Так, после каждого допроса он резюмировал, что происходит в данный момент, и выстраивал линию защиты.
Отцу порой не разрешали пить, есть, сидеть, один или два раза не обошлось без рукоприкладства. Следует добавить, что допрашивали не арестованного человека, а работающего доцента медицинского института.
Постепенно папина «неблагонадежность» становилась известна. Главный редактор журнала «Врачебное дело» доцент-ортопед Иван Пименович Алексеенко, пригласил отца и с большим сожалением сообщил ему о требовании уйти из журнала, в котором он много лет был последовательно ответственным секретарем и заместителем редактора. Папа сказал доценту Алексеенко, что уверен в невиновности своего учителя, предать которого не может и не хочет, добавив, «так же, я поступил бы, если бы речь шла о вас». Они простились. Отец ушел.
Между тем лекции и практические занятия шли своим чередом. Желая не выдавать своих тревог, отец ходил в театры, концерты. Помню, как мы слушали папину любимую оперу «Пиковую даму». Мы сидели в партере. Внезапно папа наклонился ко мне и прошептал, что следователь сидит не далеко от нас. Без «внимания» папу не оставляли. Я увидела полковника НКВД очень маленького роста, рассматривающего зал и нас. Тем не менее, я до сих пор помню дивную постановку, прекрасную сценографию «Зимнюю канавку», о которой отец часто упоминал в непрекращающихся рассказах о любимом городе. Не забыла, несмотря на прошедшие годы, дивные, певучие голоса известных артистов. Возвратились домой. Ночью допрос…
Внезапно неделя без допросов, удивлению нет предела. И…вдруг «Бюллетень» о болезни вождя. Незнакомые слова «коллапс», «дыхание Чейн–Стокса». Я спросила, что это значит. Глубоко выдохнув, папа сказал - « Слава богу! Не встанет». Сталин умер.
Блеснула надежда. Недели через две папу впервые вызвали в здание НКВД, в печально знаменитый, известный киевлянам, дом по улице Владимирской. Сколько судеб сломалось здесь, какие крики доносились из плотно закрытых окон!
Папу встретил упомянутый полковник, усадил в глубокое кресло, непривычно вежливо сообщил, что они убедились в его честности, и не имеют никаких претензий, предложил при необходимости обращаться за помощью. За окном бушевала гроза. Отказавшись от предложенной машины, отец вышел из овеянного ужасами здания, и, казалось, дождь смывал страх и трагедию прошедшего года
Освободили врачей. Отец немедленно поехал в Москву повидаться с профессором Василенко. Он увидел истощенного человека с выбитыми зубами и сломанными ребрами. Внезапно подойдя к полке, Владимир Харитонович снял маленького бронзового Будду и протянул отцу в подарок, сказав - вот кто спас меня! Этот Будда раньше был подарен Василенко Мао-Дзе Дуном. Через несколько десятилетий, находясь в эмиграции, мы создали совершенно неожиданно небольшую коллекцию Будд. Пожалуй, только сейчас смогли оценить художественную красоту маленького Будды, хранящего свою тайну. В фигуре подлинного Будды запаяна записка, хранящая какое-то пожелание, мысль. Попытаться узнать, вскрыть не считается возможным, это осквернение Бога. Так мы и не знаем, что думает о нас Великий Будда.
Время, проведенное отцом под следствием, показало его душевную силу, верность принципам и, конечно, надежность.
Администрация медицинского института совместно с партийным, комсомольским и профсоюзным комитетами должна была внести свою лепту в осуждение коллег–«убийц». В этом « театре абсурда» работали режиссеры, актеры, статисты. Разыгрывался «спектакль» для большей помпезности в здании киевского академического театра оперы и балета имени Т.Г.Шевченко. Особая роль, естественно, отводилась «лицам еврейской национальности». Запуганные люди поднимались на сцену и произносили то, что требовалось.
Затем прозвучало: «слово предоставляется доценту Лихтенштейну». Папа, сидевший в ложе, встал и сказал своим несколько глуховатым голосом, что выступать не будет, и сел. Если к этому добавить огромную популярность отца, его всем известные ораторские способности, то все выглядит еще значимее. Возвратившись, он пересказал этот эпизод, был взволнован в ожидании, как ему и нам казалось, неизбежного ареста.
Прислушивались к шуму проезжающих машин. Было очень страшно. Через много лет совершенно неожиданно прочитали об этом эпизоде.
В повести Анатолия Нимченко «Без Бухбиндера» написано о происходившем в оперном театре от лица героя повести, присутствовавшего на печально известном собрании. «Институтские евреи один за другим выходили на трибуну и срывающимися голосами клеймили происки своих соплеменников. Механизм только один раз дал сбой, когда доцент Лихтенштейн, прекрасный терапевт и блестящий преподаватель, интеллигентнейший человек, отказался выйти на сцену, заявив: «Я слова не просил». Все считали: он обречен, тем более что его учитель был одним из профессоров-убийц». «Егупец » 1999, 1.с.158.
Этот эпизод повторен в книге Г. Е. Аронова и А.П. Пелещука «Легенди i бувальщина киiвськоi медицини», Киев, 2001, в очерке под названием «Стойкость», с242-243.
К слову сказать, упоминания об этом явились для нас неожиданностью, но показали цепкость человеческой памяти. Вновь пережитое прошлое усиливает гордость за отца, за его смелые поступки. Кстати, подобным образом, Ефрем Исаакович поступал не единожды. В 1937 году готовилось «дело» против наркома здравоохранения Льва Ивановича Медведя. Отец выступил в защиту наркома как журналист. Это не являлось эмоциональной реакцией, а было характерно для него, как для человека.
После ареста дяди Иосифа Мандельблата, он немедленно выехал к вдове и помогал этой семье до своей смерти.
После войны жена и сын Иосифа Львовича жили у нас без хлебных карточек, что понятно людям военного и послевоенного поколения.
Вспоминается еще один характерный для отца эпизод. В один праздничный день 1966 года его вызвали к заболевшему П. Е. Шелесту, первому секретарю ЦК КП УССР. Прождав 1,5–2 часа встречи с всесильным владыкой, отец поинтересовался причиной ожидания. Ждать больше не пришлось… Страх не затмевал чувство чести и собственного достоинства.
Окончилась длинная и страшная сталинская эпоха. В прошлое отошли допросы, ослабли тревоги. Отец продолжал много трудиться. Защитил докторскую диссертацию, получил звание профессора.
Не знаю, удалось ли передать атмосферу дома, в котором книга была как бы членом семьи, а словари и энциклопедии насущной необходимостью.
Когда подросла моя дочь, то, участвуя в разговорах, слыша рассказы, она почерпнула много и для себя. Мне кажется, что в определенной степени дома возник ее интерес к Булгакову, и она избрала темой дипломной работы «Пространство и время в романе Булгакова «Белая гвардия», продолжая и в дальнейшем заниматься исследованием творчества писателя, став автором и одним из комментаторов первого многотомного издания писателя.
С конца 50-годов, наряду с лечебной, научной и практической работой Ефрем Исаакович вернулся к давнему увлечению изучению медицинских тем в литературе.
Скрупулезно, по крупицам собирал он сведения об истории болезни И.С.Тургенева, размышлял о драме Моцарта и Сальери. Герои заинтересовавших его произведений так же вводились в наш круг общения. Мы сокрушались вместе с Бальзаком, потерявшим сознание, написав о смерти отца Горио. Это было нечто трудно объяснимое, когда в естественный круг общения входили не реальные личности, а литературные персонажи, боли и радости которых живо обсуждались. Отец, несомненно, был увлечен работой, что позволяло ему отвлекаться от повседневных забот и трудностей, а их было немало.
Возвращаясь в прошлое, чувствую особое личностное отношение к некоторым писателям, ставшими позднее героями очерков.
В архиве сохранились письма от выдающихся деятелей культуры, к которым обращался отец за советом и помощью в публикации очерков.
Справедливости ради скажу, что трудности публиковаться испытывали и знаменитые литераторы, составившие славу России. Так, Илья Самойлович Зильберштейн в письме к отцу от 5 декабря 1964 года пишет: «Совсем замучили меня чиновники из Главлита, которые четвертый месяц держат созданный мною 72-й том «Литературного наследства», который называется «Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка». Главлиту, в частности, не нравится, что Горький и Леонид Андреев выступали против подонков, устраивавших еврейские погромы». Молодые люди, к счастью, не знают, что такое Главлит, решавший без колебаний «быть или не быть». Ни одна самая жалкая инструкция не выходила в свет без грифа этой всемогущей организации.
В этом же письме Зильберштейн пишет: «С удовольствием прочел Вашу статью. Жаль, что Вы напечатали ее в специальном издании, она, безусловно, интересна и для широкого читателя. (Речь идет о «Медицинских темах в творчестве И.С.Тургенева»). И продолжает: «не следует ли Вам сделать работу о причинах смерти Тургенева?» Далее идут советы, где искать соответствующие материалы.
Статья о болезни Тургенева была написана и увидела свет, к сожалению, в специальном издании. Иначе не получалось. На статью пришло много доброжелательных отзывов: «Написана она отлично – вполне литературно и даже художественно. Никогда я не испытывал такой нежной жалости к Тургеневу, такого восхищения его мужеством - какие вызвала у меня Ваша статья. » (К. И. Чуковский 1968 год, архив Е.И.). В письме от 23.4.68 года Чуковский, касаясь статьи о болезни Тургенева, писал: « Ваше открытие очень заинтересовало меня. Считалось, что у Тургенева были в зрелом возрасте две болезни: подагра и воспаление мочевого пузыря». И далее - «заинтересуются ли Вашей темой присяжные литературоведы, не знаю» Далее следуют советы, к кому обратиться. К сожалению, «присяжные литературоведы» не заинтересовались.
В ответном письме от 8 декабря 1964 года Зильберштейну Ефрем Исаакович писал: «Мне давно хотелось объединить в одной небольшой брошюре три очерка о Толстом, Тургеневе, Чехове, но в Киеве это абсолютно неосуществимо ни в одном издательстве. «Пора смириться сэр». Но «смирить свою любовь» к этой культуре, на которой я вырос и состарился, мне никак не удается. И сохраняются в моем письменном столе рукописи, которые, может быть, в более подходящее время опубликуют дети - сын или дочь».
Ефрем Исаакович, конечно, был человеком русской культуры, он почти не разбирался в иудаизме, но в пасхальные дни в доме непременно была маца. Помню огромную радость, когда было создано государство Израиль, гордость во время Шестидневной войны, восхищение Моше Даяном. Помню, как через короткое время после окончания Шестидневной войны, в институте кардиологии, где я работала, лектор обкома партии анализировал события последнего времени. Естественно речь шла и о недавно прошедшей войне. Лектор «ругал израильскую военщину», одновременно мифологизируя рассказом о женском танковом батальоне, форсировавшем Суэцкий канал. Аудитория загудела, от протеста или негативизма следа не осталось: «Бабы в танке! Во, дают!»
Этого факта не было: женщины активно участвуют в военных действиях и сейчас, но не выполняют чисто мужские задания. Так причудливо соседствовали правда и выдумка. Мы, конечно, гордились, особенно после устойчивых обидных утверждений о неумении воевать, «отсиживании в Ташкенте», несмотря на официальную статистику, опровергающую эти измышления.
Уместно в контексте сослаться на стихи Семена Надсона. Привожу несколько строф:
Я рос тебе чужим отверженный народ
И не тебе я пел в минуты вдохновенья
Твоих преданий мир, твоей печали гнет
Мне чужд, как и твои ученья.
Когда твои враги, как стая жадных псов,
На части рвут тебя, ругаясь над тобою, –
Дай скромно стать и мне в ряды твоих бойцов,
Народ, обиженный судьбою!
Переписка с Зильберштейном и Чуковским касалась многих вопросов и была для отца большой радостью. Узнав из письма о болезни Корнея Ивановича, папа писал: «Я очень огорчен тем, что вы недомогаете, а я от вас настолько далек, что не могу протянуть вам руку помощи. Знаете, есть врачи, живущие только разумом или только сердцем. И те, и другие беспомощны, мне кажется. У вас в Москве трудится мой давнишний и самый близкий друг В.Х.Василенко. В нем удивительно гармонично сочетаются разум и сердце. Можете к нему обратиться за советом, если в этом есть необходимость. …. Если будете звонить им, поклонитесь от меня, пожалуйста». Чуковский воспользовался советом: «Владимир Харитонович был у меня дважды. Произвел чарующее впечатление, и я от души благодарю Вас за это драгоценное знакомство. Вы правы: мудрый диагност сочетается в нем с благородным Человеком. (3.6.1968 года, архив Е.И.).
Есть в архиве лестная характеристика работ отца, написанная известным украинским писателем Петром Панчем, в частности положительно оценен очерк о болезни украинского писателя Михаила Михайловича Коцюбинского - «написано хорошо, мудро, гуманно».
В 70-годы он задумал исследование о болезни кумира своей юности С.А.Есенина.
Как всегда, отец много рассказывал домашним о поисках и находках, не исключено, что в разговорах еще и еще раз продумывал выводы работы. На основании анализа творчества Сергея Есенина, Ефрем Исаакович пришел к заключению, что поэт страдал эпилепсией, осложнившейся влечением к алкоголю: «И как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь» («Черный человек»). При жизни отца статья не публиковалась по разным причинам. И только через много лет, в эмиграции, мне удалось ее опубликовать в Израиле в журнале «Коллеги» 1993, 1, стр. 60- 63.Вошла статья и в третье издание книги «Помнить о больном» Киев,2012
Издание книги отца очень затянулось. Издана книга, к большому сожалению, посмертно. « Пособие по медицинской деонтологии» вышла в свет в 1974 году (тираж 25000) с блестящим предисловием академика В.Х. Василенко, имела оглушительный успех. В 1978 году книга вышла в расширенном, дополненном варианте под названием «Помнить о больном” (тираж 50000) с иллюстрациями в прошлом киевского, а ныне известного американского художника М.С. Туровского. Фамилия художника не названа, как и не помещен портрет Ефрема Исааковича его работы, так как к моменту издания он жил в США. Прекрасное послесловие написал доктор медицинских наук, писатель, дипломат, бывший посол Украины в Израиле, и США Ю.Н. Щербак. И эта книга стала вскоре библиографической редкостью. В книги вошли исследования отца о болезни И.С.Тургенева, М.М. Коцюбинского, Отравил ли Сальери Моцарта (глазами врача), очерки о медицинских темах в творчестве Л.Н.Толстого, И.С.Тургенева, А.П.Чехова, Гюстава Флобера.
В письме ко мне В.Х.Василенко 18.02.1987 года писал « Для меня Ефрем Исаакович всегда представлялся, как редкое сочетание нежного поэта и трезвого врача».
Знакомясь с современной литературой по деонтологии и литературно - медицинским исследованиям, неожиданно для себя узнали, что своими работами отец значительно опередил время. Подобная постановка вопроса начинает входить в научный обиход. Только год – два тому назад в Америке состоялась одна из первых конференций по изучению медицинских тем в художественных произведениях.
Через 18 лет после ухода отца из жизни в 1991 году я с мужем, матерью, дочерью и крошечной внучкой эмигрировали в Израиль.
Почему эмигрировали? Однозначно не ответишь – боязнь последствий Чернобыльской катастрофы, поветрие, незабываемые тревоги прошлого.
В год, предшествующий эмиграции, происходили разные знаковые события: запрет на эмиграцию в США и, главное, тревожные слухи о возможности погрома. Они циркулировали в Киеве и даже лаборантка – сотрудница предложила убежище. До сих пор не знаю, кто и с какой целью распространял их, но с учетом исторической и семейной памяти, было жутковато от унижения, непонимания.
Что мы привезли? Семейную память, книги вместо вещей, погруженность в привычную культуру, ностальгию и робкую надежду на будущее.
Через 8 месяцев после эмиграции – дочь-филолог Лариса Фиалкова прочитала в университете лекцию на иврите. В последующие годы отдельно и в соавторстве написала и опубликовала 5 книг на разных языках (русский, украинский, английский) по проблемам эмиграции.
Внучке, Лиле Дашевской, приехавшей в один год и 11 месяцев, сохранили полное владение русским языком. Она же по программе израильской школы в разделе «Корни» рассказала о прадедушке Ефреме Лихтенштейне. Окончив школу в 18 лет, перевела роман с английского языка на иврит, готовит к публикации. Служила в армии. После окончания службы в армии поступила в университет и в 2015 подала дипломную работу о творчестве Михаила Врубеля. Проводит экскурсии в музеях Хайфы на разных языках, свободно говорит на пяти языках.
Эмигрировав в пенсионном для страны исхода возрасте, я через 8 месяцев начала работать врачом в одной из больниц, возможно благодаря судьбоносному узнаванию картины на стене. Во время интервью профессора неожиданно вызвали к телефону в другую комнату. От нечего делать, оглядевшись, обратила внимание на картину, висевшую на стене, показалось – Кандинский. Спросила у профессора, так ли? Он оказался большим любителем и знатоком русского авангарда, что побудило внимательнее отнестись к непростому, продолжительному профессиональному интервью, после чего последовал прием на работу.
Привожу отрывок из шутливого стихотворения маминого двоюродного брата Юры Тульчинского. (печатается в периодической печати Израиля, Канады, автора нескольких книг пародий и эпиграмм):
В семье давно легенда бродит,
Как в неизведанной стране
Исаннин первый шаг к работе
Был от картины на стене.
И эта самая легенда
Доказывает нам вполне
То, что багаж интеллигента
Не в багаже, а в голове
Подробный рассказ о перипетиях поиска работы и полный текст стихотворения опубликован в монографии Марии Еленевской и Ларисы Фиалковой « Русская улица в еврейской стране» Москва, 2005.т 2.с28-30
После 11 лет работы по специальности и выхода на пенсию в 2003 году, печатаю статьи по теме: «медицина и литература». Опубликовала в 2009 году книгу: «Этюды о литературе. Глазами врача. В 2015 году в Торонто вышла книга «Литература и медицина».
Сын брата Ефрем – младший, живущий в Киеве, перевел одну из статей деда на английский язык для публикации.
В этом я вижу продолжение семейных традиций.
Как писал Анри Труайя в 2005 году: « Только там, где его корни, - в родном доме, среди своих близких, - человек остается самим собой».
Напечатано: в Альмвнахе "Еврейская Старина" № 1(88) 2016
Адрес оригинальной публиикациии: http://berkovich-zametki.com/2016/Starina/Nomer1/ILichtenshtejn1.php
