Александр Пэнн (1906-1972).
Добраться до Эрец-Исраэль, где говорят, учат говорить и даже требуют говорить на иврите, и продолжать писать по-русски? Строить собственное отечество и не знать собственного языка? В 20-30-е годы ХХ века такое было непредставимо. Но оказавшись в стране в возрасте двадцати одного года (1927), будущий израильский поэт Александр Пэнн, прилежно и упорно изучая язык предков, сначала как бы «в стол», хотя тогда, думается, и выражения такого еще не существовало, писал и на русском языке, а позднее и сам себя переводил на русский:
…Не быть? – Не может быть!
Взлететь я должен невесомой массой,
С красавицей Офелией испить
Глоток зари на Марсе.
Не быть – не может быть!..
Без глаз моих потухнут свет и грозы.
Как идолов, пришла пора
разбить, Шекспир, твои вопросы.
Не быть – не может быть!
(«Лейлот бли гаг» – букв. «Ночи без крыши», 1965,
в русском переводе «Ночи под небом» (1985)[1].
Сказать, что доизраильская жизнь Александра Пэнна (1906-1972) фантастична – ничего не сказать, но и вторая часть жизни полна и вопросов и загадок. Через два года после приезда в страну он начал печататься на иврите, и очень скоро приобрел популярность не только как лирический поэт, но и, что главное, мастер слова, и этот феномен не мог не удивлять. В речи же акцент оставался всегда. Когда слышишь его голос (в записи, разумеется), не представляет труда уловить то особое произношение, которым отличались встреченные нами на земле Израиля старожилы, изучавшие иврит еще в России, Бессарабии, Украине, Прибалтике. К счастью, сохранились голоса артистов – ветеранов театра «Габимы» – Ровиной, Мескина, Роденского, Финкеля… Поэтому думается, что основы иврита Пэнн все-таки получил в отрочестве, еще от отца, иногда сам говорил об этом, но чаще «не признавался»…
Итак, биография Александра Пэнна. Она казалась удивительной, напоминала легенду, местами трагическую, но и будившую воображение, и люди внимали рассказам, которые в передаче обрастали новыми деталями...
Поэт Александр Пэнн – внук шведского графа? Кто-то в «маленьком Тель-Авиве» усомнится, когда и усмехнется, но кто-то и поверит, что в час дня Пэнн проскакал на коне по улице Алленби, когда в тот же час его видели на сеансе в кинотеатре «Эден». Где же он оставил коня?..
История Пэнна описана многократно, тем не менее, невозможно совсем уж обойтись без нее, как невозможно и претендовать на точность рассказов.
Биография первая. Наш герой родился в Нижнеколымске, на берегу Северного Ледовитого океана, 14 февраля 1906 г. (иногда он говорил – в 1902-м), а по уточненным его биографом, профессором Хагит Гальперин, данным появилась новая цифра – 1905… Х. Гальперин издала две книги о жизни и творчестве поэта («Звездопад», 1989, «Цвет жизни» 2007), и ее исследования сегодня – самый обширный источник сведений о Пэнне. Но не единственный. Есть поздние интервью с самим поэтом, где про шведского графа уже нет речи, а с некоторыми людьми, знавшими его лично, и даже с родственниками мне самой довелось разговаривать… Наконец, его рукописи, книги. Однако вернемся в романтическое, особенно, когда оно давным-давно позади, детство…
До семи лет мальчик жил с дедом – шведом по имени Йенсен в яранге, среди льдов и снегов. Другого же деда звали Ицхак. И он, и его сын Йосéф, отец поэта, знали идиш, иврит и русский. Йосеф стал раввином, но отошёл от религии и поехал учиться в Вену. Жил на Кавказе, в Пятигорске, затем в Москве. Умер он через год после отъезда сына Шурки (или Саньки) в тогдашнюю Палестину, в 1928 году. Шведский граф – океанолог, охотник за медведями и рыбак, когда-то и как-то очутившийся на берегах Ледовитого океана. Его дочь, мать поэта, была субботницей[2], изучала медицину в Вене, где и познакомилась с отцом поэта, Йосефом. Родила Александра на седьмом месяце во время пребывания у своего отца в гостях, а через некоторое время умерла от воспаления лёгких (есть варианты). И вот, когда мальчику исполнилось семь лет, а старшая дочь Пэнна, Зрубавела, говорила, что десять, дед Йенсен погиб в объятиях белого медведя. В современном словаре понятие «объятие» формулируется так: «движение или положение рук, охватывающих кого-нибудь для ласки». Неужели опытный охотник Йенсен рассчитывал на медвежью ласку? Забыл, что у зверя не руки, а лапы? Но перед смертью сумел все-таки записать внуку адрес его отца…
Упоминал Пэнн и имя своего дяди Григория, «Джорджа», который отправился в Америку, а Артур Пэнн (режиссер фильма «Бони и Клайд»), мол, его сын… Но Артур родство отрицал, хотя соглашался, что его родители – тоже из России…
После смерти деда Санька стал беспризорником. Но как мальчишка в 7 или даже в 10 лет выжил - один, во льдах и снежных сугробах, в тундре и тайге?
Заглянем в электронный сетевой «переводчик». Даже сегодня с русского на иврит эти слова «переводятся» как тундра и почему-то «а-тайга», как на абхазском… А что не расставалась с мальчиком большая и преданная собака, сенбернар, согревало сердце слушателей, про собачью верность каждый знает.
Стихи он начал писать рано. Сочинял, в основном, блатные песни, беспризорники знали их наизусть. В своём романе «Санька-жид» Пэнн рассказывает, что встреча с отцом была очень драматичной и оказалась решающей в его творческой судьбе. По рассказу младшей сестры поэта Лены (у него были еще сводные сестры и братья – мать поэта была второй женой Йосефа), однажды открылась дверь, и на пороге стоял подросток лет 14, высокий и худой. Отец сидел спиной к двери и что-то писал. Повернувшись, он поднял голову, и они молча смотрели друг на друга, пока отец не сказал: «Иди сюда, Шурка». (В первой книге Хагит Гальперин «Звездопад», из которой я привожу этот рассказ, слова «Иди сюда, Шурка» записаны ивритскими буквами)... Отец узнал, поверил и принял. Шурка стоял в позе боевого петуха-задиры... Сестра запомнила еще, что оба они, «очень сдержанные, замкнутые, стояли, обнявшись, и гладили друг друга».
В Москве, в 14 лет, Александру Пэнну сделали обрезание. Пэнн говорил об отце с неизменным уважением и любовью, считая, что отец понял душу бесприютного подростка, прожившего своё детство сиротой, дерзкого и своевольного, кравшего еду, где только мог, и даже пырнувшего ножом кого-то старше себя, который хотел украсть хлеб у него самого... Отец сумел направить ум и способности мальчика по нужному руслу, влюбил его в литературу – Некрасов и Лермонтов стали его неразлучными собеседниками. Сочиняя сам, он раньше не догадывался, что существуют на свете настоящие, всамделишные поэты.
Формально он учился мало...
Из Краткой евр. энциклопедии: «В 1920 г. поселился в Москве, окончил среднюю школу, учился в ГИСе (Государственный институт слова), посещал Государственный техникум кинематографии». Добавим, что посещал лекции по стихосложению поэта-символиста Ивана Рукавишникова, тогда (1921) профессора знаменитого Брюсовского художественно-литературного института, и через него вышел на других поэтов. Есенину понравилось стихотворение Пэнна «Бездомный», и его опубликовали в «Крестьянской Ниве». Взрослели рано, и в 16 лет он считал себя, да и был взрослым. По приглашению Есенина он участвует в литературном вечере-дуэли футуристов и имажинистов. Пэнн был как раз в группе имажинистов – с Мариенгофом, Орешиным, кем-то еще и, конечно, Есениным, хотя в почти часовом радио-интервью (1969) признавался, что даже смысла слова «имажинист» тогда не знал... Футуристов же представляли тоже четверо: Маяковский, Каменский, Асеев и Кручёных. Пэнн прочитал своего «Бездомного» и еще два стихотворения и ушел со сцены. А за кулисами к нему подошел Маяковский и, положив руку на плечо Пэнна, произнес: «Идемте к нам мясо кушать – вам не на сене лежать!». Пэнн объясняет, что это игра слов – «на сене – есенин». И добавляет: «О, язык у Маяковского был острый, он мог одной фразой убить человека! Таким было наше знакомство. И тогда я стал читать его много и внимательно. Потом мы начали встречаться. Он был старше меня на 13 лет (значит, сам Пэнн все-таки считал годом своего рождения 1906, ведь Маяковский родился в 1893! – Ш.Ш.). Я уважал эту силу, эту мощь, то новое, что он внес в поэзию». Влюбившись раз и навсегда в Маяковского, называя его «борцом, учителем и главпоэтом», Пэнн, как настоящий отличник, принял на себя завет классика: «чтоб тысячами рождались мои ученики трубить с площадей анафему!».
Новый виток жизни: став заниматься боксом в спортивной секции «Маккаби», Пэнн сходится в Москве с еврейской сионистской молодежью. В 1926 году, когда сионистские организации уже не могли существовать легально, Пэнн вместе с другими был арестован за антисоветскую деятельность...
Что правда, что легенда? Где кончается одно и начинается другое?
К величайшему удивлению, еще в начале 1990-х я нашла Александра Пэнна на трёх фотографиях в группе сионистов, сосланных в Туркменистан, в Ашхабад (в скобках написано – «бывший город Полторацк»). Почему-то за три года до кончины Пэнн скажет, что сослали его в Узбекистан, но это было после операции… Перепутал или ему уже было все равно?..
Среди других ссыльных всех выше, всех красивее – еврейский лорд Байрон – так его будут называть в Тель-Авиве. Под фотографиями, собранными в книге Арье Ценципера (Рафаэли) «В борьбе за избавление – книга о российском сионизме – с 1917 г. до наших дней», стоит дата – 1927 год. После этого я, пожалуй, склонна больше верить рассказам А. Пэнна о себе…
Помогла ему, как и многим другим, милосердная Екатерина Павловна Пешкова, первая жена Горького, которая с 1922 года и до 1937-го возглавляла организацию «Помощь политическим заключенным». Пэнн почитал себя поэтом, но не считал себя сионистом. Тем не менее Пешкова четко обрисовала его будущее: «Здесь ты не сможешь печататься. Ты обвиняешься в сионизме, езжай в Палестину!» Пэнн приводит эти слова Екатерины Павловны в радио-интервью Якову Агмону в 1969 году. «Палестина так Палестина!» Умная и деятельная Пешкова обеспечила его иммиграционным сертификатом, который приходилось иногда ждать и по году, а многие его вообще не получали. И паспорт ему выправили в течение 24-х часов! Пэнн добрался до Баку, оттуда в Одессу – и 11 июня 1927 года ступил на берег Яффо. В Палестине у него был какой-то знакомый – один!
Долго ли коротко – Пэнн обошел весь Эрец-Исраэль пешком! Он говорит: от Иерусалима до Метулы. А населенный пункт Метула расположен и сегодня на самом крайнем севере, в Верхней Галилее, на границе с Ливаном. Брался Пэнн за любую работу. Будучи охранником зеленых насаждений, скакал на коне, строил, собирал цитрусовые, работал тренером по боксу… Оказавшись в Реховоте, познакомился с интересным человеком – Моше Смилянским. Кроме того, что тот был общественным деятелем, известным писателем и публицистом, являлся он ихозяином обширных плантаций с апельсиновыми рощами и виноградниками.Видимо, и Смилянский симпатизировал недавно прибывшему из России поэту и своему трудолюбивому работнику, потому что однажды пригласил его к себе на ужин в пятницу вечером, чтобы познакомить с человеком, которого Пэнн узнал по фотографиям… Да, это был знаменитый поэт Хаим-Нахман Бялик.
Определенно известно, что вскоре по пятницам, после тяжелой рабочей недели, Пэнн пешком отправлялся из Реховота в Тель-Авив в дом Бялика на улицу имени Бялика, где проводил и субботу, хотя известно было, что гостей принимают в доме только по понедельникам и четвергам. Недаром писатель и художник Амос Ариха скажет впоследствии, что из литературной братии Бялик особенно любил Шаула Черниховского и Александра Пэнна – такими красавцами должны быть поэты! Но заниматься ивритом с самим Бяликом?! Именно так – Пэнн сиживал с ним часами (говорил, что по шесть часов подряд!) каждую неделю и учил, учил и учил иврит, Танах, Талмуд... И как же тонко стал чувствовать язык! («Я почувствовал себя "внутри иврита", как дома...»)
Пройдет пять лет, и в 1933 году весь еврейский мир будет отмечать 60-летие национального еврейского поэта Бялика. К тому времени, сблизившись с другими поэтами, из другого «литературного лагеря» – с Авраамом Шлионским (с которым познакомится в том же Реховоте вскоре после встречи с Бяликом), а потом и с Натаном Альтерманом, Пэнн отдалился от Бялика. Но такой юбилей! «Я обязан Бялику очень многим!» А через год Бялика не станет. Так что хорошо, что успел написать, поздравить, поблагодарить, пусть и в свойственной ему несколько шутливой манере…
«Х.-Н.Бялику – в честь 60-летия!
Шалом!
Знаю, Вы до смерти устали от количества ("потопа") поздравлений, свалившихся на Вашу голову в эти юбилейные дни[3]. И вот когда стихли голоса почитателей, и Вы в состоянии даже различить их лица, примите, пожалуйста, и мое личное приветствие, поздравление от "гоя" в ивритской поэзии, учившегося мудреным словам по Танаху, Бялику и Равницкому (имеется в виду их "Аггада" – сборник сказаний, притч, изречений из Талмуда и Мидрашей)…
…С уважением Александр Пэнн».
Даже по ровному, аккуратному почерку и стилю письма любо-дорого видеть, в какой степени овладел ивритом Александр Пэнн. В конце страницы есть еще одна фраза… Пэнн свободно мог выпить целую бутылку вина один, и Бялику, как и всем в Тель-Авиве, это было известно, а тут он застенчиво просит учителя выпить от его имени рюмочку (для точности: «маленький стаканчик») за свое здоровье! Трогательно!
В сохранившихся фрагментах со съемок несостоявшегося фильма о безработном, Пэнн и сам играл под Маяковского. А ведь похож! Пэнн был артистичен и мог бы недурно смотреться на экране. Свидетельство тому и фотография с пуримского карнавала в Тель-Авиве, где Пэнн с другом изображают озорных парней, «хулиганов и бездельников»…
Мы иногда забываем, что Пэнн прожил все-таки при власти большевиков около десяти лет. Он не просто усвоил уроки советских поэтов и, в первую очередь, самого любимого – Маяковского, но и продолжал интересоваться всем, что происходит на бывшей родине. Удивляться ли этому сегодня?
Асеев говорил:
Мы правим правды праздник
Над праздностью богатых...
Сельвинский:
Поэзия! Ты – служба крови!
Так перелей себя в других
Во имя жизни и здоровья
Твоих сограждан дорогих.
Маяковский:
«Надо разбить вдребезги сказку
об аполитичном искусстве...»
Вот и Александр Пэнн – в том же духе:
Что мне с того
Что в небе бог царит,
Несясь, как с торбой,
С заповедным раем,
Когда во мне
Бунтарский дух горит...
Лирика Пэнна, вначале утонченная, интимная, постепенно уступала место плакатно-рупорной рифмованной публицистике. Идея, мечта, надежда построить лучший мир – заманчивая во все века, а в годы «торжества социализма» и уж, по крайней мере, до развенчания культа Сталина, владела не только советскими поэтами, но и Брехтом, и Элюаром, и Габриэлем Гарсиа Маркесом...
Искусство – материя тонкая, она так легко пропитывается политикой.
И еврейские поэты, что в России, что в Израиле, считали, что их долг –принять факел поэтов-борцов за светлое будущее коммунизма, и понести его дальше...
Счастье Александра Пэнна, что он дожил до наших дней, успел разобраться с самим собой, и разочароваться, и вернуться к лирике, ибо был лирическим поэтом, говоря словами Асеева, «по складу своей души, по самой строчечной сути». В том позднем интервью, которое у меня почти полностью законспектировано, Пэнн это произносит.
Сначала страна показалась чужой и он чувствовал себя чужим:
Ах, родина, взгляни,
Ведь я – твой новый сын,
Пришедший так недавно издалёка...
Но очень скоро Пэнн полюбил и эту землю и ее историю. Из интервью: «Для многих это вторая родина, но ты живешь как часть целого, часть этой природы, и она становится твоей родиной, для меня – единственной!»
Случилось так, что почти год я посещала курс по современной литературе на иврите при Союзе писателей, который вел поэт Шломо Тэнэ. На первом же занятии он произнес неожиданную метафору: дерево позволяет нам видеть свои ветки и листья, корни же прячет. Так и наш поэт Александр Пэнн – не слишком открывался, не все грани переступал. Вот мои ветки и листья, – как бы говорил он, – но не корни… Именно Шломо Тэнэ помог мне познакомиться с той частью рукописей Александра Пэнна, которые были на русском языке в архиве «Гинзах», находившемся, если я не путаю, в том же здании, где проходили наши занятия. Некоторые из рукописей мне пересняли. Помню тогдашнее (начало 1990-х) счастливое переживание: просто видеть эти рукописи – красивый почерк и тексты на русском языке уже знакомого тебе израильского поэта Александра Пэнна. Ведь совсем недавно я полагала, что он писал исключительно на иврите...
Я знаю, родина,
Пока я не у дел –
И потому в тебе я одинокий,
Что юность чистую пропел
До дна, в чужих краях далеких…
…Но ведь не мог я
На пути своем –
Манящем, искрящемся, странном –
Шажки отмеривать, как гном,
Когда рожден я великаном!
Как ветер огненный,
Мелькнув во сне,
Промчалась жизнь,
Расправив крылья…
Так виноват ли я,
Что жив во мне
Бродяжий дух прадéда Израи́ля?!
При чтении, надо признаться, радость несколько меркла – стихов много, они местами подражательны, растянуты, наивны, ну, и пафос… И все-таки, все-таки есть в них некое особое дыхание, они привлекают искренностью, чистотой, любовью…
Из поэмы «Пусть бесится гроза» (Тель-Авив, 15.12.28-3.1.29):
…Как ты красив, мой синий Ханаан
Рубцы глубоких,
Незаживших ран
Ты лечишь лаской бело-голубою...
В песках, на вид
Безмолвных и скупых,
В которых резво копошатся дети, –
Хранишь ты доблести
Побед былых
И тайны умерших тысячелетий!..
Придя к тебе,
Я точно впохыхах,
С блуждающим и искрящимся взглядом,
Забыл на миг
Бродяжий свой размах
И все, чему душа бывала рада.
Ты весь какой-то милый и простой
Струишься тихой
Болью несказанной.
Ты весь овеян дымчатой мечтой –
Заманчивой, пугливой, странной!
В вечерний час
Повеяв холодком
Узор луны повесишь на заборы.
В прозрачного тумана молоко
Окутаешь серебряные горы –
И так хорош
Твой синий, сонный лик,
Склоненный над задумчивой пустыней,
Что с уст готов сорваться крик
И кровь в блаженной жути стынет!
А в сердце бьющемся
Желание растет
С неведомым врагом сразиться,
Иль прыгнув бешено вперед
В твоем молчаньи раствориться!
Как ты красив,
Когда в тиши ночной
На чахлый куст
На камень и миндали
По капле сок – созвездий – золотой
Сочишь ты из небесной дали.
А по полям
Прозрачный цвет теней
Неслышной поступью ступает.
И мне сдается
Будто чародей
Присев на корточки гадает.
Но лишь займется алая заря
Блеснув еще
Росистыми лучами –
Твоих сынов
Мелькает пестрый ряд
С котомками за сильными плечами.
Они идут ругая и любя.
Кто с радостью,
А кто с тоской туманной.
Чтоб над песками воскресить тебя
Для новой жизни несказáнной!..
Они тебя сумеют разбудить
Терпеньем, мужеством, работой…
И я готов колена преклонить
Над каждой каплей
Пролитого пота!..
Угрозой, пулей их не запугать…
– Сноси холмы!
– Дроби гигантский камень!..
Они пришли историю ковать
Своими сильными руками!..
Процитированные стихи Александра Пэнна большинству читателей и сегодня едва ли знакомы. Среди разных рукописных текстов заинтересовали два в стихах – поэма «Пусть бесится гроза!» (24 страницы) и стихотворение «В.В. Маяковскому» (посвящается его памяти) – на 6 страницах и один, неожиданный, в прозе.
Огромные листы рукописи с визитным штемпелем иерусалимского кафе «Вена», с датой 1934 год и даже с номером телефона. В Иерусалиме тогда номера телефонов были, оказывается, четырёхзначными. И тут русский текст и изумительно красивый почерк... Проза! Аллегорическая сказка «Два горизонта».Странное сочинение, состоящее как бы из трех частей. Героев двое, они безымянны. Просто Юноша и Девушка. Он – покоряющий горы, идущий через ухабы, тонет, но остается жить, и тогда… рассылает части своего тела по свету… Девушка идет той же дорогой, но все преграды, ухабы, камни она обходит, а встречается уже не с самим Юношей, а только с его глазами, как будто повисшими в воздухе… Не Блок ли подсказал этот образ: «И перья страуса склоненные / В моем качаются мозгу. / И очи синие, бездонные / Цветут на дальнем берегу…»? Этот образ очей, цветущих в пространстве сами по себе, не мог ли стать отправной точкой для Пэнна, для его экспрессивного текста, по содержанию – фантасмагории, по стилю же - чистейший сюрреализм. В принципе эта сказка-аллегория – отражение философского спора, который Пэнн вёл с самим собой всю жизнь – что важнее: самому всё испытать или жить созерцанием и опытом других?
В начале 1930-х, еще до Натана Альтермана, Пэнн стал вести постоянную колонку в первой ежедневной газете израильского рабочего движения «Давар» (левого толка), где появлялись его рифмованные опусы на темы дня. В 1934 году Пэнн опубликовал цикл политических стихов в марксистском журнале «Бэ-мифнэ» («На переломе» или «На повороте»).
В дни Бен-Гуриона быть коммунистом в Израиле считалось быть недочеловеком! Именно так выразилась одна журналистка в газете «Маарив»…
«Я критиковал то, что мне казалось неправильным или делалось неправильно. Бегин говорит, что он патриот Израиля, а я говорю, что я – Патриот Израиля, да, с большой буквы. Но меня на 15-20 лет загнали в гетто – не публиковали, не писали о моем творчестве. Это демократия? Какая же она гибкая… Человека, который творит 40 лет, которого поначалу поднимали на щит, стирают, как только узнают, что он вступил в компартию. Но я не выбирал легкой дороги, поэтому и платил дорого. А по сути я лирический поэт».
На самом деле, если уж серьезно, в компартию он вступил только в 1948 году, когда, как и весь еврейский ишув, был благодарен СССР за поддержку в создании Государства Израиль (не важно, что у «большого брата» были свои причины на это), за разрешение на поставки чехословацкого оружия… Когда Бен-Гурион еще дочитывал Декларацию о независимости, на Израиль обрушились сразу семь (7!) стран…
В 1949 году Пэнна исключили из Союза писателей Израиля. Но известен и такой случай: когда его поэму «Баллада о тридцати пяти», о группе бойцов, погибших в Войну за независимость в 1948 году, назвали националистической и тоже не хотели печатать. Гринберга «били» за «правизну», Пэнна – за то, что стал коммунистом. Всегда проще плыть по течению, не задевая берегов. Как щепка… В 1969 году его спрашивают: какие события в истории подействовали на него особенно сильно. Отвечает: «Ногу мне отрезали, это ужасно…», потом как бы спохватывается: «Три главных события: Шоа (Катастрофа европейского еврейства), создание государства Израиль и факт враждебных отношений между евреями и арабами».
Первый сборник стихов Пэнна должен был выйти в 1932 году, а увидел свет только в 1956-м, почти через 30 лет после приезда в страну. Лирики там мало. И все-таки сборник «Ле-óрэх а-дэрэх» («Вдоль дороги») был не просто книжечкой стихов начинающего поэта, которую можно положить в сумочку, чтобы почитать в дороге, а солидный фолиант почти в 500 страниц.
В 1959 году Пэнн побывал в Москве. В сборнике на русском языке «Сердце в пути» (М., редактор и автор предисловия Д. Самойлов, 1965) было чуть больше 160 страниц, многие стихи в собственных переводах поэта.
Второй сборник стихов Пэнна на иврите вышел сразу же после смерти поэта. Он о книге знал и очень ее ждал. Не успел. Другой поэт, Йоси Гамзу, влюблённо – не подберу точнее слова – собрал, отредактировал и издал лирические стихи А. Пэнна, далёкие от политики, не мобилизованные ни на какую службу. Эта книга как художественный альбом, у нее необычно большой формат, а на обложке, обтянутой как будто серой рогожкой, стоит факсимиле подписи поэта. Название «hая о ло hая» («Было или не было») по строке из стихотворения «Романс», который, как и многие другие стихи Пэнна, положен на музыку. Произведения поэта, ставшие песнями, звучат в эфире уже десятки лет. И не обязательно как давние записи, его поют и молодые исполнители… А через песни приходит интерес и к творчеству их авторов.
Самоубийство Маяковского он воспринял просто как личную трагедию. Но скорбит и по Есенину:
Владимир Владимирыч!
Как все это странно:
В мир звездный и трезвый
И Вы унеслись.
И Вас крутоплечего
Сорви-великана,
Как гнома сломила ничтожная жизнь…
…И где этот росплеск
Мятежный, безбрежный,
Где лезвия острых
Словесных навах?
И где тот мужчина
Изысканно нежный
Шагавший, как облако
В длинных штанах?!
Всё смолкло внезапно –
И трель, и аккорды...
Верёвка и пуля, –
Повешен... Убит...
Должно быть, Ваш смех
Был ошибкою гордой –
Смеявшись, всю жизнь
Вы рыдали навзрыд!..
Русский язык его совсем не беден и достаточно звучен, выявляет в нем читателя хорошей литературы – даже в прозе его «бурлит поток, смеётся урчащим смехом», но все-таки иврит был главной его любовью, а выражение себя в стихе – на иврите – главным делом жизни. Его лирику отличают богатство лексикона, оригинальная игра слов, чистота и точность, напевность и эмоциональность.
В обойме самых популярных песен живет и не умирает «Исповедь» («Видуй») Пэнна. Стихотворение было написано еще в 1941 году, ко дню рождения жены –Рахели. Но музыку композитор Саша Аргов сочинил незадолго до смерти поэта, как бы от имени самого Пэнна посвятив песню ее первой исполнительнице Михаль Таль… Говорят, Аргов, узнав о тяжелом состоянии Пэнна, горько плакал… И другие писали музыку к этому стихотворению, но тут как будто души двух Александров совпали. Любопытна сама форма этой исповеди. «Вэ кинэти леха»… Кинэти – ревновал или ревновала, но леха – значит, она ревновала его, а не он – ее. Исповедуется сам поэт, но …от имени женщины. Это она измучена ожиданием. Он может забыть о ней, вернуться на рассвете, да ещё и жаловаться на горькую участь, на боль, он не даёт ей права ревновать, он зол на тех, с кем провёл вечер и ночь, и зол на себя, а виновата – невиноватая – она... Она же утешается тем, что уже в их первую встречу, на мосту, в свете осеннего фонаря, ей стало ясно, как дважды два, что она станет для него как хлеб, как вода, и как к хлебу и воде он будет всегда возвращаться к ней. Переводы на русский есть, и драматизм часто сохранен, и текст при усилии впишется в мелодию, и рифмы подтянуты, но обаяние ведь вещь неуловимая…
В переводе А. Гомана: «…Помнишь, как ты впервые увидел меня? / И простых истин стало мне сразу яснее, / Что водою и хлебом впредь буду тебе я, / И, как к хлебу с водой, ты вернёшься любя…». Два последних стиха особенно удачны, хотя сочетание согласных «каК-К-Хлебу» для голоса тяжеловато, иврит, кстати, такого не переносит… На иврите песню исполняли, начиная с той самой Михаль Таль, многие – Циля Даган, Ора Зитнер, Юдит Равиц, дочь Пэнна – Илана Ровина, наша очаровательная Марина Максимилиан-Блюмин, даже мужчина – талантливый Мати Каспи…
В 1964 году в газете «Кол а-ам» Александр Пэнн расскажет, как в июне 1930 года сидел он на тель-авивском пляже рядом с Александром Вертинским… Кажется, это все-таки был 1933 год, но остальное вполне правдоподобно: сидели они, значит, с прославленным певцом, русским поэтом-беженцем, то ли на скамейке, то ли просто на песке, и смотрели на босую девочку, бегущую к морю. Вертинский напевал какую-то мелодию и сказал, что эта босая девочка – чудесная тема для песни, и Пэнн предложил ему первую строку: «Девушку из маленькой таверны…». Так они сочинили вместе песню о девушке, которую «полюбил суровый капитан»… Услыхав эту песню в России, гостивший там Пэнн спросил, кто её написал, и услыхал в ответ: какой-то неизвестный студент... Читала я об этой встрече на иврите, рассказ привожу ради самого факта их встречи – Вертинский и Пэнн, летнее небо, голубое море, тель-авивский пляж. Может, тогда же и там же возникли и первые строфы знаменитого впоследствии «Палестинского танго» Вертинского, в котором он говорит, что его тянет «туда, где зацветает миндаль. И в том краю, где нет ни бурь, ни битвы, Где с неба льется золотая лень, Еще поют какие-то молитвы, Встречая ласковый и тихий божий день. И люди там застенчивы и мудры, И небо там как синее стекло. И мне, уставшему от лжи и пудры, Мне было с ними тихо и светло. Так пусть же сердце знает, мечтает и ждет И вечно нас куда-то зовет, Туда, где улетает и тает печаль, Туда, где зацветает миндаль»...
Кое-что из этого имеется у нас и сегодня – и золотая лень, и молитвы, и миндаль, и небо как синее стекло, и есть еще люди, с которыми тихо и светло …
Легенды о Пэнне будоражат воображение и приковывают людей к личности поэта. Он был красив, высок, силён, поднимал Шлионского вместе с его стулом, и тот просил пощады, он тренировал Ифтаха, сына своего знаменитого друга Александра Зайда, позднее убитого арабами, лесничего, человека второй алии. И мальчик станет чемпионом Израиля по боксу. Ифтах помнил, как тренер «дядяСеня», как он называл Пэнна, подшучивал над ним за то, что тот расхаживал в австралийской шляпе его отца. Кстати, об Александре Зайде можно прочесть в книге Элиэзера Смоли «Они были первыми».
Перед обаянием Пэнна никто не мог устоять. Когда он садился в такси без гроша в кармане и спрашивал таксиста: «Ты знаешь, кто я? Я – Александр Пэнн», то к концу их поездки шофёр готов был возить его весь день и всю ночь бесплатно. Об этом рассказала актриса Фанни Любич. В документальном фильме памяти Пэнна ведущий произносит две фразы подряд. Первая: говорят, в кафе поэт входил сразу с двумя девушками, и вторая: вот бы и мне так, и я бы стал хорошим поэтом! Но многие "уточняют": девушки сами льнули к нему, проходу не давали.
Женат Пэнн был сначала на Белле Дон – маленькой, похожей на цыганку. Раз, нарезая хлеб, порезался и сказал своей любимой: вот видишь, наш союз скреплён кровью...
Я не тот, кто с колечком, любя,
Постучит в твою дверь утром ранним.
Я припас на пути для тебя
Груз историй моих скитаний.
Не забрасывай удочкой взгляд.
Скорбь из глаз моих выудить трудно,
И безмолвно они говорят:
Он не тот, кого ждёшь ты подспудно.
Руки пýсты. Звезды и мечты
Я тебе не оставлю при встрече.
Стань поближе. Увидишь и ты:
Метой Каина лоб мой помечен.
Да не всё ли равно – буду ль я,
Иль другой бурю чувств напророчит
И, волнуя, сплетёт для тебя
Небыль лунную в сумраке ночи…
(Отрывок из стих-я «Я не тот…» Пер. А. Гомана)
От брака с Беллой родилась дочь Зрубавела. От второго брака – с Рахелью, родилась Синильга.
Но между двумя браками был страстный, сумасшедший роман с великой Ровиной. В 1933 году ему 27 лет, ей 44, разница в 17 лет. Тема дня…
Когда Ровина забеременела, а потом чуть не умерла от родов, вся страна затаила дыхание. Сводки о ее состоянии передавались по радио. Ровину боготворили. Пэнна хулили. Да, «лорд Байрон», но ведь гуляка, хулиган, богема…. Врачи сообщили Пэнну о её критическом состоянии. Он сказал: хочет она того или нет, но она родит и будет жить. И она осталась жить. Позднее она жаловалась первой его жене Белле, что нашла чужие шпильки на своей подушке.
А кто же принимал роды? Кто помогал родиться Илане Ровиной, будущей известной певице? Именно вторая жена Пэнна, преданная ему до самозабвения Рахель, мать Синильги.
Рахель была акушеркой, и при родах Ровиной они как будто и познакомились. Кто-то назвал ее Сольвейг. Сольвейг, вечно ожидающая мужа в конце всех его путей-дорог и вечных попоек то с писателями в кафе «Касит», то со странными подозрительными типами в кафе под названием «Петья»... Не то, чтобы он пил с ними, сидел он один, в углу, с ровной спиной, гордый как скала, но среди них. Из интервью: «Вино – мстительная штука, оно требует к себе серьезного отношения, для борьбы с ним требуется сила: есть такие, кого после одной рюмки выносят ногами вперед, между тобой и вином идет состязание – кто сильнее, и это создает творческую атмосферу. Я не ипохондрик. Когда я пью один – я пью не один, со мной еще нечто – я пишу, я думаю. Вино относится ко мне с уважением. Это взаимно. Партии? Нет, я не состою сейчас ни в какой партии».
В 1960-е годы проявились первые серьезные симптомы сахарного диабета. Рахель разыскивала его в кафе, чтобы сделать укол инсулина. Он не любил эти приходы. Но она была его жизнью. Она охраняла, оберегала его, ухаживала. Ждала по ночам, стоя у окна, а утром спешила на работу. Выносила всё – и насмешки тоже. Две косы, чёрные глаза, худенькая, почти прозрачная. Они жили на Дизенгоф, в Тель-Авиве, в бедно меблированной комнате. «Представь себе, – говорил Пэнн старшей дочери Зрубавеле, – большую белую стену – милосердие. И чёрную мушку на ней. Стена – это Рахель, а я – эта чёрная мушка».
Дочери говорили, что сначала венгерские (1956), потом чешские события (1968), жестоко подавленные советскими вооруженными силами, а между ними – история с награждением Пастернака Нобелевской премией (1958), от которой он вынужден был отказаться под угрозой выдворения из СССР, отвратили Пэнна от марксистской идеологии, от идей коммунизма. Он был обескуражен, уязвлён. Его друзья по партии заявляли, что он никогда не был слепым поклонником СССР. Пэнн– единственный, кто отказался участвовать в праздничном номере литературного приложения в честь 70-летия Сталина в 1949 году. Не любил Сталина. Зрубавела: «Его коммунизм с годами превратился в "коммунизм, который в сердце"». Но подставив свою грудь всем стрелам – за слишком гордую осанку, за крайнюю левизну, за нестыковки в собственной биографии, за богемный образ жизни, он все-таки был обижен, когда в честь своего 50-летия не нашёл в прессе поздравлений ни от Шлионского, ни от Альтермана, когда-то так восторженно принявших его в свою поэтическую группу. «По радио иногда исполняли мои песни, не называя имени, я был "неизвестным автором"». Альтерман будто бы произнес: «Если бы Пэнн не состоял в коммунистах, то надо было бы назвать его творчество особенным».
Идеология, в которую он верил, омрачила его душу, вино истерзало и доконало тело. Но он не сдается. Чем больше его отлучали, тем сильнее развивалось его самомнение... Он не забывал благосклонности к нему таких людей, как великий Бялик, как безмерно уважаемый им самим Александр Зайд. Ему приписывают фразу: «Рано или поздно, вы будете меня обожествлять!» Всерьез произнес или в запальчивости? А может, его не очень точно процитировали, может, сказал: надеюсь, что вы меня сумеете оценить и не забудете? В 2005 году, после нескольких сборников стихов, вышел большой двухтомник Александра Пэнна, названный просто «Стихи» (под редакцией профессоров Узи Шавита и Хагит Гальперин). Редактором же музыкально-поэтического альбома «Поэзия Александра Пэнна» стал талантливый композитор Нахум (Нахче) Хейман. На обороте диска сказано, что слова только одного произведения, а именно песни «Баллада о поэте»– написаны не самим поэтом, а его дочерью – покойной Зрубавелой…
В случае Пенна надо понимать и помнить, что между отлучением и обожествлением всегда продолжала биться, не находя себе покоя, его поэзия, его, может быть, единственная истинная любовь. Поют его песни, ставят о нем спектакли, иногда на редкость примитивные: от первого до последнего кадра актер расхаживает исключительно с рюмкой или бутылкой, но ни разу не увидишь его героя за работой, откуда же эти сотни и тысячи страниц текстов, исписанных то ровным, то курсивным, будто напевным, но совсем не пьяным, почерком?
Потрясенный злодейским убийством Зайда (1938), Пэнн к открытию памятника другу написал стихи, а Мордехай Зеира – музыку, и их песня «Адама адмати» («Земля, моя земля») моментально стала популярной.
Памяти Александра Зайда.
О, родная земля,
Ты сладка и горька.
Ветер трогает камни сухие…
Кровью я обручен
С той землей на века –
На холмах Шейх-Абрек и Хартия.
Волны моря нам песни о жизни поют,
Солнце шлет нам лучи золотые,
Днем и ночью ты длишься, сыновний мой труд,
На холмах Шейх-Абрек и Хартия.
И оливы мне шепчут:
«Да, это твой дом»,
Хору пляшут друзья и родные.
Каждый колос здесь мой,
Каждый камень знаком
На холмах Шейх-Абрек и Хартия!
Я клянусь защищать
Эту землю вовек,
Отгонять от неё
Беды злые.
Завещал мне все это
Простой человек –
На холмах Шейх-Абрек и Хартия…
Раз в несколько лет возникает некий шумный фестиваль вокруг имени Пэнна, читаешь интервью с внуком поэта, ставшим офицером службы безопасности и… консервативным раввином... Можно записаться на экскурсию «Было или не было» (не лучше ли ее название на русский язык перевести как «Быль или небыль»?). Исходным местом той экскурсии, в которой побывали мои друзья, была аптека «Труфа» («Лекарство») на углу пересечения улиц им. Дизенгофа и им. Жаботинского, совсем рядом с домом, где жил Александр Пэнн. Постепенно все как будто готовы забыть революционные марши Пэнна, перепев с чужого голоса, его стоическое упорство в отстаивании своих взглядов, не «за арабов» и «против евреев» или наоборот, а за то, чтобы прекратить вражду. Он считал, что это необходимо и возможно. Нам, прибывшим в Израиль с Балтийского, Каспийского, Черного и других морей, да и с берегов Ледовитого океана, и не в начале, а в конце ХХ века, поиски своей социально-политической платформы, перемены, переломы в мыслях и поступках Александра Пэнна более понятны, чем коренным израильтянам.
Незаурядность таких людей, как Пэнн, смелость его непопулярных суждений, ни под кого не подстраиваться, влюбить в себя саму «королеву» (или лучше – богиню?) – гордость театра «Габима» Хану Ровину (Ровина!..), а какая способность выпить больше всех, а опьянеть меньше всех – все-все казалось в Пэнне необычным и странным.
Мне довелось участвовать в работе над изданием очень интересной книги – чудом сохранившегося «Гостевого альбома» одного из популярнейших в Тель-Авиве в начале 1930-х годов литературного кафе, которое называлось по имени его хозяина «Кафе Рецкого», что-то вроде израильской «Чуккокалы» (изд-во «Модан», 2006, ивр.). Гости – писатели, поэты, художники, политики оставляли отзывы на разных языках, подписи под рисунками, шуточными шаржами. «Отметились» там и Хана Ровина и Александр Пэнн. Мне пришлось объяснять издателям книги и кто такие «кадеты» и что такое «мат». Занятие для меня забавное, но увлекательное: искать, уточнять, переводить на иврит. Пэнн размашисто, видимо, даже не особенно задумываясь, написал шутливый экспромт по-русски, поэтому мне «пришлось» переводить его на иврит…
Счастливыми его жизнь и судьбу не назовешь, но он занимал особое место сначала в жизни «маленького Тель-Авива», а потом и во всей израильской культуре. Он физически был красивее и сильнее всех, а что и мучился и страдал, то никто этих страданий не видел, внешне он оставался мужественным до конца. Со слов Шломо Тэнэ у меня записано: «У Пэнна лет с тридцати был диабет, сначала ампутировали одну ногу, а после операции на второй ноге он произнёс по-русски «хочу жить» и умер. Только его смерть не была легендой».
Мне остаётся добавить немного. Первый вариант моей радиопередачи о Пэнне вышел в эфир в 1993 году. Два телефонных звонка заставят меня сделать новый вариант.
Первый звонок: Лидия Гольденберг, из Иерусалима, в Израиле с 1969 года. Ее дедушка был родным братом бабушки Александра Пэнна. А потом позвонил Моисей Израилевич Заферман, из Реховота. Он прибыл в страну в 1973 году. Еще более близкое родство: его отец был родным братом Сарры (Сони) Давидовны Заферман, матери Пэнна, то есть он – двоюродный брат Александра Пэнна.
По их свидетельствам, и это соответствует началу биографии второй, дед со стороны матери был никакой не швед и не граф, а был он меламед и стопроцентный еврей. А самого Александра Пэнна звали Абраша Пепликер (фамилия отца его была Штерн, но евреи часто меняли фамилию, чтобы избежать призыва в царскую армию, вот он и стал Пепликер), и родился он не на берегу Ледовитого океана, а недалеко от Мелитополя, в селе Акимовка, на Петровской улице... У матери было много сестёр и много братьев. Дядя Григорий существовал! Григорий Давидович Заферман работал во Внешторге и был командирован в Берлин. Когда Гитлер пришёл к власти, он переехал в Париж. По телеграмме Сталина все должны были вернуться в Москву. Он не вернулся. Его семья погибла. В 1969 году он приезжал в Израиль, виделся с Пэнном, приходил к нему в больницу. В 1973 году он приехал снова. Пэнна уже не было в живых. Но он помогал его жене Рахели. Дядя Григорий познакомил и Моисея, тогда свежего репатрианта, и с вдовой поэта, Рахелью, и с его дочерью Синильгой. «Рахель была очень приятная милая женщина», – сказал Моисей. С Синильгой дружбы не получилось. Больше они не встречались.
Почему раньше никто из близких не рассказывал о своем знаменитом родственнике?
Им не хотелось разрушать легенды Александра Пэнна…
И мы – не будем. Его легенды ему подходили.
Фотографии и др. илл. материалы – из архивов «Гназим», Центра Кипп (Тель-авивский ун-т), интернета и др. источников.
Первая публикация (сокращенный вариант): «Еврейский камертон», приложение к газете «Новости недели», декабрь 2015.
Примечания.
[1] Более удачно «Ночи без крова» – название, данное Адольфом Гоманом, переводчиком большого цикла поэзии Пэнна.
[2] Субботники – народное название секты «иудействующих», не признающих официальную церковь, считающих субботу, седьмой день недели – днём отдыха и др.
[3] Столь любимая Пэнном игра одинаковых коренных букв мбл в словах мабуль брахот –«потоп» приветствий и ямим миювалим – производное от йовель – юбилейные дни.
Напечатано: в Альманахе "Еврейская Старина" № 1(88) 2016
Адрес оригинальной публикации: http://berkovich-zametki.com/2016/Starina/Nomer1/Shalit1.php
