Часы пока идут, и маятник качается,
И стрелочки бегут, и всё, как полагается,
Но механизм ведь здесь плохого сорта:
Часы хрипят, пружина стёрта...
Исправить их нельзя. Прислушайтесь к часам:
Их просто можно выбросить, как хлам.
П. Герман
Большую часть своей малосознательной жизни я, подобно всем (анти)советским людям, была уверена, что западная демократия является реальной альтернативой тоталитаризму. (Строго говоря, нашему поколению на долю достался уже разваливающийся посттоталитаризм, но в обществе еще свежа была память о лучшем друге физкультурников, миллионах доносов и трупах ГУЛАГа). Мы верили, что тоталитарная модель есть примат коллектива (Общественная подлость выше личной пользы), а демократическая – уважает достоинство личности (Здесь я стою – и не могу иначе!). Сохранению иллюзии способствовало, безусловно, и то, что Запад представляли мы себе лишь понаслышке, да кроме того – с опозданием на несколько десятилетий.
Разумеется, я и сейчас уверена, что демократия, при всех ее минусах, - гора-а-а-здо лучше того, что довелось пережить в 20-м веке Германии или России, но ныне с грустью убедилась, что, при всех ее плюсах, защитой от тоталитарного озверения она быть не может. Не случайно вполне демократические выборы во время оно привели к власти Гитлера, но… давайте лучше по порядку.
Проблема смертности или бессмертия человека обусловливает, в конечном счете, правоту тоталитаризма или демократии. Если человек живет только семьдесят лет, тогда государство, или нация, или цивилизация, которые могут просуществовать тысячу лет, безусловно, представляют бОльшую ценность. Но если право христианство, то индивидуум не только важнее, а несравненно важнее, потому что он вечен и жизнь государства или цивилизации – лишь миг по сравнению с его жизнью.
(К. Льюис).
Бессмертие на языке религии означает существование истинное, не иллюзорное и не эфемерное, т.е., по мнению Льюиса и его единомышленников – будь то христиане, иудеи, буддисты, немногие примкнувшие к ним мусульмане или вовсе агностики – реальным существованием обладает только индивид. По мнению его тоталитарных оппонентов – только государство или цивилизация. Но соответствует ли этим декларациям поведение носителей каждой из идеологий, когда они оказываются у власти? Какую реальность в обществе они создают?
Давайте смоделируем ситуацию:
Всех тель-авивских девиц можно, не прегрешая против истины, разбросать на категории блондинок, шатенок, брюнеток и рыжих. Такое подразделение базируется на объективной реальности и может оказаться полезным, например, при выборе губной помады или теней для век. А теперь представьте себе, что какая-нибудь тоталитарная власть решит стерилизовать всех блондинок как носителей вредных генов идиотизма. Или наоборот – власть сильно демократическая введет квоты для поступления на работу и учебу для блондинок как пострадавших от известных анекдотов.
Тоталитарное государство, устроив на блондинок охоту, заставит их краситься, а всех остальных писать доносы на них и друг на друга, уличая аж негров в тайной блондинистости ради отъема вожделенной должности или квартиры, разрушая тем самым всякую коллективность, сея недоверие и разобщенность между людьми. Результаты окажутся противоположными заявленной цели сплочения вокруг общего идеала генетического оздоровления нации.
Демократическое государство заставит краситься всех остальных, а блондинок быстро научит жить на халяву, без всякого усилия, в результате чего они действительно начнут вырождаться, т.е. достигнет результатов, противоположных заявленной цели создания одинаковых стартовых условий для каждого индивида.
Вы спросите – кому вообще нужны все эти выкрутасы? Почему бы не позволить всякому якову просто по своей масти жить? А вот этого бюрократическая система допустить не может никак, чиновника – хлебом не корми, а дай лишний раз порулить, порегулировать. В тоталитарной системе кого-нибудь расстрелять, в демократической – облагодетельствовать, что, как ни странно, иной раз оказывается немногим лучше расстрела.
Но самое интересное: как отбирает она в обществе объекты своих зло- или благодеяний? Может быть, бюрократ демократический, будучи горячим приверженцем индивидуализма, утирает слезу каждому "униженному и оскорбленному" поодиночке? Может быть, бюрократ тоталитарный устраивает показательные процессы над хулиганами, противопоставляющими себя коллективу, мешая жить соседям? А вот и нет! Ни реальный индивид, ни реальный коллектив бюрократа не интересует. Он сам творит себе объект, разбивая подвластное население на категории.
Категория, т.е. группа людей, друг к другу никакого отношения не имеющих, определяется по некоторому произвольно выбранному признаку. В нашем вымышленном примере это был цвет волос, а в реальности может оказаться расовая принадлежность, сексуальная ориентация, разговор на одном языке или даже подверженность одинаковой дискриминации – все, что бюрократу в голову взбредет или будет в нее вколочено удачливым лоббистом.
Самих же распределяемых это ни к чему не обязывает. Если пребывание в определенной категории сопряжено с неудобствами, стремление избавиться от нее, в сущности, не является аморальным, хотя, за неисполнимостью задуманного, бывает иной раз смешным. Нередко между однокатегорийцами возникает даже взаимная неприязнь, поскольку лицезрение товарища по несчастью лишний раз напоминает о собственной беде (прекрасный пример – "еврейский вопрос" в жизни Б. Пастернака). Если же категория является привилегированной, в ней гнездится бешеная зависть, ибо каждый подозревает, что ему недодали, а сосед не свое откусил.
Категория может охватывать миллионы индивидов, но каждый из них бюрократической системе противостоит в одиночку. Он принципиально неспособен сопротивляться, уклониться от предназначенной ему бюрократом судьбы – будь то Бабий Яр для еврея или пожизненная пенсия для афроамериканца – спастись бегством удается лишь незначительному меньшинству.
Иными словами, тоталитарный бюрократ врет, что защищает интересы коллектива, ибо категория коллективом не является, и бюрократ демократический тоже зря хвалится любовью ко всякому индивиду, ибо привилегия одного немедленно оборачивается бесправием другого (взять хоть известные законы о "сексуальных домогательствах", позволяющие без улик осудить любого мужчину).
Итак, индивид, оказавшийся волею судеб под властью бюрократии демократической, осознав лживость ее демагогии, естественно обращает взор свой в сторону как бы противостоящего ей тоталитарного варианта. Знаменитая Ф-шкала – составленный левыми интеллектуалами опросник для выявления индивидов, склонных к фашизму – выявляет на самом деле тех, кто не склонен к индивидуализму, но… практика свидетельствует, что интеллигентский индивидуализм с тоталитарными наклонностями вполне совместим.
Немногочисленная, но самая активная и пассионарная прослойка демократического общества в едином порыве становится "полезными идиотами" Сталина, Гитлера или Мао, искренне, вплоть до самопожертвования преданными идее "светлого будущего".
Та же самая прослойка под властью бюрократии тоталитарной, на собственной шкуре испытав все ее прелести, до гробовой доски предана демократическим идеалам и "общечеловеческим ценностям", каковые, действительно, наименьшее из двух зол, но на добро все-таки не тянут.
Ни индивида, ни коллектив бюрократ, будь он демократическим или тоталитарным, на самом деле не любит и интересов его не защищает, любит и защищает он только и исключительно самого себя. Ничто не омрачает безмятежности его существования, покуда окружают его беззащитные одиночки, которых он по своему вкусу тасует по категориям, серьезные проблемы возникают лишь тогда, когда на его пути встает СООБЩЕСТВО.
Сообщество есть группа людей, объединенных, прежде всего, субъективным сознанием единства. Не важно, порождается ли это сознание принадлежностью к одной расе, исповеданием одной религии или пропиской на одной улице, а важно, что люди делают из своей принадлежности определенные практические выводы. Они взаимодействуют ради достижения общих целей, что при достаточной длительности неизбежно порождает внутреннюю иерархическую структуру, а при достаточной многочисленности делятся еще и на более тесные группы лично знакомых и постоянно общающихся. Они признают ответственность друг перед другом, доверяют друг другу больше, чем посторонним, а обман такого доверия считают предательством и наказывают – хотя бы презрением. На внешнее давление или опасность сообщество реагирует взаимопомощью, солидарностью внутри и агрессией вовне.
В отличие от тоталитаристов сообщество действительно понимает и отстаивает свои коллективные интересы, в отличие от индивидуалистов – на самом деле воспринимает каждого как неповторимую личность - вспомните, например, шукшинских "чудиков", которым родная деревня прощает все закидоны, поскольку видит и ценит их достоинства, а в одиночестве городской толпы они выжить не могут.
Для любой бюрократической системы сообщество – враг номер один. Оно, как минимум, ограничивает, а как максимум – и вовсе подрывает ее власть. "Человек сообщества" лишь условно лоялен государству, все равно, выражается ли это в саботаже начальственных распоряжений или в захвате "своими людьми" хлебных и влиятельных должностей. Бороться с ним очень трудно, потому что оно есть биологически нормальная форма существования хомо сапиенса как общественного животного. Но тут очень важно оговориться.
Во всех нас на уровне подкорки сидит вдолбленное семьей и школой, литературой и кино убеждение, что по глубинной сути своей человек добр, а если реально не всегда таковым бывает, то причиной тому неблагоприятные внешние воздействия. И потому из моего утверждения, что сообщество для человека естественно, легко сделать ошибочный вывод о добродетельности сообщества, его моральном превосходстве над недостойными бюрократами. Но вывод этот будет, как сказано, ошибочным, потому что на самом деле человек вовсе не добр.
Человек – он разный, и общественные структуры, создаваемые и обживаемые им, отражают самые разные свойства его натуры. Наши недостатки суть продолжение наших достоинств. Оборотной стороной сплоченности сообщества является неизбежная ксенофобия, взаимоподдержка немыслима без жесткого социального контроля, а приверженность традиции не очень совместима с научно-техническим прогрессом, без которого нам уже трудно представить себе жизнь.
Отдельная песня – отношения между сообществами. Шкала возможностей простирается от легкой подозрительности с рассказыванием друг про друга анекдотов до горячей войны с оружием в руках. В этом опыте и надо искать корни современной западной демократии. Многопартийная система есть не что иное как инструмент достижения мирного компромисса между интересами разных сообществ, и работала она прекрасно до тех пор, пока…
Пока сообщества на Западе были реальностью. По мере раздробления и унификации населения она просто стремительно теряла смысл, и бюрократия занимала свято место, которое пусто не бывает, а индивид в одиночестве терял ориентацию и проливал горькие слезы. Особенно круто приходилось ему в кризисные моменты, ибо прежде он мог полагаться на помощь "своих", а теперь… Теперь, как чертик из табакерки, выскакивал тоталитаризм и подсовывал ему камень вместо хлеба.
Тоталитаризм – это имитация сообщества: также делит человечество на свой/чужой (но не по реальному взаимодействию людей, а по категориям, назначенным бюрократом), также задает общеобязательную культурную программу (но не традиционную, а слегка стилизованный безвкусный новодел), также создает иерархию, на решения которой надо полагаться (но не своего брата, чей ум и опытность на практике испытали, а недосягаемого божественного вождя).
Все мы видели кадры немецкой хроники 30-х – 40-х, эту толпу, с неподдельным восторгом и энтузиазмом приветствующую своего фюрера. Конечно, Гитлер талантливым демагогом и недюжинным артистом был, но никакой артист не может потребность создать, он лишь эксплуатирует уже имеющуюся. Подобно сиротке Ванечке из кинофильма "Судьба человека" эти люди с готовностью кинутся на шею всякому, кто достаточно убедительно заявит: "А я и есть твой отец". Если уж (как гласил популярный лозунг нацистов) ты – ничто, то уж, по крайности, твой народ – все.
Но в конкуренции с настоящим сообществом тоталитаризм заведомо проигрывает, как соевая котлетка только с виду напоминает мясо. Посвидетельству Солженицына вся советская власть – от директора школы до начальника МГБ – открыто признавала свое бессилие против закона кровной мести ссыльных чеченцев.
И потому тоталитаризм инстинктивно стремится в зародыше уничтожать любые возможности неформального общения, сколь бы ни были они примитивными и маргинальными. Откроем Оруэлла, "1984": люди разобщены, друг друга подозревают, друг за другом следят, объединяют их только "пятиминутки ненависти", а дружба или, тем паче, любовь считается преступлением. Перечтем Белля, с грустью констатирующего, что соотечественники ругают Гитлера за проигранную войну, за города, лежащие в руинах, а того не замечают, что в руинах лежат соседство, дружба, взаимное доверие. Вспомним советское бессмертное "Ты должен разоружиться перед партией!". Одна моя знакомая в 37-м в лагерь попала за членство в теософском кружке – все, что людей связывает, надо разорвать и растоптать.
Бюрократия "демократическая", естественно, изрядно перепуганная таким развитием событий, подняла на щит "права человека" – с явным намеком заблудшему индивиду, что он не одинок и сиротой в беде не останется, для чего было коренным образом переосмыслено понятие "права". Если в исконной демократии "право" означало, что кому дозволено делать (обзаводиться собственностью, покупать и продавать, избирать и быть избранным), или что не дозволено делать никому (без спроса в дом врываться или казнить без суда), то теперь центр тяжести сдвигается на то, что кто-то должен кому-то обеспечить без всяких усилий с его стороны ("Человек всегда имеет право на ученье, отдых и на труд").
Это, конечно, не ГУЛАГ, но разобщает и раздробляет общество тоже не хило, потому что там, где все равны, все равно кто-то, в конце концов, оказывается ровнее других, но уже не по заранее объявленным и всем понятным правилам игры (что потопал – то полопал), а потому что ему недодано, он тут самый несчастненький, страждущий и дискриминируемый. Эту тему прекрасно разработала и исследовала Айн Рэнд, всех интересующихся отсылаю к известному роману "Атлант расправил плечи".
Двадцатый век прошел под знаком смертельной борьбы бюрократии демократической против тоталитарной, а в двадцать первом она вдруг оказалась… борьбой нанайских мальчиков. Оказалось, что все экономическое могущество, все технические (и, прежде всего, военно-технические) достижения Запада не могут обеспечить ему победы над отсталыми и бедными народами, единственное (но решающее) преимущество которых – индивиды, собранные в сообщества. Потому что только человек сообщества готов защищать свое против чужого, убивать и умирать готов за свою традицию, свой образ жизни – в отличие от приписанного к категории, которой он вовсе не дорожит. И даже совершенно справедливое указание на избыточное количество молодых мужчин, не находящих себе в обществе места, что делает соответствующие народы особенно агрессивными, по сути ничего не меняет, ибо рожать и растить в таких количествах способна только семья, укорененная, опять-таки, в сообществе.
Тоталитарная структура с сообществом справиться может только путем тотального уничтожения, на что у нее пороху хватает далеко не всегда. Структура демократическая смотрит на него как баран на новые ворота, ибо чего у нас нет – того и в законе нашем не может быть прописано. И потому возникают коллизии вроде последствий новогодней ночи на площади перед Кельнским Собором.
Не надо думать, что происшедшее – результат сексуальной неудовлетворенности горячих арабских парней, изнасилований-то реальных было раз-два и обчелся, не физиологическими были их действия, а социологическими, и никакой предварительный сговор им для этого не понадобился. Выпили, ощутили, что вместе они – сила, и пошли демонстрировать народу, кто в доме хозяин. Так ведут себя хулиганистые подростки везде и всегда, соперничают банды, и проигравшей считается та, что не сможет защитить своих девчонок. Но не дамы тут главное, а главное – представитель какой банды по этой улице проходит как хозяин, а какой – озираясь, бочком пробирается и лучше уж обходит совсем. Именно так ставили вопрос новоприбывшие, именно так интуитивно понимали его многие немцы, но… свое понимание выразить не могли. Потому что все подходящие слова у них в стране давно запретили.
В Германии про "ваших" и "наших" понимать нынче не принято. Принято надеяться на полицию, а у полиции – закон: охотиться только на индивидуумов, а индивидуума пойди ущучь в такой толкучке, пойди проверь, кто там кого лапал – они же визитную карточку не оставили. Ну, схватишь его за руку, а чем докажешь, если он по-наглому отрицает все? Что можно сделать, если эти ребятки полицейских окружают, но руками не трогают, а камни летят из-за их спины?
…А вот представьте себе на минутку, что вместо заведомо безрезультатных полицейских облав всем обитателям мигрантской общаги, в которой живут новоявленные захватчики, для начала просто не выдали карманных денег. И пригрозили, что еще пара обиженных барышень – и останутся они без обеда. А в третий раз – чемодан, вокзал, отчизна! И всем бы сразу стало ясно, кто тут в доме хозяин и по какому адресу может отправляться тот, кому не нравится немецкий порядок.
Можно ли это именовать "коллективным наказанием" или даже наказанием вообще? Я бы так не сказала. Просто выяснение отношений – кто на этой территории старше мастью, чья культура будет господствующей, где и в чем, возможно, придется идти на компромисс. Если угодно, это – своеобразная мини-война. В солдата противника стреляют не потому, что считают его безнравственным и преступным, а потому что желают победы себе, а не ему, потому что хотят жить под властью, отражающей свою, а не чужую культуру и систему ценностей.
Но это все – про человека сообщества. Человек категории не то чтобы вовсе не имел своих ценностей и культуры – он просто не имеет привычки их защищать, потому что в одиночку не получается, а к взаимодействию он не приучен. Остается только либо искать оправдания своей пассивности (это свойственно демократии): от веры, что родная культура естественно присуща всему человечеству и все дети рождаются демократами, до демонстративного отвержения оной с приписыванием вины за все исторические катаклизмы, начиная с Каина, который Авеля убил.
…Либо, поскольку своя культура как ценность не ощущается, придумать, за что бороться. Это – фирменное блюдо тоталитаризма, который на меньшее, чем мировое господство, решительно не согласен: "Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать", - хотя те крестьяне его об этом не просили и в мыслях не имели нападать на него.
Не то чтобы сообщество было гуманнее – оно тоже при случае не прочь устроить геноцид – просто оно прагматичнее. За свою хату воевать пойдет, но за Гренаду – только с перспективой превратить ее в свою колонию, а ежели не светит – вполне готово на компромисс. Тоталитаризм же устами Гитлера заявляет, что если немецкий народ окажется недостаточно великим для его грандиозных планов – туды его в печку!
Не то чтобы сообщество не было готово помочь, поддержать "своего" в беде – просто оно умеет разобрать, кто вправду нуждается, а кто из себя меня корежит. И если прокормит ни в чем неповинных деток, у которых папаша получку до дома не донесет, то расплатой за это будет всеобщее презрение, и горек им будет тот хлеб. При современной же демократии, мечтающей о счастье для всех даром, работать постепенно становится непрестижно.
Короче говоря, сообщество не храбрее и не добрее бюрократической системы, преимущество его в том, что оно РАЦИОНАЛЬНЕЕ. Оно понимает, что есть время для мира и время для войны, время для посева и время для жатвы и ни то, ни другое, не является ни абсолютным злом, ни абсолютным благом. Понимает, что другой имеет право быть другим, что нет смысла сочинять законы для тех, кого ты не в силах заставить исполнять их, и лезть со своей благотворительностью к тем, кто не отплатит тебе добром.
Современное демократическое общество человека воспитывает в духе индивидуализма, с детства внушает ему, что социальная, национальная и даже сексуальная его принадлежность – дело второстепенное, лишь по касательной затрагивающее его подлинное "Я". Главное и самое прекрасное в тебе – вот именно твоя индивидуальная, личная неповторимость.
А потом внезапно оказывается, что жизнь устроена иначе, что ты лишен чего-то, чему в твоем мире нет имени, но глухая тоска заставляет тебя бежать за дудочкой любого тоталитарного крысолова. Оказывается, что ты – еврей, а на дворе Холокост, что ты – немец, а перед кёльнским собором бесчинствуют арабские банды, а ты не привык, не научен отличать "своих" и с ними вместе от "чужих" защищаться. Потому что не можешь обозначить то общее, которое вам вместе защищать стоит, ведь оно, это общее, по мнению верующих и неверующих, демократических и тоталитарных идеологов современного Запада, не обладает реальностью бытия.
Напечатано: в Альманахе "Еврейская Старина" № 1(88) 2016
Адрес оригинальной публикации: http://berkovich-zametki.com/2016/Starina/Nomer1/Grajfer1.php
