Она родилась в стылую ноябрьскую ночь в курятнике, бывшей старой бане. Лунный свет, мгновенный, словно взблеск чьих-то глаз, играл и прятался в бегущем небе. Ночь, благословляя рождение человека, клубилась над Аксаем.
В первое пятничное утро ветер Нечерноземья, втиснувшись в щелястую дверь баньки, просвистел малютке в ухо: «У-а-а-с-и-и ль…» И закрепил это имя, перебрав в невидимых руках бисер холодных дождинок вместо четок и отстучав ими по крыше свою молитву. Камал, кормившая ребенка бледной, похожей на голубиное крыло, грудью, услышала его. Так был совершен обряд имянаречения над последней из рода саттаров.
Под утро слышала женщина глухое постукивание и шорох, словно кто-то снаружи терся спиной о бревенчатые стены бани. Чуть засинело, и она вышла за порог. Свежий снег припорошил развороченную вдоль бани землю. Незнакомые следы убегали через плетень в соседние огороды и терялись там… Кто-то опередил ее.
К началу лета закончились припасы покойной ахмадийской бабушки. Посадив дитя в заплечную льняную люльку, как это делали крестьянки-вотки в соседних селениях, вышла Камал из жилища, прошла мимо бывшего своего двухэтажного дома. Там, за высокими окнами, шла теперь чужая жизнь. Приплюснув носы к стеклам, смотрели ей вслед шумные жаляловские детки. Старая бабка, кряхтя, выволокла и закинула на поленницу записанную, в синий цветочек, перину. Ее, Камал с мужем, ложе, где были зачаты ее собственные дети и дети Наваль. Где-то наверху стонали и вскрикивали железные пружины под ногами разыгравшейся детворы.
Выходя за ворота, она оглянулась. Все четверо сыновей, так похожих друг на друга, глядели ей вслед. Якуб и Гали целыми днями пропадали в лесных ложбинках, собирая молодую крапиву и щавель. От майского солнца почернели их округлые лбы и крепче сжались маленькие упрямые рты саттаров. Из-за угла выглядывали худенькие лица младших – Ясави и Вали. Все четверо больше всего на свете хотели есть.
И Камал, молодая, сама изможденная голодом, опустив глаза, пошла просить по окрестным деревням.
Навстречу ей из оврага поднялась орущая ватага детей с крашеными косынками на шеях. Босые, в отцовских шапках, сползающих с бритых голов на глаза, они шли с огромным ржавым тазом и били в него дубинкой, приговаривая хором непривычный для уха странный русский стих:
Мщись, таракан, таракан, таракан!
Таракан, таракан – в гниздо!
Наша влащ
Смоит гряж,
Щтоб тараканиздох!
Впереди размахивал руками и громче всех кричал самый младший из потомства жалялов Гариф. Рядом, шмыгая сопливыми носами, вприпрыжку бежали братья Шафиг и Нафиг из дальних загординских селений. Сжатые в кулачки ручонки их не разгибались с рождения, пряча врастающие в ладони коготки. Не обратив внимания на женщину с люлькой, ребятишки со счастливыми криками пересекли ей дорогу и понеслись навстречу Сара апе, что ждала их на крыльце читальни, устроенной на западной стороне купеческого дома. Ребячий комиссар с летящими черными косами и ласковой улыбкой разгаданного счастья.
Наступившая зима была еще голодней. В артель Камал не приняли и земли не дали. Осенью старшие близнецы ползали на чужих полях, собирая мерзлую шелуху и изредка натыкаясь на целые картофелины. Возвращаясь, падали, усталые, на полки и, закрыв глаза, снова видели распотрошенную, похожую на золу, землю и бурую ботву. И в снах своих они снова искали забытые картофелины.
К весне двое сыновей, по одному из каждой пары близнецов Наваль и Камал, умерли. Дерево саттаров продолжало осыпаться. Но, потеряв свою пару, оставшиеся братья, не умея жить по одному, молча потянулись друг к другу и, несмотря на разницу в три года, стали неразлучны.
Колеса рахимовской телеги хлюпали по жидкой весенней деревенской грязи, потом долго гремели в унылом просторе полей до самого кладбища. Набухшая от влаги земля обернулась тяжелым саваном вокруг сыновей Камал. Голые сучья деревьев с черными галками склонились над ними. Слезы, не находя выхода, сухим огнем жгли грудь женщины. « Что делать, научите, хазрат», - шептала она, подняв опухшие глаза на муллу, что застыл у кладбищенской ограды. « Страшные времена пришли, дочка, - отвечал Хади хазрат, качая головой, - начался великий Рамазан, а мечеть пуста… Аул отпал от Бога. Да простит нас Всевышний…» И пошел, оставя женщину без ответа, как в забытьи, натыкаясь на кусты и могилки. Единственная дочь его Сара, вернувшись с учебы из Сарапула, объявила войну религии и ушла из отцовского дома.
Дорога отречений пролегла через Аксай.
Продав малину на крошечном пристанционном базаре, Камал шла по тропинке вдоль железной дороги. Вдруг над головой ее возник оглушительный грохот. Длинный состав, не сбавляя хода, умчался дальше, а последний вагон, кем-то отцепленный, поехал назад и встал. Из треснувшей расщелины боковой стены полилось на землю зерно.. И тут же послышался топот бегущих ног. Стиснув зубы, чтобы не выдать звука, женщины, как безумные, прыгающими руками хватали зерно и совали в карманы, срывали платки с голов, тут же со стоном затягивая их в тугие узлы. Камал, вскарабкавшись на четвереньках по насыпи, зачерпнула несколько пригоршней зерна и бросила себе за пазуху. Но уже через минуту за спинами женщин выросли верховые на конях. «А ну вертайте зерно, сучки! Вы понимаете, в Поволжье голод!» - орал, наливаясь багровой синевой один из них. Женщины, побросав все, кинулись врассыпную. Второй охранник, помоложе, оказавшийся племянником Рахима, наклонясь к Камал, шепнул: «Камал апа, я слышал, Бари бежал из заключения».
Женщина поспешно удалялась в березовый прилесок, не заметив сидевших поодаль на конях юных аксайских помощников карательного отряда. Сердце ее вдруг зашлось в безумной радости и тревоге. «Спрячу его!» - сверкнуло в голове. « Не дадут», - тоскливо заныло сердце в ответ.
Зерна с мелкой щебенью кололи ей грудь. Но, не чувствуя боли, она бежала быстро, задыхаясь, пересекала шелоковские луга и все шептала молитвы. Никогда, ни прежде, ни потом, не просила она так неистово прощения и милости у неба, как в этот день.
На выезде из села увидела она телегу с верховыми. На ней увозили аксайского муллу. Камал издали склонила, прощаясь, голову, и ветер донес его голос: «Храни вас Аллах!» «Аминь,» - шепнула женщина. Больше она его никогда не видела.
Слух о сбежавшем из Сибири купце обогнал Камал, и пошел гулять по Аксаю призрак беглеца.
Подходя к мечети, увидела Камал толпу. Женщины, поспешно выбежав из своих хлевов и курятников, стояли, задрав головы и всматриваясь в узкие окна минаретной башенки. Шепотом пересказывали они друг другу, что подгулявшие парни ночью увидели в них самого купца во всем белом и будто он даже махнул им рукой. Муллу тотчас арестовали и увезли, вспомнив о его заступничестве за купца. Припав к изгороди, смотрела Камал, как люди из района мелькали в дверях, озабоченно обшаривая все углы мечети. А потом вышли хмурые, неся в руках по паре убитых кем-то ночью голубей. Угрожающе помахав ими перед лицом Камал, они зашвырнули птичьи трупы в бурьян и уехали.
На следующий день призрак купца появился на старой заброшенной мельнице, что стояла на обмелевшей речонке Валсю. «Купца! Купца нашли на мельнице!» - кричали маленькие коммунары и неслись вниз по горбатой аксайской дороге, стуча по ней голыми пятками. И Камал, наказав сынишкам смотреть за малюткой, бросилась вслед за ними.
День клонился к ночи. Тихая Валсю текла, издали похожая на узкий золотой поясок, оброненный самим Всевышним в долине людей. Аксайские мужики с вилами окружали мельницу, подбираясь к ней сквозь красный от заката лозняк. В руках одного из них мелькнуло охотничье ружье.
Стало темнеть. Гнилой зацветший желоб и развалившаяся под ним подпора теряли свои очертания, и мельница уже казалась зубастым чудовищем. Кто-то несколько раз выстрелил в темноту. Ночь молчала. «Надо поджечь – сразу выбежит!» - предложил кто-то в засаде. И тогда шустрый и скорый на дело Гариф перешел речку вброд, держа над головой горящий факел.
Камал появилась внезапно. Лицо ее от бледности светилось в темноте. Она встала у чернеющего проема двери и сказала: « Стойте! Я зайду, и если он там, мы выйдем вместе!» Ночь молчала. Через некоторое время женщина появилась, волоча за ноги мертвецки пьяного мужика. Она стащила его с деревянного настила и толкнула в кусты. Им оказался знакомый юндинский мельник, работавший здесь прежде на хозяина купца.
Поспешно поднимаясь в село, в мокром, прилипшем к телу, платье, слышала Камал за спиной треск и гул вспыхнувшей в ночи мельницы. Гариф все-таки подпалил ее. «Не малец, а яшен!» - сказал кто-то из взрослых. И с этого часа Гариф требовал, чтобы его называли «Яшен», что значит «молния», но все стали звать его просто «Яшкой».
Слух о призраке постепенно стал забываться. И в длинные летние вечера, встречая скот, доя коров или убирая в хлевах, усталые люди не заметили, что они больше не слышат привычного в ауле вечернего азана.
И когда в начале зимы на улице появился не призрак, а сам купец, то люди пугались и шарахались от него, потому что был он похож на ожившего мертвеца.
...И когда лежал он последнюю свою ночь, прижимаясь к ней всей тяжестью измученного, но еще живого тела мужчины, шумно вдыхая в себя запах ее тела, в маленьком оконце над ними встала та, что долго тащилась за ним по балкам, да по оврагам. Белая, неотвратимая и холодная луна их завершающей ночи.
Аксай еще спал, когда в серой предрассветной тиши аула прозвучал одинокий горький всхлип, похожий на подавленное рыдание.
Скрипнула дверь, и за порог вышла женщина с ведрами на коромысле. Земля, укрытая за ночь тончайшей паутиной первого снега, лежала перед ней. Сокращая путь, по узкому переулку спустилась она в долину. Нужно было торопиться. Луна бледнела на небосклоне, близился рассвет. Женщина спустилась к трем дубам, из-под старых корней которых выбивался родник. И, пока, наклонясь, она набирала воду, произошло какое-то движение, словно ветер пронесся за ее спиной. Подняв ведра на коромысла, она обернулась. Белая полянка, усеянная свежими звериными следами, стала похожа на лист пергамента с коранической вязью. И множество пар молодых, синих с пламенем, звериных глаз следило за ней из ближайшего перелеска.
Но она не испугалась. « О, раббим!» - прошептала она и пошла спокойно, ибо знала, что слово ее услышано.
Принеся воду, завесила она пологом от спящих детей недвижно лежащего мужчину своего. Не ожидая ничьей помощи, ибо не от кого было ее ждать, принялась она обмывать родниковой, луной посеребренной водой тело своего «серебряного» татарина.
«Гафу ит, бахрэм,» - шептала она, мешая земное слово с небесным, - не оставь его душу, Всевышний, йа Раббим!» Но ее собственной душе еще предстояло узнать палящую пустоту вдовьего одиночества. «Ты ушел, и день стал ночью, бахрэм, - скажет она, - день стал ночью.»
Похоронив мужа, Камал словно половину себя закопала в ту же могилу. Она жила с открытыми и невидящими глазами. Она добывала пищу и ласкала детей так, как это делают слепые, не различая вокруг цвета дня и ночи. Она была чепецкой татаркой, что бывают рождены только для одного мужчины. После смерти мужей у них грубеют лица, некрасиво высыхают губы и тела. Ибо сотворены они в паре, по великому замыслу, из единой души и единого тела.
Прошел еще год. Жизнь в Аксае стала спокойнее и сытнее. Артель на селе обернулась колхозом, куда Камал опять не приняли. Она продолжала скитаться с детьми по чужим баням, сараям и амбарам.
Золотились хлеба на полях. Летний день, нарядный, весь в завитушках белых облаков, пронизанный жужжанием насекомых и запахами разморенных жарой трав, плыл над землей. Неподалеку на огороженной полянке лениво паслись овцы.
Мальчишки штанами ловили в речушке Валсю мальков и пекли их на огне.
- А вон там, говорят, жена купца повесилась! – Яшка махнул рукой на пологий холм с рябиной на вершине.
А, говорят, купец был колдун, мог заговаривать самого лунного коня, - сказал другой.
- Эх вы, пионеры! Говорят, говорят, - передразнила их Сара апа, смеясь и переворачивая побуревшие в золе мальки, - Бога нет. Значит, нет и колдунов, поняли?
Между тем вдруг резко пахнуло ветром и речной водой, поплыли облака, становясь гуще, темней. И вот уже тучи сталкивались, и, казалось, это батыры душили друг друга в страшных объятиях, и, нанося удары, высекали искры из невидимых глаз. Беспокойно задвигались и заблеяли овцы. Хлынул ливень. Сара апа, схватив мальчишек за руки, побежала под разлапистый куст орешника. В это время из березового перелеска показались двое бегущих ребятишек с холщовыми сумками. «Идите сюда!» - закричала им Сара апа. « Зачем вы их зовете? Они же кулачата!» - рассердился Яшка. « Нет, теперь они уже наши. Дети страны советов!» - сквозь растущий гул дождя кричала Сара с тем же своим ласковым выражением узнанного ею счастья.
Клубящееся небо над землей высекало огненные стрелы. Из своего убогого укрытия промокшие насквозь Сара с ребятами видели, как мощная струя огня ударила в сбившихся от страха в кучу овец и положила мертвыми их в один ряд.
В следующую минуту она полоснула по ореховому кусту, где сидели, прижавшись друг к другу, дети человечьи, беспомощные и жалкие. И, опалив их, ушла в свои грозные пределы. Когда гроза прекратилась, все стали приходить в себя. Молния отбросила Яшку в ложбину, и он выполз оттуда на четвереньках и, вращая безумными глазами, долго не мог выговорить ни слова. Шафиг и Нафиг стали с этого часа заикаться. У Якуба и Ясави на одном и том же предплечье зияли глубокие ожоги. Но больше всех пострадала Сара апа. Молния спалила ее летящие косы, и теперь они торчали возле ушей как срезанные перья. Она силилась что-то сказать, но ребята с ужасом увидели, что язык у нее будто завял во рту. С этого дня она онемела.
Вернувшись в село, Яшка заявил: « Меня молния не тронула, потому что я сам яшен!» Аксайские мальчишки смотрели на него с восхищением. Все у Яшки получается ловко: он и струю может пускать выше всех, и голубей жарить.
Странные обстоятельства случились с сыновьями Камал после того, как они пережили удар молнии. Рубцы от ожогов на их предплечьях затянулись в какой-то причудливой форме. Вглядевшись в них, можно было различить силуэт волчьей морды с одним глазом. Те, кто видел это, спешили скорей отойти и плевались в стороне. А Камал часто поочередно прижималась щекой к этим небесным знакам и молча закрывала глаза.
Между тем у младшего, Ясави, вдруг начали темнеть брови и волосы, а через полгода он догнал в росте Якуба. И теперь они стали зеркальным отражением друг друга. И казались взрослее своих десяти лет. И все окружающие воспринимали их как близнецов от рождения. И сама Камал забыла, что Якуб был одним из близнецов Наваль.
Сыновья стали тихой отрадой ее. Нередко они целыми днями нянчились с сестренкой, придумывая для нее разные забавы. Якуб смастерил мячик, обшив найденный на пустыре бычий пузырь цветными тряпками. Ясави с первым снегом впряг в банную решетку знакомую уличную собаку и катал на ней Уасильку. А потом братья и сами приспособились ездить на ней поочереди до юндинской школы. В зимние вечера, когда рано темнело, дети, греясь, играли у крошечной печурки.
- Я буду кояш, солнце! – говорил Якуб, открыв дверцу печки и приблизив к огню лицо, вспыхивающее красным жаром.
- А я луна - ай! – придвигался к огню и Ясави.
- А луна не бывает красной, она белая, - говорила Уасилька, забыв, что минуту назад просила хлеба и плакала.
- Луна отражает свет солнца! – говорил Ясави.
- А я кто? – спрашивала малютка, протискиваясь между ними.
- Ты наша маленькая звездочка.
Только братьям удавалось развеселить свою хмурую сестренку, вздрагивающую от каждого стука ветра. Больше всего она боялась купца-людоеда, который жил когда-то в большом двухэтажном доме напротив.
И снова растаяли снега, и опять потянуло острым духом ожидающей вспашки земли. И снова, в согласии с небом, побежали травы по дворам, лугам и взгоркам. Незаметно подошел сенокос. Заново перекроенные аксайские покосы начинались с низины, где речушка Юнда, образуя узкую горловину, называемую «тамак», вливалась в Чепцу, щедро питая прибрежные луга.
День выдался ослепительно яркий. Воздух пылал, словно само солнце растворилось в нем. Травы и цветы, дико благоухая, умирали для новой жизни под рукой человека. С утра на берегу у семейных шалашей мелькали разноцветные платки и оборчатые передники баб-татарок, дымили котлы с мучным киселем- саламатом, кипели самовары, набиваемые сосновыми шишками… Когда воздух начал остывать, под гортанные вскрики и смех молодых растрепали по берегу сено для просушки.
Чувство общей усталости и счастья труда объединило в этот час людей, и никто из них не заметил одинокой женщины, что скользнула вдалеке, подобно тени, отринутая от этой общей жизни и радости.
Продав ягоды на балезинском базаре, Камал возвращалась в село, и за ней, не отставая, клубилась мягкая, как мука, пыль. Желая ополоснуть тело от грязи, женщина свернула с дороги на приречную тропу. Завидя пестреющие в низовье долины шалаши, слыша запах саламата и чувствуя мгновенный приступ голодной тошноты, она бросилась обратно, пересекла мелколесье и спустилась к реке. На поверхности тихой воды спали густые тени ив. Камал сняла через голову свою тяжелую юбку и, подоткнув подол сорочки, вошла в воду. Плеснув на разгоряченное от жары лицо, она открыла глаза и тихо вскрикнула. Из воды на нее глянуло еще одно, черное от солнца, лицо. Голый и белый от шеи до пяток, стоял, блудливо посмеиваясь, возле нее голова сельского совета Энвиль Жалялов. « Тихо, тихо», - говорил он, приближаясь к ней и растопырив свои широкие пятерни. Камал близко ощутила звериный жар его дыхания. И волна стыдливого ужаса вдруг сменилась в ней отвращением. Вырвав руку, она бросилась к берегу. « Стой, Камал, - говорил он, крупно разрезая шагами воду вслед за ней, - тебе ведь трудно, я знаю. Хочешь, завтра выходи стоговать».
Камал, стуча зубами от отвращения, натянула на мокрое тело юбку и снова оттолкнула его, голого, дрожащего от нетерпения, с раздувающимися от похоти крыльями широкого носа. «Слушай, Камал, - схватил он грубо ее, ускользающую, за плечо, - ты ведь молодая. Еще захочешь…а?»
Тогда она резко встала и, не оборачиваясь, сказала: « В ту же минуту горящую лучину промеж ног суну!» И пошла, не оборачиваясь, неся в себе, как счастье, муку неизжитой своей единственной любви.
Вечерело. Немолчный треск кузнечиков не нарушали далекие, едва слышные в воздухе, веселые переливы гармоники с юндинских покосов. Энвиль спешил на ночное заседание актива. При слабом свете керосиновой лампочки на бумаге из района поставил он против имени Камал крестик. Судьба ее и детей была решена. Но иным был Божий Промысел.
В последний отгоревший день августа шла через Аксай артель «единоличных» бродячих плотников. И задержалась на день, стругая лавки для избы-читальни. «За день справитесь?» - спросил их аксайский бригадир. « Собором и черта поборем!» - отвечал по-русски крепкий мужик, берясь за топор и подмигнув таращившимся братьям-близнецам, что оказались рядом. Открыв рты, смотрели они, как вятские мужики выбирали бревна, потом пилили их, тесали и вымеряли белые, сверкающие на солнце доски. И как ловко подгоняли их друг к другу. И ребята ушли с ними, оставив на пороге записку из корявых букв: « Эни, в колхозе нам никому места нету. Не плачь, заработаем и вернемся. Ясавиякуб». Так и подписались одним общим именем.
Задрожало лицо Камал, рыдания сотрясли ее худую грудь. Плач перешел в молитву. И молитва снова стала плачем. Ткнувшись носом в живот матери, уснула Уасилька. И тогда, подняв лицо к вечереющему небу, изумилась Камал. На востоке луна встала напротив заходящего солнца, пылая, как тулово старинного кумгана из красной меди. И тогда улыбнулось, и утешилось сердце ее.
Большой сентябрьский ветер яростно бился о стены и крыши домов. Казалось, сухой огонь бушевал над полями, обжигая лица крестьян и наполняя воздух дымной горечью истлевшего лета. И когда вся до конца стала видна горбатая аксайская улица, появились на ней вооруженные люди и увезли Камал с девочкой в район. Там, в кабинете за кожаной дверью, прочитали ей решение властей: досидеть срок за мужа и за кражу государственного зерна.
…Колонна арестанток двигалась в сторону вокзала, где их уже ждали старые деревянные вагоны для перевозки скота. И все стучались в мозг Камал слова одной из них: « Детишки там помирают». Пугливо, с тоской и слезами озираясь по сторонам, шли женщины, вздрагивая от грубых окриков конвоя. Балезинские бабы, встав по обеим сторонам дороги, шептались и вздыхали им вслед. « Зачем девчонку не оставила? Погубишь, погубишь ее», - прошептала идущая рядом с Камал крестьянка из Ягошурской волости.
Вдруг в толпе сочувствующих женщин мелькнуло знакомое лицо вотки. Кто это? Но не было у нее ни секунды, чтобы вспомнить. Выждав, когда один из охранников отвернулся, прикуривая, Камал с силой выкинула Уасильку в толпу баб. И пошла быстро, не оборачиваясь, до крови прикусив себе язык, чтобы не потерять сознание и в беспамятстве не проклясть Бога.
И над всеми этими событиями тысячи раз умирало и воскресало белое, холодное солнце ночи.
