Секрет
В ней было что-то необычайное, такая жизнерадостность, открытость светилась в её глазах, что я буквально обжёгся об их сияние… Весь её облик проник мне в душу мгновенно: девушка в цветущем возрасте, лет двадцати пяти – двадцати семи, с лицом, на котором выделялись серые глаза и широкие, удивленно изогнутые брови. А еще синяя блузка с тёмными обтягивающими джинсами, чуть приоткрывающими ступни в туфельках на шпильках… Улыбка её казалась такой родной и тёплой, что у меня оттаяла душа, и я неожиданно для себя произнёс:
— Когда я вижу вас, мне хочется жить.
Я глядел ей прямо в глаза, но она, вспыхнув, не отвела взгляд:
— Приходите… приходите ещё к нам, будем рады.
— Вы работаете без выходных? — Я торопился узнать всё и сразу.
— Нет, с понедельника до пятницы, с девяти утра.
— Тогда буду на днях, у меня для вас есть подарок.
— Да-а? — Она смутилась, но не смогла сдержать любопытства. — А какой?
— Это пока секрет… Какие у вас, однако, длинные ресницы.
В её взоре промелькнула счастливая искорка, но она быстро взяла себя в руки:
— Спасибо.
— Вы мне сразу понравились.
— Вы мне тоже, — неожиданно просто и честно ответила она, как ребёнок отвечает взрослым.
Через день я принёс ей свои книги. Я спешил, но успел взять у неё обещание прочитать их внимательно:
— В них моя душа.
Неделю спустя мы сидели в кафе напротив, и она, притихшая, говорила слова, которые не забыть уже никогда, до последнего дня:
— Я читала и видела вас таким, каким вы были у нас в первый раз… Я знала, что вы такой.
— Какой же?
— Такой… Настоящий. Я верю вам… А мне вы верите?
— Как себе.
— Вот и я так же… — Она вдруг покрылась румянцем, опустила свои ресницы, так волнующие меня.
Мы гуляли вдоль реки, в парке с заброшенными детскими аттракционами, и я собрал букет из жёлтых и красных осенних листьев:
— Это вам.
— Спасибо. — Голос её дрогнул, наши лица сблизились, и я произнес банальную фразу, чтобы скрыть свою неловкость:
— Расскажите о себе.
Она медленно и грустно листала страницы недолгой своей жизни, а я, почти не вникая в детали — в России грустна любая судьба, — старался запомнить её образ, зная, что все это может исчезнуть так же быстро, как и появилось…
Мы не могли быть просто друзьями, — слишком нежными оказались чувства. И не могли быть вместе, — мы не были свободны. У нас не было будущего, но мы стремились встретиться ещё и ещё, — хотя бы на день-другой продлить это нежданное счастье.
Мы были слишком честны друг перед другом и не могли «сжечь за собой мосты». Нам пришлось расстаться, и было не важно, кто сделал этот шаг первым.
С тех пор прошло много лет, но я и доныне не знаю, почему всё это было в моей жизни, и для чего вспыхнули и погасли эти звёздные ресницы?.. Только я и сегодня храню их свет в своём сердце.
Другая женщина
Рассказ попутчика
…В тот год я жил в Москве и был увлечён делом, которое занимало меня полностью, скучал об оставленной в провинции молодой супруге, писал ей страстные письма и подумать не мог, что окажусь невольным героем-любовником…
Она была решительной женщиной, решительной во всем, и среди сотрудников нашей фирмы слыла весьма авторитетной дамой. Высокая яркая брюнетка с замечательными, но излишне крупными чертами лица: бездонными глазами, налитыми губами, густыми бровями и копной волос, которую было трудно усмирить, большими руками, ногами… Облик получался несколько несуразный, даже тяжеловатый, но всё это удивительным образом двигалось, колыхалось и передвигалось с завидной энергией.
В первый же день стажировки она подошла ко мне с видом, не терпящим возражений:
— Я много слышала о вас, читала отчёты и всегда хотела познакомиться. Не будете против, если мы спустимся в кафе?.. Хорошо? — Последнее слово она произнесла с едва различимым волнением.
Не подчиниться было невозможно, — я шёл за ней, удивляясь самому себе. Недостатком воли я не страдал, но тут возникло нечто иное, — сторонняя внешняя сила, которой было сложно противостоять. За время, проведённое за столиком, она выведала всё, что так или иначе пригодилось бы ей в дальнейшем. С этого дня я оказался под плотной женской опекой и таким вниманием к себе, к которому было трудно привыкнуть, но отвыкнуть ещё труднее. Уже с утра она встречала меня в фойе первого этажа, и мы поднимались в офис, где все мои действия сразу же с восхищением оценивались. На планёрках и совещаниях она неизменно подсаживалась, давала советы, следила за моим внешним видом, и если что-то было не так, ласково, по-женски исправляла, хотя кончики её пальцев дрожали.
По просьбе дамы я сопровождал её до родного квартала, но провожание оборачивалось неизменной прогулкой по Москве. Мы проскальзывали в бурное переполненное метро, выходили на какой-нибудь станции, и моя спутница, безошибочно ориентируясь среди городских извилин, приводила меня или в тихий парк, или в маленькое кафе, или в полузабытый музей с дремлющими старушками. Там, надев тапки слоновьего размера, мы осматривали экспозицию, тихо переговариваясь и не глядя друг на друга, но я всё равно чувствовал её затаенный взгляд.
Наконец мы оказывались на полуосвещённой улице, где стояла её многоэтажка, и ещё час бродили вокруг. Она рассказывала о семье, о маленьком сыне и — вскользь — о муже, которого характеризовала совсем не так, как меня — коротко, двумя-тремя колкими словами, почти убийственными. Я чувствовал, что здесь замешана ревность, обида, уязвлённое самолюбие и, может, что-то ещё, для неё близкое и больное.
С мужем я познакомился у них дома, в общей компании, и не нашёл в нём ничего из ряда вон выходящего, — разве что немного грубоват, шутил с неизменным солдафонским юмором. Гости налегали на салаты и закуски, а я незаметно осматривался в квартире. Она оказалась типовой, ещё советской планировки, обставленной такой же мебелью, но с претензией на избыточность.
Через месяц я был приглашен уже один, без приятелей, с ясным уточнением, что никого, кроме нас, не будет… Явился я, как и полагается, с букетом роз и с конфетами, с намерением не поддаваться на провокации, но был встречен так тепло и естественно, что все заготовленные слова были забыты, и мы стали общаться весело и просто, уплетая всякие вкусности, приготовленные к ужину.
Нам было хорошо вдвоём, мы даже спели на пару любимые песни, а потом я, окончательно выпав из реальности, пригласил её на танец. Она как будто ждала этого: тут же, вытерев губы и быстрым движением поправив вечерний наряд, подступила с таким торжественным и счастливым видом, что во мне что-то дрогнуло. Смотрела она своими круглыми глазами так, что я стал медленно плавиться под её взглядом.
— Поцелуйте же меня! — услышал я, когда танец кончился. Отступать было поздно, и я чмокнул её куда-то в подбородок. Она застыла, на её лице отразились и радость и досада, но вдруг исчезли, и она улыбнулась понимающе и светло:
— Вы очень хороший.
Правда, потом, когда мы в очередной раз прогуливались по набережной Москвы-реки, она, напомнив о несостоявшемся поцелуе, тряхнула головой и произнесла с ироничным сожалением:
— Надо было применить метод под названием «тумба»!.. — И, видя моё полное недоумение, пояснила:
— Всё очень просто: забираешься с разбегу на гранитную тумбу — например, на эту, и просишь кавалера оттуда снять. Объятие обеспечено, если кавалер не дурак… не бойтесь, это не о вас.
Конечно, на работе все замечали наш «тандем», даже сначала подшучивали, а потом и вовсе стали считать любовниками. Разубеждать смешно и глупо, но что-то предпринимать было нужно — авторитет наш таял на глазах.
Она подготовила доклад, но выступление закончилось провалом. Я сидел как на иголках, все понимал и видел, мог подсказать и защитить, но… испугался шёпота за спиной, подтверждения того, чего на самом деле не было и не могло быть. Так я предал её в первый раз.
Удивительно, но она простила, а потом даже напросилась в гости в губернский городок, в который я наведывался почти каждые выходные. Я с трепетом ожидал её приезда, не представляя, как поведет себя жена, тем более что объяснение визита коллеги было тривиальным: любовь к древнерусской архитектуре.
Но, вероятно, я ничего не понимал в женской психологии: они обе вели себя безупречно. Обсуждали какие-то общие темы, осматривали город, даже веселились, забыв обо мне. Я чуть не подавился бутербродом, услыхав за ужином серию советов «от подруги», которыми она потчевала мою благоверную: и кормить его надо так, и следить за ним этак, и вообще он требует повышенного контроля. Моя супруга согласно кивала головой, она всем видом показывала, что это её искренне интересует… Правда, после отъезда гостьи в её адрес были вставлены две гигантские шпильки.
— А ваша жена красивая! — было сказано мне уже в столице. Вместе с горечью и завистью я впервые почувствовал её безграничное душевное тепло…
На первый взгляд, у нас и дальше всё продолжалось, как прежде, но как-то около полуночи, когда в нашем фирменном гостевом доме я перебирал, зевая, заключительные листы отчёта, вдруг прозвучавший резкий звонок заставил меня взбодриться. Открыв дверь, я буквально остолбенел: за порогом стояла моя москвичка, но как же она была непохожа на себя! Губы её дрожали, сложенные руки о чем-то умоляли, а сама она была готова рухнуть на колени прямо здесь, в прихожей…
— Не губите меня!..
Её голос прерывался, заглушаемый сдавленными рыданиями, и мне стало не по себе. Я усадил её в кресло и стал отпаивать чаем, но плач становился всё отчетливее, грудной голос почти басил:
— Неужели не видите, как я несчастна! Я хочу, чтобы вы были моим, только моим!
— Но ведь я женат, — попытался я хоть что-то сказать в ответ, но она сразу же пересела на диван, и, схватив мои руки, стала целовать:
— Какие удивительные пальцы, длинные, утончённые, как у музыканта!..
А я лишь залепетал ей о долге, о грехе, о церкви, как вдруг она перебила:
— Почему я должна подчиниться какому-то долгу, если мои чувства говорят об обратном?
— Но ведь это опасно, это грех, это измена… — Я нёс уже полную околесицу.
— Как была бы я счастлива, если бы это произошло! — только и сказала она тогда, а её лицо на миг осветилось каким-то запредельным светом, но тут же потухло: — Да, я помню, вы любите свою жену.
— Но и вы мне тоже дороги, — обрадовался я, уцепившись за эти слова. — Наверное, надо идти, уже поздно. — И повел её к двери, как будто там находилась черта, за которой этот ужас должен был исчезнуть навсегда. А на другой день я попросил нашего общего шефа повлиять на неё, оградить от излишней опеки, переходящей всякие границы… Второе предательство было особенно тяжёлым.
Стажировка моя закончилась, я вернулся к себе домой и стал получать от неё длинные письма, которые всякий раз становились всё короче и короче. Вероятно, потому, что мои ответы были такими. Вскоре переписка прекратилась, но мы иногда общались по телефону…
И вот однажды она, дозвонившись поздно вечером, неожиданно завела со мной разговор на тему, которую мы негласно не хотели трогать:
— Хочу, чтобы знали, — говорила она, — то, что я тогда испытывала, это было просто восхищение вашим умом, опытом… понимаете меня?
И прекрасно осознавая, насколько важен для неё этот разговор, я молчал, хотя мог утешить её, поддержать, попросить прощения, наконец! Но я только буркнул в ответ:
— Что теперь говорить, дело прошлое.
Это было моё третье предательство. Больше она не звонила.
