1.Расскажите, что стало причиной Вашего прихода в литературу? Какими были первые опыты?
Это был длинный и прерывистый путь. В детстве дед любил читать мне Пушкина и Некрасова. И вот однажды — а я едва научился писать — вдохновлённый дедом Мазаем и спасёнными им зайцами я решил написать своё стихотворение, но дальше первой строчки дело не пошло. И во мне до сих пор старой памятью живёт это чувство: насколько же это неподъёмно трудное дело — писать стихи. Вторая попытка случилась под влиянием первой любви. Тогда я запоем читал Есенина. Написал несколько стихотворений, а на следующий день утром, перечитав, понял, как это убого на фоне истинной есенинской поэзии и выбросил их. Третья попытка относится к началу семидесятых годов. Влияние Пастернака, Ахматовой, Цветаевой. При публикации своих стихов в 2015 году в Москве отобрал из тех давних всего шесть-семь. В 1977 году я переехал в Венгрию на постоянное жительство. Воображал тогда себя писателем. В прозе находился под заметным влиянием Платонова и Шукшина. Стихи, рассказы, повесть и неоконченный роман взял с собой. Но преподавание в университете, научная работа, семья отнимали всё время. Ушёл в литературоведение и иконоведение. Вернулся к стихам и прозе всего лет десять назад. И это не было сознательным выбором. Просто появилось больше свободного времени, сменился ритм жизни и стали сами собой рождаться поэтические строки, приходили интересные сюжеты.
2.Кого можете назвать своими литературными учителями?
Мне трудно ответить на этот вопрос. Я всегда считал, что лучший учитель тот, ученики которого даже не замечают, что их учат. Поэтому своими учителями я считаю всех русских писателей, прежде всего наших классиков. С детства помню произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Толстого, Достоевского. Именно они и стали моими первыми учителями, учителями на всю жизнь, которые незаметно не только учили, но и воспитывали меня. Позже я полюбил Блока, Клюева, Есенина, Ахматову, Цветаеву, Маяковского, Пастернака, а из прозаиков — Платонова, Булгакова, Шукшина. Сознательно учиться пробовал только у Бунина, но скоро оставил это занятие: его звериный природный нюх — врождённый дар Божий, этому не научишься. У меня такового нет. И потом литературная учёба — понятие неопределённое. С одной стороны, если нет таланта — никакая учёба и никакой учитель не помогут, с другой — нежелание учиться может погубить почти любой талант.
Совсем недавно мне назначили постельный режим. В течение недели, пока были силы и позволяли глаза, я читал книгу Стивена Кинга «Как писать книги?» Читал с удовольствием. Часто улыбался, когда встречал рекомендации и правила, которые мне в своё время открыл мой собственный писательский опыт. Некоторые совпадали один в один. Но находились и разночтения. Например, у Кинга есть такое правило: следует создавать два черновика (первый и второй, правленый через шесть недель) и беловик. Причём, второй черновик должен быть короче первого на десять процентов. Здесь я опять улыбался, но уже по другому поводу. Например, Гоголь (о чём он сам говорил) переписывал некоторые главы и произведения шесть-семь раз, и останавливался в работе, когда чувствовал, что текст становится хуже. Тут главное — вовремя остановиться. Общеизвестен пример с Толстым: одну из глав «Анны Карениной» он переписывал восемнадцать раз. В письмах Флобера к Луизе Коле упоминаются такие факты: однажды он работал над одной страничкой «Мадам Бовари» пять дней, в другой раз он писал тридцать страниц в течение трёх месяцев. А в целом получается, что Флобер писал по восемьдесят страниц в год. Так что количество черновых вариантов не должно зависеть от арифметики и рекомендаций маститых писателей. Стивен Кинг рядом с Флобером, конечно, скорописец.
Во время болезни, когда я уставал от чтения, включал аудиокнигу — это был удивительный «Дар» Набокова. И вот вдруг слышу, что главный герой — писатель и поэт Годунов-Чердынцев — в поисках своего стиля целыми страницами заучивает «ямбическую» прозу Пушкина. Вот это школа писательства! Думаю, что проза Пушкина до сих пор может незаметно и бережно огранить любой алмаз, любой самобытный писательский талант, превратив его в сияющий бриллиант.
3.В каких жанрах Вы пробовали себя?
В стихах склонен к миниатюре, люблю четверостишия. Длинных стихотворений у меня мало. Поэма всего одна, написана в 1976 году. Не решаюсь опубликовать, глядя на неё с высоты прошедших лет. В студенческие годы увлекался китайской и японской поэзией. Теперь пишу иногда танка, хокку (хайку). Написал и рассказ с японской тематикой в подражание средневековым японским повестям. Там любящие переписываются в жанре танка. В прозе предпочитаю также малые формы: рассказ, притча, небольшая повесть.
4.Как бы Вы могли обозначить сферу своих литературных интересов?
Не совсем понимаю вопрос. Я бы сказал, что у меня нет каких-либо осознанных литературных интересов. Пишу, когда приходит желание, вдохновение, когда что-то рождается само собой, и, чтобы не потерять этого, я уже сознательно работаю над зародившемся текстом. Что касается тематики, то тут всё просто: поскольку я литературовед и иконовед по роду своей деятельности, то в стихах и прозе нередко звучат литературные и иконные мотивы. Например, повесть «Не опали меня, Купина! 1812» посвящена иконе, то есть главное действующее лицо повести не столько французский офицер и война с Наполеоном, сколько чудотворный образ Неопалимой Купины. Кстати, в повести Лескова «Запечатленный Ангел» главный персонаж также икона. Так что в русской словесности есть подобная традиция.
5.Какого автора, на Ваш взгляд, следует изъять из школьной программы, а какого — включить в нее?
По правде сказать, я не знаю современную школьную программу, но теперь обязательно поинтересуюсь. Считаю, что основу школьной программы по литературе должна составлять классика. Она закладывает основы художественного языка, отношения к слову, она передаёт читателю традиционную русскую ментальность. Если мы будем вытеснять классику за счёт современной и, тем более, новейшей постмодернистской литературы, то рискуем потерять не только великую словесность, но и язык, лишив его корней, а с ними и молодое поколение русских людей. Проблема школьной программы по литературе обостряется на глазах. Не так давно о. Артемий Владимиров высказал мнение относительно трёх произведений Чехова, Бунина и Куприна. Действительно, это не самые сильные произведения трёх писателей. Действительно, возникает вопрос, почему именно они включены в школьную программу. Действительно, они отобраны по принципу общей тематики — «свободная любовь». С чем тут спорить? Казалось бы, давайте спокойно обсудим эти вопросы. Но нет. Либеральные СМИ набросились и на о. Артемия, а через него и на Церковь: Церковь, якобы, хочет переформатировать школьную программу. В результате актуальный вопрос задвинут в тень. К сожалению, и Церковь открестилась от справедливого высказывания о. Артемия, подчеркнув, что он высказал своё личное мнение. При этом о сути, о проблеме и со стороны Церкви не было сказано ни слова.
6.Есть ли такой писатель, к творчеству которого Ваше отношение изменилось с годами кардинальным образом?
В 1972 году я окончил отделение французского и немецкого языка. Очень любил французскую и немецкую поэзию, мог цитировать стихи в оригинале наизусть на обоих языках. Но последующие занятия русской словесностью вытеснили всех корифеев и французской, и немецкой литературы. Чем больше я читал Достоевского, тем больше я его любил. Он разверзал подо мной такие глубины психологии, богословия, философии, социальных учений, которых не знавал никто из его предшественников и последователей. И так было со всеми русскими писателями. Это, конечно, связано с особенностями моей работы: перед каждой лекцией я перечитывал тот или иной роман и всегда он открывался передо мной своей новой, не замеченной прежде стороной. В этом неисчерпаемость классики. А многие произведения новейшей литературы довольно легко исчерпать, а иногда даже и черпать не хочется. Так что ответ один: у меня кардинальным образом изменилось отношение к русской классике. Великой классике. И в лучшую сторону. Таких писателей, в которых со временем разочаровался, не упомню. Наверное, они мне просто не попадались.
7.Каковы Ваши предпочтения в других видах искусства (кино, музыка, живопись…)?
Об этом я уже вскользь упомянул. Если назвать три вклада русской культуры в мировую, то я назвал бы русскую иконопись, Владимиро-Суздальское зодчество XII–XIII веков и русскую классическую литературу. Я считаю русскую иконопись XIII–XV веков вершиной мировой живописи. К сожалению, ей отводится очень мало места в информационном пространстве. Не знаю, входит ли хотя бы краткая история иконописи в школьную программу. А ведь такой иконы нет больше ни у кого. На примере иконы можно говорить и о проблемах пространства, и о проблемах времени, и о своеобразной эстетике, о цвете и рисунке, об иконографии и о том, как композиция своими средствами способна выражать в красках и линиях богословские и мировоззренческие представления наших предков. И тогда они перестают быть просто предками, а становятся нашими современниками, они говорят не только о прошлом, но и о настоящем, надо только уметь «читать» икону, читать мысли и чувства её творцов. Уверен, что иконопись в течение многих столетий формировала русский культурный и генетический код. Кроме того, по словам Д.С. Лихачёва, икона создала целый жанр в древнерусской словесности — это сказания о чудотворных иконах, на которые всё чаще обращают внимание отечественные литературоведы. Без иконы невозможно всерьёз заниматься древнерусской словесностью.
8.Вы считаете литературу хобби или делом своей жизни?
Серьёзные занятия литературой не могут остаться на уровне хобби. Помните у Пастернака: «…не читки требует с актёра, но полной гибели всерьёз». Даже у коллекционеров марок или монет собирательство часто начинается с увлечения, а становится делом всей жизни. Тем более у писателя или поэта. Поэтому всё написанное в период, когда поэзия и проза были для меня хобби, так и лежит до сих пор неопубликованным. А в последние годы литература стала делом жизни.
9.Что считаете непременным условием настоящего творчества?
Нелёгкие вопросы вы задаёте. Я бы сказал так. Есть только один истинный Творец и Художник, как Его называет апостол Павел. Поэтому условием настоящего творчества я считаю стремление художника, композитора, поэта, писателя стать подмастерьем у единственного Творца. Не соревноваться с Ним при создании собственного художественного мира, а смиренно просить Его помощи. Ведь и мир земной, о котором пишет поэт, и человек, душу которого он исследует и стремится выразить, и вся Вселенная, и само вдохновение поэта или художника происходят из одного источника. Источник же сей — Бог. И тогда писатель придёт к «реализму в высшем смысле», о котором говорил Достоевский, к реализму, который не боится идеального (опять Достоевский), а даже предполагает его наличие. Писатель пишет или словесную картину, или же словесную икону. В области культуры, литературы и творчества можно говорить о художественной иконичности, об иконичной эстетике и иконичной поэтике. Истинное творчество состоит в том, чтобы на грани видимого и невидимого мира создавать иконы, а не картины, выявлять архетипы, но не в юнговском смысле, а в святоотеческом. Суть иконичного художественного образа в том, что он находится в максимально достижимом единстве с небесным Первообразом, а это единство предполагает личную иконичность творца — писателя, поэта, художника, музыканта.
10.Что кажется Вам неприемлемым в художественном творчестве?
Художественное произведение, если оно действительно художественное, очень сильно воздействует на человека. Оно способно и возвысить человека, и принизить, сделать его счастливым и нанести рану, привести к катарсису, очистить душу или запачкать её, растлить. Для меня в искусстве неприемлемо всё то, что противостоит красоте, гармонии, вере, надежде, любви, свету, чистоте, сокровенной жизни Духа, всему высокому, великому и священному.
11.Расскажите читателям «Паруса» какой-нибудь эпизод своей творческой биографии, который можно назвать значительным или о котором никто не знает.
Даже не знаю, что рассказать. Может быть, это. Однажды моя младшая дочь Марина сказала: «Папа, ты много написал об иконах, но это мало кто читает, потому что слишком трудно. Напиши то же самое, но в художественной форме». Я проявил послушание, и так родилась повесть об иконе — «Не опали меня, Купина! 1812». Кстати, мама, например, не прочитала ни одной моей книги. Она начала читать первую, вышедшую в России «Икону и иконичность», и скоро сказала: «Прости, для меня это слишком трудно». А когда вышла повесть о Купине, мама уже не могла читать. Интересно, что бы она сказала.
12.Каким Вам видится идеальный литературный критик?
Критик не должен поучать автора, не должен делать попыток руководить писателем, не должен указывать, как и о чём следует писать автору. И тем более — пытаться руководить словесностью, литературным процессом. Вспомним XIX век. И Белинский, и Чернышевский, и Добролюбов, и Писарев, и Михайловский в разной мере страдали именно этими недостатками. Отрицательную роль в понимании сути и призвания критики сыграл и знаменитый тезис: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Кстати, в этой формулировке он принадлежит Некрасову, но лет за тридцать до него Рылеев, как бы оправдываясь перед Пушкиным и Бестужевым, написал: «Я не поэт, а гражданин». Эта формула опять актуальна, и не только в России, но и в мире. Взять, к примеру, Нобелевскую премию Алексиевич. Она журналистка средней руки. Её книги и близко не стоят к настоящей русской словесности. Слава Богу, у нас есть, с кем её сравнивать. Думаю, она не войдёт даже в сотню современных писателей, пишущих на русском языке. А нобелевку ей дали за гражданскую позицию. Вот в либеральном варианте и повторилась формула: поэтом можешь ты не быть… Но вернёмся к теме. Мне кажется, идеальный критик — посредник между автором и читателем. Его задача с максимальной силой, по возможности конгениально, выразить своё состояние при чтении произведения: как и почему оно так сильно подействовало (на меня и на всех). И передать это чувство читателю. Если же произведение не понравилось критику, то ему лучше о нём не писать. К сожалению, современную критику губит партийность. Невзирая на художественные достоинства произведения, хвалят его (и дают премии) лишь потому, что автор «из наших», и наоборот, ругают или замалчивают прекрасные книги лишь потому, что автор «не наш человек». Многим критикам, может быть, стоило бы прочитать старую статью «вождя» — «Партийная организация и партийная литература». И ещё мне кажется, что сейчас острее стоит проблема хорошего профессионального редактора, а не идеального критика. Стилистический, языковый уровень прозы на глазах понижается, падает. И здесь серьёзные редакторы незаменимы. По опыту знаю, что редактор старой советской закалки может оказать неоценимую помощь автору.
13.Каким Вам видится будущее русской литературы?
Мне кажется, в современной русской литературе можно выделить четыре направления. Первое. Словесность, которая верна традициям великой классики. Речь идёт не только о языке, стиле, жанрах, но и об отношении к миру и человеку, к Богу и сотворённой Им Вселенной. Это именно словесность, питающаяся от Слова-Логоса, а не литература (помните у Верлена: «всё прочее — литература»). Второе. Модернистская и постмодернистская литература, которая по видимости порывает связи с традициями русской классики, но её двойственность состоит в том, что совсем порвать эти связи невозможно, ибо тогда под ней окажется пустота. Поэтому она склонна паразитировать на классике и вместе с тем культивировать ироническое отношение к ней. Третье. Интеллектуальная литература для избранных. Четвёртое. Лёгкое чтиво, которым забиты лотки, прилавки многих магазинов. Можно только выразить надежду, что русская словесность будет хранить невысказанные заветы Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова. Насколько неисчерпаемы их произведения, настолько же неисчерпаемы и творческие силы, которые они могут даровать новым поколениям русских писателей.
14.Есть ли у Вас рекомендации для молодых студентов-филологов?
Студентам сейчас нелегко. Огромный список обязательной литературы (внимательно прочитать всё это невозможно) заставляет их по-всякому хитрить, чтобы сдать экзамен. Мой опыт говорит о том, что лучше прочитать, например, одно произведение Достоевского, и не просто внимательно, но изучить его досконально, вдоль и поперёк. У нас тогда появится опыт особого чтения, когда произведение с каждым новым прочтением раскрывается перед нами, открывает свои глубины. Это неоценимый опыт. Так рождается и растёт филолог, литературовед. И вообще, литературовед — это просто внимательный читатель. Посмотрите, как в одной из лекций Набоков разбирает роман Флобера «Мадам Бовари». Такой опыт поможет в дальнейшем читать произведения других писателей. У нас также появится критерий, позволяющий отличить истинно художественное произведение от подделки или поделки, в которой всё уже раскрыто и никаких глубинных смыслов не предвидится. Литературоведение же нередко скатывается к повторению известных истин только в новой терминологической парадигме.
15.Каковы Ваши пожелания читателям «Паруса»?
Желаю читателям «Паруса» новых радостных встреч с русскими писателями, с «благоуханной прозой»! Так назвал Гоголь прозу Лермонтова. И, конечно, тёплых благодатных встреч с истинной поэзией и Поэтами с большой буквы!
