Дюдмила»ела давно минувших дней...
А.С. Пушкин, «Руслан и Людмила".
Было это в далёком 1990 году, то бишь в прошлом столетии и даже в прошлом тысячелетии. Сначала я хотела всё это забыть как страшный сон. Потом всё же начала потихоньку рассказывать людям, что тогда произошло, и все в один голос мне советовали записать эти события, чтобы не забыть. На это я отвечала, что именно и хочу всё это забыть.
Но сегодня, по прошествии 25 лет, попробую восстановить цепь событий, рискуя допустить неточности в моём повествовании. Свои тогдашние ощущения помню и сегодня отчётливо, хотя какие-то детали событий могли выпасть из памяти. Посему, коли мой рассказ будет лишён точности журналистского отчёта с места событий, прошу меня снисходительно извинить.
Итак!
Конкурс Чайковского в те далёкие годы был для каждого музыканта чем-то вроде недостижимой вершины, пределом мечтаний, как, скажем, Эверест для каждого альпиниста. А у нас в ЦМШ так и подавно! Наша школа растила с 6 лет не педагогов музыкальных школ, а высококвалифицированных солистов, которые должны были стремиться к вершинам мастерства для прославления самого лучшего в мире советского искусства. А вершиной этих достижений являлся тот самый конкурс Чайковского в Москве. Для нас ничего сложнее этого конкурса в те годы не существовало. Одно то, что надо выходить на родную сцену перед невероятно взыскательной и темпераментной публикой, я приравняла бы к выходу на корриду тореадора, знающего, что на трибунах сидят сплошные тореадоры, и судейство будет ещё ожесточённее самого боя.
Когда мне было 6 лет, я уже страстно желала выступить на сцене Большого зала Консерватории на конкурсе Чайковского; хотя это желание и было покрыто нежной дымкой неосуществимой мечты.
Перескакивая в своём повествовании из детства в юность, наполненную безуспешными попытками пробиться хоть на какой-нибудь конкурс (о чём я уже писала ранее), перейду сразу к событиям, предшествующим конкурсу Чайковского 1990 года.
Как известно, никто из советских музыкантов не имел права самовольно принимать участие в каком бы то ни было конкурсе ни за границей, ни в самом Советском Союзе. Точнее говоря, в Советском Союзе и не было никаких конкурсов, кроме Всесоюзного и международного имени Чайковского. Прослушивания проходили мучительно – сначала надо было пройти консерваторский отбор, потом всесоюзный (несколько туров). Каждое из таких прослушиваний было для нас чем-то типа пролезания в игольное ушко, задачей почти неисполнимой. А к конкурсу Чайковского вообще допускались только лауреаты других конкурсов, включая Всесоюзный, на котором программа была идентична программе Чайника, как мы нежно называли конкурс имени Чайковского. Надо отметить, что на Всесоюзном конкурсе я играла дважды (соответственно, дважды была на него отобрана) – в 1981 году в Ташкенте и в 1985 в Риге. В 81 году я в финал не прошла, а вот в 85 совершенно неожиданно прошла! К этому успеху я была совершенно не готова, пришлось мне за 2 дня повторять концерт Чайковского, который я даже не сочла нужным учить, так как не верила в победу. Короче, сама виновата. Заработала я там только диплом. Кстати, вместе с очень удачно выступившей Лилей Зильберштейн. И вот, когда начался разговор о конкурсе Чайковского 1990 года, то есть последнего, на который я проходила по возрасту, я решила попробовать воплотить мою детскую мечту в жизнь, и выскочила из-за угла со своим дипломом Всесоюзного конкурса наперевес. Завязалась долгая и неравная борьба между мной и всем огромным конкурсным аппаратом, берущим своё начало в КГБ. (Ну а как же по-другому! На конкурс должны пройти самые лучшие, самые благонадёжные, на которых вся страна может положиться, что-де он не ударит лицом в грязь, а даст прикурить всяким там участникам из загнивающего капиталистического мира! Другими словами, все музыканты и спортсмены должны были высоко нести честь самой лучшей в мире, самой прогрессивной своей родины.)
К тому времени я уже окончила Консерваторию и аспирантуру[1] и была, так сказать, «ничья девочка». Но всё же, поскольку я училась в Консе и в аспирантуре (тогда это называлось ассистентура-стажировка) у Доренского, а он сидел, как всегда, в жюри Чайника, я пришла к нему в класс, чтобы обговорить возможность моего участия и спросить «благословения».
Но у Доренского были другие планы насчёт конкурса, он готовил к лауреатству другого своего студента, и я, как уже «бывшая», да ещё и не оправдавшая, могла помешать его планам. Поэтому он резко отказал. Но не просто отказал, а сказал, что «запрещает» мне принимать участие в конкурсе и даже пригрозил, в случае моего неповиновения, скинуть меня с 1 тура. Несколько обалдев от чёткости формулировок, я наивно спросила: «А что, если я хорошо сыграю?» – «А это не имеет ни малейшего значения», – не моргнув глазом, ответил он... Всё это было сказано при молодых студентах, которые замерли с открытыми от изумления ртами. С другой стороны, это была для них хорошая школа жизни, чтобы они сразу поняли, как эта фабрика талантов работает. Получив такую своеобразную «путёвку в жизнь», я сказала моему профессору, что, к сожалению, не могу отказаться от этой моей мечты, да ещё и по такой странной для меня причине, и что буду добиваться всеми силами разрешения играть на конкурсе. На том мы и расстались.
Дальнейшие мои усилия по пробиванию монолита во имя исполнения детской мечты описать не могу по простой причине – как это ни удивительно, совершенно не помню, как я действовала. Но факт остаётся фактом: мне всё же удалось добиться положительного решения... Чисто формально, как дипломант Всесоюзного конкурса я имела право участвовать в Конкурсе им. Чайковского.
Несмотря на или, может быть, именно благодаря такой для меня неблагоприятной дислокации, готовилась я очень серьёзно. В этот раз, хотя шансы моего участия в финале были исчезающе малы, учила также и оба концерта: первый Чайковского и первый Листа.
Так как к Доренскому в класс, по причине понятной, ходить я уже не могла, готовилась я сама с помощью мамы. С ней же мы выбирали программу – а это один из самых важных пунктов для участия в любом конкурсе.
И вот наступило лето 1990 года. К этому времени у меня был богатый негативный опыт участия в разнообразных прослушиваниях и конкурсах, как у нас в стране, так и за рубежами оной. Самое неприятное, что надо было играть перед профессорами Консерватории, которые меня давно знали и давно «списали». Ну, что говорить, когда собственный профессор пообещал не допустить меня ко второму туру!
Консерваторию к конкурсу очередной раз пытались отремонтировать, и в очередной раз это не удалось, пришлось её открыть такую, как есть, неотремонтированную (кстати, ремонт перешёл в состояние хроническое: он идёт по сей день!). По-моему, я ездила в Консу поиграть моей подруге (и к тому времени уже педагогу оной) Ире Осиповой.
Около Консерватории ошивались зарубежные участники конкурса. Организовано было все, как обычно, из рук вон плохо, переводчиков не хватало, по-английски никто не понимал и не разговаривал, и они, эти самые иностранные участники, ничего не понимая, болтались в Консе целыми днями, стараясь что-то выяснить и получить классы для занятий.
К 90-му году я уже была не той девочкой, которая всех и вся боялась. Я уже выезжала за границу, сносно научилась говорить по-английски и немного по-итальянски. Я уже знала, что значит находиться в чужой стране без языка и без помощи. Поэтому начала помогать бедным потерянным иностранцам: кому-то – комнату для занятий найти, кому-то ещё по каким-то вопросам. Кое-кто даже начал высказывать мне претензии, думая, что я переводчица... Тогда я объясняла, что, собственно, как и они, сама являюсь участницей конкурса. Вот они были удивлены, что я «свободно» (по их мнению) общаюсь по-английски. По этой же причине, многие меня и запомнили.
Ещё я обратила внимание на съемочную группу, как выяснилось впоследствии, американскую, которая снимала фильм о конкурсе. Высокий мужчина обратился ко мне с вопросом на английском, и, когда я довольно складно объяснила ему некоторые вещи, он, в восторге от того, что русская свободно общается по-английски, задал мне забавный вопрос: «Я вижу, вы носите звезду Давида, а вы не боитесь?» Здесь я должна немного прояснить ситуацию. В 90 году я впервые побывала в Израиле у моих давно «пропавших без вести» и неожиданно найденных родственников. Зарядившись невероятным духом свободной еврейской страны, я сразу купила себе магендовид, который и не думала снимать в Москве. В то время это было ещё необычно. Я ему объяснила, что нет, не боюсь. Я – еврейка, только что приехала из Израиля и не собираюсь прятать мою звезду. Коротко даже сострила, что уже достаточно набоялась в предыдущие годы. Он сказал: «Вот здорово, я тоже еврей!» – и показал мне магендовид, который носил под рубашкой. Дальше – больше. Узнав, что я к тому же ещё и участница конкурса, он мне рассказал, что они делают фильм о конкурсе и обязательно придут меня снимать. Тут я не смогла промолчать и объяснила, что снимать они меня, конечно, могут, но я никуда не пройду. Тут он ещё больше удивился, и мне пришлось сказать, что-де играю против воли моего профессора и что он мне чётко пообещал «непроход». Тут как раз мимо проходила моя бывшая учительница английского языка в Консерватории. Услышав, как свободно я общаюсь по-английски, она спросила: «Лена! Откуда ты так говоришь по-английски?» – «Ну как же!» – возразила я – «Вы же меня учили!». Тут к слову будет сказать, что все те немногие знания английского, которые я получила в ЦМШ, были полностью растеряны в Консерватории... И кому, как не ей, было это знать! В общем, такая комическая ситуация.
Режиссёр-американец не обманул, и действительно снимал меня на первом туре. Играла я самой последней, под номером 15, в первый же день конкурса, поздно вечером. Публики в зале осталось немного. Но зато мне первой (из этих 15) зааплодировали после Баха, из игранных мной 48 выбрана была соль-минорная прелюдия и фуга из второго тома ХТК, очень драматическая.
В общем, первый тур играла практически без волнения, так как знала, что всё равно не пройду, как ни сыграю. Поэтому, освобождённая от мыслей об ответственности и прочих отвлекающих влияний, просто наслаждалась игрой в Большом зале Консерватории, что само по себе уже являлось некой удачей и наградой.
Надо сказать, что для нас, назову нас «советскими музыкантами», выступление в БЗК было чем-то необыкновенным и очень ответственным. Играть дома, в родном зале, где публика знает не только каждую ноту, но и как эту каждую ноту надо сыграть, очень тяжело. Эта публика не терпит фальши, дружно цокает языком при каждой зацепке, и быстро решает, стоит тебя слушать до конца или лучше поберечь уши для чего-то лучшего. Но на первом туре, как мне показалось, публика меня приняла. Так как я сыграла в первый день, результатов первого тура мне надо было ждать несколько дней. И хотя знала точно, что никуда не пройду, продолжала готовиться ко второму туру, вспоминая страшный опыт Всесоюзного конкурса, когда неожиданно для себя прошла в финал, а концерт Чайковского не повторила. Но кроме подготовки, я позволяла себе и посещения прослушиваний, так сказать, конкурентов, что обычно не рекомендуется. Несмотря на то, что все участники получали пропуски на прослушивания, очень мало кто этим пользовался. Все занимались сами или отдыхали. Но в моей ситуации я могла себе это позволить, все равно мне ничего не светило. Зато мне представилась хорошая возможность бесплатно походить на конкурс.
Через несколько дней, болтаясь около Консы, неожиданно наткнулась на Доренского, который подошёл ко мне и коротко сказал: «Прошла. Занимайся». Интересно, что результаты ещё не были объявлены, так что я всё же не могла расслабиться, но спокойно ответила: «А я занимаюсь, Сергей Леонидович».
На объявление результатов я пришла спокойная. Нервничать было нечего: мне же пообещали, что я не пройду. Ну, а если я пройду, то и славно – я готова. И я действительно прошла! По-видимому, вопреки обещанию Доренского, качество игры всё же сыграло свою роль. (Как я случайно узнала позже, прошла я благодаря очень высоким баллам, поставленным мне иностранцами).
Второй тур Чайника – это сольный концерт. С одной стороны – это проще, потому что есть время прийти в себя на сцене, с другой стороны – требует огромной концентрации, потому что это всё же это не концерт, а конкурс. Конкурсное выступление отличается от концертного тем, что всё должно быть оптимизировано: тут не прощаются фальшивые ноты и лучше показать меньше индивидуальности – так как любая индивидуальность может как понравиться, так и раздражать. В программе мой «конёк» – «Испанская рапсодия» Листа, а также «Картинки с выставки» Мусоргского, вариации Чайковского...
Как описать моё состояние перед вторым туром? Назвать это «кошмаром» – это ничего не сказать. Я знаю, что меня НЕ ХОТЯТ, прошла на второй тур чудом. Ещё я знала, что прошла вопреки, а не благодаря моему профессору. И то, что я не пройду в финал, было понятно. Вот теперь и представьте себе, как можно играть, когда ты находишься между двух огней: с одной стороны, мой профессор, который меня не хочет, с другой стороны – публика, которая меня не хочет, потому что я «блатная от Доренского» и меня будут «тащить»...
Помню, как я ждала своего выхода на сцену в состоянии, близком к клиническому. Приняв «Тразикор» – таблетку, оставшуюся после смерти папы, стабилизирующую пульс, пытаясь дышать равномерно, я ходила туда-сюда, как зверь в клетке. В таком состоянии я буквально наткнулась на Элеонору Беляеву, постоянную ведущую «Музыкального киоска» на первой программе советского телевидения. Увидев меня, она ужаснулась: «Деточка! Ну нельзя же так волноваться! На вас же лица нет!» По-видимому, на мне действительно «не было лица». Но я же не могла перед выходом на сцену объяснять ей мою ситуацию! Я выходила, как на бой быков, зная, что как я ни сыграю, что я сейчас ни сделаю, нет у меня ни малейшего шанса попасть в финал! И дело даже не в финале. Я знала, что уже вычеркнута из соревнования и из жизни, что я просто сейчас выйду на сцену в качестве пушечного мяса. Какое уж здесь дыхание и о какой музыке может идти речь! Кроме всего прочего, мне надо было «обрезать» Мусоргского, вернее, его «Картинки с выставки», чтобы уложиться в нужное время. Короче, «Маэстро! Урежьте марш!»
Как я играла в таком состоянии, не помню, но зато помню враждебность публики, которая меня воспринимала как протеже Доренского, а московская публика, надо отдать ей должное, умеет показать, что она тебя не хочет! В общем, это была страшная борьба. Борьба с роялем, с публикой, с жюри... Если бы у меня был менее бойцовский характер, я просто ушла бы со сцены, не доиграв. Меня вычеркнуло из жизни не только жюри, но и журналисты, освещающие конкурс. Ни одного раза единственную из всех русских участников меня не передали ни по радио, ни по телевидению. Даже в бюллетене конкурса ни разу не было упомянуто моё имя. Эдакая демонстрация: тебя здесь не хотят! И точка! Интересно также, что меня игнорировали даже мои бывшие соученики и приятели. Помню, что они не только обошлись без поздравлений после игры, но и вообще делали вид, что мы не знакомы. После 2-го тура меня поздравили только Павлик Нерсесьян, в то время уже ассистент моего профессора, ну и Ирочка Осипова. И, видите, я это запомнила. Причём поздравили очень тепло, а я-то была уверена, что провалилась! И только американская команда продолжала меня снимать, хотя я им объяснила, что в финал я не пройду ни под каким соусом. «Ну ведь ты сказала, что и на второй тур не пройдешь!» – возражал мне режиссёр.
Дальше было объявление результатов второго тура конкурса. «Я не пойду на объявление результатов, там мне нечего ждать» – предупредила я моего американского друга. «Нет, ты уж, пожалуйста, приди, – попросил он. – Раз мы уже начали тебя снимать, мы должны снимать тебя до последнего». И я пришла. Все участники были в возбуждении, что понятно! Кто получит доступ к финалу? Все ожидали членов жюри с надеждой и дрожью. Только ваша покорная слуга была спокойна, как слон. Для меня конкурс был закончен. Объявляют результаты всегда по порядку, в котором участники играли, так что, когда мой номер, 15, не был объявлен, конкурс для меня безвременно прекратился. Но я была к этому готова, у меня не было даже тени надежды, что я могу пройти. Поэтому я ровно ничего не почувствовала: умерла, так умерла.
Как только мой 15-й номер в объявлении проскочили, американцы тут же направили на меня камеру и начали снимать... Это было довольно весело, что внимание режиссёра было отвлечено от главного события – объявления результатов. Не помню, что именно я сказала, но наверняка что-то весёлое, это было моё самое весёлое интервью. Помню, я ещё заметила: «Подождите, они мне сейчас и диплом за участие во втором туре не дадут!»
Но диплом за участие во втором туре я всё-таки получила. При этом я так весело выскочила на сцену его получать (в отличие от остальных не прошедших в финал, страшно разочарованных и еле передвигавших ногами), что Татьяна Петровна Николаева, председатель жюри, которая и вручала эти дипломы, стала меня сердечно поздравлять, как будто вручала мне первую премию.
На этом конкурс закончился для меня, но не закончился для двенадцати участников, прошедших на 3-й тур. Надо сказать, что это были очень хорошие и достойные пианисты, и я почти всех слушала. Конкурс выиграл Боря Березовский, за которого я особо болела, заслуженно выиграл, и я была очень за него рада. Помню, как он удивился, когда я его сердечно и тепло поздравила. Мы по Консе знакомы не были, поскольку Боря значительно моложе меня. Как я уже упоминала выше, конкуренция в Консе была настолько ожесточённая, что успешных конкурентов, как правило, не поздравляли и часто даже не здоровались с ними.
Чтобы закончить рассказ об этом конкурсе, замечу, что несмотря на то, что этот конкурс в «карьерном» плане ничего мне не принёс и моё участие в Москве прошло совершенно незаметно, зато «мой Бах», сыгранный на первом туре, вошёл в тот самый американский фильм о конкурсе. И пару лет спустя, посетив мою тётю Женю (Ярмоненко), живущую в Брюсселе, я узнала, что она видела меня в этом фильме.
Перед отъездом в эмиграцию, моя мама выкупила на телевидении все мои записи с конкурса, которые так и не показали по ТВ. Зато они много лет стоят на ютьюбе и каждый, кто интересуется, может послушать и Баха с первого тура, и Испанскую Рапсодию Листа со второго, и самолично составить мнение о том, как я играла.
Конец
Примечание
[1] Здесь необходимы пояснения. Как я писала в предыдущих текстах, за возможность учиться в аспирантуре шла ожесточённая борьба. После окончания Консерватории в 1982 году, мне дали консерваторскую рекомендацию в аспирантуру (что было невероятным успехом, так как только самые лучшие и перспективные студенты получали такую рекомендацию), которая сгорела по причине моего невыездного статуса. Далее события разворачивались таким образом, что даже документов на сдачу вступительных экзаменов у меня не брали. Борьба за право поступления в аспирантуру длилась годы. И только в 1986 году (то есть через четыре года после окончания Консерватории) меня наконец-то допустили к экзаменам, не забыв предупредить, что шансов на поступление у меня ноль. Что даже при максимальном числе баллов (пятерки на всех экзаменах), всё равно меня не возьмут, если будут претенденты из союзных республик, получившие пусть даже и все тройки. Потому что у них свои места, а у меня места нет. Мне повезло, и я получила все пятерки, в том числе по специальности. (Пятёрка по специальности на таких экзаменах была в то время большой редкостью). И то ли «национальных кадров» было мало, то ли они «срезались» на каком-то экзамене, но факт остается фактом – меня зачислили.
Напеччатано: в журнале "Семь искусств" № 4(73) апрель 2016
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2016/Nomer4/Kushnerova1.php
