"В строю солдат возвышенной печали..."
В общей сложности всё так просто, что судорогой сводит
сумма сказанного с ума.
Извлеченная суть бредит-бродит, места себе не находит
в общей сутолоке письма.
В общем, ложная этимология, посторонние корни,
укрощение диких дробей...
Измельчение материала, чтобы тоньше стал и покорней,
своевольнее и грубей.
Сочетания полунамеков, оговорок, ослышек...
Показания сбивчивы и
приведенью в систему противятся, а неизвестных излишек
аргументы приводит свои.
Мать-и-мачеха элементарная, без дедукции... Чет и нечет...
Жизнь, словами заросшая сплошь...
Преступление-иносказание... Кто ей алиби обеспечит,
если чистое множество — ложь?
* * *
Писать стихи, не зная сопромата,
не испытав, как обработка гнёт
материал, надломами чревата,
не рассчитав, как чувственная вата
смягчит сопротивление и гнёт
языковых устоев и тенёт –
вот, что уму всего непостижимей,
привыкшему фиксировать в зажиме
попавшуюся под руку деталь,
чтоб, стиснутая смыслами чужими,
свой обрела, ответила: да та ль,
что требовалась, или, как ни жаль,
её отправить следует в отходы –
конструкцию разрушит, и пиши
пропало. Форма никакой свободы
не допускает. Мерь на гесиоды
шум трудодней – Бог даст, в ночной тиши
уловишь и вибрации души.
* * *
Вечный двигатель версификационный
не изобретал я никогда.
Но, сопровождаем Гальционой,
пироскаф мой плыл и плыл через года.
Лопасти колёс его тяжёлых
лоно вспахивали вечной немоты.
Земли новые искал я – не нашёл их:
в памяти маячат, как мечты.
Ни божественных энергий, ни инерции
грозных не использовал стихий.
Но порою билось учащённо сердце – и
котелок шипел-свистел, как змий.
За возлюбленною устремляясь тенью,
реявшею над пустыней вод,
не задумывался, по чьему хотенью
пар клубится и корабль плывёт.
* * *
выхаживал незнамо что то есть
кого больную может быть совесть
прихрамывая взад вперёд мимо
всего что лезло из углов мнимо
болящий дух целил шагов стуком
ужо вам тростью громыхал сукам
кренился набок всем своим весом
всё задевал взвывал хромым бесом
читал по шишкам синякам блямбам
что впрок наговорил хромым ямбом
* * *
Держатся стаей собаки бродячие,
жмутся друг к дружке бомжи…
Слов нет – одно вторсырьё, второбрачие
стёршихся, что ни скажи.
Не охватить сердцезреньем притупленным,
в такт всё никак не попасть…
Морщимся: пресен общественный суп ли нам?
куцые страсти не всласть?
Этот удел неприкаянных особей
так ли уж нам не знаком:
жить невпопад, не заботясь о способе,
чуть шевеля языком?
Вся беспризорного мира нелепица
держит наш разум в плену,
волю сулит, к несказанному лепится,
глухо скулит на луну.
ИЛЬИЧЁВ
Чумовой мазохизм: быть рабом своей темы,
чья малейшая прихоть, любой каприз
сладким гнётом гнетёт вариаций, реприз.
Как прекрасна! Как непредсказуема! – тем и
подчиняет рассудок и волю: ундина
из глубин путеводных, из тёмных вод
подаёт сигналы, зовёт и зовёт
своего верноподданного паладина.
Ибо каждая партия согласно программе
да исполнится так, будто завершена
в совершенстве! – и над головой тишина,
напоследок плеснув, разойдётся кругами.
* * *
О Бог опять снега.
Геннадий Айги
кругом недоумения снега
в них бедный разум вязнет как нога
душа не может выбраться из омута
нелепых снов словно коня к какому-то
колу привяжешь ночью а потом
проснувшись обнаружишь под крестом
венчающим церквушку деревянную
на горке над рекою разливанною
и вот уже барахтаясь ко дну
идёшь хватаясь за тоску одну
а та в потусторонне-постороннюю
внезапно превращается иронию
становишься колючим точно ёж
но удивляться не перестаёшь
куда несёмся лих ямщик да пьяница
и для чего красавица румянится
изображает на ланитах стыд
зачем свеча при свете дня коптит
свидетелем публичной экзекуции
случится стать и равнодушно-куцые
реакции толпы так изумят
что будто сам побит в лепёшку смят
её щитами грозно-оборонными
и заодно с маркизами баронами
дивишься нравам этих басурман
с чуднОй страною закрутив роман
а то читая что-нибудь французское
немецкое вдруг имя встретишь русское
и что-то вдруг кольнёт латинский шрифт
смесь непереводимых правд и кривд
в пленительную превратит экзотику
воздействием подобную наркотику
взгляд из других краёв других эпох
пронзит пространство со страною Бог
граничащее словом всё по Шкловскому
или сродни киноэкрану плоскому
их восприятье нашего когда
под поезд голливудская звезда
и вспомнится как перевод с варяжского
завидный дар восчувствия чувашского
поэзии раздвинет окоём
пробелами где каждый о своём
а выразить по-своему простая ли
задача лишь бы только не растаяли
снега недоумения
* * *
Ну, и как же Тебе Твоя новая, Господи, паства?
Чревеса ублажила – взалкала духовного яства;
нарастающие доходы –
в процветающие приходы;
на покров на верховный – мыто;
десятину от суммы отмытой –
на очищенье души, возведенье элитного храма,
да на паперти чтобы стояла бдительная охрана –
в камуфляже мордовороты-малюты,
а в притворе был пункт приёма валюты.
Вдруг выпорхнув из головы обритой,
восхИщена мысль запредельной орбитой:
хорошо бы по западному канону
угодить когда-нибудь на икону,
воспользоваться заслуженным правом
донатора щедрого – в нижнем правом
углу на коленях в плаще атласном,
как пример противостоянья соблазнам.
Ты снисходителен: пусть пасутся –
мол, не судите: а вдруг спасутся?
* * *
Радостью Рождества,
первым вздохом Твоим навеяны,
мысли, слова
хаотично, как звёзды, рассеяны –
о том о сём…
Тщетно мы к Тебе тянемся.
Что Тебе принесём,
с тем и останемся…
Что я Тебе принёс?
Только свой длинный нос!
НАРЕКАЦИ
Какое небо небольшое!
Хоть берега и не видны,
но весть всплывает в зримом слое
голубкою из глубины.
Неоперённая – перната,
она спасение сулит.
Раздвинут глыбой Арарата
неумолимых Сил синклит.
И вновь надежда оживает
отчаянью наперекор
и мигом преодолевает
между Заветами зазор.
Отсчёт времён ещё не начат.
Конец времён уже зачат.
Слова, забывшие, что значат,
всего заманчивей звучат.
Они – ковчежцы и монстранцы
с частицами былых чудес.
Они – летучие посланцы,
устои в них теряют вес.
Непрочны связи над зыбями –
пунктиры путеводных звёзд...
Выносит блюдо с голубями
поэт-монах, забыв, что пост.
Напомнят гости. Он смутится,
но через несколько минут
воскреснут жареные птицы
и с блюда смертного вспорхнут.
Скорбям воркующим доверясь,
немеют ангелы, когда
вся жизнь – оправданная ересь
и отступившая вода.
* * *
Что-то сверкнуло в глаза,
и тишина взорвалась…
Ну, наконец-то гроза!
Всё надоело… Не сглазь!
Что как пройдёт стороной?..
Друг мой! Тряхнём стариной,
чтобы земля сотряслась!
ИНФОРМАЦИЯ
Там льётся кровь – там холод, мрак, разор
врываются в уютную обитель…
Пустеющей корзины потребитель
встречает Новый год, вперяя взор
в томительно мелькающий узор
для ткани: Тель-Авив и сектор Газа
длят канитель, а вивисектор газа
в междуславянский вклинился зазор,
и глядь – в мозгу бессмысленный обзор…
Геката ложесна свои разверзнет –
и гладь: ни узелков, ни контроверз нет
на мягком ложе сна. Один позор.
НАШ СИМВОЛ
Давно уж не босяк
напёрсточник-тартюф,
которому, продув,
хвалу возносит всяк.
Но сколько бы ни рос
доход с его словес,
едва ль имеет вес
на них растущий спрос.
Фальшивы и пусты,
и сам – каналья, шваль,
но выпустит едва ль
из-под своей пяты!
Всех купит задарма,
отправит всех ко дну,
поскольку на кону
доверчивость сама.
БАСНЯ
– Святые наши принципы незыблемы!
За них сражались мы, страдали мы и гибли мы! –
вещал Верховный Хищник перед вечем
нечеловечьим, –
А кто над ними, злопыхая, скалится,
у тех Державная повыбьет зубья Палица!
Тут на минутку
всем стало жутко,
но разъяснение последовало: Шутка!
Встречаются и ортодоксы с юмором –
как исключение, как парадокс, оксюморон.
* * *
Он их преследует повсюду –
верней, не он, а страх его,
подобный внутреннему зуду,
пытающему естество.
Питает так, что и поста нет,
а только ненависть в глазах,
пока он темою не станет
безеды их на небезах.
ЛИМИТРОФЫ
Куда вы скрылися, полночные герои?
Боратынский
Бабьего лета с душою смущённой лукавые шашни:
вся вдруг зардела, как на рассвете верхушки деревьев.
Польские сыроежки на мшистой коряжистой пашне
всходят – и мнится уж сеятель смуты Гришка Отрепьев.
Речью шуршат Посполитой росистые стёжки-дорожки,
и желтоногие белополяки, приветливо сдвинув
шляпы свои, подзывают издали, но в лукошке
тут же синеют, от местных в отличие белофиннов.
Разноплеменные листья смешала посмертная участь.
Разновременные лица в дебрях былого… И век сей,
там пребывает уже, чуть проклюнувшись и озвучась
в сопоставлениях вольных, в поэтике тихих аннексий.
Ею же взятый в полон, невоинственный Вяйнямейнен
в чащу заводит словесную, в непроходимые топи
и затаясь наблюдает с пристальным недоуменьем
корчи славянских корней в борьбе мессианских утопий.
Буферной зоны букварь обнажает следы катастрофы,
после которой какая поэзия! Царство распада,
княжество тлена – её ненадёжные лимитрофы,
где каждый куст метафор – провокация или засада.
Сколько в него ни стреляй – не найдёт виноватого пуля.
Сколько снегов растаяло с майнильского инцидента!
Что-то скрывая в потёмках, какой-то сполох карауля,
память истории рвётся, как старая кинолента.
Вижу другие возможности для продвиженья (другая
так вот нам брезжила жизнь у имперских окраин остзейских).
Медлю, колеблюсь, но всё же, со вздохом их отвергая,
внутренний строй сохраняю и внутренних полицейских.
Ритмы лесных барабанщиков порабощают волю,
тон задают и размер, чтобы снайперски взять на мушку
неуследимую суть по всему смысловому полю,
ориентируя слух на невидимую кукушку.
Освободиться не в силах от прелести и капризов
мраморной нимфы по имени Эхо, стыдливо рифмую
с трепетом лепет, звучащий в акустике новой как вызов.
Сквозь бурелом заклинаний на речь выбираюсь прямую.
Спите, герои полночные! Мир вашим домам подземным!
Мир блиндажам-погребам! Да не будет вовек потревожен
сон ваш ни шорохом мыши летучей, ни рёвом стозевным!
Плач из надтреснутой лиры извлекаю, как меч из ножен.
Жду, когда выползут на симпатический снег в маскхалатах
белым по белому буквы тех будущих маргиналий,
что Настоящему не захватить: на полях заклятых
искажено переводом недоступное в оригинале.
Стражи просодии отчей! Ряды ваши нынче редеют.
На пограничной заставе иные не помнят присяги.
Но, обветшав и обвиснув, ещё золотятся и рдеют
над полувнятными тропами ваши опальные стяги!
* * *
Ельника зубчатая стена.
Стелется туман. Тишина
непочатая.
Медленно рождается звук:
ту-у-ук, тук-тук-тук, тук-тук-тук…
Дятел труждается.
Мысли на рассвете вразброд.
Ритм их кое-как соберёт
в тонкие сети.
Песенка пустая, без слов…
Призрачный осенний улов –
замыслов стая.
ПРОГУЛКА С СЫНОМ
Над озером гора, чтоб озирать…
Чем выше, тем пространнее поверхность,
тем гуще текст, что, выступив как рать,
читается как мужество и верность
под натиском надвинувшейся тьмы,
когда от силуэта к силуэту
растёт сплочённость сосен, то есть мы
в себе вдруг ощущаем силу эту.
Веди меня по склону!.. Где-то здесь
была тропа, что перегородили
стволы деревьев павших. Перелезь,
а я уж за тобою, мой Вергилий!
Меняется ландшафт, заметим, но,
невидимые обличая сдвиги,
не устрашимся! Пусть в глазах темно –
мы шелестом страниц какой-то книги,
листаемой тревожным ветерком,
ведомы оба. Кочки-опечатки
сбивают с толку, смыслы – кувырком
и в крошево, но скоро мостик шаткий
внизу стопам уверенность придаст,
а то, что наверху мы прочитали,
соединит и нас, размыв контраст,
в строю солдат возвышенной печали.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 4(73) апрель 2016
Адрес оригинальной публикции:http://7iskusstv.com/2016/Nomer4/Lihtenfeld1.php
