Я не твой еврей, — возразил Изя,
наваливая себе на тарелку салат.
Я тебе сто раз уже говорил, что я
— свой собственный еврей.
А. и Б. Стругацкие
Знаю, что не все со мной согласятся, но все-таки скажу: Стругацкие – еврейские писатели. И не потому даже, что во всех книжках постоянно проскакивают вполне узнаваемые персонажи, а потому, что все творчество их – на родном языке российской диаспоры – отражает проблемы, надежды, эволюцию мировоззрения достаточно многочисленного и влиятельного ее слоя: научно-технической интеллигенции. Понятное дело, было в России и окрестностях немало евреев с совсем другим мировоззрением и другими проблемами, но я – как тот чукча: что вижу – о том пою.
Начиналось все с "шестидесятничества" – со светлой веры в настоящий, не испорченный Сталиным коммунизм ("Страна Багровых туч", "Полдень, 21-й век"…), но при этом как-то подсознательно назревало ощущение глухой безнадежности… Кстати, замечали ли вы, что обе культовые песни тех времен - "Гренада" и "Бригантина" – на самом деле совершенно не оптимистичны, а полны самого, что ни на есть, безысходного отчаяния? "Оттепель" не силой была подавлена, она изначально была тупиком, и Стругацкие это почувствовали раньше "оргвыводов".
"Понедельник начинается в субботу" вышел в 65-м, но писался-то он в 62 – 63-м, и коммунизм в нем представлен исключительно выбегалловой демагогией, авторская же позиция однозначна: спасение – в технократии. Не случайно в финале "Сказки о тройке" в роли защитников от номенклатурного произвола рука об руку выступают Федор Симеонович и Кристобаль Хозеевич.
Но технократия эта – особого рода: Они работали в институте, который занимался прежде всего проблемами человеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чём именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же". Занятие наукой приобретает мировоззренческий, этический смысл. Вокруг поиска истины и радости творчества выстраивается система ценностей, четко определяются границы свой/чужой.
Без системы ценностей, без представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, не по-людски устраиваются отношения между людьми, и адом оборачивается курортный рай "Хищных вещей века", и Ваня Жилин резюмирует коротко: "…ты, поколебавшись всего минуту, послал меня на смерть, чтобы я тебе не мешал. Твой идеал – дерьмо, Римайер. Если во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу – дерьмо". Но плохой идеал невозможно ликвидировать просто так, его надо заменить идеалом хорошим, и потому бывший звездолетчик, бывший воин, бывший секретный агент Иван Жилин останется в этой несчастной стране и пойдет в педагоги, чтоб людям с детства правильные идеалы привить. На языке научной фантастики такая деятельность называется "прогрессор".
Классический прогрессор прибывает, конечно, не в другую страну, а на другую планету. Когда случайно, когда намеренно, но всегда с перспективой осчастливить аборигенов. (В советском варианте - сделать им революцию: см., например, знаменитую "Аэлиту"). Вопрос, является ли его деятельность на самом деле полезной, – спорный. Много лет назад читала я в сборнике переводов зарубежной фантастики рассказ (к стыду своему, не помню, чей и как называется) про гуманных землян, возмущенных инопланетным варварским обычаем и спасающим от него некоторого юного аборигена, который в результате… превращается в растение. Похоже, что навеян он горьким опытом белых колонизаторов. У Стругацких же неудачи прогрессоров определенно навеяны опытом еврейским.
Одна из песен в исполнении моей любимой Хавы Альберштайн начинается словами: "Эту историю рассказал мне папа, когда я была маленькой". Лично мне эту историю рассказывала бабушка, тоже в детстве. Приезжает в местечко бродячий цирк, и, кроме обычной цирковой программы, ставит на площади палаточку, в которой всякого ожидает невероятный сюрприз. Пускают по одному. А в палаточке-то сидит здоровенный мордоворот, который каждому входящему отвешивает оплеуху и выталкивает взашей. Но ни один из пострадавших не пытается предупредить ожидающих в очереди. С досады на свою наивность, от обиды, что и его не предупредили, но, главным образом, потому, что бессмысленно – не поверит никто. Учатся люди только на собственном опыте. И потому путь прогрессорства – заведомо тупиковый путь.
Путешествия из будущего в прошлое вовсе не опасны (а вдруг клопа раздавишь – и оттого история в другую сторону завернет!), напротив, они бессмысленны. История идет своим чередом, не оглядываясь ни на клопа, ни на человека – не найдут гипотетические потомки с реальными предками общего языка. Самая короткая, душераздирающе-пронзительная иллюстрация - "Попытка к бегству": еврей из концлагеря прорывается в "будущее", чтобы позвать его на помощь, и… возвращается ни с чем. Люди "будущего" просто не понимают, что происходит у них перед глазами, не способны проследить логику поведения палачей и жертв.
Ну, а если им специальную подготовку дать, если объяснить эту логику? Все равно не поможет. Благородный дон Румата Эсторский прекрасно понимает происходящее, одной левой может насинтезировать столько золота, чтобы весь Арканар купить и продать, а одним движением правой – и вовсе стереть его с лица соответствующей планеты. Может насмерть застращать орла нашего дона Рэбу, и тот исполнит его волю, хотя и не уразумеет, какого черта этому Румате Будах понадобился, если он не собирается травить королей. Но в умах-то их, в мировоззрении Румата не властен. В конце концов, они побеждают его, навязывая привычную, понятную им реакцию: в ответ на убийство возлюбленной и друга он сам идет убивать – непосильно трудно оказалось быть богом…
С наилучшими намерениями Максим Каммерер умудряется наделать на "Обитаемом острове" кучу плохо поправимых глупостей, а когда ему это объясняют и он честно решает исправить ошибки… роман заканчивается, так и не рассказав, как он будет это делать и что из этого получится. И наконец, песочные часики опрокидываются: земляне оказываются уже не прогрессорами, а объектом их деятельности – см. "Гадкие лебеди" – все равно плохо.
Но последнюю точку в споре ставит "Улитка на склоне": "Мне это страшно, мне это отвратительно, и все это просто потому, что мне это чуждо, и, может быть, надо говорить не «жестокое и бессмысленное натравливание леса на людей», а «планомерное, прекрасно организованное, четко продуманное наступление нового на старое», «своевременно созревшего, налившегося силой нового на загнившее бесперспективное старое»… Не извращение, а революция. Закономерность. <…>самое страшное – что историческая правда здесь, в лесу, не на их стороне, они – реликты, осужденные на гибель объективными законами, и помогать им – значит идти против прогресса, задерживать прогресс на каком-то крошечном участке его фронта. Но только меня это не интересует, подумал Кандид. Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс".
Вот оно – окончательное расставание не только с коммунистическим идеалом "светлого будущего", но и с идеалом "Понедельника". Конечно, наука – это полезно, это хорошо, у нее масса положительных качеств, в т.ч. и высокое положение в официальной и неофициальной советской иерархии, вот только не годится она в качестве источника морали, инструмента построения иерархии ценностей.
И ценности эти, пресловутое "что такое хорошо и что такое плохо", оказывается, не могут быть (как принимали мы с детства по умолчанию) одинаковыми для всех: "Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали! Если бы меня подобрали эти подруги, вылечили и обласкали бы, приняли бы меня как своего, пожалели бы – что ж, тогда бы я, наверное, легко и естественно стал бы на сторону этого прогресса…".
Оказывается, выбор позиции "за все хорошее против всего плохого", который для Стругацких 60-х был само собой разумеющимся, в значительной степени иллюзорен, ибо определяется не "общечеловеческими ценностями", а сообществом, в которое без всякого выбора забросила тебя судьба. …И встанет Кандид, и пойдет с ножом на роботов, не спрашивая, возможна ли победа, симпатичны ли те, кого он пытается защищать (не случайно они представлены полной противоположностью свободомыслящих интеллектуалов), и как смотрится его выбор с точки зрения мировой революции.
На этом-то фундаменте и выстроится "Град обреченный". В этом романе много странного, но меня в данном случае интересует вот это:"Когда они уселись за стол, Гейгер сказал Изе:
— Угощайся, мой еврей. Угощайся, мой славный.
— Я не твой еврей, — возразил Изя, наваливая себе на тарелку салат. — Я тебе сто раз уже говорил, что я — свой собственный еврей. Вот твой еврей, — он ткнул вилкой в сторону Андрея".
Но ведь Андрей Воронин никакой не еврей. Он несомненно русский и даже, в какой-то момент, вспоминает антисемитские предрассудки своей среды, но… он не просто русский. Просто русский в романе тоже есть – крестьянин дядя Юра – вполне симпатичный, но, подобно прочим разнонациональным персонажам, не герой, а скорее декорация, на фоне которой разворачивается противостояние двух главных героев – Андрея Воронина и Изи Кацмана.
Андрей Воронин – это тот самый русский, в которого советские евреи из среды Стругацких мечтали перевоплотиться в процессе ассимиляции. Он астроном, т.е. работал, вероятно, в той самой обсерватории, с которой Стругацкие рисовали когда-то свой НИИЧАВО, несомненный интеллигент, человек творчества, добросовестный труженик, честный и смелый, но в то же время и не зашоренный фанатик. Тот самый положительный Саша Привалов или Ваня Жилин из ранних произведений, который вполне естественно становился лирическим героем, алтер эго Аркадия и Бориса Натановичей.
"Вот твой еврей", - да, это – прототип того ассимилирующегося и ассимилированного еврея, который подойдет господину Гейгеру. Но Изя Кацман таким уже не будет. Он вступает в игру в 1968-м, аккурат в тот момент, когда расставались мы с последними иллюзиями "социализма с человеческим лицом", и Воронин – любимый герой ранних Стругацких – для него не объект самоидентификации, а не более чем партнер, с которым он завязывает отношения – дружественные или враждебные, смотря по обстановке.
В рамках эксперимента пройдет Андрей Воронин подъем по карьерной лестнице, повторяя судьбу многих "шестидесятников" разных национальностей, и будет приспосабливаться, наслаждаясь привилегиями и уговаривая себя, что все прекрасно, но в конце концов окажется у разбитого корыта (обратите внимание – это написано за 20 лет до того, как рухнул гордый мир "советской науки"!) и поплетется покорно за Изей, который ему указывает хоть какое-то направление. Не важно даже, насколько оно нам в данном случае нравится, а важно, что Изя его со своей, еврейской, позиции выбирает сам.
Победа Изи Кацмана – вовсе не победа еврея над русским (реальный русский, как сказано, всего лишь один из тех, кто составляет фон) – это победа еврейского самосознания над ассимиляцией. Исходной точкой дальнейшей дискуссии будет уже не: "Я в составе прогрессивного человечества", - но: "Я как еврей". Ибо только в таком качестве я в составе человечества могу найти свое место.
Первый круг эксперимента завершен. Андрей Воронин может возвращаться в 51-й год. Неизвестно, как будет он выстраивать свою жизнь и работу прогрессора, т.е. "человека из будущего", но в любом случае он уже слышит за окном голос, призывающий Изю Кацмана.
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 4(191) апрель 2016
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer4/Grajfer1.php
